Текст книги "Кто ищет..."

Автор книги: Валерий Аграновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

Александр еще учился в ПТУ, а трое приносили домой зарплату. Напомню: отец был слесарем-инструментальщиком, мать клеила на фабрике пакеты, Василий работал на стройке. В среднем они получали около пятисот рублей в месяц и довольствовались тем, что этих денег хватает на повседневные нужды. Что же касается нужд непредвиденных, то на них все равно не напасешься, так стоит ли переживать из-за того, что ежемесячно недостает какой-то суммы денег? Можно хвалить их за эту позицию, можно ругать, кому как вздумается, но факт остается фактом: семья всегда была в покое, чаще с хорошим настроением, чем с плохим, никому не завидовала, а лихорадка наживы или расточительство ее никогда не трепали.

Как они дошли до подобного отношения к вещам и деньгам, как ухитрились сохранить целомудрие в наш весьма легкомысленный век – не знаю. Может быть, им помог чей-то спасительный опыт, а может, они просто мудрые люди. «И если глупость, даже достигнув того, чего она жаждала, никогда не бывает довольной, то мудрость всегда удовлетворена тем, что есть, и никогда не докучает себе», – будто про них написал столетия назад Цицерон.

В последнее время, говоря о причинах безнравственности, поразившей определенную часть людей, все чаще стали называть и такую: хорошо живут. Зажрались, мол. Лично я против подобного объяснения, хотя какая-то доля правды в нем есть: вот уж воистину не нужда, а скорее изобилие порождает в нас жадность. Однако корень вопроса все же не в том, что мы стали жить лучше, чем пятьдесят или двадцать лет назад, тем более что никакой необходимости жить плохо мы уже давно не испытываем. Но ответьте, пожалуйста, на вопрос: разве кто-нибудь когда-нибудь получил вместе с достатком или богатством облегчение от забот? Богатство способно лишь подменить одни заботы другими! Стало быть, корень в том, какие заботы возникли у нас на фоне улучшенной жизни: как мы умеем распоряжаться материальными и духовными благами, какова наша культура потребления, на что мы тратим деньги и как пользуемся вещами, какие ставим перед собой цели и, наконец, как мы относимся друг к другу, вкусив так называемую «приличную» жизнь.

Однажды у меня состоялся с Александром Дудиным странный для него разговор: я попросил Сашу истратить десять тысяч рублей, якобы нежданно-негаданно свалившихся на его голову, – ну, положим, лотерейный выигрыш. «Почему я? – немедленно сказал Саша. – Вам мама лучше насчитает, мне не с руки». Согласиться с таким решением я не мог, и он задумался, пытаясь понять причину моей настойчивости. «Наверное, вы хотите узнать, жадный я или не жадный? Так спросите батю, он скажет». Никак не желая возиться с презренным металлом, но вынужденный мною к действию, Александр начал с того, что купил матери туфли, пальто и платье. Затем, поразмыслив, два костюма: светло-голубой – брату, темно-синий – отцу. Потом чуть-чуть вдохновился и приобрел родителям по шубе, «по меховой, – сказал он, – рублей по двести пятьдесят каждая». И спросил: «Сколько осталось?» – «У тебя десять тысяч, – напомнил я, – не оглядывайся». – «Эх, – сказал Александр, – тогда транзистор! «Океан»! За сто сорок! Можно?» – «Себе?» Он несколько удивился моему вопросу: «Ну, – сказал, – предположим, брату». – «А себе?» – «Странный вы: зачем нам два-то?»

(Как-то, уже по другому поводу, я попросил Александра описать свой гардероб. «Снизу начинать или сверху?» – пошутил он и стал добросовестно надиктовывать: штук десять рубашек, столько же галстуков, пять пар туфель, два джинсовых костюма, четыре обыкновенных, три свитера и так далее. Я усомнился в количестве, явно не соответствующем стилю семьи, и откровенно об этом сказал. Он даже обиделся на мою недогадливость: «Так ведь это на всех! У нас у троих один размер, только у бати маленько не сходится в поясе!» Так вот оно откуда: «зачем нам два транзистора», хотя и покупал его вроде для брата. Семья жила коммуной – довольно неожиданно звучит в применении к современной семье, не правда ли? Как быстро движется время! – семья жила без «моего», «твоего» и «чужого».)

Уже совсем из последних сил он преподнес матери надувной матрас, отцу – новую резиновую лодку, потому что на старой стояли заплаты, и с облегчением вздохнул: «Ну и хватит. Больше нам ничего не нужно». Действительно, к чему, казалось бы, в быстротечной жизни домогаться излишне многого? Однако мы посчитали и выяснили, что из десяти тысяч ему удалось израсходовать только две. «Надо же!» – сказал он не без удивления. Тогда я подбросил идею: а что, если Василий вдруг надумает жениться? «Да, – согласился Саша, – подумаем о подарке». «В таком случае, – сказал я, – почему бы тебе не вручить молодоженам ключи от отдельной однокомнатной квартиры?» – «Нет, – с неожиданной тревогой в голосе сказал Александр, – нам надо жить вместе!» (Как будто, разъединившись, они утратят что-то, без чего окажутся бессильными перед лицом неведомой опасности.) «А если жена брата, – сказал я, – не захочет?» Он тут же успокоился, поднял на меня ясные очи и с безмятежной уверенностью произнес: «Что вы, тогда он на ней не женится!»

В конце концов Саша придумал отличный выход из положения: всю оставшуюся сумму он целиком вложил в «дорогу дальнюю». «Куда?» – «А в Париж!» – «Надолго?» – «Дней на пять». – «Но денег у тебя не менее чем на полгода!» – «Так я же не один поеду: мама, батя, Василий, тетя Тося, тетя Нина, тетя Маня, дядя Кока и еще племянница Веруня. Сам – девятый».

Древние мудрецы говорили: не быть жадным – уже богатство, не быть расточительным – доход.

Нет, Александр не ломал комедию, не прикидывался. Тратя несуществующие деньги, он сохранял себя в том качестве, в каком тратил бы и реальные. Спросите: почему он такой? Я отвечу: потому что семнадцать лет прожил под одной крышей с родителями, которые исповедовали разумные принципы бытия. Они их, правда, специально не формулировали, и не записывали аршинными буквами на бумаге, и не приколачивали в виде лозунгов к стенам квартиры, – но даже тут поступали мудро: они хотели, чтобы сыновья приучались не к словам, а к делу.

Принципы. Борис Васильевич Дудин однажды признался мне, что, оказавшись в больнице с инфарктом, впервые в жизни подумал: что станет с детьми без него? Но, вернувшись домой, отошел от своих грустных мыслей и даже как-то сказал Софье Александровне: «Знаешь, Соня, не бойся, им будет на что нас похоронить». – «Вот дурень! – ответила жена. – Я думала, у тебя больное сердце, а нужно, оказывается, лечить голову».

Семья жила без накоплений и не изменила этому принципу даже после того, как прозвучал для старшего Дудина первый серьезный звонок. Менять принципы в зависимости от обстоятельств – последнее дело, а если точнее сказать – высшее проявление беспринципности. Например, много ли, мало ли у Дудиных денег в каждый конкретный момент, а все равно они открыто лежат на серванте. И что же? Принцип порождает принцип: за долгие годы никто ни разу этим не воспользовался. «Бог миловал», – сказала Софья Александровна.

Итак, они жили без накоплений, что вовсе не значит – сегодняшним днем, а значит, что были спокойны за день завтрашний. У каждого в руках твердая профессия, от работы они не бегали, без работы остаться не могли, и потому все деньги, до последнего рубля, шли у них не в кубышку, не в запас на «черный день», а спокойно тратились на еду, на покупку нужных вещей, на поездки за город, на подарки, на удовольствия, короче – на жизнь.

О «черном дне», по их мнению, думают люди, не уверенные то ли в себе, то ли в своих близких, особенно когда в их семьях что-то не ладится, когда есть непрочность: а мало ли что случится плохого! Не хорошего, а именно – плохого, потому и день этот называется «черным», а не «светлым». Таким людям действительно можно посочувствовать – в тех случаях, когда, имея накопления, они живут в бедности, ведь это самый тяжкий вид нищеты. Что же касается Дудиных, то над их семьей не было никаких туч, если не считать тех, что висели и над соседями, и над городом, и над всеми нами. Конечно, далеко не все им было по карману, зато в пределах своего «кармана» они ни в чем себя искусственно не ограничивали, а деньги расходовали легко, без жалости и без оглядки.

При всем при этом порядок все же существовал. «Министром финансов» была Софья Александровна, и в подтверждение своего права занимать эту должность она произнесла фразу, поразительную по наивной безапелляционности: «Ведь у мужчин денег не бывает, они им не нужны». Что «не бывает», так это, к сожалению, верно. Но что «не нужны»?! – извините. А как же самые неотложные наши потребности, начиная, простите, с пива, воблы, футбола, бани с парилкой и кончая, кхе-кхе, книгами, цветами, техническими выставками и «мало ли чем еще»? Я чуть было не сказал это вслух, но вовремя сдержал себя, посмотрев на Дудиных: они сидели за столом, пока мы разговаривали с Софьей Александровной, ни разу ей не возразили, а только добродушно посмеивались. Потом с гордостью объявили мне, что получки традиционно вручают матери, которая «лучше нас знает, что нам нужно»: кому джинсы, кому зимнюю шапку, а кому и новенький спиннинг. Что же касается карманных денег, то старший сын и Борис Васильевич получали от нее в месяц по десятке – по пять рублей с получки, а Саша и вовсе ничего не получал, так как в деньгах действительно не нуждался: утром и вечером его кормили дома, обедал он в ПТУ, а на дорогу имел проездной. И никто из мужчин не роптал, никто не козырял тем, что несет в дом зарплату, потому что, глядя на героические усилия матери, они не могли не понять: правильно распорядиться деньгами стоит бо́льших трудов, чем их добыть.

А как же, спросит читатель, с «неотложными мужскими потребностями»? Как обходились они с футболом, цветами и выставками? Очень просто: «Ма, дашь полтинник на кино?» Или: «Соня, не выделишь троячок на пиво?» И когда деньги были, мать ни разу им не отказывала. При этом она всегда была в курсе дела: на что уходят рубли, чем занимаются дети и каковы заботы мужа. На то она и мать, чтобы семья была под контролем. Или читатель знает иной способ вырастить хороших сыновей?

Справедливости ради скажу, что Дудины все же имели «заначки» – испытанное средство в боях за мужскую независимость. Деньги откладывали либо из премиальных, либо скапливали в результате жесткого режима экономии. Спрашивается, зачем были нужны «заначки», если учесть умеренные и вполне легальные потребности каждого члена семьи? На сюрпризы, уважаемый читатель, – а вы на что думали? На подарки друг другу в праздники, в дни рождений и еще отдельно матери – Восьмого марта.

Но самым ценным подарком считалась у Дудиных самоделка – она не шла ни в какое сравнение, положим, с фужерами, которые считались в доме «мертвым капиталом», то есть и глаз не радовали, и были без надобности.

Я как-то поинтересовался, что будут спасать Дудины, случись у них в квартире, не дай бог, пожар. Они стали прикидывать: нет, не сервант со шкафом, не телевизор с холодильником, это – во вторую очередь. А в первую – резиновую лодку и удочки отца, фотографии, шахматы, книги, грамоты, – короче, они спасали бы вещи любимые, а не ценные, дорогие сердцу, а не стоимостью.

Норма. Не анекдот ли я вам рассказываю, читатель? Не байку ли из числа правдоподобно придуманных? Да где ж это видано, чтобы в какой-то простой рабочей семье, отнюдь не «базовой» для Академии педагогических или каких-нибудь иных наук и вовсе не образцово-показательной, – и вдруг такие идеальные порядки? И уважают они, видите ли, друг друга, и деньги держат открыто, и подарки друг другу дарят, и отца «батей» зовут, и мама у них в доме – первый человек!

А как у них, извините, с водочкой обстоит?

Плохо, скажу я вам, – в том смысле, что – нет, не пьют они водочку, как в иных семьях. Это, быть может, и есть причина их нынешней добропорядочности, хотя, с другой стороны, уже и ее следствие. Конечно, в субботу и в воскресенье, тем более – вернувшись с рыбалки, да под ушицу или под жареного карася, Борис Васильевич может принять стопочку-другую, и даже Василий с Софьей Александровной способны его поддержать. Но это и все. О Саше и разговаривать нечего. А чтобы кто лежал под забором, или провел ночь в вытрезвителе, или не своими ногами домой приплелся, или чтобы мать караулила Бориса Васильевича у проходной завода в день получки, такого отродясь не было и быть не может.

Займемся выводами.

Прежде всего нам должно быть ясно, что не только количество денег и не только сумма вещей составляют истинное счастье современной семьи, а то, как к этим вещам и деньгам семья относится. Василий и Александр с молоком матери впитали ту мысль, что ценен не сам по себе рубль, который ни посолить нельзя, ни к столу подать, ни даже обклеить им стены, а то ценно, на что он тратится: на доброе или недоброе дело, на нужную или бесполезную вещь, удовлетворяет ли он прихоть или создает условия для нормальной жизни, приносит ли удовольствие или больную с похмелья голову.

«Они у меня сладкое любили, но никогда не просили», – сказала как-то Софья Александровна, вспоминая далекую «молодость» своих сыновей. Вероятно, и Саша мог когда-то канючить на улице: «Ма-а-а, купи-и-и!», но, услышав в ответ честное и лаконичное: «Не на что, сынок», не вопил жутким голосом, не топал ногами и не валился на асфальт, собирая толпу. Дети собственными глазами видели, что отец и мать не печатают по ночам деньги, а добывают их нелегким трудом. Отсюда их уважительное отношение – нет, не к рублям как к таковым – к заработку родителей, а потом и к собственному. Что же касается «презренного металла», то ни взрослые в семье Дудиных, ни молодые никогда на него не молились, никогда не фетишизировали, не воспринимали как силу, на все способную – или подмять, или возвеличить. Скажите Василию и Александру: перед вами выбор – талант или миллион? Они совершенно искренне, без ханжества предпочтут талант, потому что, скажут, не в деньгах счастье! – так и в народе думают, а наши герои и есть народ.

Школьный приятель Александра, живущий с ним в одном дворе, как-то сказал мне, что одалживать деньги лучше всего у Дудиных. Почему? Во-первых, никогда не унизят отказом, если имеют в наличии. Во-вторых, дают деньги так, как давали бы соль, спички или хлеб, то есть без придыханий, без пересчетов, без дрожания рук и «не потея». Наконец, в-третьих, им отдавать легко: не жалко!

Откуда у молодых Дудиных столь трезвое отношение к материальным ценностям, понять не трудно: от родителей.

А вот откуда оно у родителей? По этому поводу я скажу вам так: все нормальное и естественное с трудом поддается анализу и объяснениям, во всяком случае труднее, чем патология. Вот ведь как хитро мы устроены: были бы наши герои скрягами, пропивохами, спекулянтами и вообще плохими людьми, мы бы сразу сообразили, где и как искать причины их отклонения от нормы. А столкнувшись с нормой, мы вроде бы и не знаем, чем ее объяснить. Может, потому, что искать причины естественного, заложенного самой природой, так же нелепо, как объяснять, почему для живого человека считается нормальным дышать, а для неживого – не дышать?

На том и покончим с «денежно-вещно-моральной» стороной вопроса. Я уделил ей немало времени и места, полагая, что она основополагающая в деле социализации детей, то есть в деле налаживания нитей, связывающих нашего молодого героя с жизнью.

Кроме того, это фон, на котором можно не только провозглашать достойные принципы воспитания, но и применять их на практике. Что, между прочим, не одно и то же.

Система наказаний. Однажды Александр, в ту пору пятнадцатилетний, вернулся домой чуть позже обычного. Мать, как всегда, возилась на кухне, отец налаживал удочку, а Василий сидел перед телевизором. Отказавшись от ужина, Александр лег спать. Пока он укладывался, отец поверх очков наблюдал за ним: что-то в движениях сына ему не нравилось. Потом он нагнулся к Саше: не заболел ли? – и даже взмок от неожиданности: пахло вином! В ту же секунду отец сорвал с Александра одеяло: «А ну, вставай!» Из кухни прибежала мать, Василий выключил телевизор, а Саша, поправив трусики, встал. И без всякого следствия, без выяснения – с кем, где, по какому поводу, много или мало – отец сильно ударил сына, и тот, не издав ни единого звука, упал на кровать. Мать сразу заплакала, а Василий, подойдя сзади к отцу, обнял его за плечи и сказал: «Может, и хватит, батя?»

Я в лицах восстановил картину, основываясь на том, что мне говорили Дудины. В рассказе Александра была, в частности, такая фраза: «Он врезал, я упал и думаю: как бы у бати не лопнуло сердце!» – «А больно было?» – спросил я. Он ответил: «Так ведь за дело».

Конечно, Борис Васильевич мог поступить иначе. Он мог посадить Александра за стол, налить ему стакан водки и сказать: «Валяй, сынок, пей при мне, чем где-то по закоулкам!» – и посмотреть, какое будет у сына выражение лица. Он мог присесть к нему на постель, ласково потрепать его кудри и поведать, темному и неграмотному, что алкоголизм – это плохо, а трезвость – это, наоборот, хорошо. Он мог, наконец, ничего не говоря и не наливая, просто молча страдать на глазах у ребенка, в надежде на то, что пятнадцатилетний парень сам догадается, как тяжко отцу, и примет разумное решение. Однако он предпочел грубо, прямолинейно «врезать» сыну.

Почему?

Попробую объяснить. Всем в доме было известно, как нетерпим Борис Васильевич к пьянству. А чем строже отцовский запрет, тем опаснее кажется его нарушение, и тем трагичнее оно воспринимается, и тем жестче, а не мягче должно последовать наказание. Это во-первых. И во-вторых, тем натуральнее должна быть реакция отца. Вероятно, Борис Васильевич от кого-то узнал, а не узнал, так сам понял, что малейшая искусственность сводит на нет усилия воспитателя. И он «отпустил вожжи», – благо, для этого ему не надо было прилагать особых стараний, он всегда отличался искренностью, – и позволил себе быть таким, каким в тот момент был: не ласковым, не хитрым, не молча страдающим, а гневным, потрясенным, вышедшим из себя. Не зря сказал Саша: только бы у бати не лопнуло сердце!

Итак, объяснение поступку мы, кажется, нашли.

Что же касается его оценки, то торопиться с нею не будем, пока не выясним, в какой мере описанное событие характерно для порядков, торжествующих в семье Дудиных: одно дело, если грубый удар – случайность, кульминация, пик отношений, и другое дело, если норма.

Здесь я должен предупредить, что никогда в своей жизни Борис Васильевич не читал классиков педагогики, не посещал курсов «молодого родителя» и ни о какой методике воспитания отродясь не задумывался. Обычно он действовал так, как подсказывало ему чутье, и руководствовался при этом единственным: любыми способами уберечь сыновей от дурных привычек и вообще от пороков.

Будет ли в таком случае неожиданностью, если мы узнаем, что «дети, – как выразилась Софья Александровна, – всегда держались отцом в большой строгости»? Действительно, дома только и было слышно: батя велел, батя сказал, батя позволил, батя не разрешил, – он был полновластным хозяином, лучше которого никто не знал, что сыновьям надо, а что не надо, что им можно, а чего нельзя. Борис Васильевич с малолетства приучал детей к беспрекословному послушанию и часто их наказывал. Бывало, вернувшись с улицы, они молча топали в маленькую комнату, снимали с гвоздя ремень и сами несли отцу – весьма трогательная подробность, не будь она еще и грустной.

Впрочем, что же это я позволяю ноткам осуждения вырываться раньше времени? Да и к чему? Не у меня ведь, а у Дудиных выросли в итоге прекрасные сыновья, и это тоже аргумент в пользу того, чтобы не предъявлять им запоздалых претензий. Наконец, если мы в самом деле хотим узнать, откуда берутся хорошие дети, надо внимательно и спокойно изучить опыт Бориса Васильевича, не отвергая заранее мысль о том, что, может быть, он и прав.

Я продолжаю. Софья Александровна видела, что на муже держится дисциплина, но уж очень жалела детей. Положение ее было наитруднейшим. Она была искренне убеждена, что сыновья «больше понимают лаской, чем криком», и не раз говорила об этом мужу, но он отвечал ей, что цыплят считают по осени, а сыновей по возвращении из армии, – такая была у него присказка, – и оставался «при своем». Как-то, в начале семейной жизни, Софья Александровна попыталась было вступиться за пятилетнего Ваську, но кончилось это плохо, а как плохо, она говорить не стала. «Да ты скажи, – посоветовал Борис Васильевич, – чего застеснялась? Что было, то и было!» – «Да ладно тебе!» – махнула рукой Софья Александровна.

Тогда я, вспомнив, рассказал им поучительную притчу о пожилых супругах, у которых спросили на бриллиантовой свадьбе, как удалось им столько лет прожить в мире и согласии, ни разу не поругавшись. Ответ был таков. Когда они, обвенчанные, сели в бричку, запряженную тройкой лошадей, и поехали домой, левая пристяжная вдруг споткнулась по дороге, и молодой муж странно сказал: «Раз!» Потом эта же лошадь снова споткнулась, и он сказал: «Два!» А когда она в третий раз споткнулась, он сказал: «Три!», выхватил револьвер и пристрелил лошадь. Молодая жена конечно же закричала: «Что ты наделал, подлец! Как ты посмел убить невинное животное?!» – на что муж, внимательно посмотрев на жену, сказал: «Раз…»

Дудины переглянулись, Борис Васильевич крякнул, а Софья Александровна вздохнула. Короче говоря, после того неудачного вмешательства она более не искушала судьбу, предоставив мужу полную свободу действий. Их обязанности четко разделились: он – наказывал, она – жалела. Он ставил детей в угол, лишал поездки за город, выключал телевизор, не выпускал на улицу, а Софья Александровна, глотая слезы, при сем присутствовала, но непременно хмурила брови и «делала на лице строгость», понимая, что перед детьми родители должны быть едины. Зато потом брала власть в свои руки и буквально обрушивала на сыновей водопад доброты. Тут уже Борис Васильевич, приноравливаясь к ней, всем видом выражал умиротворение. И Софья Александровна, отогревая детей и – лучше, чем она сама говорит, не скажешь – «приласкивая», не забывала им сказать, что батя очень хороший человек и они сами виноваты, когда поворачивают его к себе «сердитой стороной».

Ну, а что дети? Как написал в «Судьбе рабочего» Иван Гудов, «синяки проходили, а характер оставался…». От тех давних времен у детей сохранилось ощущение грозности отца, человека сильного, резкого, всевидящего. И ощущение неиссякаемой доброты матери, нежной и ласковой. Однако тональность их воспоминаний – что об отце, что о матери – была одинаковая!

Итак, читатель, что скажете? Имеем ли мы дело с обыкновенной строгостью Бориса Васильевича – и тогда злополучный удар случаен, стоит ли акцентировать на нем столько внимания? Или перед нами типичное авторитарное воспитание, основанное на жесткой власти отца, на подавлении личности ребенка, так называемый «домострой», и тогда история с Александром логически «вписывается» в систему как необходимый ее компонент? В таком случае каким должно быть наше отношение к этой системе: рекомендовать ли ее другим родителям или отвергнуть, полагая несовременной?

«Тщеславие и любопытство – вот два бича нашей души», – написал Монтень в «Опытах», желая этим сказать, что если любопытство гонит нас всюду совать свой нос, то тщеславие не должно тогда запрещать нам оставлять что-либо нерешенным.

Не будем принимать решения, дорогой читатель, а лучше сделаем небольшой экскурс в теорию и практику наказаний.

Авторитет силы. Что в принципе позволяет отцам безнаказанно лупить своих сыновей и – типун мне, конечно, на язык – что мешает сыновьям давать им сдачи? Вопрос этот не так уж безоснователен, если учесть, что еще несколько веков назад существовали народы, где детям разрешалось наказывать собственных родителей, публично их поколачивая, а наша действительность тоже нередко подбрасывает нам весьма созвучные примеры.

В самом деле, откуда у родителей столь упорное стремление держать своих отпрысков в повиновении? Думаю, в основе лежит обычай – правило, укоренившееся в силу привычки. Мы действительно привыкли к тому, что отцы должны властвовать над детьми, а дети – покорно им подчиняться. Как и любой обычай, этот тоже не лишен здравого смысла. Родители мудрее детей, обладают большими знаниями и богатым опытом, и потому их желание предостеречь потомство от ошибок и сделать его жизнь лучше собственной не только естественно, но и благородно. Как же выполнить эту миссию? С помощью соответствующего воспитания, которое, вероятно, может иметь как «мирную», так и «боевую» методику, применение которых зависит от очень многих причин: от возраста наследников, от культуры родителей, от условий, в которых они живут, от социального окружения и т. д. Иными словами, до какого-то времени что-то «вкладывается» ребенку в голову на добровольных началах, что-то и тоже до какого-то времени «вколачивается» в место, прямо противоположное голове, за что дети, по мнению многих родителей, все равно потом скажут спасибо.

Как видите, все очень просто, логично, объяснимо. Однако время идет, в жизни что-то меняется, мы это понимаем, но привычка, как говаривали в старину мудрые люди, обладает коварным свойством заслонять собой подлинный облик вещей и притуплять остроту наших суждений. Меж тем день сегодняшний уже недвусмысленно свидетельствует о том, что у современных отцов возникли большие трудности с передачей детям своего опыта и знаний. Почему? Во-первых, потому, что дети стали другими: они слишком быстро растут, к их услугам множество источников информации, и они намного раньше «положенного» становятся по крайней мере не глупее своих родителей, а кое в чем и не менее опытными. Во-вторых, и родители нынче «не те»: у них, к несчастью, остается все меньше времени для того, чтобы поддерживать себя на высоком уровне современных знаний и чувств, и еще меньше времени для того, чтобы спокойно, терпеливо и вдумчиво заниматься детьми.

Заметил ли читатель, что основной тенденцией последних десятилетий стало постепенное ослабление родительского воспитания и явное нарастание общественного? Сколько забот уже сегодня переложено с родительских плеч на плечи пятидневных яслей и садов, и школ с их знаменитой «продленкой», и даже техникумов, училищ, институтов, рабочих бригад, спортивных секций – коллективов, от которых мы сами требуем этого и ждем, когда наконец от обучения они перейдут к воспитанию, и чтоб непременно «по науке», с индивидуальным подходом и конечно же с «хорошим» результатом.

И тем не менее, фактически отказываясь от воспитания собственных детей, иные из родителей еще стремятся на сто процентов реализовать свою старую и привычную потребность к власти над ними. Не думая о последствиях, они готовы решить это дело примитивно просто: вы, то есть общество, обучайте наших детей, воспитывайте их и делайте «людьми», а мы, то есть родители, будем определять, с кем им водиться, на ком жениться, на кого учиться, что носить и куда ходить! – вот так, мол, поделим наши обязанности.

И получаются типичные «ножницы»: кто воспитывает детей или думает, что воспитывает, не имеет над ними реальной власти; а кто имеет над ними власть или думает, что имеет, не подкрепляет ее воспитанием.

Из этого, конечно, ничего не выходит, да и не может выйти. Если власть мнимая, дети попросту «не слушаются» родителей и постепенно от них отходят. А чтобы удержать их, надо сделать власть не мнимой и для этого чем-то ее подкрепить. Чем же? Религией? – но мы атеисты. Наследством? – но у нас нет такого наследства, угроза потери которого висела бы над головами непослушных чад дамокловым мечом. Куском хлеба, одеждой, крышей над головой? – но попробуйте хоть пару суток не покормить своего отпрыска, хоть недельку не поводить его в какой-нибудь пятый «А» и всего лишь пригрозить ему, что выгоните из дому, как дворовая, школьная и прочая общественность не оставят от вас даже мокрого места, о чем ваш ребенок прекрасно осведомлен, поскольку вслед за «мама» вы же сами научили его говорить «коллектив». Стало быть, кроме «вколачивания», подкреплять родительскую власть вроде и нечем; поясню, что под «вколачиванием» я понимаю не обязательно ремень или кулак, но и угрозу битьем, и всякого рода моральное насилие над волей ребенка. Однако из всех преимуществ перед детьми, которыми в принципе обладают родители, иные из них все же чаще пользуются физической силой, прибегая к ней как к единственному гаранту власти.

А если сила есть, то к ней, извините, ума уже не надо! И начинается новый процесс – встречный, основанный на законе обратной связи: поскольку на первый план выходит насилие, постольку личностные качества родителей постепенно теряют свое уникальное для ребенка значение. Действительно, много ли нужно знаний, чтобы заставить, а не убедить? Много ли нужно родительской мудрости, чтобы приказывать, а не советовать? И нужно ли быть в личной жизни нравственным, если «вкладывание» с помощью собственного примера заменяется «вколачиванием» с помощью примеров из книг, или из газет, или из легенд?

Этот путь тоже обречен, не говоря уже о том, что опасен. Ведь если власть родителя над ребенком действительно гарантируется только физическим превосходством над ним, то с концом этого превосходства улетучивается и власть. Дети растут, а родители, увы, стареют, и очень скоро наступает период странного равновесия, при котором отцы «не рискуют», а дети уже готовы «реагировать». А еще через какое-то время, закусив удила, они окончательно вырываются на свободу и, чем крепче их «прижимали», тем дальше уходят из-под родительского контроля, – а под чей, позвольте спросить, контроль? Улицы или школы? Компании друзей или педагогического коллектива? Вопрос этот, как говорится, «открытый». Что же касается родителей, то «счет» с ними закрыт. Кончилась ваша сила! – и нет тогда пропасти более глубокой, а нравственного ущерба – более непоправимого.

Разве не так, читатель?

Но вернемся теперь к Дудиным, «приложим» к ним наши выкладки и выразим дружное удивление по поводу того, что оба сына прилежно сидят дома, с благоговением поглядывая на родителей. Александру уже семнадцать, а Василию, отслужившему в армии, двадцать три, и тем не менее они не просто любят отца, которому когда-то собственными руками носили ремень, – обожают! О матери я даже не говорю.

Э, нет, читатель, что-то мы не учли, какой-то важный компонент не заложили в наши рассуждения. Какой же?

Помню, при мне как-то случился за обедом пустяковый конфликт, и Борис Васильевич стал снимать с себя пояс. Все засмеялись. Сыновья – первыми. Отец явно шутил и не скрывал этого обстоятельства. Но я вдруг заметил в глазах у ребят некую настороженность: а ну как батя и в самом деле треснет! Понимаете, они до сих пор его боялись, но уже «не страхом, – как точно выразилась Софья Александровна, – а стыдом»: и оттого им было неловко, что они, взрослые люди, все еще заслуживают «детского» наказания, и оттого, что батя, не считаясь с их взрослостью, способен «гулять» по мягким местам.