Текст книги "Кто ищет..."

Автор книги: Валерий Аграновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

7. СЕВЕРНЫЙ КОЛОРИТ

Быт наших героев между тем постепенно налаживался. Волнения, которые они испытывали в связи с работой, темами, отношениями с начальством и лаборантами, не мешали им постигать новые и поначалу непривычные для них условия жизни. Они были молоды и здоровы, имели отличный аппетит и превосходный сон – все это, вкупе взятое, делало их скорее оптимистами, чем ворчунами. Наконец, каждый из мэнээсов, хоть и в разной степени, отличался любознательностью.

А Север даже слепых делал зрячими.

Три раза в день они дружно ходили в поселок – в столовую. Расстояние в километр их не смущало, хотя местные посмеивались: мол, погодите до зимы, посмотрим, как запоют мэнээсики, когда начнутся метели. Какая-то женщина, говорили им, вышла в прошлом году из дома с кастрюлей в руках, кастрюлю вырвало ветром, она пошла ее искать – потеряла дом, а потом и сама пропала, нет ее до сих пор: кастрюлю ищет. Во время пурги, говорили им, стоит такой страшный шум, вой и свист, что в двух шагах ничего не видно и не слышно, и если бабахнуть из винтовки – что спичкой чиркнуть. Они и в самом деле отказались от столовки, благо к зиме им основательно надоели казенные столовские «рожки», которые надо было есть алюминиевыми ложками из алюминиевых тарелок. Как и все «мерзлотники», они перешли на самообслуживание, раз в неделю выходя в поселок за продуктами и готовя дома на примусах, горелках и плитках. Поселковой бане они тоже дали отставку. В котельной по предложению Гурышева была сделана деревянная перегородка, и в любой день можно было, выплеснув из шаек на деревянную скамью крутой кипяток, устраивать «головомойки».

Все это были, конечно, «мелочи быта» по сравнению с образом жизни, который вышел на первый план и решительно вмешался в их психологию. Наивные представления о Севере развеивались быстро и, надо сказать, не безболезненно, даже когда касались пустяков. В первый же день, приехав на станцию еще в качестве дипломника, Рыкчун спросил у Игнатьева: «А где у вас ресторан?» – и был потрясен, узнав, что ближе Областного официанток он теперь не увидит. Гурышева еще в Киеве угораздило посмотреть михалковский «Фитиль», в котором рассказывалось, что по какому-то головотяпству на Крайний Север завезли мотоциклетные шлемы и дамские купальники, хотя, как утверждал «Фитиль», по тундре не ездят на мотоциклах и в тундре не купаются. Оказавшись в Районном, Гурышев зашел в универмаг и ради интереса попросил у продавщицы купальник и шлем. Та вытаращила на Алешу глаза. Кстати, насчет купания «Фитиль» тоже загнул: всей компанией они не раз купались в лимане в момент отлива, когда прогретая солнцем речная вода еще не успевала смешаться с холодными морскими массами.

Карпов говорил: «Скандал – пройдет, праздник – пройдет, разгрузка парохода – пройдет, и все без меня. А науку кто без меня делать будет?» Это был его главный принцип, из-за которого Гурышев называл Карпова «заживо погребенным», но принцип этот не противоречил тем не менее общему отношению мерзлотоведов к поселку и его жителям. Бывало, когда начиналась навигация, в районе объявлялся аврал, и все население выходило на разгрузку, и даже поселковый хирург со своими золотыми руками становился в цепь (правда, сам председатель исполкома Евгений Мефодьевич Грушин лично следил за тем, чтобы врач работал в перчатках), сотрудники «мерзлотки», в том числе и мэнээсы, продолжали «делать науку». Одна лишь Марина Григо со своими лекциями в клубе и школьным хореографическим кружком «прорубала окно в Европу», как говорил по этому поводу Гурышев.

«Женский вопрос» решался мужчинами так. Для Карпова он вообще не существовал, потому что ему и тут было некогда, кроме того, он ждал приезда невесты. Алеша Гурышев страстно мечтал с кем-нибудь познакомиться, нарисовал в своем воображении идеал, отталкиваясь от литературных источников, и издавал томные восклицания типа «о!» и «а!», но был излишне наивен и мечтателен, меж тем как девушки на Севере предпочитали простоту и ясность намерений. Рыкчун, наоборот, отличался практичностью. Марина Григо, возвращаясь однажды из Областного, где была в командировке, еще в аэропорту узнала, что Вадим нашел себе в поселке «дульцинею». Действительно, вскоре, держа бороду развернутым знаменем, он привел ее на общую вечеринку – пухленькую и глупенькую, как показалось Марине. В следующий раз Рыкчун привел другую «дульцинею», потом третью, и Гурышев тут же назвал его Дон Кихотом-многостаночником, а Вадим проорал Марине, что во всем виновата она, так как совершенно не обращает на него внимания. Марина ухитрилась даже этот крик пропустить мимо ушей.

Они часто собирались – одни, своей маленькой компанией. Какие только разговоры не ходили по станции и по поселку в связи с этими «сборищами»! Секретарь райкома комсомола, которого звали Борей Корниловым, хорошенький мальчик с внимательными нежными глазами, решил однажды лично удостовериться и, встретив как-то Марину, попросил разрешения прийти к ней в гости. «А приходи!» – сказала Марина. Вечером он явился в галстуке и с запонками на манжетах белой рубашки. А у Марины была вся компания, сидели в растерзанном виде, стоял жуткий крик: «Развитие личности – это цель общества или средство, с помощью которого общество заботится о своем собственном развитии? Конкуренция – лучше или хуже соревнования? Гуманно ли сохранять жизнь родившимся уродам? Можно ли жить без веры, а если с верой – то во что?» Секретарь сел в уголок, долго молчал, слушал, потом тихо встал и ушел. Придя домой, сказал своей жене Люде: «Представляешь, ни грамма водки! Как у баптистов!»

Но иногда они валяли дурака в прямом смысле слова: возились, устраивали кучу-малу, играли в пантомимы, бузили. Марина Григо любила сказки. У детей механика Петровича, а их было без счета, имелся фильмоскоп. Мэнээсы это знали, и вот однажды, когда возникло подозрение на дифтерит и детей увезли в больницу, они выкрали заветный аппарат, расселись в комнате Марины на полу и до поздней ночи крутили двенадцать фильмов-сказок. Их считали на работе взрослыми, и счет к ним был как к взрослым, но если бы кто из начальства увидел их в этот момент, за конфликт, бурно развившийся впоследствии, их просто бы выпороли.

Они по-стариковски были ласковы друг с другом. Обнять, поцеловать – это делалось запросто, при посторонних и без всяких задних мыслей, как проявление доброты, расположения, внимательности. Собравшись, чтобы кого-то послушать или о чем-то поговорить, они всем скопом устраивались на постели, и вот, бывало, пурга за окном, ночь, холод, а у них – сказки, или стр-р-рашные истории, или «Лунная» Бетховена, или Твен с Гашеком, выдаваемые наизусть Алешей Гурышевым, или просто тишина – и свечи.

Рыкчун при Марине часто замыкался и молчал, а потом «раскалывался», после ухода ребят, оставшись у Григо до утра, – болезненно, с надрывом, с выворачиванием души наизнанку. Север суров, отсюда – нервы.

Довольно долго они не могли привыкнуть к смещению времени. Не только в прямом смысле этого слова, ведь разница с Москвой была в шесть часов, а, как бы это выразиться, в смысле философском. Я вот что имею в виду. Однажды Диаров сказал им, что недавно в этих местах рос грецкий орех, и продемонстрировал в доказательство остатки ореха, найденного на берегу мыса Обсервации. «Недавно» прозвучало для них не более как «до революции», и уж никто не мог себе представить, что это было пятьсот тысяч лет назад, задолго до Великого похолодания, когда в Антарктиде были тропические леса, которым еще предстояло стать каменным углем, а в Якутии жили страусы, там и сегодня еще находят страусиные яйца. Но людям, имеющим дело с вечной мерзлотой, пора было привыкать к иным измерениям времени, к иным представлениям о прошлом и будущем. Есть старая индийская легенда об алмазной скале, на которую раз в сто лет прилетает птица, чтобы почистить клюв, и вот когда она сотрет скалу до основания, пройдет секунда вечности. Вы можете, читатель, представить – ладно, не зримо, а хотя бы мысленно – эту секунду? Я не могу. Но ученым-мерзлотоведам, оперирующим в своей науке тысячелетиями, надо уметь.

«Боже мой, – думал я, – ну что такое их конфликт в сравнении с секундой вечности!»

8. ПОЛЕ

Впервые собравшись в поле, Алеша Гурышев взял ружье, сел на крышу вездехода и спросил Рыкчуна, которого считал старожилом: «Вадька, это верно, что тут медведи за каждым деревом?» – «Дурак, – сказал Вадим, – где ты видел в тундре деревья?» – «Это я образно…» – смутился Гурышев.

Однако и «старожил» Рыкчун еще не знал в ту пору, что, встретившись со зверем, надо удирать от него вверх по склону горы, потому что медведя под его собственной тяжестью будет тянуть вниз, и тогда он не догонит беглеца. Эта хитрость, как и многие другие, которыми пользовались местные жители, была «великим» открытием для новичков.

Поле – с палатками, вездеходами, кострами, надбавкой к зарплате, мошкой и комарами и, конечно, работой, составляющей главный смысл их северного существования, – тоже имело свои большие и маленькие хитрости, познать которые им, к счастью, а иногда к несчастью, пришлось.

Экзамен «на комара» был для них даже не экзаменом, а казнью, принятой добровольно-принудительно и длящейся, как им казалось, вечно. Природа, словно нарочно, демонстрировала новичкам свою способность на определенное количество благ и радостей отвешивать равное количество бед и огорчений. Лето, избавляющее от морозов и пурги, компенсировалось мошкой и комарами, а от этих тварей можно было избавиться лишь только с помощью зимы. Диметилфталат, превозносимый теоретиками, от комара практически не помогал. Это была страшная жидкость, злая и вредная, разъедающая даже стекла очков, авторучки и «спидолы». Если она попадала на слизистую, люди кричали криком. Правда, лаборант Василий Иванович Аржаков выпил однажды бутылочку диметилфталата, и хоть бы хны, но злые языки утверждали, что его желудок способен переваривать серную кислоту. Что же касается мошки, то она, вероятно, не знала, что диметилфталат специально придуман от нее, и потому оставалась к нему равнодушной.

Отряды жили в Устьеве. Температура воздуха была до сорока градусов выше нуля. По утрам, выскочив из палаток и стараясь не дышать, – вы можете представить себе это «милое» сочетание: мириады мошки и раскаленный воздух? – мэнээсы бежали к ручью, к своему единственному спасению. Мошка толкалась и била по лицу. Она ухитрялась за сорок шагов бега забраться в уголки глаз, выкусывала там кусочки тела, из ранок начинала сочиться кровь, это было жутко кровожадное зрелище. Жители Устьева спасались лишь полной закупоркой домов и двойными рамами, между которыми в течение суток накапливалась, как песок, дохлая мошка, высотою в полметра. Люди целыми днями и неделями жарили на сковородках дуст и пиретрум: считалось, что тварь, понюхав эту гадость, должна войти в штопор и валиться замертво. Что говорить, если мошка заедала даже собак, а щенки от нее гибли. Здоровые северные псы, привыкшие к любым трудностям, к пурге и морозам, выходящие смело против медведей и волков, бежали от жалкой твари к людям, ища возле них защиту, лезли под лодки и в любые щели. Так что же это за зверь такой – мошка? Всего-навсего крохотная точка, и даже не черная, а серенькая, с прозрачными крылышками, и глазом-то ее простым не видать, – вот поди ж ты! От многих слышал я на Крайнем Севере, что где-то придумали аппарат, вроде пылесоса, который будто бы втягивает в себя мошку и перерабатывает в удобрение.

Ни у кого из наших героев ни разу не было мысли, даже в самые отчаянные периоды летнего поля, бежать с Севера на материк или просто возвращаться на станцию под защиту стен и крыш жилого дома. Это нам очень важно иметь в виду, готовясь к дальнейшим событиям.

Как-то, в один из первых дней поля, сидя у костра, Игнатьев начал разговор с «молодыми коллегами», носящий нравоучительный характер, но содержащий в себе бомбу не очень замедленного действия. Пошучивая и посмеиваясь, он стал говорить о том, что за десять минувших лет перевидал на станции многих начальников отрядов, и были среди них такие, которые мало отличались от золотоискателей времен Джека Лондона. «Клондайк!» – сказал Игнатьев, имея в виду то, что и те и другие, найдя «жилу», старались скрыть ее от посторонних глаз, а «план» станции давали за счет уже известных разработок. «Не наш принцип», – сказал Игнатьев, глядя на притихших мэнээсиков. Когда Вадим Рыкчун спросил: «А как же это – скрывать?» – начальник «мерзлотки» подробно, но с брезгливыми интонациями в голосе стал говорить, что физическая возможность для этого существует. Взять, например, порядок приборов: он может быть фактически одним, а запись в журнале можно вести по-другому, с перестановкой цифр, и никто в этой записи, кроме начальника отряда, не разберется. Схватить его за руку, однако, невозможно, потому что мэнээс в любой момент «отмажется», сославшись на то, что контролировал, мол, работу лаборантов, которые, как известно, могут «лепить» привычные цифры. А на самом деле мэнээс сам избегал контроля со стороны шефа, дожидаясь того момента, когда можно будет «открывать собственное дело». «А это-то к чему?» – наивно спросил Гурышев, и начальник станции, странно посмотрев на Рыкчуна – этот взгляд перехватила Марина и надолго его запомнила, – ответил: «Вот и я говорю: ни к чему!»

Зерно между тем упало в хорошо унавоженную землю.

Очень скоро на глазах мэнээсов разгорелась борьба с острым детективным сюжетом. В основе ее лежала невинная, казалось бы, договоренность Диарова и Рыкчуна написать в соавторстве статью по материалам первых рыкчуновских исследований. Само предложение шефа льстило Вадиму, он не скрывал этого ни от товарищей, ни от начальника «мерзлотки». Но по мере того как заполнялся цифрами журнал наблюдений, Рыкчун все более утверждался в мысли, что Диаров хочет его «ограбить», воспользоваться его трудом, и это несправедливо: пусть-ка попробует сам покопаться в земле, повозиться с приборами!

Диарова в отряде не было. За три летних месяца он лишь однажды приехал в Устьево на двое суток, и первый же разговор с Рыкчуном заставил опытного шефа насторожиться. Во-первых, Вадим держался с ним подчеркнуто независимо, а во-вторых, под разными предлогами не показывал журнал наблюдений: то несколько часов не мог найти его – куда-то запропастился! – то, найдя, сказал, что ему стыдно давать журнал, в котором он по глупости делал «личные записи» типа дневниковых, что данные еще не обработаны… Но Диаров отлично понял: строптивый заместитель начальника станции желает снять урожай сам.

Внешне, однако, все выглядело благопристойно. Они не рыскали друг за другом по тундре, не клали ночью под подушки револьверы, не травили один другого ядами: на лицах у них сияли мушкетерские улыбки. Но после того как шеф, сердечно распрощавшись, уехал в Областной, пожелав мэнээсам творческих успехов, выяснилось, что «глаз» его остался, что «руки» его крепко держат рыкчуновский журнал наблюдений, что «уши» внимательно прислушиваются ко всему, что говорит Вадим Рыкчун. Этими ушами, глазами и руками Диарова был семнадцатилетний Володя Шитов, – кто бы мог подумать! Он числился в отряде Рыкчуна, и однажды ночью Вадим поймал его за перепиской данных из журнала наблюдений. «Ты это что?!» – «А шеф велел», – спокойно ответил парень. «Зачем же ночью?!» – «А днем когда? Днем мне некогда…»

Потом я виделся с Володей Шитовым, говорил с ним. Он был не так уж прост, как выглядел в ночном разговоре с Вадимом: мальчишка показался мне умным, дельным – и честным, как это ни странно. Прекрасно разобравшись в ситуации, он пошел «на дело» только потому, что и Диаров и Рыкчун были «ягодами одного поля»: так же как плохо скрывать научные данные, сказал мне Шитов, так же плохо домогаться их тайными способами. Кроме того, Володя понимал, что Рыкчун без шефа все равно не напишет статьи, а написав, не опубликует, и шеф без Рыкчуна тоже был «голеньким». «Из нас троих, – сказал Шитов, – кто-то должен был позаботиться о науке!» Наконец, Володя «не возражал против огласки цифр», искренне полагая, что имеет на них моральное право, поскольку именно он возился в земле и снимал показания с приборов, а вовсе не Рыкчун. «Но я хотел, – сказал мне Шитов, – уговорить Вадима Михайловича добровольно отдать данные Сергею Зурабовичу. Отдашь, мол, – порядок, не отдашь – вот они, переписаны, я отдам!» – «Володя, – сказал я, – но ведь это шантаж! Разве можно даже во имя хорошей цели использовать такой низкий метод?» – «Изредка», – сказал Шитов.

Я занялся тогда чистым прожектерством, пытаясь найти принципиальный выход из подобных положений. Если бы всем научным руководителям, думал я, официально запретить использование в своих работах данных, полученных учениками и еще не опубликованных ими и не защищенных на ученом совете, тогда руководители сами были бы заинтересованы в скорейших публикациях своих учеников, которые с охотой бы ссылались на учителей, ничего от них не скрывая и пользуясь их помощью. Зависимость науки от благородства или неблагородства шефов была бы исключена!

Увы, в этом рассуждении я совершенно игнорировал вопросы организации науки, которые подразумевают, а вовсе не исключают движение от малого к большому, при котором отдельные статьи ученых являются фрагментами чьих-то кандидатских диссертаций, которые, в свою очередь, ложатся в основу чьих-то докторских, без которых были бы невозможны и бессмысленны поиски и открытия на более низком уровне, освещенные идеями и мыслями, идущими «сверху». Кроме того, я ошибочно исходил еще из того, что всем ученым свойственна корысть, упустив из виду, что у кого-то ее может не быть, как, например, у Алексея Гурышева или того же Володи Шитова. А если ее нет, то как же добиться равновесия корысти, которое, и только которое, может освободить науку от подобных конфликтов?

Проект Шитова между тем вроде бы осуществился: утром после ночной сцены Рыкчун сказал Володе, что прекращает сопротивление, поняв его безнадежность, и, как только они вернутся на станцию, отправит Диарову обработанные данные. Володю, однако, он вскоре перевел в отряд Марины Григо, обменяв на лаборанта Василия Ивановича Аржакова. В новом отряде с Шитовым случилось приключение, о котором я хочу рассказать с единственной целью – освободить читателя от недоумения по поводу нравов, вроде бы царящих среди ученых-мерзлотоведов. В самом деле, Клондайк у них, что ли? Или все зависит не от места действия и не от времени, когда оно происходит, а от личности руководителя, создающего либо нормальную обстановку, либо атмосферу золотоискательства? Имеет право семнадцатилетний парень пережить нормальное приключение, свойственное его возрасту и профессии, или, втянутый в интриги, он должен взрослыми мерками измерять так называемый «северный колорит»?

Они ушли с Мариной вдвоем, рассчитав поход на трое суток. Им предстояло найти спрятанную в вечной мерзлоте ледяную линзу, немного расчистить ее и, рассмотрев, описать, – таково было задание Диарова, хотя Марина не понимала, зачем ему понадобилось это дело. Настроение было скверным, оно соответствовало приближающейся осени, уже давили низкие облака, а главное, линза нигде не попадалась.

На второй день им неожиданно повезло: небо вдруг прояснилось, и они, воспользовавшись этим, сделали капитальный привал. И тут услышали звук мотора. Посмотрели – вертолет! Просто так: летит над тундрой вертолет. Они одни, и вертолет один, и это очень приятно. Володя схватил ракетницу, чтобы поприветствовать летчиков, и бах – выпустил красную. И насмерть перепугался, потому что красная означала: «Мы в опасности». Но никакой опасности не было, с вертолета, наверное, глянули: стоит палатка, горит костер, сохнет белье. Сделали круг, опустились пониже, и тогда Володя, решив дать отбой, бабахнул вторично, и – надо же – снова перепутал: красная! А две красные означали приказ «садиться». И вертолет, конечно, сел. Марина, издавая шипящие звуки, пошла к летчикам объясняться, но это еще не конец истории, это начало.

Только они улетели, как откуда-то появилась вода. Все пространство вдруг намокло, как будто в глубине земли лопнули водопроводные трубы. Володя с Мариной быстро перебрались на небольшую возвышенность (под которой, кстати, совсем уж неожиданно обнаружилась ледяная линза) и стали ждать у моря погоды. Положение было грозным. Вода прибывала по десять сантиметров в час, пятачок становился все меньше, и ни дерева вокруг, ни доски и, главное, никакой перспективы на будущее. Марина вспомнила, но не сказала об этом Володе, что несколько лет назад приблизительно в этом месте погибла одна московская экспедиция, но там нашли виновников гибели – людей, которые в начале сентября без подстраховки пустили ученых в тундру, зная, что сентябрь – месяц злых наводнений. А тут бедствие началось много раньше срока, в середине августа, – кто будет отвечать? И кто протянет руку помощи?

Ситуация была не из легких. Марина больше молчала. Володя храбрился, говорил: «Не бойся, лишь бы еды хватило, а я тебя подсаживать буду, и пока вода до груди дойдет – знаешь сколько? Сутки! А за сутки наши хватятся!» Он был низковатого роста, худенький, Марина грустно улыбалась, слушая его, ей было искренне жаль этого славного парня.

К счастью, помогли красные ракеты, которые так опрометчиво запустил Шитов. Летчики, вернувшись на базу, рассказали о «дурачках», а на базе имели свежую сводку, тут же сообразили, что «ракетчики» могут попасть в беду, и послали за ними тот же вертолет. Когда он прилетел, Марина с Володей уже стояли в воде по пояс. Услышав звук мотора, Марина сказала Шитову: «Стреляй!» Но он замотал головой, промолвив: «Лучше ты». – «Чего боишься?» – сказала Марина. «Перепутаю». – «Вот шляпа! Так ведь и нужно красную!» А он: «Зеленую дам. Сама стреляй!» Зеленая означала: «У нас порядок», – летите, мол, дальше. Пришлось бабахать Марине.

В конце сентября отряды вернулись на станцию. Уже мела пурга и были морозы. На станции мэнээсов ждала телеграмма Диарова: «Готовьте отчеты Карпова Рыкчуна ученом совете». О Гурышеве не было ни слова, но это понятно, ему давали химическую лабораторию, он говорил всем, что отныне будет носить другой профиль, и в доказательство одним пальцем правой руки поддевал нос кверху, достигая подлинной курносости.

Судя по телеграмме, три месяца, проведенные Мариной Григо в поле, были бросовыми. Больше всего ее обижало то обстоятельство, что Диаров так и не вспомнил о ледяной линзе, описание которой они с Володей все же сделали, стоя по пояс в воде.

Марина Григо

Ее сестра была балериной. Узнав об этом, я попытался и Марину представить в пачке и на пуантах, и это получилось у меня много легче, чем если бы я захотел надеть на нее телогрейку и валенки. Тонкая, высокая, с длинными ногами, с некрасивым, но очень выразительным маленьким лицом, на котором одни глаза занимали треть пространства, с необыкновенной копной рыжих волос, вся прелесть которых заключалась не только в цвете, но в джунглевой перепутанности, – я где-то видел ее раньше, все время пытался вспомнить, она принадлежала кисти какого-то великого художника прошлого.

Одна сотрудница «мерзлотки» как-то воскликнула, что, будь она мужчиной, ходила бы за Мариной Григо «толпой». Странное дело: а мужчины ходить боялись. Григо была жутко злая; то есть не злая, а резкая; впрочем, не резкая, а экспансивная; лучше сказать, излишне прямая, – Гурышев никак не мог подобрать подходящего определения, хотя и был человеком наблюдательным. Карпов ограничился короткой репликой в своем духе: «Ее характер принципиально-неуживчивый» – и больше ничего не добавил. Действительно, Марина Григо могла открыто заявить Гурышеву, что он лоботряс, Карпову – что он прожженный эгоист, а начальнику «мерзлотки» Игнатьеву – что он липовый ученый. В первом же разговоре со мной она сказала, что ей не нравится моя манера «лезть в душу», хотя, право же, душа у нее и без меня была нараспашку. Я уже в то время подумал, что резкость Марины всего лишь панцирь, прикрывающий душевную незащищенность.

Она была, судя по всему, очень добрым человеком. Какие-то люди, с которыми Григо виделась ничтожно малое время, годами писали ей письма с подробностями, какие пишут только родственникам. Пурга не пурга, мороз не мороз, но каждую неделю она бегала в клуб читать лекции по искусству и философии – и ее слушали! – хотя говорила она без остановки по три часа подряд! – восклицательные знаки принадлежали Гурышеву и означали в его рассказе «приятную неожиданность». На «мерзлотке» вокруг Марины постоянно крутились какие-то мальчишки и девчонки из поселковой школы, где она вела хореографический кружок. И не было такой женщины на станции, которая не прибежала бы к Марине со своей бабьей бедой: она умела сочувствовать чужому горю искренне, со слезами.

Когда-то, еще учась в МГУ, она случайно узнала, что одна студентка попала к баптистам. Марина тут же вступила в секту, стала ходить в молельный дом и вскоре, устроив там публичный диспут, уличила проповедника в лицемерии и ханжестве, узнав откуда-то, что дома у него стоит телевизор. Студентку она спасла, но что-то от верующих переняла. Во всяком случае, именно с тех пор доброта ее стала воинствующей. Она даже мстила людям добрыми поступками и, вопреки желанию окружающих, за них решала, что им хорошо, что плохо, и «не давала передышки», как выразился Гурышев. Даже Игнатьев, начальник станции и главный недруг Марины Григо, и тот однажды обратился к ней за отпущением грехов, и она «учила его жить».

Женщинам на Севере трудно. На Севере женщин не уважают. Работа у них мужская, пищу они едят мужскую, ходят в валенках, едва волоча ноги против ветра, мужские шапки у них на головах – то ли баба идет, то ли мужик, со стороны не сразу и поймешь. Как к королевам нынче мало где относятся, к женщинам, тем более на Севере. Им нельзя там капризничать, просить чьей-то помощи, отдавать свой рюкзак и позволять носить себя через потоки. «Графиней-геологиней» женщина на Севере быть не имеет права. Однако Марина рвалась в эту жизнь еще со школьной скамьи. С восьмого класса ее стали брать в экспедиции, она занималась тогда в знаменитом географическом кружке Бекляшева, а потом трижды поступала в МГУ на геофак, и все мимо, мимо, мимо, пока судьба не сжалилась над нею: она попала на кафедру полярных стран. Когда кончила МГУ, ее оставляли в университете, признав способной, – куда там! Она бежала из Москвы, как иные бегут от неприятностей, от нищеты или от несчастной любви. Ни того, ни другого, ни третьего Марина не знала: она оставила мать в отличной трехкомнатной квартире, ее никто не собирался судить или отдавать под следствие, а «любовь» в сочетании с Мариной Григо Гурышев назвал «банальностью». Если бы Григо, сказал он, попала на необитаемый остров, и была уверена, что пробудет там до конца своих дней, и вдруг встретила бы какого-нибудь Робинзона, и он оказался бы ей не по нутру, она бы его отвергла: «Спросите у Карпова!» Я спросил, и Карпов утвердительно кивнул головой, сказав, как истинный джентльмен: «Психопатка».

Ей никогда не было скучно, даже в одиночестве. Она любила ходить по тундре, слушать птиц, смотреть закаты и восходы солнца, вокруг нее была дикая природа, и сознание того, что в этой дикости она – человек, наполняло ее счастьем.

Гурышев очень хорошо сказал: ее многие любили ненавидя, а она ненавидела их любя.