Текст книги "Кто ищет..."

Автор книги: Валерий Аграновский

Я все-таки их дожал.

Годом раньше мы с Анатолием похоронили маму. На ее имя шли от Бориса письма, в том числе пришло и последнее, у меня сохранившееся. Он давно вырос из детдомовского возраста, получил профессию фотографа и работал по оформлению витрин и залов калининградского универмага «Маяк». Борис писал моей маме, что дела его складываются прилично, вот только иногда побаливают почки, приходится полеживать в больнице, о детприемнике он и думать забыл, – это, вероятно, в ответ на мамин вопрос в одном из ее писем. Все время, писал Борис, уходит на работу и еще на славную девушку по имени Галя, ее выдвигают на заведование секцией, а фамилию ее писать нет смысла, тем более что продавщицы универмага зовут друг друга не по фамилиям, а по именам и отделам, в которых они работают, и звучит это забавно, почти как у Фенимора Купера: Джон Ястребиный коготь, Таня Мужская одежда, Вера Головные уборы, а вот его Галя – Хозяйственные товары, и мне приписка: приезжайте, дядя Валера, для вас тут найдется о чем писать.

Штат надзирателей к моменту публикации статьи уже был распущен и заменен «воспитателями». Майора Серова наконец сняли. Приемник был отдан в ведение Министерства просвещения, хотя работники МВД с него тоже глаз не спускали. Студенты педагогических вузов проходили теперь там практику. Карцеры позакрывали. Ввели нормальную систему обучения по школьной программе. Организовали труд: девочки шили на машинках, мальчишки делали ящики, малыши клеили конверты. Немного улучшилось питание детей, но не потому, что прибавили денег, а потому, что стали следить, чтобы меньше воровали. «Отделения» переименовали в «отряды». Не скажу, чтобы картина стала идеальной, что детприемник в результате этого косметического ремонта превратился в санаторий, но дело явно сдвинулось с места, сдвинулось к лучшему, да и я еще не поднял руки вверх.

В ноябре 1968 года в Свердловске, куда я был командирован «Комсомольской правдой», меня вдруг догнал первый инфаркт и на месяц уложил в местную больницу. Потом в сопровождении медбрата я отправился в Москву на долечивание. В купе поезда нам достался сосед, о котором Юрий Карлович Олеша, казалось, и написал в «Зависти», что по утрам он «пел в клозете»: примерно одного со мной возраста, физически очень сильный, высокий, с жестким бобриком на круглой, как шар, голове и кого-то чем-то напоминающий, то ли члена правительства времен первых пятилеток, то ли известного полярного летчика, фотографии которого печатались до войны в газетах, он был невероятно деятельным, выбегал из вагона на каждой станции, шумно распаковывал и вновь упаковывал кому-то или от кого-то подарки, напевал при этом и заразительно посмеивался. Он был директором то ли треста, то ли объединения в Свердловске, ехал в Москву выбивать какие-то лимиты, был абсолютно уверен, что выбьет, – можно было завидовать его неиссякаемому оптимизму. Говорил он без умолку и однажды спросил, кто я по специальности. Лежа почти не двигаясь на нижней полке, я сказал, что – журналист. Тогда сосед не без гордости заметил, что был лично знаком с одним крупным журналистом. Я спросил, с кем именно, и он ответил: с «самим» Аграновским! Когда в моем присутствии хорошо говорят об Аграновском, во мне мгновенно срабатывает комплекс младшего в семье, и потому я всегда, и теперь и прежде, отношу похвалу на счет отца или брата. Короче, я уточнил: с Анатолием? Сосед ответил: «Зачем? С Валерой!» Я смутился и пробормотал, что впервые вижу собеседника, но «Валера» – это я. Он страшно возбудился, схватил меня в могучие объятия, стал тискать и попытался зачем-то поднять с полки, мед-брат с трудом меня отстоял. Сосед требовал, чтобы я внимательней в него вгляделся, ведь мы вместе спали с ним, как он выразился, «на одних нарах», и только тогда, действительно вглядевшись, я сообразил: господи, да это же Вася Блюхер, сын легендарного командарма, и мы в самом деле подружились в том проклятом приемнике тридцать с лишним лет назад. Едва выписавшись из больницы, я, конечно, тут же отправился на Даниловский вал, 22, предварительно созвонившись с новой начальницей, которая называлась теперь директором. Меня встретила немолодая женщина с университетским ромбом на лацкане по-мужски скроенного пиджака. Ее, как я понял с первых же слов нашей беседы, более всего волновали причины, по которым дети оказывались безнадзорными. К концу разговора она вдруг спросила, может ли задать мне «личный» вопрос. Разумеется, сказал я. «Простите меня, пожалуйста, – начала она, – Фаня Аграновская имеет к вам какое-нибудь отношение?» – «Это моя покойная мама», – ответил я удивленно, ничего еще не понимая. Тогда она молча вынула из старого своего ридикюля блеклую фотографию, на которой неведомый мне любитель запечатлел двух молодых и красивых женщин. На фоне серой стены, вероятно, прогулочного дворика. В одинаковых полосатых одеждах. Одна была моей мамой, другая – собеседницей.

Круг замкнулся.

Еще несколько слов о печальной судьбе Бориса. Когда он перестал писать, я подождал немного и сделал официальный запрос в дирекцию универмага «Маяк». Но прежде чем мне ответили, пришло письмо от Галины. Девушка сообщала каким-то совершенно отстраненным текстом, лишенным эмоций, что Борис, оказавшись на операционном столе, прожил после резекции левой почки около недели. Его похоронили в Калининграде.

Сделаю паузу, мне тоже не просто дались эти строки.

В приемнике я больше не был. Душа не велит. Знаю только, что год или два назад его перевели куда-то в Подмосковье, а на месте «холодного дома» полным ходом идут реставрационные работы: началось восстановление Даниловского монастыря.

Может, оно к лучшему… Вот, собственно, и вся история; наверное, я рассказал ее не столь академично, как того требовали обстоятельства, но что поделаешь – рассказчик тоже человек.

Перейдем к выводам?

Представим себе, что «Конец холодного дома» так и не был бы напечатан, то есть профессионально, как журналист, я бы в данном случае не состоялся. Можно ли сказать, что, стремясь к наказанию конкретного зла и совершению конкретного добра, я действовал не как газетчик, а как «рядовой советский гражданин»? Прежде всего, не вижу ничего дурного в том, что мы действуем как «рядовые граждане», потому что это и необходимо, и прекрасно.

В холле «Комсомольской правды» на обелиске высечены имена шестнадцати журналистов «Комсомолки», погибших в Великую Отечественную войну с удостоверениями газеты, но как рядовые солдаты. Их смерть, жизнь и работа остаются для нас примером и в мирное время. Мы всегда обязаны помнить, что для журналистов никто не пишет «особых» законов, не придумывает «особой» морали. Мы должны и работать и жить, принимая решения и как газетчики, и как рядовые граждане. Такой подход к работе – основа основ журналистики; впрочем, вряд ли кто из нас воспринимает наше дело иначе.

Однако в сравнении с другими рядовыми гражданами мы, представители чрезвычайно острой профессии, несколько лучше вооружены: у нас всегда остается реальная возможность газетного вмешательства и разоблачения зла, которая висит над «заинтересованными» лицами и даже инстанциями дамокловым мечом. Зная это, а также зная, что это знают все «заинтересованные», мы получаем преимущество в виде более решительных и бескомпромиссных действий.

Провокация газетным выступлением – тоже оружие журналиста, тоже нормальная, с моей точки зрения, форма его активного вторжения в жизнь. Только пользоваться этим оружием следует осторожно, то есть профессионально. Категорически нельзя позволять «личному» перехлестывать через край и сводить с помощью газеты личные счеты. Надо всегда помнить, что мы работаем в редакции как представители и выразители общественного мнения, а потому нам следует постоянно ощущать свою ответственность перед читательскими массами. Сотрудники отдела писем, например, получив чью-то жалобу и проверив ее с помощью собкора «на месте», пересылают в соответствующую инстанцию, составив «сопроводиловку», в которой выражают свое отношение к факту, то есть, по сути дела, отношение редакции. Нет ни статьи, ни публикации, и между тем «меры приняты»! Что это, как не форменная провокация газетным выступлением? Возможно, слово «провокация» лучше заменить каким-то другим, например «угроза», но суть от этого не изменится. Очеркисты, по-моему, тоже могут писать «сопроводиловки», звонить по телефонам и лично ходить по инстанциям независимо от того, намерены или нет писать материал, – разумеется, с санкции руководителей газеты, от имени которой они действуют, или по крайней мере поставив руководство в известность. Впрочем, граница между провокацией написания статьи и ее реальным опубликованием столь подвижна, что даже это мое громогласное рассуждение на тему о некоторых наших профессиональных «секретах», окажись оно доступно потенциально «заинтересованным» лицам, вряд ли способно их успокоить.

Приведу короткий пример. Ко мне обратилась в Горьком, когда я собирал материал об ударничестве на заводе «Красное Сормово», некая Валя М., технический работник заводоуправления: помогите с жильем! Супруг Вали, Владимир, пошел работать монтажником на строительство Сормовской ТЭЦ по объявлению, напечатанному в «Горьковской правде»: всем семейным в течение трех лет гарантировали получение квартир. Но миновали три года, и уже четвертый на исходе – квартиры нет, как говорится в таких случаях, и «неизвестно». В один из дней я заехал на ТЭЦ, и, потрясенный моим визитом, начальник стройуправления выдал мне официальный документ: квартира М. будет дана в очередном квартале. Потом я вернулся в Москву, занялся своими обычными делами, но в рабочий кондуит записал: «Квартира М. обещана таким-то в первом квартале». Миновало время, и я позвонил из редакции начальнику стройуправления. Как понимаю, он там решил, что все забыто, и потому еще более, нежели в первый раз, был потрясен, услышав мой голос. Затем я подстраховал дело вторым звонком из редакции, но уже в горисполком, намекнув в разговоре, что история может приобрести «фельетонный характер». Через неделю мне официально сообщили из Горького, что квартиру М. дали. Ни слова благодарности от М. я, естественно, не получил, – они, может, и не знали о моих усилиях, – но, если учесть, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, я был рад хотя бы тому, что история не принесла мне неприятностей.

«Эпопея» семьи М., как и борьбы против «холодного дома», свидетельствует о том, что, если уж журналист берется за добро, должен относиться к нему не как к делу мимоходному и «междупрочному», а как к занятию, требующему усилий, последовательности, настойчивости и ума. Это не два пальца, поданные для пожатия встречному человеку, это вся рука, протянутая в помощь.

Возникает вопрос: а почему бы в самом деле не выступить в газете по поводу квартирных дел семьи Вали М., не воплотить угрозу публикации в реальность? Разве мало в этой истории типичного, назидательного и полезного для всех? Ответ мой таков: я бы, возможно, и выступил, будь у меня концепция, вникни я основательно в дело и разберись в деталях. Писать же, не ощутив в полной мере проблемы, неприлично. Как говорил Г. Фиш, «тут нельзя обойтись анафемой, тут нужен анализ». Но я был занят ударничеством на «Красном Сормове», а следом по графику шла работа над повестью «Остановите Малахова!» – короче говоря, как ни велик соблазн, разорваться невозможно. Значит ли это, что, не вмешавшись по каким-то причинам в попутное дело серьезно, журналист может вообще миновать его?

Перехожу к еще одному уроку «Холодного дома». Когда я упорно и настойчиво посещал его, «портя жизнь» сотрудникам и некоторым организациям, я совершенно не надеялся на публикацию, во всяком случае на скорую. Но понимал: увиденное мною и прочувствованное так или иначе осядет в памяти и рано или поздно реализуется, увидит свет. Это сознание грело меня и давало дополнительные силы. Гражданская война с «холодным домом» не теряла, таким образом, профессионального оттенка. Удалось же мне спустя шесть лет после опубликования в «Комсомольской правде» очерка «Семеро трудных» написать и напечатать документальную повесть на том же материале без единой дополнительной встречи с прежними героями! Но даже если бы ни строки  т о г д а, ни строки  п о с л е, если бы моя память так бы и умерла со мной, я не пожалел бы о силах, потраченных на борьбу с «холодным домом». Вся эпопея с ним закаляла и формировала мой образ мышления, оттачивала злость к людям, плохо относящимся к детям, развивала самосознание, накапливала ту боль, которая, возможно, прозвучала много позже в звуке сирены, описанной мною в «Малахове». И все же не о настойчивости журналиста я веду сейчас разговор, не о его упорстве, которые являются только  с р е д с т в а м и  для достижения цели, я говорю о самой  ц е л и: делать конкретное добро.

Закончу официальной справкой, которую я взял у товарищей по газете. Она покажется, возможно, длинной, несколько сухой, но в ней квинтэссенция нашего разговора. Итак, за пять месяцев одного только года (с января по май включительно) в результате вмешательства журналистов «Комсомольской правды», без написания и публикации материалов, были приняты соответствующими инстанциями следующие меры:

трудоустроено – 78 человек,

объявлены поощрения – 13 гражданам,

восстановлено на работе – 26 человек,

восстановлено на учебе – 7 человек,

восстановлены стипендии – 12 людям,

сняты незаслуженные взыскания – с 6 человек,

возвращены из мест заключения – 7 человек,

вручены награды – 18 людям,

предоставлена жилплощадь – 77 семьям

(где-то здесь и мои М.),

поставлены на очередь по жилью – 39 семей,

оказана материальная помощь – 20 людям,

предоставлено мест в детсадах и яслях – 12 детям,

госпитализированы – 23 больных,

пересмотрен размер пенсий – 7 пенсионерам,

отправлены на принудлечение – 26 алкоголиков,

опротестовано решений народных судов и отменено постановлений органов прокуратуры – 101,

сняты с работы – 126 человек,

понижены в должности – 17 человек,

лишены производственных премий – 19 человек,

объявлено административных взысканий – 272 людям,

партийных взысканий – 36 членам партии,

комсомольских взысканий – 45 членам ВЛКСМ,

возбуждено уголовных дел – 81,

осуждены народными судами – 34 человека,

осуждены товарищескими судами – 16 человек,

отчислены с учебы – 15 человек,

лишены родительских прав – 8 отцов и матерей,

направлены в спец. ПТУ – 13 подростков.

Разумеется, все это не врачевание, это – фельдшеризм, который не трогает причин болезней, который лечит всего лишь внешние симптомы и проявления. Но если в фельдшере не заложен врач, то в каждом враче пусть присутствует добрый фельдшер! Человеку  б о л ь н о, и хороши бы мы были, если бы позволили ему страдать, пока кто-то и где-то обнаружит источник заболевания, найдет кардинальный способ лечения и решит проблему глобально!

На этом закончим разговор о конкретном добре, и зле. Теперь можно в путь.

«При исполнении». Я кладу в чемодан книгу. Непременно беру с собой книгу. Какую? Нет, не просто для чтения, хотя и это неплохо. Для работы. Принцип подбора книг может быть разный: географически-познавательный, смысловой и даже психологический. Отправляешься, к примеру, на Дальний Восток, почему бы не взять с собой чеховский «Сахалин»? Едешь писать об ударничестве – и берешь томик В. И. Ленина со статьей «Как организовать соревнование?». Путь газетчика в колонию для несовершеннолетних, и в чемодан ложится «Трудная книга» Г. Медынского или Ф. Достоевский, «Записки из Мертвого дома». Командировка на БАМ, очень кстати будет «Мужество» В. Кетлинской. Едешь разбираться в остром конфликте или на какое-нибудь трудное дело, связанное с чьей-то безнравственностью или преступлением, что поможет тебе обрести холодное перо при горячих мыслях? Что даст душевное равновесие, когда ты работаешь «один на один», кто умерит твой пыл в изложении обстоятельств дела, подскажет верную тональность и в письме, и в поведении на месте? Мне лично – тургеневские «Записки охотника» или «Вечное безмолвие» Д. Лондона.

Журналист, собирающий материал, – это ищейка, идущая по следу. След может привести и к положительному материалу, и к негативному, не в том вопрос, а в том, что состояние газетчика всегда приподнятое, нервы напряжены, зрение обострено, слух насторожен, трата умственной и физической энергии повышенная, короче говоря – стресс. А. Шпеер, четверть века отдавший следственной работе, в документальной повести «Уголовное дело» прекрасно описывает это состояние. Следователь выезжает на место совершения преступления, положим, убийства: он едет в автобусе, прижав портфельчик к груди, ему наступают на ноги, толкают, поругивают, и никто не видит, что едет следователь. И вот дом, где случилось несчастье. Взволнованная толпа, с трудом сдерживаемая милиционером. Появляется человек с портфельчиком, прижатым к груди. Как, по каким приметам и признакам люди догадываются, что прибыл самый главный представитель власти? Следователь и слова никому не успел сказать, ни жеста не сделал, глазами не повел, а толпа мгновенно расступается, образуя коридор для прохода, и милиционер уже держит под козырек, и следователь принимает все это как должное, потому что находится «при исполнении служебных обязанностей».

С нами, журналистами, происходит нечто подобное. Час или сутки назад мы шли по коридору собственной редакции, никем не замечаемые, нас последними словами ругали на планерке, мы униженно одалживали друг у друга трешки, мы были такими, «как все». Но вот, оформив командировку, мы оказываемся в самолете, в поезде, в машине, и что-то меняется в нашей психологии, в голосе, в походке, во взгляде, и окружающие это прекрасно видят, а нам ничего не стоит властно одернуть любого хама, решительно вмешаться в уличный конфликт, потребовать в гостинице тишины, выступить на совещании в присутствии любого местного начальства, защитить женщину от хулигана, навести порядок на дискотеке, словно у нас, как у иностранцев, дипломатическая неприкосновенность.

Мы тоже находимся «при исполнении», что дает нам дополнительные силы и решительность, что превращает нас в «локомотивы», перед которыми опасно перебегать дорогу. Командировка газеты, лежащая в боковом кармане пиджака, как золотой червонец, гарантирована всем достоянием печатного органа. И конечно же не сами по себе мы становимся сильными, мы сильны газетой, которую представляем. Но и сколько дополнительной ответственности тяжелым грузом ложится на наши плечи! Мы не можем позволить себе в командировке ни одного глупого слова. Ни одного необдуманного поступка. Никаких фривольных или сомнительных знакомств. Ни вспышек злобы, ни вспышек радости. Постоянное ощущение взнузданности. Пришпоренности. Живем, как под стеклянным колпаком: возможностей – тысяча, но и простреливаемся с любой стороны!

Каким образом сбрасывать с себя лишнее напряжение?

Я достаю из чемодана томик стихов:

 
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
 
 
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.
 
 
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка…
 

…Теперь, кажется, можно с головой хоть в омут.

Поведение. Из человеческих качеств, свойственных журналистам как «обыкновенным людям», я безусловно сохранил бы на время сбора материала по крайней мере одно: п о р я д о ч н о с т ь. С некоторыми другими допускал бы трансформацию, зависимую от конкретной обстановки: какие-то преувеличивал, какие-то сдерживал, какие-то вовсе скрывал, а какие-то приобретал наново. Мы можем позволить себе быть хитрыми, глупыми, доверчивыми, подозрительными, мягкими, злыми, наивными, ехидными – любыми, если хотим вернуться домой не с пустым блокнотом.

Я бы сказал, что в этом смысле мы были бы похожи на актеров, входящих в роль по «системе Станиславского», если бы не одно пикантное соображение. Дело в том, что актерский талант – это прежде всего талант перевоплощения, который как бы независим от личных качеств исполнителя. Для того чтобы сыграть умного героя, актеру не обязательно быть интеллектуалом. В журналистике подобное невозможно. Нам никто не пишет текстов и не ставит мизансцен. Мы сами себе и режиссеры, и драматурги, и исполнители. И потому, собирая материал, все подчиняя этой цели, можем прикинуться кем угодно, оставаясь при этом истинно умными, принципиальными, честными, великодушными, стоящими на четких идейных и мировоззренческих позициях и во всех случаях жизни – порядочными. Именно эти качества, сочетаемые с любой временной маской, должны гарантировать окружающим чистоту наших помыслов, а нам самим возможность не заходить слишком далеко. Добавлю к сказанному, что журналист, какого бы ума и таланта он ни был, но действующий прямолинейно, обрекает себя на великие трудности, которые, увы, не всегда преодолимы.

Можно ли сделать отсюда вывод, что для достижения цели – сбора материала – «все средства хороши»? Нет, такого вывода делать не надо. Способность журналиста к перевоплощению только тогда хороша, когда он имеет дело непосредственно с источником сведений, – во-первых; совершенно не годится, когда он общается с людьми, никакого отношения к сведениям не имеющими, – во-вторых, и когда способность эта ограничена определенными рамками – в-третьих. Так, например, нам необходимо умерять наш апломб, какую бы роль мы ни играли, потому что мы действуем не только от своего имени, но и от имени газеты, – правда, при этом никогда не терять достоинства.

Со мной произошел однажды такой случай. Едва я перешел из «Литературки» на работу в «Комсомольскую правду», как вскоре отправился в командировку в один областной город. Прежде всего я решил явиться в горком комсомола, так как тема была непосредственно связана с деятельностью городской комсомольской организации. Если идти в горком, то к кому? Разумеется, к «первому». Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: «Посидите». Я присел. Жду в приемной пять минут, десять, двадцать, даже интересно стало – заиграл апломб. Наконец через полчаса мне предложили войти. Не подавая руки секретарю горкома и еле сдерживая волнение, я сказал: «Мне ничего от вас не нужно, визит мой предполагался как визит вежливости. Но я обескуражен вашим приемом, а потому заявляю, что иду жаловаться первому секретарю обкома!» И, развернувшись, сразу направился в обком, благо он находился в том же здании. Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: «Посидите, пожалуйста». И я просидел в приемной у «первого» сорок минут! Убежден, что секретарь горкома предвосхитил мой приход. И правильно сделал. Отличный урок на всю жизнь! Конечно, мы, командированные, – люди занятые, ведущие счет времени, но и наши хозяева тоже не бездельники, этого нельзя забывать.

У журналиста не должно быть никаких престижных требований, он вполне может обойтись без люкса в гостинице, без стула в президиуме, без «особого» места в машине, без подобострастия в глазах окружающих, без «пропустить!», «немедленно выполнить!», «предоставить!» и т. д. Конечно, нельзя ронять марку нашей «фирмы», но и возносить ее ни к чему. Возможно, я говорю банальные вещи, и кое-кто заметит, что это АБС журналистики, – но таблицу умножения мы тоже знаем, однако нужно еще уметь ею пользоваться.

Если бы кто-нибудь подсчитал, сколько рекламаций на поведение журналистов ежегодно приходит в газеты! Сколько из-за этого срывается публикаций! Сколько гибнет прекрасных замыслов, верных тем и беспроигрышных фактов! Сколько добра остается несделанным и сколько зла – ненаказанным! Говоря о поведении журналиста в командировке, я преследую, таким образом, и сугубо «меркантильную» цель, потому что наше ровное, скромное, достойное, трезвое поведение – гарантия не только успешного сбора материала, но и его нормального прохождения на газетную полосу. Если нам удалось повести себя в командировке так и если нам  н е  м е ш а ю т  работать – это уже помощь, а если  п о м о г а ю т – считайте, за нас работают!

Тактика и стратегия. Общую задачу, то есть стратегическую, мы решаем, думаю, в зависимости от привезенной концепции: она помогает очертить круг лиц, с которыми надо встретиться, и сумму сведений, которые необходимо получить. Что же касается очередности встреч и методов получения сведений, то эта задача – тактическая, а тактику диктует журналисту конкретная обстановка.

Приведу пример. Мне пришлось собирать материал для очерка под названием «Извините!», впоследствии опубликованного в «Комсомольской правде».

Ф а к т  был такой. Некий М-ский, главный врач санэпидстанции небольшого подмосковного города, имел постоянные трения с городским начальством, а в итоге был уволен с работы. За что? За то, что принципиально отказывался принимать объекты, построенные с нарушением санитарных норм.

К о н ц е п ц и я (в сжатом виде). На людях типа М-ского, подчиняющихся только закону, не умеющих «входить в положение» и решительно говорящих лицам, требующим от них покорности и смирения, непробиваемое «извините!», держится в стране порядок, хотя эти люди и неудобны для окружающих.

С т р а т е г и ч е с к а я  з а д а ч а. Подтвердить концепцию суммой конкретных сведений, для чего: встретиться с теми, кому М-ский «мешал жить»; выяснить, почему они шли на нарушение законов, чем руководствовались и какими располагают доводами; осмотреть объекты, введенные в строй вопреки позиции М-ского, опросить людей, живущих в домах, принятых без подписи М-ского; выяснить мотивы, которыми руководствовался М-ский, ведя борьбу за законность; проверить и уточнить эти мотивы у родственников и друзей М-ского, а также узнать, легко ли, трудно ли жилось ему в быту; добыть доказательства неправомерной деятельности городского начальства, то есть незаконные акты о приемке объектов, и т. д.

Т а к т и ч е с к а я  з а д а ч а. Начать с подробного разговора с М-ским; затем познакомиться с документами, находящимися в его распоряжении; потом явиться в горисполком к главному архитектору, у которого должны храниться все акты, и внимательно их просмотреть; обойти два-три жилых дома и поговорить с жильцами; затем повторить обход с участием городского начальства и М-ского, с непременным заходом в те же квартиры и т. д., определяя методы и способы получения сведений в каждом конкретном случае.

И вот, представьте, у городского архитектора я натыкаюсь на акт о приемке 70-квартирного дома, в котором стоит поддельная подпись главного врача санэпидстанции; во всяком случае, М-ский категорически утверждает, что как член приемочной государственной комиссии этого акта никогда не подписывал, сколько его ни заставляли. Документ «убийственный». Вместе с архитектором, держа под мышкой всю толстую папку, куда был вшит акт, немедленно отправляюсь к председателю горисполкома. Так и так, говорю, полюбуйтесь и решайте, что будем делать. Председатель исполкома смотрит на документ, потом на часы и отвечает, что время уже позднее: давайте, мол, завтра утром соберем совещание и разберемся детально. Возражений с моей стороны нет. На моих глазах папка препровождается в сейф, и я ухожу со спокойной совестью.

Утром следующего дня все «заинтересованные» в сборе, они сидят в кабинете председателя исполкома и ждут меня. Начинается совещание. Председатель достает из сейфа папку, передает мне и предлагает высказаться. Я говорю о том, что, к сожалению, еще имеются факты прямого нарушения закона, даже преступления… и с этими словами листаю папку, дабы продемонстрировать поддельный акт. Слева направо листаю, справа налево – акта нет! Поворачиваюсь к председателю исполкома и спрашиваю: «Простите, а где акт?» – «Какой?» – спокойно говорит он, глядя на меня невозмутимым взором. «Да тот, – отвечаю, – который мы вчера с вами смотрели здесь же, в кабинете, в присутствии архитектора!» – «Когда смотрели? – спокойно говорит председатель и поворачивается к главному архитектору: – Разве мы что-нибудь вчера смотрели?» Архитектор недоуменно пожимает плечами: «Вы что-то путаете, товарищ корреспондент».

Участники совещания делают общее движение, как в театре при открытии занавеса. У меня темнеет в глазах и появляется единственное желание: тихо отойти в угол кабинета, зарядить автомат и оттуда – несколькими короткими очередями. Но я беру себя в руки. Стараюсь скрыть волнение, собираю в кейс бумаги, ранее выложенные на стол. Делаю это медленно, чтобы собраться с мыслями. В кабинете стоит торжествующее молчание, все смотрят на меня. Я встаю. Искусственно улыбаюсь. Потом слышу свой собственный голос: «Вы плохо знаете нынешних журналистов, дорогие товарищи. Нет, не такие мы простаки. Еще вчера вечером я снял фотокопию с документа, она у меня в чемодане. Но делать здесь мне больше нечего!» – и обнаруживаю себя уже в дверях кабинета. «Да что вы, что вы! – кричит председатель. – Мы пошутили! Товарищ Аграновский, вот он, акт, пожалуйста!» Документ у меня в руках. И совещание продолжается…

Я чуть было не проиграл. Почему? Плохо продумал тактику. Мне бы хоть на секунду предположить, что возможно подобное, и я действительно снял бы фотокопию со злополучного акта.

Однако описанная ситуация влечет за собой еще один вывод. Тактический просчет журналиста не трагедия, как бы драматически ни выглядела картина. В конце концов обошелся бы я и без этого акта: доказательств неправомерной деятельности приемщиков зданий было предостаточно, поскольку поиск шел в правильном направлении. А вот просчет стратегический – гроб всему замыслу: и потеря всех доказательств, и невозможность докопаться до истины. Копаешь, копаешь, а вылезешь на поверхность – да куда же ты копал, дорогой товарищ стратег, в какую сторону?!

Методы. Из-под пера журналиста могут выходить два типа материалов: критические и положительные. Впрочем, деление это весьма условное, хотя бы потому, что положительные очерки нередко содержат элементы критики, критические – элементы позитивные, а с некоторого времени родилась формула: «критика положительным примером» в том смысле, что не стоит ругать собственную плохую жену, если с тем же эффектом можно похвалить хорошую у соседа. Я уж не говорю о том, что даже «чистая» критика не должна бить наотмашь, особенно в тех случаях, когда мы ищем причины негативных явлений, ставим проблему, рассматриваем ее со всех сторон.

И тем не менее, говоря о методах сбора материала, я каждый раз буду акцентировать внимание на том, какой материал имеется в виду: позитивный или негативный. На стратегической задаче это обстоятельство, возможно, почти не сказывается, но с тактикой журналиста и его поведением происходят некоторые метаморфозы.