Текст книги "Избранное. Том 2"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

– Нашли летуна! – фальцетом (горло перехватило) произнес он.– Всю сознательную жизнь по Забайкалью мыкаюсь. Два раза тонул, когда шоферил, чудом спасся. Машиной попрекнула!.. Хороша машина, слов нет, так куда поедешь на этой машине? Дорог-то нет – ну, одна-единственная пока есть на стройку моста. К вертолету, что ли, ее подвесить, машину-то? Ждать, когда Байкал в январе замерзнет? На легковушке не очень-то по нему покатаешься.

Решили мы с женой в Иркутск переехать, что тут плохого? И в Иркутске люди нужны, не за границу же едем. Там теща живет одна в трехкомнатной квартире. Муж у нее умер, дети выросли и разъехались кто куда. Нас зовет. А насчет дочки... Уж очень Оленьке хочется учиться фигурному катанию. Способности у нее к этому имеются, опять – что тут плохого?

И разве детей учить фигурному катанию мы одни хотим? И никакая моя жена не мещанка – член партии. Хочется ей деньги потратить на мебель, на платье, не копить же нам деньги? Хотим тратить деньги там, где живем, и на то, что хотим. И не хочу, чтоб меня оскорбляли ни в райкоме, ни где – не позволю.

– Подумаешь, разошелся! – пробурчала Корякина.

Бесфамильная со вниманием выслушала Кузькина.

– Если получите цветной телевизор, современную мебель и тренера по фигурному катанию, то останетесь?

– Не так в лоб, Виринея Егоровна,– поморщился Кузькин.– Интересно, где вы тренера возьмете?

– Есть у меня один на примете. Надо его еще уговорить. Кстати, забыла представить этих ребят из Москвы: Евгений Скоморохов – механик, слесарь, шофер-гонщик. Автогонщик, понял?

Кузькин понял. Он аж присвистнул от удовольствия.

– Где работал? – спросил он, пожимая Жене руку.

– На автозаводе имени Лихачева.

– Виринея Егоровна, я его себе беру?

– Ну конечно.

– Как вот только с квартирой...

– Будет в свое время. Пока мы его устроим, не беспокойтесь. Но я представила еще не всех: Алеша Косолапое. Пекарь. Хлебом вкусным будет нас кормить. Учтите. А это Андрей Болдырев. Чемпион по фигурному катанию. Усекаешь?

Кузькин усек. Теперь он и на меня глядел с той же жадностью, что и на Женю. Алеше он просто пожал руку. Время Алеши еще не пришло! (Кажется, Кузькину уже не так хотелось сейчас ехать к теще.)

– Сын Болдырева? – спросил он насчет меня. Виринея Егоровна кивнула головой и обратилась к Алеше:

– Значит, так, Алеша, насчет тебя я договорилась. Будешь работать на хлебозаводе, когда его,– она смущенно кашлянула,– построят. А пока примешь заведование пекарней. Не очень механизированная, правда, но есть там тестомешалка и еще что-то. Полагается тебе помощник-подручный. Это на твое усмотрение. Возьмешь, кого хочешь. К работе приступишь с завтрашнего дня. Теперь насчет жилья... При пекарне есть квартира – две комнаты. Надеюсь, ты не будешь возражать, если с тобой поселится пока и Женя?

Оба приятеля просияли. Кузькин тоже.

– Вот что, Женя,– сказал заведующий автобазой, весьма довольный оборотом с квартирой.– Выделяю тебе машину «Ураган». Она дожидается тебя на станции. Завтра тебе день на всякие устройства, а послезавтра выедешь за ней с нашим водителем. Оформишь машину и пригонишь ее, а кстати прихватишь муку для своего друга. Лады? Жду тебя на базе.

На этом Кузькин попрощался и поспешил на свою автобазу.

Едва он вышел, Полина Осиповна, сидевшая с поджатыми губами,– раздражение ее еще не утихло,– стала жаловаться на молодежь. И такие-то они, и сякие, и что им еще надо? Общежитие строим, батареи горячие, души. «Мы не такие трудности переносили и не требовали себе всяческих удобств».

– Напрасно! – не выдержала Виринея Егоровна.– Нерадивые, бесхозяйственные люди играли на вашем патриотизме, а вы вместо того, чтобы у них потребовать, обходились. Да еще гордитесь этим. Зачем привычку к труду заменять привычкой к искусственно создаваемым трудностям? Хватит трудностей стихийных: необжитый, суровый край, вечная мерзлота, бездорожья, метели и морозы, высокая сейсмичность. Да что говорить!..– Ока пренебрежительно махнула головой.

Полина Осиповна покраснела, вернее, покрылась багровыми пятнами.

– Как хотите, Виринея Егоровна, но строить театр раньше, чем построена дорога, а ретрансляционную телевизионную станцию прежде моста... Мы все здесь живем и работаем лишь для БАМа...

– Ошибаетесь, прежде всего мы осваиваем край, обживаем его и должны добиться, чтоб люди не разъехались кто куда – все построено, после нас хоть потоп. Мы отвечаем за воспитание этих людей, их духовное, моральное и физическое состояние. Не одним хлебом жив человек, нужна ему и духовная пища – вот для чего театр.

Поджав губы, Полина Осиповна поднялась.

– Пойду, товарищ Бесфамильная. Вы не правы, и я верю, что вам это еще укажут свыше.

– Перечитайте то место у Чернышевского, о котором я вам не раз напоминала,– невозмутимо ответила секретарь райкома.– Хорошо сказано: – «Важнейшим препятствием к развитию производства надобно считать те формы, которые неблагоприятны умственному развитию работника».

Полина Осиповна вышла, еле удержавшись, чтоб не хлопнуть дверью.

Виринея Егоровна, нахмурившись, посмотрела ей вслед:

– Бывшая бетонщица, электросварщица. До сих пор убеждена, что лишения, которые она переносила на стройках, ускорили строительство. Думать, что за большинство ее лишений кое-кого следовало бы судить, для нее непереносимо. Театр ее доконал. Отныне все жалобы на меня строчит в обком, в ЦК. Жаль ее. Ну, а теперь ты, Алеша, иди оформляйся.– Она растолковала, куда и к кому идти.– А затем перебирайтесь с Женей в пекарню. Ты, Андрей, наверно, пойдешь им помочь? Но сначала пообедайте, у нас неплохая столовая.

Мы, все трое, стали ее благодарить. Она улыбалась с довольным видом, скуластенькая, черноглазая, черноволосая, загорелая, явная примесь якутской крови, а прапрадед был наверняка бродяга без фамилии. Одета она была модно, со вкусом, но не молодилась, пятьдесят лет выдавались честно «на-гора».

Мне она понравилась.

Когда мы уходили, она как бы стала оправдываться перед Алешей за устаревшую пекарню. Просила потерпеть около года, пока отстроят и пустят в эксплуатацию хлебозавод.

– Да я, наоборот, рад,– сказал Алеша, лукаво улыбнувшись.

– Рад? Но почему, ведь тяжелее...

– Рецепт у меня есть один. Бывшего флотского хлеба. Давно мечтал такой хлеб людям испечь. Уговаривал мастера, главного инженера, директора, в партком ходил – куда там. Не стандартный. Знал рецепт от одного старого пенсионера-севастопольца. Все жалел он, что теперь такого вкусного ржаного хлеба не выпекают. Боялся, умрет, так и не передав никому способ приготовления. Приходил к нам в ГПТУ, но никто, кроме меня, не заинтересовался. Меня на дачу к себе приглашал – он там круглый год живет один: все родные у него умерли. Вот мы с ним несколько раз выпекали тот хлеб в русской печи... Он даже на другой день такой свежий, будто после выпечки, и так пахнет, и до чего вкусный! Вот увидите. Так вот, я этот флотский хлеб буду выпекать – пусть люди поедят пока... Может, и когда хлебозавод построят, потребуют...

– Спасибо, Алеша! – от всей души сказала Виринея Егоровна. Она была тронута.

Глава шестая

АЛЕШИН ХЛЕБ

Пекарня находилась на берегу Ыйдыги – своенравной таежной реки, впадающей в Байкал. Мы спустились к ней по крутой тропе (мальчишки показали, где поближе пройти). Это был старый бревенчатый дом с надстройкой над серединой дома и крытой галереей вокруг надстройки.

Рядом лепились по сопке такие же бревенчатые дома, потемневшие от времени, почти черные. Старый город, серый, обомшелый Сен-Мар,– не таким быть Зурбагану!

Под пекарню, видимо, отвели один из таких сибирских домов прошлого столетия.

–Дверь открыла крепкая чернобровая женщина лет сорока, в цветастом платке. Алеша представился.

– Наконец-то! – воскликнула она обрадованно.– Сижу на вещах, жду нового пекаря. Вышла замуж и никак не могу уехать к мужу – уж он осерчал на меня. Да что ж я, проходите, пожалуйста.

Мы прошли просторные сени с прорезанным в наружной стене маленьким окошком – через него, наверно, отгружали хлеб – и очутились в самой пекарне. Узенькая лесенка в глубине вела в мезонин. Дверь налево в две жилые комнаты с видом на реку. Хозяйка провела нас в первую, проходную комнату, и мы с облегчением поставили там тяжелые вещи (книги!).

– Меня звать Васса Григорьевна. Я сегодня в ночь и уеду. Чемоданы давно собраны. Вещи эти не мои – казенные, вам останутся,– она показала на большой квадратный стол, деревянный диван, испорченную фисгармонию, стулья. В соседней комнате еще были деревянные кровати, полки для книг, старомодная стеклянная горка для посуды, на тумбочке возле двери стоял телефон.

– Мне уж звонили насчет вас,– сказала бывшая завпекарней Алеше.– В этих комнатах будете жить. Вы, механик Женя и подручный, если возьмете его из общежития либо из палатки. А верхнюю светелку для приезжей врачихи определили. Научный работник она, что ли. В институте будет работать, как его – «Проблемы Севера».

– Христина! – вскричал в полном восторге Алеша. Женя быстро взглянул на него – грустно и неодобрительно.

– Вот-вот, Христина. Фамилия у нее какая-то чудная – Даль, но она из здешних, не то что мы, понаехали бог знает откуда. Вы ее знаете?

– Знаем! – весело ответил Алеша, а Женя смотрел на него сочувственно, чуть нахмурив тонкие темные брови.

– Мне уж в горсовете наказывали, чтоб никого не пускала в мезонин-то. Для начальника орса берегли. Он третий месяц в гостинице проживает. В командировке сейчас. Проездил комнату, сердешный.

– Покажите, пожалуйста, пекарню,– попросил Алеша. И мы вернулись в пекарню.

– Вот, конечно, печь. В отличном состоянии теперь,– начала Васса Григорьевна,– а уж помучилась я с ней, не приведи господи! Сверху хлеб печется, снизу – сырой. Спасибо, в отпуск на родину хороший печник приезжал, так потрудился для людей и сделал. Вот тестомешалка. Опять же шефы помогли из мостоотряда. А то ведь одни бабы работали, просто без рук оставались. Теперь же чудо, а не тестомешалка! Уж так довольна! – Васса Григорьевна подвела нас к неуклюжему, безобразному сооружению, на которое она взирала с восхищением.

– Вы только взгляните, круглая квашня! Может на колесиках передвигаться, тесто месится трехлапчатым рычагом, ну словно три руки, правда? Содержать в чистоте гораздо легче, чем эти дежи.

– А чем нагревается печь? – озабоченно спросил Алеша.

– Дровами. Уже заготовлены на зиму. Под полом сложены. Прежде ведь дом-то на сваях стоял. А мы отгородили их, получился внизу дровяник. И дрова сухие, и брать их легче зимой.

– Сколько дней пекарня простаивает?

– Как одна осталась – четвертый день.

– А как же?..

– В Сен-Маре ведь две пекарни.– Она посмотрела на часы.—

Скоро машина за мной придет. Дай-ка я пока самовар вздую да напою вас, ребятки, чайком. Время еще есть.

За чаем словоохотливая Васса Григорьевна рассказала нам жуткую историю.

Дом этот когда-то принадлежал зверолову и золотоискателю. Он жил в нем с женой, матерью и тремя маленькими детьми. И вот в ноябрьскую ночь 1929 года бандиты вырезали всю семью, перерыли все вещи, видно, золото искали...

– И детей?! – ахнул я.

– И деток. Родных у них не было, и дом отошел в горсовет. Жить в нем никто не захотел. Отвели под пекарню.

– Привидения не водятся? – в шутку поинтересовался Женя.

– При нас не бывало. А при вас не знамо, как будет. Может, и черти появятся...

Васса Григорьевна фыркнула. Скоро за ней пришла машина, мы погрузили чемоданы, узлы, подсадили ее в кабину, пожелали семейного счастья и остались одни.

Медленно вошли в дом. Почему-то вздохнули. Надо было разбирать вещи. Устраиваться. Хорошо, хоть везде было выскоблено, чисто. Бывшая завпекарней сдала все в образцовом порядке.

– Ну что же, давай, Алеша, устраиваться,– сказал Женя. Но Алеша уперся.

– Сначала мы должны навестить Виталия. Уступчивый, кроткий Алеша если упрется, то уж все... Мы с Женей переглянулись и отправились вслед за Алешей в больницу. Мы еще застали палатного врача, полную седую женщину, обратились к ней с расспросами.

– Значит, вы его друзья?

Мы с Женей с возмущением переглянулись, но смолчали.

– Друзья,– подтвердил Алеша спокойно.

Врач пытливо и внимательно разглядывала нас. Разговаривали мы в вестибюле больницы.

– Что у него, собственно? – спросил я, отнюдь не питая к этому подонку нежных чувств.

– Давайте сядем и поговорим,– предложила врач и завела нас в какую-то приемную, пустую в этот час.

– У больного Виталия Сикорского сильнейший стресс, юношеская гипертония, неврастения. Он потрясен гибелью товарищей, но главное, у него непереносимый страх перед жизнью вообще, и это, по-моему, накапливалось у него давно. Я осторожно расспросила его о прошлом. Он единственный сын военного. Отец держал его в строгости, мать необузданно баловала. Родители – оба – погибли в автомобильной катастрофе. Виталий тогда учился на третьем курсе факультета вычислительной математики и кибернетики. Но после смерти отца, который заставлял его заниматься, мальчика отчислили за неуспеваемость.

Врач вздохнула.

– Как я понимаю, решающим обстоятельством послужило то, что инфантильный, слабовольный юноша оказался хозяином отдельной квартиры. Он поменял родительские четыре комнаты на однокомнатную (видимо, с доплатой). Все, кому не лень, шли к нему с бутылкой. Собирались компаниями. Ни на одной работе он дольше испытательного срока не удерживался. Жил на то, что продавал отцовы вещи, мебель, книги... Кончилось плачевно: видимо, его выселили из Москвы. Не узнала, был ли он выслан или сам забрался в наши края. И что именно он здесь пережил? Молчит об этом, только трясется. О погибших товарищах без ужаса не может вспоминать. Он их боялся, но не хватало воли уйти. Как я понимаю, вы его случайные попутчики?.. В больнице он чувствует себя хорошо. При одной мысли о выписке у него поднимается давление. Трудный больной. Даже не знаю, как его спасать... Вы помягче с ним... Кстати, у него сегодня день рождения. Всего доброго.

Врач ушла, а мы, надев белые халаты, стали искать Виталика.

Он лежал довольный, успокоенный (пока не выписывают, а докторша жалеет по-матерински) и читал. Нам не очень-то обрадовался, скорее, испугался. Смотрел настороженно. Мы передали ему яблоки, конфеты, банку меда (взяли по пути в магазине) и присели возле кровати на табуретки.

– Как себя чувствуешь? – спросил Женя. Виталий страдальчески скривился.

– Плохо. Не знаю, что буду делать, когда выйду из больницы. Пропал я!.. Из милиции приходили... Спасибо докторше... пока не пустила ко мне.

Я поздравил его с днем рождения.

– Есть с чем поздравлять,– остановил он меня.– И почему я не погиб вместе с родителями!

– Ну, зачем же так! – укоризненно попенял ему Алеша.

– Жить не хочется,– уныло пояснил Виталий.– Отвращение к жизни у меня. Тэдиум витэ по-латыни.

– Может, работать не хочется? – добродушно предположил Женя.

– Да нет, отчего же... смотря какая работа.

– Профессия у тебя есть?

– Нет никакой профессии.

– Но что-то умеешь делать?

– Ничего не умею.

– У отца была машина?

– Была, конечно.

– И не научился ее водить?

– Это я умею. У меня даже водительские права есть.

– Вот чудак человек, так поступай на автобазу. Шофера знаешь как нужны.

На лице Виталия выразился неподдельный ужас.

– Да ты что, друг! Зимой трасса проходит прямо по Байкалу – по льду.

– Ну и что?

– А то, приберет меня Байкал, раз уж нацелился.

– Ну, это, брат,– мистика!– усмехнулся Женя.

– То говоришь – жить не хочется, а то боишься утонуть,– удивился я.

– Жить не хочется, но тонуть в ледяной воде тоже что-то не поманывает...

– А где бы ты хотел работать? – сочувственно спросил Алеша.

– Сам не знаю. Все равно, какая работа, никуда от нее не денешься... В тепле чтоб, и народа поменьше. Не надо об этом говорить. Успею еще... когда выпишут из больницы. Чего заранее расстраиваться. Вы сами-то где устроились?

Мы рассказали. У несчастного парня вдруг заблестели потускневшие глаза. Он с завистью уставился на Алешу.

– Вот бы мне в пекарню. Тихий уголок. Хлебом пахнет. Помощник тебе не нужен?

Алеша внимательно посмотрел на него.

– Нужен. Как раз мне нужен помощник. Но... работа не легкая. Тяжелая, прямо скажу, работа. Если ты будешь отлынивать, одному мне не справиться. Никак.

– А жить где?

– При пекарне две комнатки. Там и будем жить. Вот и Женя с нами.

Виталик аж задохнулся от волнения.

– Ребята! Возьмите меня к себе! – взмолился он.– Честное слово, не буду отлынивать!

Очень ему захотелось работать в теплой пекарне. Да и мы все, видно, не внушали ему больше страха. Он прямо-таки уцепился за эту мысль.

– Придется тебе тогда завтра выписываться из больницы,– строго сказал Женя.– Один Алеша не справится. Я бы помог, но еду на станцию за машиной. А как получу, меня сразу пошлют на ней куда-нибудь.

– Выпишусь, что же делать. Завтра попрошу меня выписать,– заверил нас разволновавшийся Виталий.

Алеша пробовал его разубедить, все же парню не мешало хоть недельку полечиться после всех его испытаний, но Виталий только мотал головой. Он действительно панически боялся жизни, а пекарня представлялась ему, видимо, кельей, где он укроется от жестоких людей, Байкала, непогоды, напастей и страха. Он чуть не заплакал, умоляя Алешу укрыть его в пекарне.

И мне вдруг стало жалко этого несуразного парня. С детства мне было присуще одно свойство: я почему-то легко ставил себя на место другого человека, даже совсем не похожего на меня, проникаясь его настроением и ощущениями.

– Вот что мы сделаем,– предложил я.—Ты, Алеша, оформляй его с завтрашнего дня на работу, а я за него неделю поработаю, пусть он лежит в больнице. Я пока свободен, занятия на курсах начнутся недели через две-три.

Виталий сначала даже не поверил, а когда понял, что я это всерьез, умилился до слез. На этом мы распрощались – куда теплее, чем встретились.

На высоком крыльце пекарни нас ждала с вещами Христина. Она была в восторге, что мы опять все вместе. Мы внесли в мансарду ее тяжелые чемоданы и отправились за моими вещами. Отец вроде бы даже огорчился, пытался уговорить меня остаться, но я решительно ушел: чувствовал, что мешаю ему, да и Алешу не мог оставить. Затем Алеша послал меня в больницу за документами Виталия.

Посоветовался и с лечащим врачом, она не возражала...

Через неделю Виталий был уже в пекарне. Устроились мы отлично. В меньшей угловой комнате – Алеша и я, в большой проходной – Женя и Виталий. Очень даже уютно!

Для Алеши начались страдные дни. От волнения он даже похудел, будто перенес тяжелую болезнь. Никогда не думал, что выпечка хлеба —такое канительное дело.

Опару Алеша готовил сам, будто священнодействовал (на 100 килограммов муки – 80 литров воды, нагретой до 42 градусов Цельсия, 1,25 килограмма дрожжей).

Когда смесь была готова, Алеша включал электромотор, и «руки» деловито месили опару ровно восемь минут. Расстойка – три часа десять минут, потом тесту бродить еще целых два часа. Потом перебивка и так далее – утро, день, вечер... Семь часов на сон. По существу, работали две смены подряд – это, конечно, черт знает что!

Я не успел выразить возмущение, как Алеша заранее попросил меня не жаловаться отцу.

– Все придет в свое время,– пояснил он,– мы несколько расширили ассортимент изделий, а навыков еще не приобрели. И просить подмоги с первых дней неловко. Понял?

Я понял и дал слово пока помалкивать. Но я отвлекся. При всем этом надо было следить, чтоб не было непромеса (комочки муки), закала (прослойки сплошной массы без пор). Забота о накоплении в хлебе ароматических веществ и еще множество всяких важных «мелочей». Например, если хлеб сразу подвергается действию слишком высокой температуры, стремительно расширяющиеся газы могут разорвать корку или испортить мякиш, образуя в нем толстостенные пещеры, а то и совсем оторвать корку от мякиша.

На московском хлебозаводе, где Алеша работал бригадиром смены (мастер-пекарь), он отвечал лишь за свой участок; за работу тридцати человек, за каждый килограмм хлеба из сорока тонн, выпекаемых за смену, и все же это был лишь один участок. Здесь он отвечал за все.

Виталий просто очумел от работы, но командовать он мог лишь своими руками и ногами. Полы он мыл по-матросски: выливал несколько ведер воды и тер шваброй. Надо было просеять соль, развести ее в воде. Опрятно держать инвентарь и посуду. И топка печи – дело далеко не простое – целое искусство.

Учитывая, что парень все же преждевременно выписался из больницы, а у Алеши и так дел по горло, я заявлялся в пекарню ежедневно, как на работу, благо жил в соседней комнате. У меня даже появились свои личные обязанности: каждое утро я промывал кипятком бак для заварки, дежи, всякие мелкие принадлежности для хлебопечения – лопаты, кисти из щетины, деревянные веселки для размешивания муки с водой, сито для просеивания муки. И уж совсем неожиданностью для всех оказалось то, как я наловчился плести халы, чуть ли не быстрее, чем Алеша.

За этим делом и застал меня отец. Он стоял в дверях и, улыбаясь, смотрел, как ловко и споро формую я на столе халы. Хватаю кусок теста, расплющиваю в лепешку, растягиваю, приминаю, превращаю лепешку в батончик, раскатываю его ладонями (концы полученных жгутиков должны быть гораздо тоньше, чем середина). Шесть готовых жгутиков заплетаются, словно коса, оставшиеся кончики сводятся вместе и сплющиваются пальцами. Вот!.. Готовую халу кладу на доски, посыпанные мукой. Перед посадкой в печь халы смазываются яйцом.

– Помогает? – кивнул на меня отец.

– Золотые руки у Андрея,– серьезно сказал Алеша.– Проходите, Андрей Николаевич, в комнату и раздевайтесь. Сейчас посадим халы в печь и освободимся минут на сорок пять.

На верху лестницы показалась Христина в платье лимонного цвета из тонкой шерсти. Чудеса, только что видел ее во фланелевом халатике.

– Андрей Николаевич! – радостно воскликнула она и сбежала вниз. Большие глаза ее сияли, как обрызганные росой фиалки. Волосы, которые она носила подобранными, чтоб не мешали, она успела распустить – цветущая рожь!..

Христина даже не скрывала свою радость – зачем? – она любила моего отца и готова была отстаивать свою любовь перед целым светом. Не знаю (тогда не знал), любил ли он ее, но, во всяком случае, восхищался ею. А кто не восхищался?

Христина провела отца в комнату ребят, первую, проходную, где они отдыхали, коротали свободное время, там же стоял телевизор.

Отец с Христиной присели у стола и оживленно заговорили. Я невольно взглянул на Алешу. Он старательно подгребал жар печи наперед, готовя печь для посадки хал. Широкое, добродушное лицо его раскраснелось, глаза смотрели грустно. Бедный друг мой...

Покончив с последней халой, я включил электрический чайник и стал накрывать на стол.

– Подождите горячую булку,– посоветовал Виталий, присоединяясь к нам. За ним скоро вошел Алеша и устало опустился на стул у окна.

Христина еще вчера рассказала, что директор института «Проблемы Севера», то есть мой отец, достал для нее автобус, так, маленький фургончик зеленого цвета. Но сама она водить не умеет, а постоянного шофера ей предоставить не могли, так как фургончик будет простаивать то здесь, в Зурбагане, то на участках, куда она будет выезжать на несколько дней для медицинских обследований.

– Мне бы такого шофера, чтоб он и за лаборанта или даже медбрата при необходимости сошел. Я б его обучила всему, что требуется,– сказала она, взглянув на меня.

– Трудное дело подыскать такого,– усмехнулся отец.– Разве вот наш Андрейка... Когда освободится от пекарни. Кстати, тебе, Алеша, выделили второго помощника – только ищи его сам. Ребята помогут.

Христина слегка покраснела.

– А я ведь и подговаривалась насчет Андрея... Ты согласен, Андрюша?

Черт побери, кажется, я в Зурбагане нарасхват!..

– Я-то согласен, раз в пекарню дают человека, но сначала надо экзамен на водителя сдать. Прав-то у меня нет, хотя машину водить умею – легковую. А вообще, говори с Кузькиным. Я поступлю к нему на автобазу.

– Это можно ускорить,– сказал отец,– но временно, учтите. В Зурбагане требуется тренер по фигурному катанию. Родители требуют.

– Не хочу,– мрачно отозвался я.– Не хочу быть тренером. Разве после работы... Немножко.

– Нужно, Андрей, понимаешь? А. где Женя? В рейсе? – спросил отец о своем любимце.

– Сейчас придет,– отозвался Алеша.– Да вот и он.

Женя уже приветствовал всех. Умывшись и наскоро переодевшись, он присел к столу, заявив, что есть не хочет – пообедал, но чаю с горячей халой выпьет с удовольствием.

После чая мы все по приглашению Христины поднялись к ней наверх. У нее было уютно и как-то светлее. Комната уже приняла что-то от ее индивидуальности. Книги пока лежали на столе, на подоконниках и на полу. На стеллаже во всю стену, который ей смастерил Алеша (в армии в стройбате он научился плотничать), еще не просохла краска.

– Завтра покрою лаком, просохнет, и можешь раскладывать свои книги,– сказал Алеша.

– Спасибо тебе, Алеша! – поблагодарила Христина и взглянула на отца: – Андрей Николаевич, почитайте стихи. Помните, как вы читали нам у костра в экспедиции?

Отец не ломался.

– Что же прочесть?

– Что вам самому хочется. Из ваших любимых поэтов.

Мы уселись поудобнее. Я возле Христины, на ее тахте, ребята на стульях у стола, отец в единственное кресло. Он читал для всех, но смотрел на Христину. Читал он стихи хорошо, как читают сами поэты. И был очень красив и молод. Никогда не дашь ему сорока лет. Он читал Вознесенского.

Мир – не хлам для аукциона.

Я – Андрей, а не имярек.

Все прогрессы

реакционны,

Если рушится человек.

Не купить нас холодной игрушкой,

Механическим соловейчиком!

В жизни главное человечность

– Хорошо ль вам?

Красиво ль? Грустно?

Край мой, родина красоты,

Край Рублева,

Блока,

Ленина,

Где снега до ошеломления

Завораживающе чисты...

Когда он дошел до этих слов, у меня мурашки побежали по спине – так выразителен и звучен был его голос.

Выше нет предопределения

– Мир

к спасению

привести!

Отец еще долго читал стихи Блока, Цветаевой, Тарковского, Ахмадулиной. А я смотрел на него и думал о том, как я люблю своего отца! Видно, каждому мальчишке, каждому парню необходим отец... быть может, больше, чем мать. Хотел бы я стать таким, как он: добрым, умным, терпеливым и мужественным. У него не было ноги, но разве вызывал он жалость? И в голову бы не пришло никому жалеть его. Он был сильным человеком, мой отец, и я гордился им.

Внезапно он бросил читать стихи и попросил Женю спеть что-нибудь свое.

– Мое? После... Блока и Вознесенского?

– Каждая собака лает своим голосом,– напомнил отец слова Чехова.

– Я принесу гитару,– вызвался Виталий.

Женя охотно спел новую свою песню, сочиненную им за последний рейс.

Песенка нам всем понравилась. Вот она, переписанная целиком:

ИДУЩИЕ НА ОКЕАН

Мы, первопроходцы века,

Упрямо идем на восток,

Сквозь горы, тучи и реки...

За нами – рельсы и ток.

Мы видели странные, розовые

Цветы на искристом снегу.

В мае дремали морозы,

А мы врубались в тайгу.

Мы пели веселые песни,

Когда бесновался буран.

И мир нам казался тесен,

И рядом совсем океан.

Нам скучно в обжитой столице,

Мы будем Сибирь обживать...

Друзей загорелые лица

На старости лет вспоминать.

И мотив нам понравился, лирический и с грустинкой.

Чудесная мелодия!.. Особенно понравилась песня отцу.

– Надо спеть ее нашим работягам,– сказал он.– А зимой пошлем тебя на фестиваль самодеятельной песни. Подготовь еще несколько своих песен.

– А где будет фестиваль? – спросил польщенный Женя.

– В Тынде. Продлится три дня. Будут делегации Москвы, Ленинграда, Куйбышева и других городов, но с такими гитаристами и песенниками, как ты, и мы не ударим в грязь лицом.

– А ведь Виталий тоже поет,– вдруг сказал Алеша.– Спой,– попросил он.

Виталий сначала отказался наотрез, пришлось его довольно долго уговаривать. Затем он заявил, что аккомпанирует он себе сам, но лишь на рояле.

Рояля в пекарне не было, но мы так разохотились, что решили немедля отыскать рояль. Отец позвонил в Дом культуры, но там сегодня была лекция о международном положении, и все давно разошлись – долгие гудки свидетельствовали, что ни одного человека в Доме культуры не осталось. Тогда папа стал названивать поочередно – в театр, в НИИ, всем знакомым и, наконец, какому-то Кириллу Дроздову, который оказался дома.

Узнав, в чем дело, Дроздов пригласил нас всех к себе домой завтра вечером, предупредив только, что у него не рояль, а пианино.

– Пианино устраивает? – спросил отец у Виталия. Тот кивнул головой: «Вполне».

Вскоре отец собрался уходить и пригласил нас утром – или днем, когда сможем,– к нему в НИИ, который ему очень хотелось нам показать.

Он терпеливо ждал, пока мы договорились (дело было в Жене и Алеше, Христина ведь работала в этом институте), и, попрощавшись, ушел.

Институт произвел на меня (на ребят тоже) огромное впечатление, хотя мама вдосталь потаскала меня по всяким НИИ. (Уверен, что в душе ей страстно хотелось, чтоб я стал научным работником.)

Бросалось в глаза, что этот научный институт далекого городка Восточной Сибири был оснащен новейшей техникой. Лаборатории просто ослепляли сложнейшей аппаратурой, приборами. Я сказал об этом.

– Филиал Сибирского отделения Академии наук1 – усмехнулся отец.– А теперь, ребята, я познакомлю вас с весьма интересным человеком. Математический гений. Ему еще и тридцати не исполнилось, а уже доктор наук. Автор потрясающих открытий. Вот так-то, ребята!..

Он постучал в дверь, и мы вошли, немножко стесняясь.

Из-за письменного стола, заваленного бумагами и рукописями, поднялся навстречу нам высокий сутуловатый молодой человек. Прямые белокурые волосы, зачесанные со лба назад, падали до плеч. Темные, почти черные глаза на бледном лице смотрели иронично и дерзко.

– Садитесь, товарищи, Андрей Николаевич, садитесь...– Кирилл пододвинул кресло отцу, мы присели на стулья. Стало очень тихо. Кирилл молча смотрел на нас.

– Может, расскажете ребятам о своей работе...– нерешительно попросил отец.

Кирилл пожал плечами.

– Не обижайтесь, но... ведь никто из вас ничего не поймет? Вы мне представьте их, Андрей Николаевич. Кто из них ваш сын?

– Пожалуй, не поймем. Мне в Новосибирском академгородке рассказывали, что, когда Кирилл Дроздов защищал кандидатскую, один академик сказал, что в этом переполненном учеными конференц-зале, кроме самого Кирилла и этого академика, может, только трое-четверо ион я л и, о чем говорил Кирилл. Что-то совсем новое, непохожее – в алгебре. Бо-ольшой шаг вперед в науке. А когда его диссертация космонавтике послужила, получил и Ленинскую премию. .

– Да что говорить, характер у него...

– Ложь насчет характера,– серьезно опроверг Кирилл,– был на зимовках – не конфликтовал. А здесь? Со всеми отличные отношения. Так кто из троих ваш сын?