Текст книги "Кто ищет..."

Автор книги: Валерий Аграновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)

9. С ОТКРЫТЫМ ЗАБРАЛОМ

Кто мог предположить, что рядовой отчет двух молодых научных сотрудников, и даже не старших, а младших, вызовет такие страсти! Менее всего на это рассчитывал Диаров. Он не поверил своим ушам, сидя на ученом совете института, когда Карпов и Рыкчун даже не помянули его имени. Его, научного руководителя, «отца идеи»! Диарову показалось, что он ослышался, но быстрый взгляд на лица остальных членов совета подтвердил догадку: мэнээсы взбунтовались.

В довершение ко всему кто-то, наверняка недруг Диарова, в лоб спросил Рыкчуна, почему он умалчивает фамилию научного руководителя. Рыкчун, не моргнув глазом, четко ответил, что работу сделал один, что Диаров не имеет к ней отношения и что никакой «элементарной забывчивости» он не проявляет.

Это было уже слишком, тем более что Рыкчун все же использовал не свою собственную концепцию развития озер, а диаровскую!

Все ждали, что скажет научный руководитель станции. Была пауза, в течение которой решалась судьба нескольких людей, и эту паузу держал Сергей Зурабович. Я тоже воспользуюсь ею, чтобы представить читателю Диарова, который с этого момента до самого конца будет находиться в центре событий.

Сергей Диаров

Марина Григо впервые увидела Диарова еще в Москве, на кафедре мерзлотоведения, куда он приехал по каким-то своим делам. Она тут же кинулась знакомиться, зная, что ей предстоит распределение на Крайний Север. За полчаса разговора ей удалось сказать всего одну фразу о том, что она всю жизнь мечтала работать далеко от Москвы, и, кроме того, едва сдержавшись, чтобы не отдать ему пионерский салют, она добавила: «Буду на станции до конца!» – потому что знала – на «мерзлотке» большая текучесть кадров. Он же, начав солидно и без улыбки: «Такие люди нам очень нужны» и «Север, как и мужчины, любит постоянство», уже не закрывал рта и все говорил, говорил, говорил, блестя черными влажными глазами. О чем? Марина потом вспоминала, и, как ни крутила, ни варьировала затронутые темы, все получалось, что говорил Диаров о себе. Это была яркая черта Сергея Зурабовича, человека, ведущего все расчеты, подсчеты и вычисления от точки (или до точки), в которой находился он сам.

Возникал, положим, разговор о мировой литературе, и он тут же переводил его на свою персону, говоря, что написал книжечку рассказов, – и он действительно ее написал, издав в каком-то сибирском издательстве, причем один экземпляр всегда «случайно» оказывался в его портфеле. Затем он признавался, скромно опустив глаза, что пишет поэму, – и он действительно ее писал в подражание Гайавате, и тут же, «не отходя от кассы», на станции метро, в университетском коридоре, в антракте театрального спектакля, читал отрывки типа: «Умка с черными глазами, проплывает он на льдине, как нетающий торос…», добавив со снисходительной улыбкой, что умка – это «по-нашему, по-северному» медведь. Если кто-то заговаривал о спорте, о музыке, об ораторском искусстве, о медицине, о международной политике или о письменах древнего племени майя – о чем угодно! – он непременно находил лазейку, в которую втискивал свои собственные познания по затронутому вопросу, и получалось, что только та музыка существует, которую признает Сергей Зурабович, и только те области медицины полезны, которые были испытаны лично на нем. «Ох уж эти современные барды! – мог сказать он. – Слышали песенку «Бабье лето»? Я дал автору главную строчку!» И он не врал, он действительно был знаком с автором и действительно дал ему одну строчку, но получалось, что именно Диаров родил менестреля и что других не существует, поскольку они родились без его участия.

Когда Марина, отстав от Карпова и Рыкчуна, в одиночестве прибыла в Областной, обещанный Диаровым оркестр в аэропорту отсутствовал; вероятно, в тот день он дал оркестрантам выходной. В Северном институте, найдя Диарова, Марина услышала от него не «здравствуйте», а: «Зачем вы приехали? Я же вам сказал, что женщинам на станции делать нечего!» Она психанула, прямым ходом направилась к директору института Николаю Ильичу Мыло, показала ему официальное направление кафедры и нажаловалась на Диарова. Директор вызвал научного руководителя в кабинет, при Марине отчитал его, но Григо, слушая отечески-грозные слова директора, подумала про себя, что при всем при этом они между собой – свои, а она для них – чужая.

С тех пор Григо, как ей казалось, узнала истинную цену Сергею Зурабовичу Диарову, определив ее математическим знаком «ноль». Но в процессе дальнейшего узнавания шефа она постепенно отнимала и от «ноля» какие-то величины, и к моменту моего приезда на станцию Диаров уже оценивался ею как личность в минусовой степени.

Он был беспардонным и откровенным в своей беспардонности человеком. Однажды он рассказывал мэнээсам о какой-то стройке, где прежде ему пришлось работать, – до занятий науками он был строительным инженером. Так вот рыли, рассказывал он, котлован, торопились со сроками, и в самый ответственный момент один рабочий сорвался в жидкий бетон. «Решили не вытаскивать. К чертовой матери! Не останавливать же работу! Замуровали!» Он врал, но даже во вранье отражалось его отношение к людям. «Люди, – часто говорил он, – это волки, которые гонятся за оленями!» Под оленями он понимал, наверное, все то, что именуется благополучием: деньги, счастье, диссертации, положение, должности. И получалось по Диарову, что, пока люди-волки гонятся, они вроде бы друзья, а догнали – и начинают грызться, «подкладывать друг другу козу»: такова была его философия. Коллеги существовали для Диарова лишь до тех пор и потому, что из них можно было что-то выжать, а затем он на них поплевывал. Как-то за выпивкой он развивал мысль о том, почему в стране существует проблема жилья. «Хотите решить ее? – будто бы сказал он в Москве, беседуя с каким-то большим человеком. – Объявите: кто хочет получить право на жилье, пусть отрабатывает в Сибири три года. А то ерунда получается: у нас на Севере – восемьдесят процентов всех богатств, а восемьдесят процентов населения – там. До́центы, про́центы… Жрут они, а пользы никакой! Их бы всех от Урала до Чукотки – на нарты и в лодки!»

Окружающих всегда поражало, что он с такой же беспардонностью, с какой бросал окурки на пол или сидел до трех часов ночи гостем в семейном доме, выворачивал, не стесняясь, свои минусы наизнанку. «В молодости, – сказал он однажды мэнээсам, – какой-то болван ударил меня молотком по голове». – «Это чувствуется», – со свойственной ей прямотой немедленно произнесла Марина. Он посмотрел на нее взглядом человека, никогда в жизни не прощающего обид, но сразу на них не реагирующего. «Отлично сказано! – сказал он с улыбкой. – Главное, к месту! Меня хоть оправдают в случае чего?»

Как ученый он, судя по всему, был интересен. Карпов сказал о нем так: «Способный. Пожалуй, даже талантливый. Быть может – гениальный. Но недостаточно серьезен и авантюрист». Он имел в виду, вероятно, нашумевшую историю с одной диаровской статьей, опубликованной в известном научном журнале. В этой статье Сергей Зурабович вывел какую-то формулу как результат гениального озарения, и вроде бы открыл что-то важное, какой-то новый прием в математике, и носился с этим как с писаной торбой. Но потом вдруг сам сообразил: глупость это! Схватился за голову, стал звонить редактору журнала и в очередном номере опубликовал «поправку», начисто перечеркивающую «великое открытие». Но был безмерно счастлив и рад, что именно он напечатал «поправку», а не кто-то другой, и носился уже с этим. Карпов в своей оценке был, наверное, прав, хотя не учитывал странного феномена, происходящего с людьми диаровского типа: авантюризм их никогда не губит, а, наоборот, спасает от серости, от заурядности, помогает им блистать.

Наконец, было у Диарова еще одно любопытное свойство: его внешний вид зависел не от возраста, а от настроения, количества выпитого, времени года, чужих или собственных успехов и неудач, причем зависимость была прямая и непосредственная. Но особый интерес представляет то, что своему внешнему виду Диаров мог придать в случае необходимости защитный уклон. Он был хамелеоном. Выспится за ночь, утром – мальчишка. Ругает его начальство – смертельно больной человек. Критикует его подчиненный – неприступен. Он просит кого-то о чем-нибудь – изможден и выжат. Его просят – Рокфеллер. К вечеру – глубокий старик.

Алеша Гурышев, при всей своей мягкости и доброжелательности, считал Диарова самым опасным человеком, с которым его когда-либо сталкивала и еще столкнет судьба.

Итак, ученый совет ждал, что скажет Сергей Зурабович. От его слов зависела судьба двух мэнээсов и в какой-то степени его собственная: его престиж. Конечно, он мог несколькими словами опровергнуть Рыкчуна и Карпова, завалить их отчеты и торжествовать победу, одержанную в открытом бою. Однако он поступил иначе. Могу себе представить, сколько сил ему понадобилось, чтобы при его-то характере сдержаться, изобразить на лице защитную улыбку и с мушкетерской непринужденностью предложить ученому совету утвердить отчеты мэнээсов да еще признать их удачными! Что же касается его личного участия в работах молодых коллег, то… улыбка Диарова приобрела слегка горький оттенок: мол, вы же понимаете, что молодость толкает на излишнюю горячность, она простима.

За ту короткую паузу кибернетическая машина Диарова успела просчитать несколько вариантов и остановилась на последнем. Дело в том, что у Сергея Зурабовича были в институте враги – у кого их нет и кто может позволить себе роскошь не считаться с их существованием? Полгода назад Диаров с нежданно-негаданным трудом защитил на ученом совете свою должность старшего научного сотрудника, и четыре черных шара всегда стояли перед его глазами, напоминая о том, что их количество в любой момент может удвоиться и даже утроиться.

Диарова не любили.

Упрочение его позиций в институте теперь целиком зависело от результатов работы мерзлотной станции. Она была его вотчиной, давала материалы для докторской диссертации, и сохранение «мерзлотки» как стационара – при условии, что многие в институте уже ставили под сомнение ее целесообразность, – было для Диарова вопросом жизни.

Мог ли Диаров в такой ситуации отвергнуть отчеты Карпова и Рыкчуна? Даже «такие» отчеты, наносящие удар его самолюбию? Еще задолго до ученого совета он сделал все для того, чтобы оценка их была положительной. На работу Карпова он сам написал восторженный отзыв, признав ее «диссертабельной»! В конце концов, тема Карпова была в стороне от темы Диарова и не конкурировала с ней: не жалко! Пускай варганит свою кандидатскую под руководством шефа – рикошетом выигрывает и станция, а вместе с ней и Диаров.

Как в шахматах: мэнээсы объявили шах королю, короля надо убрать с битого поля, а затем подумать, каким образом от защиты перейти к нападению и загнать противника в матовую сеть.

Ученый совет принял решение одобрить основные результаты исследований Рыкчуна по теме «Развитие озер», а работу Карпова в целом считать соответствующей требованиям, предъявляемым к кандидатской диссертации.

Диаров ровно на сутки проглотил обиду.

На следующий день лаборатория мерзлотоведения в полном составе официально разбирала «неэтичный поступок» Рыкчуна. Карпова не трогали: ученый совет принял в его адрес сенсационное решение, Юрий был на взлете, и Диаров отложил свои счеты с ним на более поздний период, тем более что был связан по рукам и ногам собственным восторженным отзывом.

Рыкчун, как и следовало ожидать, разозлился. На разборе он произнес горячую речь, пытаясь доказать, что сам придумал принципиально новое решение задачи, к которому шеф не имел отношения, и что из того, что его работа «как бы» вписывается в тему Диарова? Мало ли что куда «вписывается» – разве все это можно «грести под себя»? Рыкчуна слушали со вниманием, но без сочувствия. «Дурак, – вероятно, думали присутствующие сотрудники институтской лаборатории, – он хочет доказать, что белое – белое, а черное – черное, хотя утверждать это глупо». Всем было ясно, что рядом с Диаровым никто из мэнээсов не получит на станции самостоятельности, если шеф не захочет, а без Диарова – тем более. Когда человек попадает в положение «хуже губернаторского», он должен поднять руки вверх.

В перерыве ученый секретарь института как дважды два объяснил Рыкчуну ситуацию, не скупясь на выражения. Вадим вник, подумал, взвесил, потом извинился публично перед Диаровым, и дело было улажено. Они показали друг другу зубы, прощупали взаимные возможности, но это был даже не бой, а всего лишь разведка боем. Курки остались во взведенном состоянии. Правда, Вадим раз и навсегда решил, что отныне не будет ходить на противника с открытым забралом.

Урок оказался гораздо значительнее самого события.

Вечером прилетел Игнатьев: у него была прекрасно налажена служба информации. Убедившись, что страсти улеглись, он предложил всем пойти в ресторан и отметить «успех станции».

Ну что ж, повод был признан достойным.

10. КАРПОВ ЗАКУСЫВАЕТ УДИЛА

Между третьим и четвертым тостами Игнатьев шепнул Карпову, что ему, вероятно, теперь положен трехмесячный отпуск, разумеется, творческий, чтобы довести диссертацию «до ума».

Игнатьев был добреньким по нескольким причинам. Во-первых, он слегка подпил, и мир казался ему розовее, чем был в действительности, и сам Игнатьев представлялся себе великодушным и доброжелательным. Во-вторых, ему нравилась позиция мэнээсов, занятая ими на ученом совете: они пощипали Диарову хвост и сделали то, что всегда мечтал сделать Игнатьев, да не решался. Наконец, в-третьих, станция покидала институт «со щитом», а это отвечало некоторым далеко идущим планам Игнатьева, о которых есть смысл сказать подробнее.

Дело в том, что Антон Васильевич Игнатьев явно засиживался «в девках», как он сам любил говорить: десять лет станционной жизни переполнили чашу его терпения. Он лелеял мечту перебраться в Областной. Отдельная квартира со всеми удобствами и возможность ездить на работу в троллейбусе, а не на вездеходе – разве так уж недостижимо в его возрасте и с его положением? Супруга уже давно бунтовала, устраивала истерики и грозила разводом, и понять ее было нетрудно: двое детей жили на материке у родителей Нины, их привозили на станцию один раз в год на короткое лето, и чем старше они становились, тем дальше уходили от отца с матерью, положение уже было критическим. Да что говорить, и без того ясно: человек должен не только искать, где ему лучше, но и находить. Мечта Игнатьева, однако, могла осуществиться лишь при условии, если он покажет товар лицом, то есть продемонстрирует институтскому начальству прекрасную работу станции и, стало быть, свои организаторские способности. Если бы при этом пощипанный мэнээсами Диаров подорвал свое положение, его должность руководителя институтской лаборатории упала бы к ногам Игнатьева, как подстреленная утка. Обе задачи, хотя и в разной степени, были выполнены: на ученом совете похвалили, и Диарова пощипали, – поэтому Игнатьев, сидя в ресторане, почти физически ощущал благодушие, разливающееся по телу вместе с вином.

Как видит читатель, заинтересованность Игнатьева в хорошей оценке работ мэнээсов случайно, но совпадала с интересами Диарова, – правда, каждый из них исходил при этом из собственных соображений. Если смотреть со стороны Диарова, позиция Игнатьева полностью стыковалась с позицией Карпова и Рыкчуна, хотя каждый из них тоже ставил перед собой разные цели. Рыкчун, в свою очередь, мог рассчитывать на союз с Диаровым, если бы решил бунтовать против Игнатьева…

Еще не раз нам встретятся ситуации, когда позиции наших героев то будут сливаться в единый поток, то дробиться на рукава, при этом цели у всех будут различными. Это вовсе не значит, что каждый из действующих лиц – великий стратег и тактик, тайно закончивший «академию интриг». Отнюдь! Все они гораздо чаще действовали интуитивно, чем продуманно, грубо и прямолинейно, нежели тонко и умно. Они не умели предвидеть результата, не умели поставить себя на место противника, чтобы оценить ситуацию «с другой стороны» и внести в свое поведение соответствующие коррективы, – они просто дрались каждый за себя, стихийно объединяясь и разъединяясь. И в этих слепых условиях добрый поступок кого-то из них мог объективно послужить злу, как злой поступок сыграть на руку чьему-то благородному замыслу.

Карпов не пил. Он вообще мало пил, сохраняя себя в форме, тем более теперь, когда трезвость была нужна ему более, чем прежде. Блистательный отзыв Диарова и решение ученого совета Карпов принимал за чистую монету: за полное признание его гениальности или в крайнем случае таланта. Впереди маячила скорая защита диссертации, переезд в Москву или, на худой конец, в Областной и, чем черт не шутит, должность старшего научного сотрудника.

Железо надо ковать, пока оно горячо. Вернувшись в гостиницу, Карпов первым делом запаковал свой отчет и выписку из решения ученого совета в конверт и отправил все это авиапочтой в Москву – профессору Гильдину. Это был признанный авторитет в области мерзлотоведения, добрый и исполнительный старик, который знал Карпова по МГУ и рецензия которого укрепила бы «диссертабельность» работы. Советоваться с кем-нибудь Карпов не стал, полагая, что отзыв Гильдина наверняка будет положительным. Затем он отправился в институт к Николаю Ильичу Мыло. Пять минут аудиенции, и директор, вызвав Игнатьева, отдал распоряжение оформить Карпову творческий отпуск: собирайте, мол, научно-технический совет станции, выносите соответствующее решение – и в добрый путь!

Игнатьев не то чтобы насторожился, а просто неприятно ему стало от этой карповской быстроты. «Я и без него дал бы отпуск, – сказал он Карпову, выходя из директорского кабинета. – Зачем суетиться?»

Но Карпов уже закусил удила. По дороге в гостиницу он попытался убедить Игнатьева, что нечего ждать возвращения на станцию, что научно-технический совет «мерзлотки» все равно ни бельмеса не смыслит в его теме, на кой, мол, черт эта глупая формальность? Зато в Москве, говорил он, есть отличные специалисты, которые подскажут, что еще следует доработать и дособрать. И тут он сказал Игнатьеву, что отправил отчет профессору Гильдину. Игнатьев даже остановился: «Ну и дурак же ты, братец! А если отрицательный отзыв?» – «Что вы!» – воскликнул Карпов в совершеннейшем упоении, и это тоже не понравилось начальнику станции.

Между прочим, как в воду глядел Игнатьев: через неделю исполнительный Гильдин позвонил Диарову и сказал, что работа Карпова никакая не диссертация, а нормальный рядовой отчет, что он не понимает поспешности ученого совета: так можно без оснований вскружить голову молодому и способному человеку и испортить его. «Имейте в виду, Сергей Зурабович, – сказал по телефону Гильдин, – я пишу резко отрицательный отзыв».

Но это будет через неделю, а пока что Игнатьев просто высказал предположение.

Вечером Карпов принес ему в номер «решение» научно-технического совета станции. Документ они составили вместе с Рыкчуном по всем правилам: с «присутствовали» и «постановили» и даже с протоколом заседания, из которого явствовало, что совет признает работу Карпова готовой к защите и «рекомендует». Игнатьеву оставалось написать приказ об отпуске. Липа, конечно, имела место, но, если пренебречь формальностью – ведь часть научно-технического совета станции находилась в Областном, – куда ни шло! Машинка была под рукой, и Игнатьев приказ напечатал.

И в этот момент какой-то бес шевельнулся в его душе и сказал человеческим голосом: «Погоди!» Ни Диаров, ни даже директор института Николай Ильич Мыло никогда не были для Игнатьева столь авторитетны, как этот бес, которому Игнатьев не умел противоречить и, наоборот, противоречил чаще другим, подчиняясь бесу. «Отложим на завтра», – сказал он Карпову.

Тот молча вышел из номера, но дверью не хлопнул.

Юрий Карпов

Он показался мне наиболее сложной фигурой из всех мэнээсов. «Трудолюбив, как черт, защищающий диссертацию», – сказал о нем Гурышев, и Марина Григо не пожалела лестных выражений, рассказывая о фанатической работоспособности Карпова. Кроме как наукой, он больше ничем не занимался, мог сутки, неделю, месяц просидеть за письменным столом и за все это время лишь раз выйти в поселок, чтобы купить продукты. Полное отречение от всех земных благ во имя четырех стен, – разумеется, при этом трещала по всем швам его общительность. Но бог с ней, с общительностью, которая не есть главный критерий человеческой ценности; в конце концов, науку делают разные люди, и в основном не те, которые живут полнокровной жизнью. Хуже было, что Юрий Карпов оставался «вечной мерзлотой» ко всему, что не касалось лично его: его карьеры, его диссертации, его успеха.

Он был, как и прочие мэнээсы, начальником отряда, а в экспедиции все должны тянуть лямку, таков неписаный закон, и редко кто удерживается в коллективе, его нарушая. Так вот, если Марина Григо считала, что именно она, как начальник отряда, является хранителем этого закона, и потому таскала тяжести наравне с мужчинами, Карпов придерживался совершенно иной точки зрения. Он ревниво берег свой мозг, свое здоровье, свои нервы и свое молодое тело для «большой науки», как может великий певец беречь голос, отказываясь петь всюду, кроме Миланской оперы. Он даже воду не носил, он брал на плечи самый легкий рюкзак, что казалось Марине «ужасным». Однако его пронзительный ум, его потрясающая целенаправленность, его трудолюбие за письменным столом и беспощадность к себе, когда он занимался наукой, как бы компенсировали в ее глазах прочие человеческие недостатки, – и, быть может, она была права. Что же касается Гурышева, он откровенно завидовал самостоятельности Карпова и его способности «не морщиться», когда общественное мнение оказывалось не на его стороне.

Все то, что я знал о Юрии Карпове, не было для него секретом. Не могу утверждать, что мнение товарищей и мое были ему безразличны. Прежде, наверное, да. Прежде его не взволновали бы ни реверансы с моей стороны, ни нотации, ни добрые или гневные слова по поводу его характера, а взволновала бы только реальная помощь, от которой зависела судьба его диссертации. Но теперь, когда все мы уже основательно выварились в происходящих событиях, что-то случилось с Юрием, что-то сломалось в нем – или выпрямилось? – возможно, из-за конфликта, который он очень болезненно переживал? – не буду гадать раньше времени. Скажу только, что однажды, войдя ко мне в комнату, он удивил меня напряженной улыбкой и вопросом, который никак не вязался с образом, нарисованным моим воображением: «Ну как вам мой портрет? Очень или так?» – «Эскиз! – ответил я. – Какой портрет? Портреты будут после…»

Кстати, внешне Карпов был молодым человеком, сошедшим с плаката, на котором призывал вступать в ДОСААФ или подписываться на «Комсомольскую правду».

На следующий день мэнээсы должны были уезжать из Областного на станцию. Игнатьеву предстояло задержаться, чтобы сделать кое-какие дела в городе, но утром ноги сами привели его к директору института. Николай Ильич Мыло принял начальника станции, и тот сказал ему, что Карпов самолично отправил работу на отзыв Гильдину: не задержать ли отпуск до получения ответа, а то как бы не сесть в лужу? Мыло поморщился, но ввязываться не стал: «Решайте сами».

В гостинице мэнээсов уже не было: улетели. Весь день Игнатьев прокрутился в делах, а вечером ему позвонил со станции главный бухгалтер. Это был тертый калач, и начальник его ценил за отменную сообразительность. Бухгалтер сказал, что мэнээсы благополучно прибыли и что Карпов предъявил приказ об отпуске и требует денег. «Какой приказ?!» – удивился Игнатьев. «Подписанный Рыкчуном», – ответил бухгалтер.

«Ах, как ловко они задумали! – этих слов Игнатьев бухгалтеру не сказал. Рыкчун, официально занимая пост заместителя начальника станции, имел право, стервец, в отсутствие Игнатьева подписывать денежные документы… – Сговорились! Обошли на повороте! Ну, гангстеры!» А в трубку сказал: «Слышь? До моего приезда денег не давать!»

Забегая вперед, скажу, что этим распоряжением Игнатьев поджег бикфордов шнур, другой конец которого соединялся с пороховой бочкой. Правда, он не знал, что еще вчера вечером, вернувшись из его номера к себе, Карпов сказал Рыкчуну: «Вадька, если мне не дадут отпуск, я взорву станцию!» – но Игнатьев должен был учитывать психологию Карпова и точно знать критическую массу, нарушение которой вызывает взрыв. Увы, как малоопытный игрок, он смотрел только в свои карты, что было, конечно, честно, но рискованно. Я сказал «честно» и подумал, что сказал зря. Ну зачем, собственно говоря, Игнатьеву понадобилось задерживать отпуск Карпову, если идею отпуска он сам же и породил? Не зависть ли к молодому коллеге, который оказался удачливее его, взяла верх? Когда в душе начинает шевелиться не ангел, а сатана, подсказывая слова и поступки, честность уходит на второй план…

Так или иначе, распоряжение бухгалтеру было отдано, и Игнатьев несколько минут соображал, что делать дальше. Ему было ясно, что Карпов может и плюнуть на деньги, хотя они и немалые, собрать «с миру по нитке» и все же махнуть в Москву: в конце концов, официально приказ об отпуске был подписан. Как его отменить? Вот прямо так: телефонограммой из Областного? А какие для этого формальные основания? Одно дело – не подписывать приказ: тут затяжка возможна и без объяснений. Другое – отменить приказ: здесь мотивы необходимы.

Оставался один неиспользованный ход: Диаров. К нему и направил свои стопы начальник станции, не подозревая о том, что Диаров в это же самое время искал встречи с Игнатьевым.

Сергей Зурабович тоже почувствовал, что переборщил: стремительный взлет Карпова был опасен, рождал конкурентоспособного ученого, и если уж подрезать ему крылья, то сейчас, потом будет поздно. Кроме того, почему бы не оплатить счет, который Диаров мог предъявить Карпову сразу после ученого совета? Он отложил тогда это дело на потом, но «потом» уже наступило, тем более Диаров узнал от директора института, что Карпов самовольно отправил работу на рецензию Гильдину. Вот болван! Сергей Зурабович не то чтобы испугался за свою репутацию, а просто задумался о ней. Уж кто-кто, а он определенно знал, что отзыв Гильдина будет отрицательным. Сам Диаров писал «блестящую» рецензию для внутреннего пользования и из чисто тактических соображений, для «широкого плавания» она не предназначалась. Но как только работа Карпова выходила за пределы института, да еще в том виде, в каком была написана, престиж рецензента Диарова мог дать трещину… Потеря не бог весть какая, но все же потеря, а не приобретение? Позже, разговаривая с Мариной Григо, Диаров на ее вопрос: «Зачем вы написали такой отзыв, а теперь воюете с работой Карпова?» – полушутя ответил: «А может, я пьяным его писал!» Профессору Гильдину так не ответишь.

Короче говоря, пришла пора тормозить. Что для этого нужно? Срочно собрать научно-технический совет станции и в присутствии Диарова – непременно в его присутствии и по его инициативе, отразив инициативу в протоколе! – накидать Карпову кучу замечаний, по исправлении которых можно будет признать работу истинно «диссертабельной». Для этого – стоп, нельзя давать ему отпуск! Игнатьев, разумеется, пешка, типичный хозяйственник, но как от начальника станции от него кое-что будет зависеть.

И потому Диаров поторопился к Игнатьеву в гостиницу.

Они встретились на середине пути. Им хватило нескольких минут, чтобы понять друг друга и договориться. Два ручейка слились в один поток, он подхватил директора института, освободив его от ненужных сомнений. По распоряжению Николая Ильича Мыло в Областной был срочно вызван для «накачки» Вадим Рыкчун, а его приказ об отпуске Карпова «исполнением задержан». На какой срок? До выяснения. До выяснения чего? Неизвестно.

Сработала одна шестеренка, от нее другая, третья, и вместо жар-птицы у Карпова в руках не осталось и перышка.

Читатель может представить себе, как он взъярился.

Знали бы Диаров с Игнатьевым, к чему это приведет, они не стали бы вырывать у Карпова поездку в Москву: овчинка, право же, не стоила выделки. Добавлю к сказанному, что Карпов был убежден: «художественный руководитель» инсинуаций – Игнатьев. Об участии в этом деле Диарова он тогда еще не знал.