Текст книги "Кто ищет..."

Автор книги: Валерий Аграновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

Вместе с тем я до сих пор не могу отделаться от ощущения, что полтора месяца имел дело с человеком… ищу слово, которое, с одной стороны, не обидело бы мою добрую экстрасеншу, но, с другой, было бы близко к тому, что истинно, но ничего путного на ум не приходит, и потому я ограничиваюсь аморфным понятием: странный, – да, полтора месяца я имел дело с человеком странным, что можно объяснить либо тем, что я сумасшедший, либо тем, что – прости, господи! – она ненормальная.

Судите сами. Шесть часов вечера. Звонок в дверь. Жена открывает, А. С. передает мне пальто и, даже не взглянув на свое отражение в зеркале, идет в ванную комнату, наливает воду в таз, заранее приготовленный, и на цыпочках проходит с полным тазом в спальню. Там стоит моя кровать, не застеленная с утра, потому что убирать ее А. С. категорически не позволяет. Едва прикрыв за собою дверь, она начинает двумя руками собирать с постели мое больное биополе, – что вы по этому поводу скажете? – а я вижу через широкую щель, что А. С. собирает не что иное, как воздух, – а что еще можно собирать движениями рук, напоминающими ловлю несуществующих комаров, да еще в моей постели?! – и складывает все это в таз. Затем содержимое таза, то есть воздух энд воду, с большими предосторожностями выливает в туалет, тщательно моет губкой таз и доверить эту простейшую работу моей супруге не может, потому что опасается, как бы она не заразилась бронхиальной астмой. Стало быть, сама А. С. искренне уверена в том, что смертельно рискует, то есть каждодневно совершает подвиг, однако идет на него без какой-либо внешней аффектации, просто и буднично, как только и умеют настоящие врачи, по виду которых никогда не догадаешься, работают они на эпидемии оспы или ветрянки.

Потом А. С. идет в кабинет и принимается за меня. Я жду этого момента, но заранее сгораю от стыда за то, что участвую в мистификации. Прежде всего она измеряет мое артериальное давление крови, сняв пальцами воздух с моей руки и распределив его по всей поверхности деревянной линейки, цифры которой, представьте себе, показывают ей результат. Затем с помощью тонометра и стетоскопа, с которыми А. С. не расстается по истинно врачебной привычке, она снова измеряет давление, чтобы проконтролировать себя и, как я понимаю, ненавязчиво продемонстрировать мне уникальные возможности экстрасенсов, и я действительно не помню случая, чтобы цифры расходились. Но артериальное давление – ладно, опытный врач, допустим, может определить его по габитусу больного, по его поведению или по еще каким-нибудь другим хитрым признакам. А что вы скажете, когда узнаете, что А. С. проделывает этот же номер с внутриглазным давлением? Жестом фокусника она вынимает из глаза больного щепотку воздуха, аккуратно раскладывает на линейку, после чего, хоть стой, хоть падай, говорит результат! Я не поленился однажды и, проводив А. С., тут же поехал в дежурный кабинет глазной больницы, где меня уложили на кушетку, закапали в оба глаза какую-то жидкость, специальным молоточком сняли оттиски со зрачков, перенесли на бумагу, измерили миллиметровкой и – что вы думаете? – объявили те же цифры! Не мистика?

Процесс лечения А. С. осуществляла, в отличие от Дины Джанелидзе, приватно: мы оставались одни в кабинете, зашторивали окна, отключали телефон и зажигали настольную лампу. Во всем доме устанавливалась тишина: ничто не должно было мешать ей сосредоточиваться, а мне расслабляться. Жена и дочь говорили только шепотом, а если были гости, их либо выпроваживали, либо подчиняли общим условиям.

И начиналось – не знаю, как точнее выразиться, – действо. Она усаживала меня в кресло таким образом, чтобы я отвечал требованиям «открытой биологической системы», то есть чтобы мои руки и ноги не соприкасались; думать я должен был при этом о «цуне» – так называют йоги место на человеческом теле, расположенное примерно в двух пальцах ниже пупка, размышляя о котором будто бы только и можно достичь истинного расслабления. А. С., в свою очередь, тоже устраивалась в кресле напротив и концентрировала на мне свои мысли. Потом мы одновременно поднимались, я становился посередине комнаты с закрытыми глазами, а она начинала бесшумно двигаться вокруг меня, что-то делая руками, но что, я не видел, а только слышал какое-то тихое потрескивание и чувствовал слабое дуновение ветерка.

На пятый или шестой сеанс, уже привыкнув к А. С. и немного засомневавшись в ее экстрасенсорных способностях, поскольку болезнь меня упорно не отпускала, я решил поглядеть. Я перестал думать о «цуне» и приоткрыл сначала один глаз, потом второй, и странная картина возникла перед моим взором: А. С. мягко ходила вокруг на цыпочках, носками чуть внутрь, и собирала с меня пальцами щепотки воздуха, как, вероятно, алкоголики в белой горячке собирают с себя маленьких чертенят. Периодически она брезгливым жестом сбрасывала их куда-то в сторону или на пол, производя пальцами щелчки, рождающие звук, напоминающий потрескивание.

Но самое ужасное было то, что и ее глаза были закрыты! Она скользила вокруг, фантастическим образом не касаясь меня руками, хотя пальцы ее были буквально в миллиметрах от моего носа, губ, шеи, затылка, груди, плеч, от них и шло легкое омывающее движение воздуха, как бы рожденное дыханием человека.

Сомнамбулический вариант!

Сразу скажу: рядовые приступы астмы она снимала элементарно, за каких-то две-три минуты, и аналогичным образом расправлялась с насморками, головными болями или, положим, неприятными ощущениями в области сердца. Однако стоило ей покинуть мой дом, со всеми нами мило раскланявшись, как из носа дочери начинало течь, голова соседа опять трескалась на части, а тот, у кого побаливало сердце, хватался за валидол.

Щадя профессиональное самолюбие А. С., я долго не признавался ей в ее собственных неудачах, но однажды не выдержал – признался. Она, представьте, не удивилась и деловито спросила: «Как быстро возвращаются приступы? Понятно. Ну что ж, будем делать закрепляющие сеансы». С тех пор, как только я замечал признаки начинающегося приступа, немедленно звонил А. С. домой, и лечение продолжалось. На сей раз по телефону. Заочно. С помощью дистанционного метода воздействия. Мы оба не вешали трубки, концентрировали друг на друге внимание, я при этом расслабленно лежал в постели, что делала она – не знаю, но что-то определенно делала, чтобы по проводам ко мне неслись целебные флюиды. И они, чтоб провалиться мне на этом месте, неслись, я делаю такой вывод потому, что приступ купировался.

Правда, ненадолго. Но все же!

Закончу рассказ об А. С. описанием «натурального факта в мистическом освещении», позаимствовав это определение у Николая Семеновича Лескова. Однажды А. С. наткнулась у меня дома на фотографию отца (поясной снимок; отцу нет на фото и пятидесяти лет), внимательно поглядела, потом несколько раз провела рукой, как бы разглаживая над фотографией воздух, да так тщательно, чтобы не осталось ни одной складочки, и вдруг произнесла: «Этот человек умер. Смерть к нему пришла через левую ногу». Я обомлел. Во-первых, отец действительно умер, и, во-вторых, из-за тромба, который сидел у него в ступне именно левой ноги, образовавшись в результате ранения, полученного еще в первую мировую войну; с тех пор, чуть прихрамывая, отец носил в себе бомбу замедленного действия, и она «взорвалась» спустя многие годы, причем в самый добрый момент его жизни, когда все несчастья, казалось, были позади.

Каков механизм угадывания (или диагностики?) причин смерти по фотографиям, я не знаю, а мой вопрос на эту тему вызвал у А. С. скромную улыбку а-ля Кио, не раскрывающего, как известно, своих секретов. Однако, задумываясь сейчас над сотворенным А. С. чудом и одновременно заботясь, как сказали бы ученые, о «чистоте эксперимента», я нахожу мужество задать сам себе странный вопрос: в какую все же ногу был ранен отец? В левую? Или, быть может, в правую? Со дня его смерти прошло тридцать лет, со дня ранения еще на три десятилетия больше, а перед моими глазами никаких, конечно, официальных документов не было и нет, а только отец, прихрамывающий на одну ногу, – так вот на какую? Впрочем, я не готов поручиться даже за то, что А. С. сказала именно о левой ноге, возможно – о правой, меня поразил, главным образом, факт, обладающий мистическим содержанием: смерть пришла «через ногу», а не «через голову», не в результате, положим, авиационной катастрофы, цирроза печени или инсульта.

Разумеется, у меня нет оснований подозревать А. С. в предварительном сборе информации о моем отце, с тем чтобы разыграть интермедию с чудом. На фотографию она наткнулась совершенно случайно, и если бы за ее угадыванием стояла махинация, такой поворот дела был бы чрезвычайно прост и не нуждался бы в моих нынешних откровениях. Однако я, будучи и воспитанным, и стихийным материалистом, ощущаю себя в подлинном тупике, пытаясь найти достойное решение вопроса: если нет махинации, то что же тогда есть? Какая, с вашего позволения, «наука»?

Добросовестности ради сделаю еще одно уточнение: отец умер не в Москве, не в постели, а в командировке и без свидетелей. Мы получили сначала известие о его кончине и потом тело в цинковом гробу с медицинским заключением: тромбоз. То обстоятельство, что тромб сидел в ноге, мы, его дети, домыслили сами, помня о старом отцовском ранении. Таким образом, догадка А. С., если угодно, совпала не с истиной, а с нашим представлением о ней, что тоже, конечно, не мало, но все же меньше, чем может казаться. Говорю все это не ради того, чтобы бросить тень на доброе имя А. С., однако не могу не заметить, что людям, и притом весьма достойным, иногда свойственно сочинять уже сочиненное, открывать открытое и угадывать известное, добросовестно заблуждаясь относительно своего авторства. Срабатывает «подкорковый стереотип», при котором «Я помню чудное мгновенье», усвоенное еще с молоком матери, как бы вторично рождается в горячих поэтических головах, утрачивая пушкинскую первооснову. Во всяком случае, возвращаясь к предмету нашего разговора, я вынужден констатировать, что желанной чистоты у чуда, сотворенного А. С., не было, и это обстоятельство, хоть оно и не объясняет «мистического факта», все же переводит мою жизнь в относительно спокойное и привычное русло, которого я непременно лишился бы, окажись ее догадка кристально чистой.

Мы очень много говорили о биополистах, больше того, А. С., обнаружив у меня, как она выразилась, «незаурядные энергетические запасы», попыталась приобщить меня к экстрасенсорному делу и учила видеть ауру. Что вам сказать? Я плохо усваивал ее уроки, хочу надеяться, не потому, что я бездарный ученик или она слабый учитель, а, скорее всего, потому, что очень уж несовершенен материал: теория биополя до такой степени хилая, что сами экстрасенсы в ней толком не разобрались. Тем не менее ауру я все же видел, если долгим немигающим взглядом смотрел на растопыренные пальцы собственной руки, причем обязательно на темном фоне, вот только не знаю, была ли появляющаяся окантовка голубоватого цвета моим биополем или – какой же я все-таки Фома неверующий! – оптическим обманом.

Так или иначе, а время шло, мое состояние все ухудшалось, я вторично лег в клинику Профессора. Там произошел забавный случай, о котором не грех рассказать.

Однажды меня навестила А. С., привезя с собой – это был воистину царский подарок! – своего шефа и учителя Сфинкса. Случилось это вскоре после того, как мне проделали одну из мерзейших процедур под названием «бронхоскопия», которая, кстати, ничего нового моим врачам обо мне не сказала: бронхи оказались чистыми, розовыми, то есть в относительном порядке, если не считать левого ствола бронхиального древа, слегка утолщенного из-за небольшого отека. (Результат бронхоскопии привожу не без умысла, но об этом – чуть дальше.)

Они приехали под вечер, когда Профессора в клинике уже не было, и мы устроились в его кабинете, благо ключи были у меня: весьма сочувствующий мне Профессор позволял вечерами потихонечку работать, если не было приступов. Побеседовав со мной, Сфинкс, не откладывая дела в долгий ящик, предложил диагностический осмотр. Я немедленно согласился, встал, закрыл глаза, расслабился, размышляя о «цуне», и вскоре услышал, как это бывало и с А. С., легкое потрескивание пальцев, а также слабое дуновение ветерка. Потом Сфинкс посадил меня на стул, сам сел напротив и сказал, что в принципе доволен моим состоянием, если не считать того, что левый ствол бронхиального древа немного утолщен из-за отека. Я не удивился такому угадыванию, для Сфинкса это были «семечки», но тут же подумал, что с помощью экстрасенсов вполне можно было бы избежать множества тяжких диагностических процедур типа бронхоскопии, которую иногда вынуждены делать даже под общим наркозом, и что надо будет как-нибудь свести Профессора со Сфинксом – пусть поговорят. Сфинкс между тем выразил неудовольствие еще одним обстоятельством: ему не понравилось что-то в моем затылке, в том месте, где находится мозжечок, и он спросил, не зациклился ли я на какой-то «плохой мысли». На мысли – нет, не зациклился, а вот что действительно меня мучает, так это бессонница, причем, проснувшись ровно в три ночи, я до самого утра лежу с выключенным сном. «Мы вам поможем», – спокойно сказал Сфинкс.

По его просьбе я принес литровую бутылку, наполненную обычной кипяченой водой, и тут началось такое, о чем писать мне весьма непривычно. Бутылка была поставлена на край стола, и Сфинкс, не касаясь ладонями стекла, начал как бы сжимать воду, настойчивыми движениями что-то «вселяя» в бутылку. Впрочем, «вселять» – понятие условное, может быть, лучше выразиться иначе: вгонять, всаживать, втискивать, втирать, нагнетать, накачивать. Покончив с этим занятием, за которым А. С. наблюдала с выражением, с каким верующий следит за действиями священнослужителя, Сфинкс без какого-либо намека на юмор сказал: «Мы оставляем вам эту воду, в ней  и н ф о р м а ц и я. – Это слово он выделил и подчеркнул интонационно. – Вы должны пить по одному глоточку перед сном, и ваша зацикленность пройдет, могу гарантировать». – «Долго пить?» – совершенно серьезно спросил я. «Пару недель. Или месяц. Вода, не волнуйтесь, не испортится и будет храниться в течение полугода, потому что она с  и н ф о р м а ц и е й. Кстати, А. С., – обратился учитель к своей ученице, – проверьте, пожалуйста, довольно ли там  и н ф о р м а ц и и». А. С. безропотно отошла в угол кабинета и оттуда ладонью, словно локатором, проверила бутылку. «О! – сказала она с восхищением в голосе. – Вполне!» – и они жестами выразили удовлетворение друг другом.

Теперь слушайте, что произошло дальше. А. С. пошла из угла кабинета в нашу сторону и по дороге случайно коснулась рукой кресла, сидя в котором обычно работал Профессор. Коснулась – и даже отдернула руку. Затем к чему-то прислушалась, потрогала пальцами воздух, облегающий кресло, и с трагедийными нотками, с подозрением чего-то очень нехорошего произнесла: «Учитель, посмотрите?!» Сфинкс приблизился осторожно к креслу и тоже пощупал руками воздух. Они переглянулись, как заговорщики, мгновенно друг друга понявшие, и Сфинкс, обратившись ко мне, сказал: «Вам известно, что хозяин этого кабинета последние две-три недели страдает сильными головными болями, напоминающими мигрень?» – «Впервые слышу…» – ответил я потрясенно. «А. С., – предложил Сфинкс своей ученице, – хотя бы на первое время облегчите ему страдания!» А. С. быстрыми движениями обеих рук тут же стала собирать с кресла воздух и с легким потрескиванием, словно чертенят, сбрасывать его в сторону и на пол. Сфинкс наблюдал за ее действиями даже с некоторой гордостью, присущей учителю, которого не подводит лучший ученик; я же – с совершеннейшим обалдением.

Когда мы расстались, я немедленно кинулся к телефону. Профессора беспокоить не стал, а вот его ассистенту Нине Алексеевне позвонил: «Нина Алексеевна, простите за неурочный звонок, но вам известно, что у Профессора последние две-три недели очень сильные головные боли, типа мигрени?» На том конце провода была долгая недоуменная пауза, после чего раздалось: «У меня, знаете ли, тоже голова раскалывается: годовой отчет пишем!..»

Вода с  и н ф о р м а ц и е й  скисла на вторую неделю: на дне бутылки появились какие-то хлопья, и я перестал воду пить, тем более что и зацикленность не то чтобы прошла, а изменилась – я с упорством, достойным лучшего применения, стал просыпаться не в три ночи, как прежде, а в шесть, но до утра уже было рукой подать; одним словом – терпимо. Зато вскоре состоялась знаменательная встреча Профессора и Сфинкса. Знакомя их в клинике, я действовал в полном соответствии с «протоколом». Жест в левую сторону: «Профессор и его ассистент Нина Алексеевна!», жест в правую: «Руководитель группы экстрасенсов Сфинкс и его ассистент А. С.! Прошу знакомиться, товарищи, а мне позвольте удалиться, чтобы не мешать беседе!» Часа два они совещались «при закрытых дверях», а я, волнуясь за исход разговора, фланировал по больничному коридору. Потом они вышли, и я узнал, что договор относительно параллельной диагностики благополучно состоялся. К слову сказать, примерно в то же время мне удалось свести Профессора с Б. Л. Мазуром из Казани, и в клинике началась многообещающая апробация чудодейственной вакцины.

Одно меня беспокоило: параллельная диагностика – хорошо, апробация вакцины – еще лучше, а кто поможет мне? Дина?

Увы, экстрасенсы, оказывается, тоже люди: они болеют!

Когда великого юриста А. Ф. Кони спросили, что бы он сделал, окажись, не дай бог, на скамье подсудимых, он не задумываясь ответил: взял бы себе адвоката! Что сделала, заболев, Дина? «Взяла» врачей, тем более что самолечением, по неписаному уставу биополистов, могут заниматься лишь такие экстрасенсы, которые стоят на очень низком уровне, так как лечить себя – значит быть эгоистом, а это качество несовместимо с экстрасенсорным делом.

Перитонит. Несколько дней подряд температура под 40°. Потеря сознания. Консилиум сухумских врачей. Категорическое решение: оперировать! И именно это обстоятельство было трагически воспринято всеми, кто знал Дину, кто ждал ее, кто на нее надеялся. Почему трагически? Кроме естественного сочувствия попавшей в беду женщине, очень молодой, красивой и знаменитой, все знали еще и то, что операция, даже успешно проведенная, навсегда лишит Дину экстрасенсорных способностей. Дело в том, что центр энергетики, как утверждают биополисты, находится у людей в районе солнечного сплетения, и если это место будет механически повреждено, в том числе ножом хирурга, энергия безвозвратно уйдет.

(Замечу попутно, что экстрасенсы довольно часто муссируют в лекциях еще один прелюбопытный факт. Они напоминают, что каждый человек два-три раза за жизнь непременно испытывает сильнейшие боли в области желудка, которые, врачи это прекрасно знают, странным образом не снимаются даже с помощью сильнодействующих обезболивающих препаратов. Эти боли тем не менее так же внезапно исчезают, как и появляются. Диагностировать их чаще всего не удается: то ли это почечная или кишечная колика, то ли приступ аппендицита, то ли обострение язвенной болезни – тайна за семью печатями. Но лишь аллопаты не могут найти ответ на вопрос, ломая свои аллопатические головы; экстрасенсы давно уже поняли истину. Она заключается в том, что болевые ощущения, по их мнению, обычно сопровождают полное обновление энергетики, которое и случается у каждого человека два-три раза за жизнь! Боль, как правило, иррадиирует из района солнечного сплетения либо в область печени, либо почек, либо позвоночника, желудка, желчного пузыря или поджелудочной железы, сбивая, как говорят экстрасенсы, с толку больных и эскулапов.)

Итак, Дина, бедняжка, уже неспособная руководить событиями, лежала в беспамятстве, подчинившись судьбе. В последний вечер, предшествующий операционному дню, московские экстрасенсы решили вмешаться. Некая Зара М., входящая в свиту Дины в период ее столичных пребываний, кинулась к экстрасенсу по имени Володя – его фамилию скрывают сами биополисты, потому что Володя их аккумулятор, великий человек, его энергия такова и ее так много, что он занят, главным образом, подзарядкой исчерпавших себя коллег, – так вот наша Зара кинулась к Володе, и они ночным рейсом вылетели из Москвы в Адлер. В шесть утра, прямо с аэродрома, они приехали в сухумскую клинику и тайно проникли в палату, где находилась Дина. Тридцать минут Володя делал свое экстрасенсорное дело. Потом они так же незаметно удалились. А в десять утра, когда лечащие врачи пришли с обходом к Дине, чтобы последний раз посмотреть ее перед операцией, они потрясенно установили, – как в кино! – что никакого перитонита нет. В связи с этим вполне здоровая, веселая и цветущая Дина Джанелидзе была в тот же день выписана на волю, а еще через сутки уже летела самолетом в Москву к своим несметным по количеству пациентам, исстрадавшимся в ожидании.

Эту историю, способную, как я понимаю, вызвать у врачей и всех мало-мальски уравновешенных лиц ироническую улыбку, мне рассказала сама участница события, весьма уважаемая мною Зара М., к слову сказать, истинная благодетельница, бескорыстно устроившая многим людям свидание с Диной. Оснований не верить этой почтенной даме я не имею, не говоря уже о том, что подобного рода истории, которые, если угодно, можно называть легендами, лишь поднимают на еще большую высоту престиж экстрасенсов, а нам помогают лечиться у них и вылечиваться.

И вновь я «на ковре» в той самой комнате, где мое неискреннее признание тепла, якобы исходящего из рук Дины, было воспринято окружающими как безусловная констатация целебного воздействия на больного. Дина мгновенно обрела уверенность, которой ей, мне кажется, чуть-чуть не хватало на первых порах общения с каждым новым пациентом, и самодовольно улыбнулась. Но я был бы не прав, приписав ее мимолетной улыбке только одно это качество. Нет, улыбка Дины, исполненная уголками губ и напоминающая по форме улыбку Джоконды, по содержанию была, быть может, даже богаче великого образца: она несла в себе и торжество победителя, и скромность мастера, и уверенность творца, и подкупающую слабость женщины.

Отныне мне предстояло, вернувшись домой, рассказывать всем и каждому, как протекал процесс лечения, не только подтверждая своим конкретным свидетельством уже существующие легенды об экстрасенсах, но и творя новые, что я и делал, отрезав себе пути к отступлению, разве только вот теперь говорю иначе, оказавшись один на один со стопкой бумаги и своей совестью. Впрочем, справедливости ради скажу, что и прежде я пользовался не одним, а как минимум двумя уровнями откровенности, что соответствовало, если угодно, двум вариантам правды. Одна из них в сравнении с другой была отнюдь не ложью, тоже правдой, но усеченной, недосказанной, половинчатой, что при всех моих благих намерениях все же давало, готов это признать, искаженную картину происходящего.

Вот Дина поднимает меня с табуретки, становится за спиной и кладет ладони на мои лопатки. По тому, что было с предшественниками, я знаю, что будет со мной, и действительно: Дина медленно отводит ладони назад, и я, подчиняясь исходящей от них биоэнергии, медленно валюсь навзничь, а присутствующие делают единодушное «ах!». Разумеется, Дина не дает мне упасть, поддерживает руками и уже готовит следующую процедуру. Откровенно говоря, я не понимаю, какой лечебный эффект содержится в этом трюке, но зрелище, могу себе представить, выглядит со стороны впечатляюще: здоровый по внешним данным мужчина, ростом под 180, весом под 100 – это я, – легко подчиняется ладоням хрупкой, изящной женщины – это Дина, которая, не притрагиваясь к нему, валит его, как кеглю, наповал.

На этом месте могу оборвать рассказ, что я и делал обыкновенно, исходя из интересов и квалификации аудитории, но что не позволю себе теперь, хотя ни слова неправды в этом варианте нет: факт, как говорится, имел место. Однако истина нуждается в том, чтобы рассказ был продолжен и читатель услышал весьма необычное признание. Нет, я не могу сказать, что меня не тянула назад какая-то неведомая сила, – может, и тянула, но я могу определенно заверить вас, что, как умел, помогал ей, способствовал и с большим удовольствием валился навзничь. Что в этом падении сыграло решающую роль, то есть мое ли собственное желание или биоэнергия, исходящая из рук Дины, судить не берусь, поскольку необъективен и могу сделать вывод не в пользу Дины.

Но почему я помогал ей? И почему с удовольствием?

Да потому, что еще раньше, когда я сделал ложное и публичное признание относительно тепла, будто бы идущего от Дининых ладоней, я как бы заключил с ней тайный союз, вошел в соглашение, юристы сказали бы – в сговор, и стал ощущать себя ее сообщником. В этом союзе, пусть даже заключенном с благородной целью – сохранить у несчастных больных надежду на исцеление, была, конечно, гнилая суть, недостойное содержание, тем более что меня не покидала уверенность: кто-кто, а Дина точно знает, что король голый, что никакого тепла, кроме обычного, присущего всем человеческим рукам, ее ладони не несут.

(А вдруг подобная ложь вкупе с ощущением тайного союза способствует установлению каких-то новых качественных отношений между больным и врачевателем, в результате чего на основе, положим, высшей формы нервной деятельности и рождается целебный эффект?! – если, конечно, он рождается, хотя в моем случае его, к сожалению, не было. Впрочем, это похоже на «от лукавого», и потому я лучше ограничусь скромной констатацией факта, отдав трактовку и толкование специалистам.)

Однажды солгав, я не видел препятствий к тому, чтобы лгать дальше. Ведь я уже был не пациентом Дины Джанелидзе, а партнером, в то время как все присутствующие в комнате люди приобрели в моих глазах статус зрителей. Легко, просто и даже талантливо Дина перевела меня из амплуа больного в амплуа, ну, что ли, человека, который должен благородно заботиться о других, а не о себе. Я играл эту роль, без боя сдавшись прекрасной женщине и полностью растворившись в ее делах и заботах, вместо того чтобы ревниво блюсти свои; правда, валясь на спину, я все же немного беспокоился о том, успеет ли Дина меня подстраховать, а то, не дай бог, еще треснешься затылком об пол. С усердием исполняя роль «больного, выздоравливающего на глазах» (помните «Праздник святого Йоргена» с Ильинским и Кторовым в главных ролях?), я думал еще о том, понимает ли Дина, что перед нею не простак с холодными ушами, а вполне сознательный доброволец? «Может, падая, подмигнуть ей осторожно?» – мелькнула мысль, которую я немедленно отверг, продолжая тем не менее настойчиво искать какой-нибудь более тонкий способ намекнуть Дине на наш союз и на мое относительно высокое интеллектуальное начало. Согласитесь, нет ничего глупее верить в то, во что можно только верить, когда надо верить в то, что знаешь.

И я придумал! Когда ладони Дины снова легли на мои лопатки и я должен был, следуя примеру предшественников, падать на сей раз не назад, а вперед, я принял грандиозное, как мне казалось, решение: валиться не в ожидаемую Диной сторону, а вовсе набок! Налево! Куда до меня еще никто не валился! Не подмигивать же ей, в самом деле, чтобы нас публично уличили в сговоре. А для Дины, мне казалось, избранное мною направление должно было многозначительно намекнуть на союз и как бы приобрести значение пароля: «Дина, здесь продается славянский шкаф?» – «Если с биополем, – ее отзыв, – то здесь, сэр!», и мы оба вполне удовлетворились бы как делом, которое делали вместе, так и уровнем конспирации.

Увы, ответа на пароль не последовало. Дина не поняла. Я падал набок, а она, с завидным хладнокровием подхватив начало моего падения, повела ладони в ту же сторону, куда я валился, сделав вид, что именно этого и хотела. И получилось так, будто не она следовала за мной, а я подчинялся ей! Более того, не пожелав признать наш союз или не понимая, что он существует, Дина ни жестом, ни улыбкой и никаким иным способом не поощрила меня за бескорыстную помощь, я уже не говорю о благодарности. Весь успех она присвоила себе, забрав у зрителей их восхищение, а я ощутил себя бессловесным статистом, имя которого даже не упоминается в программе. И тогда я с тоской подумал: неужели она и впрямь верит в то, что может ладошками свалить человека с ног, к нему не притрагиваясь?

И мне стало скучно. Я сразу потерял к Дине интерес, а вместе с ним – к делу, которым она занималась. Боже, подумал я, оказывается, чтобы быть экстрасенсом, вовсе не обязательно иметь такие качества, как ум и тонкость восприятия (и был не очень далек от истины, если принять за нее утверждение Кентавра, сделанное им в публичной лекции: «Чем сильнее у человека биополе, тем ниже его интеллект», – так сказать, сила есть, ума не надо)! Тут бы и поставить мне точку на экстрасенсах, и я поставил бы, если бы все было так просто и понятно. Увы, читатель, – впрочем, может, и не увы, а ура, как знать? – ура, читатель, продолжение следует! – до выводов нам еще далеко.

Итак, я падал набок, публика сделала дружное «ах!», а на лице Дины изобразилось величайшее напряжение, с которым ей пришлось сворачивать меня в сторону. Затем Дина опустошенно сбросила уставшие руки вдоль тела, как-то сразу вся сникла и погасла, и всем стало понятно, что она всю себя отдала больным, полностью исчерпавшись. И тогда кто-то из ее ближайшего окружения громко крикнул: «Амир!», хотя Дина отрицательно покачала головой, как это делают слабые, но мужественные люди, остро нуждающиеся в посторонней помощи, но щепетильно не желающие кого-то беспокоить.

Тем временем из кухни одновременно с запахом черного кофе уже выходил молодой человек с загадочным и неподвижным, как маска, лицом восточного жреца. Он подошел к Дине плывущей походкой, остановился в шаге от нее и вытянул вперед руки с растопыренными пальцами. Дина вздохнула, с трудом выпрямилась и с большим усилием сделала то же. Их ладони встретились, однако не сошлись. И в этот момент человек с лицом-маской, слегка качнувшись, как бы послал Дине невидимый мяч. Дина приняла его ладонями, тоже качнулась и вернула обратно. Он повторил движение еще раз, и еще, и еще, они как бы играли в волейбол невидимым мячом, Дина возрождалась, как птица феникс, прямо из пепла, а мы все, затаив дыхание, наблюдали за фантастической сценой – право, не знаю, с чем ее сравнить, потому что аналогия с автомашиной и бензином уж очень груба в соединении с балетными, хотя и исполненными истинного драматургического напряжения, движениями двух людей, но ничего другого придумать не могу: мы наблюдали за фантастической сценой дозаправки Дины биоэнергией. (Несколько позже я узнал, что молодого человека звали Амиром Бабаевым, он был экстрасенсом, а в московский период пребывания Дины Джанелидзе выполнял «особое» задание, терпеливо дожидаясь своего часа на кухне.)