Текст книги "Избранное. Том 2"
Автор книги: Валентина Мухина-Петринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)
– А где Радий? – спросил я нерешительно.
– Он мерзавец,– устало сказал Зиновий. Я понял все и ужаснулся. Бросившись к аптечке отца, я накапал валерьянки и дал Зиновию выпить. Просто растерялся чего-то, ведь Зиновий не терпел даже запаха валерьянки. Но он послушно, как давеча вино, выпил. Вряд ли он понимал, что пьет. Совсем ухайдакался, бедняга! Я подошел к Клоуну. Он так же смотрел далеко. На мой вопрос, как он себя чувствует, не ответил, только скривился, будто хотел заплакать.
Скоро подъехал отец. Шофер Костя Танаисов так и бросился к Зиновию.
– Что ты, парень, неужто поморозился? – Он со страхом осмотрел его руки. Мы быстро одели Зиновия. А Клоуна просто укутали в одеяло и внесли в вездеход. Когда их доставили в больницу, я отвел Костю в сторону и шепнул ему про Радия.
– Узнай, дома ли он,– попросил я.– А вдруг сбился с дороги? Надо тогда идти его искать, пока не замерз.
Костя сразу отправился искать Радия. Пока дежурная, молоденькая девчонка, хлопотала возле Зиновия и Клоуна, Костя уже вернулся.
– Ничего ему, стерве, не сделалось, лежит и курит! – шепнул он мне.
– Ты заходил к нему?
– Нет. В окно заглянул.
Скоро прибежала запыхавшаяся Сперанская. С ней пришли ее муж и Таня Эйсмонт. Но больных уже увели в палату.
Мы остались сидеть в приемной. Все молчали. Через час вышла Александра Прокофьевна, какая-то растерянная, будто побитая. Сперанский пытливо посмотрел на жену. Она сказала нам, чтоб все шли спать, пока ничего определенного сказать нельзя. Она же на всю ночь останется в больнице.
– Будет сделано все возможное,– привычно заметила она. Мы с отцом решили остаться. Сперанский стал настойчиво звать нас к себе.
– Пошли! – радушно приглашал он.– Татьяна напоит нас чаем. Посидим, покалякаем. Телефон же есть... Все равно мы здесь ничем не поможем – там сейчас всякие уколы, инъекции, вливания. Пошли?
Пурга заметно слабела.
– К утру совсем прояснит,– сказал Сергей Николаевич.
– На сердце только не проясняется,– горько заметила Таня.– Я не понимаю, что произошло? Почему Радий не хочет со мной говорить? Даже не отпер мне дверь...
Значит, она уже была у Глухова. Я помнил, что Радий живет в том доме, где и Сперанские.
Когда мы сняли шубы и отряхнулись от снега, все сели у неубранного стола: видно, они пили чай и не успели убрать. Я рассказал то, что узнал.
Сперанский ахнул и полез за трубкой, но не закурил.
– Мерзавец! Какой, однако, мерзавец! – повторил он вне себя.– Бежал, спасая собственную шкуру! Бросить беспомощного Клоуна на Зиновия...
Сперанский вдруг с негодованием взглянул на помертвевшую Таню.
– За него переживаешь? – почти грубо спросил он. Немного погодя он подошел к телефону.
– Это санитарка? Нюра, как только Александра Прокофьевна освободится, попроси к телефону. Поняла? Когда освободится! Что? Просила ей не звонить? – Он задумчиво опустил трубку.
Так мы маялись в неизвестности еще часа два. Сперанский сам вскипятил чайник, заварил крепкий чай. Выпили по стакану. Я несколько раз незаметно взглянул на Таню... Татьяну Григорьевну. Теперь было видно, что ей 27 лет, никак не меньше. И я тоже подумал, за кого она переживает.
В первом часу Таня ушла. Сергей Николаевич принес нам с отцом одеяла и подушки.
– Ложитесь-ка вы спать,– посоветовал он,– а я дойду до больницы и узнаю, как там...
– Может, и я с вами? – попросился я.
– Нет, лучше я один. Постарайтесь уснуть, завтра день нелегкий.
Когда Сперанский ушел, я оделся и вышел во двор. Пурга уже стихла. Просто дул сильный ветер, и все. Даже месяц показался; он был на ущербе, мимо него неслись редкие облака. Похолодало. Я обошел дом и тихо подкрался к окну Радия – его комната была на первом этаже. Может, это было мальчишество, но мне хотелось на него взглянуть. Стекла уже почти замерзли, но один угол остался снизу. Занавески Глухов так и не задернул. И свет не потушил. Он сидел на кровати и мрачно смотрел перед собой.
Не хотел бы я быть на его месте...
Я вернулся в дом и лег спать. То есть разделся и лег, но мы еще долго говорили с отцом.
Нам было очень жаль Зиновия, но никак мы не предполагали того, что случилось потом. Мы думали: он полежит в больнице, подлечится, и все заживет. На гидрострое обмораживания случались часто. Я сам как-то, недоглядев, обморозил себе щеку: было синее пятно величиной с пятак. Долго болело.
На другой день весь гидрострой знал о несчастье. Об этом только и говорили. Все поголовно были в курсе событий и знали больше меня. Стало известно, что Александра Прокофьевна ошиблась, заподозрив Клоуна в симуляции, когда у него уже был перелом стопы,– рентген подтвердил это. Когда Клоун понял, что ему не дойти, он так испугался смерти, что у него случился шок.
Все восхищались Зиновием, донесшим на руках Клоуна.
Возмущались поступком Радия. Когда Глухов появился, его провожали недоброжелательными взглядами, а то и свистками. Он, видимо, струсил и, сославшись на простуду, сидел дома. Таню почему-то тоже все осуждали – неизвестно за что! Но никто не думал о том, что Зиновий может лишиться рук. Даже врачи... сначала. Но на другой день к вечеру все определилось...
Мы сидели в кабинете главного врача: Сперанский, Таня, мой отец и я. Александра Прокофьевна, осунувшаяся и подурневшая, сидела за письменным столом, закрыв глаза рукой. Я вошел позже всех и думал, что у нее разболелась голова. Но, когда она опустила руку, понял с замиранием сердца, что она сейчас скажет что-то ужасное.
И она сказала:
– У Гусача отморожение четвертой степени. Уже появилась линия демаркации некроза... омертвение. Необходима ампутация обеих конечностей...
– Обе руки? – переспросил Сергей Николаевич, сильно побледнев. На жену он смотрел со страхом и жалостью.
– Обе. До локтей почти.
Таня заплакала, отвернувшись к стене. Я весь похолодел и взглянул на своего отца. Ведь он любил Зиновия, как родного сына. Иногда мне казалось, что он любит больше его, чем меня. Он его знал десять лет, а меня только год. Отец с усилием прокашлялся. Он казался спокойнее всех... дорого давалось ему это спокойствие.
– А что будет, если не ампутировать? – хрипло спросил он.
– Смерть от заражения крови.– У Александры Прокофьевны задрожали губы, но она тотчас сделала усилие и овладела собой.
– Я не могу ему сказать... не могу! – с каким-то даже удивлением вскричала она.– Хватит того, что ампутировать придется мне.
– Надо вызвать еще одного хирурга! – заметил Сперанский и потупился. Все долго молчали. Было что-то противоестественное в нашем бессилии, что невольно возмущало и подавляло. Как это пойти к веселому, доброму парню и сказать: тебе отрежут сейчас обе руки!
– Он не согласится! – неожиданно сказала Таня.
– Как же...– начала было Александра Прокофьевна и вдруг встала и отвернулась к окну, наверное желая скрыть слезы. Вошла медицинская сестра Екатерина Ивановна, маленькая, пожилая, энергичная женщина, черноглазая, с пышными седыми волосами, и сказала, что Зиновий хочет видеть Михаила Харитоновича.
– Пусть идет,– произнесла, не оборачиваясь, Сперанская. Отец поднялся и в задумчивости постоял среди комнаты.
Все смотрели на него, даже Александра Прокофьевна обернулась и тоже смотрела на него, должно быть думая то же, что и я: какой он большой и сильный человек, столько перенесший в жизни, но не сломленный. Бороду он так и не сбрил, хотя все собирался это сделать.
– Ну, что же... я сам поговорю с ним.– И пошел за медсестрой.
– Зиновий не согласится! – снова сказала Таня,– Вот увидите!
– У него же золотые руки! – заговорил Сперанский.—Добрые, ловкие, рабочие руки! Какая чудовищная нелепость!!!
– Во всем виновата я...– упавшим голосом произнесла Александра Прокофьевна.– Как я могла так ошибиться в диагнозе? Ведь у Клоуна была ярко выраженная маршевая стопа. Перелом плюсневых костей стопы. Вот к чему приводит предвзятость. Я не верила ему с самого начала, едва он вошел. Никогда не прощу себе!
– Во всем виноват Глухов,– зло возразила Таня.– Бросить товарища так безжалостно и подло!
– А он не считал их за товарищей, вот в чем вопрос!– неожиданно для себя сказал я.– Он не ушел бы, если бы вместо Клоуна и Зиновия были бы, к примеру, Сергей Николаевич или главный инженер. Клоуна ведь он за человека не считал... Зачем же Глухову рисковать из-за него своей драгоценной жизнью? Я уверен, что это так и было. Спросите у него сами.
– Все с него спросят! – угрюмо бросил начальник гидростроя.
За широким окном сумерки. Никто не поднялся, чтоб включить свет.
Над котлованом занялось зарево огней. Каждый вечер зажигались пятидесятиметровые светильники со множеством ослепительных прожекторов. Мимо окна прогрохотали самосвалы с бетоном. Бетон теперь везли день и ночь...
Зиновий Гусач, король трассы. Так все называли моего друга. Как же он будет без рук? Не знаю, сколько мы так сидели в молчании. Вошел отец и остановился в дверях.
– Зиновий отказался наотрез,– сказал он.– Я не смог его убедить.
5
Была такая тяжелая ночь, будто мучил во сне кошмар, а ты никак не можешь проснуться. Никто почти в поселке не спал, всюду светились огни, и по улицам всю ночь шли люди – до больницы и обратно, и снова до больницы.
В приемной угрюмо и терпеливо сидели шоферы, давние товарищи Зиновия, плотники, монтажники, арматурщики. Даже служащие из конторы приходили и передавали фрукты, освежающее питье, шоколад. Жена Прокопенко, повариха Федосья Ивановна, принесла для Зиновия любимый его пирог с яблоками и, смутившись, что столько народу, стала лепетать, что-де она из своей муки испекла пирог.
– Будет тебе, мать! – расстроенно оборвал ее один из рабочих.– Будто кто слово сказал бы, если и из общей. Тут бы кровь свою с радостью для такого парня отдал!
Многие в эту ночь приходили в больницу и спрашивали: не нужна ли для Зиновия кровь или кожа? Бригадир Анна Кузьминична по-матерински всплакнула в приемной.
– Клоун не стоит того, чтоб из-за него страдал хороший, нужный человек.
– Вот и Глухов как раз так рассуждал! – язвительно заметил Костя Танаисов. У мужчин так и «кипело» на Глухова, а женщины почему-то больше ругали Клоуна.
Утром, когда я вышел на работу, меня ласково прогнали.
– Ты же его друг, может, понадобишься ему,– сказал сварщик Барков.– Иди, мы заменим тебя. Тяжело ему сейчас... Сиди возле него!!!
Заменили и отца. Мы с ним по очереди дежурили у постели Зиновия, а то и оба вместе.
Зиновия уговаривали решиться на ампутацию. Сначала мой отец, потом Сперанский, врачи, инженер Прокопенко. Я не уговаривал. Просто не мог выговорить: согласись, чтоб тебе отрезали обе руки. Не знаю, согласился бы я сам на это? Таня больше не приходила в больницу.
К вечеру у Зиновия поднялась температура – грозный признак. Он изменился неузнаваемо. Не то что он исхудал или другие какие признаки болезни, но изменилось выражение самого лица. И это меняло его так, будто на койке лежал не Зиновий, а совсем другой человек. Может, и я вместе с ним изменился? Потому что он внимательно рассмотрел меня и вдруг сказал:
– Не переживай так, Мишка... Медведик! Что ж поделаешь? – Лихорадка сделала его говорливым.– Помнишь, я всегда боялся, что со мной случится беда? Предчувствие такое было. Смеялся, шутил, работал легко и весело, но в душе всегда боялся беды. Только не знал, какая она будет. Боялся крушения или машину потопить...
А она вот пришла: хуже не придумаешь! Вошла Катерина Ивановна и заботливо поправила ему подушку.
– Там ребята к тебе просятся,– сказала она.– Пустить?
– Конечно!
Обычно в палаты не пускали по десяти человек, но теперь весь больничный распорядок пошел насмарку. Не до этого было. Неуклюже, смущаясь, вошли парни. Халатов им не хватило, двое закутались в простыни, как привидения. Я заметил, что это была как бы делегация лучших – ветераны гидростроя.
Сначала говорил Костя. Голос его дрожал:
– Вся стройка тебя просит, Зиновий,– решись! Сами понимаем, нелегко тебе решиться. Но руки ведь уже... надо хоть жизнь сохранить.
– Зачем? – тихо спросил Зиновий и облизнул пересохшие, почерневшие, распухшие губы.
– Затем, что ты настоящий парень, таким жить надо! Пусть сволочь подыхает, вроде этого Глухова. На стройке ему больше не работать! Не уедет добром – не жить ему. Нам здесь таких не надо!
– Ну что ты говоришь? – перебил его секретарь нашей комсомольской организации Олег Жуков.– Мы все сделаем по закону: сначала исключим Радия из комсомола, затем потребуем удаления со стройки. Его просто уволят.
– А не уволят, сами с ним расправимся! Так просим тебя, Зиновий, как друзья твои: соглашайся!
Зиновий вздохнул и покачал головой.
– Не просите, ребята. Не могу. Я рабочий человек, а рабочему без рук никак нельзя. Что бы я теперь ни делал, за что бы ни взялся – без рук мне нет хода.
Тогда заговорил знатный монтажник Николай Симонов, волгарь, чубатый, широкоплечий, высокий парень – горячий и вспыльчивый, но справедливый. Голубые глаза его покраснели, будто он плакал.
– Мы все будем твоими руками, Зинка. Подумай, сколько у тебя будет рук? Вместо двух – сотни! Вот наше честное слово! Охотно будем все за тебя делать, только живи!
– Спасибо, братцы! Это год, два, три... а мне жить, может, долго. Не могу я жить бесполезно. Уж вы простите меня, ребята! Поймите, по человечеству... по нужде ведь пойти... и то просить кого-нибудь надо. Не могу!!!
Зиновий вдруг всхлипнул, крупные слезы потекли по его словно обожженному лицу. Он приподнял одну из своих отяжелевших забинтованных рук и, слегка прикасаясь – больно ведь тронуть,– отер слезы.
– Может, и вправду лучше ему умереть, ребята? —дрожащим голосом сказал кто-то из стоявших сзади.
Произошло легкое движение, и убежденного Зиновием вытолкали из палаты.
– Ты не прав, Зинка,– сурово возразил Николай Симонов.– На фронте мой отец потерял обе ноги. Так что ему было делать – с собой кончать? Мать-то обрадовалась ему и безногому. Все твердила: «хоть жив, слава богу!» И сейчас живет батька и на пенсию еще не хочет выходить. В типографии работает.
– Руки-то у твоего отца остались для работы?
На место изгнанного, надев его халат, осторожно проник в палату цыган Мору, бригадир арматурщиков. За свои двадцать пять лет двадцать он кочевал вместе с табором, а потом раздумал и решил жить иначе. На гидрострой он пришел в числе первых. Растолкав всех, он приблизился к кровати.
– Зиновий Гусач, отдаю тебе бригадирство! Ты будешь бригадиром, я – звеньевым. Кому что руками показать надо, я покажу. Немой буду! Ты один будешь приказывать. Твой авторитет наивысший! Велишь в воду идти – пойдем. Не будет во всем мире бригадира лучше тебя! Был король трассы, будешь король бригадиров!!! А всякие наряды выписывать – любой в конторе напишет под твою диктовку. Не умирай, Зиновий, живи, прошу тебя, как человека! Умрешь – клянусь, обратно в табор уйду!
Никогда я не забуду этот час, когда его уговаривали парни. Я не выдержал и тоже стал его уговаривать.
– Ты работал руками, будешь работать головой! – умолял я его.– Будем с тобой учиться, заочно! Столько интересных профессий, где нужны только способности, ум и доброе к людям сердце. Ты можешь стать инженером, историком, воспитателем, литературоведом... Можешь заведовать Домом культуры – мало ли что еще можешь сделать! А потом тебя полюбит хорошая девушка, и ты еще будешь счастлив.
Последнее я, кажется, сказал зря, потому что Зиновий окончательно помрачнел. Все подумали о Тане, которая ни разу не пришла к нему в палату... Я сконфузился. Очевидно, я не так убеждал. А я с готовностью отдал бы ему свою руку. Одна у Зиновия, одна у меня. Я уже спрашивал Александру Прокофьевну, можно ли так сделать, но она сказала, что медицина еще не может приставить человеку чужую руку...
Наступило тягостное молчание: парни истощили свои доводы. Странное ощущение, будто все это уже было, возникло у меня. Была эта полупустая палата, больничный запах, воспаленное обмороженное лицо Зиновия на подушке, тяжело дышащие, на грани слез, мужественные обветренные парни в грубых сапогах и белых халатах. И я уже был – его друг, беспомощный, растерянный, не знающий, что делать, навсегда раненный жалостью.
– Подумай, Зиновий,– вполголоса сказал Костя.– Мы пойдем... докторша долго не велела быть... ты – подумай!
Они ушли, ступая на цыпочках, зная, что все уговоры бесполезны. Опять приходили врачи, сестры и что-то делали с Зиновием – новокаиновую блокаду, уколы, накладывали повязки с антисептиками и антибиотиками, но все это был паллиатив, как сказала Александра Прокофьевна, потому что руки уже были мертвы. И, если мертвое не удалить, оно убьет живое.
...Это была какая-то пытка: люди шли и шли, и все уговаривали Зиновия, чтоб он согласился дать отрезать руки. Наконец Зиновий не выдержал.
– Миша, скажи им, что я сплю, не могу больше!
Я вышел в коридор и попросил сестру не пускать к нему посетителей.
– Как там Клоун? – спросил Зиновий, когда я вернулся.
– Шок проходит, а ноге нужен покой.
– Навести его.
– Так я утром был у него.
– То ж утром... сходи сейчас!
Я пошел в палату, где лежал Клоун. С ним было еще трое больных. Разговор шел о Зиновии. Клоун лежал лицом к стене. Я присел к нему на койку.
– Спит,– сказал один из больных. Но Клоун не спал. Он плакал.
– Нога болит? – спросил я вполголоса.
__ Разве я о ноге! – с отчаянием сказал бедняга.– Как мне теперь жить, если он умрет... из-за меня!
– Ты ни в чем не виноват, Петя. Если бы Глухов не сбежал... Врач так и сказала: кровообращение было нарушено, а тут мокрый снег и ветер.
– Потому что нес меня!!! Я не смею к нему зайти. Хотел давеча и не посмел.
– Заходи, он о тебе спрашивает.
– Не смею!
Я успокоил Клоуна, как мог, и вернулся к Зиновию. Он стоял у окна. Опять вечерело. Окна палаты выходили на тайгу. Качались от ветра сосны, с них сыпался снег.
– Ну, что? – спросил он, обернувшись.
– Ты ляг,– посоветовал я. Зиновий сел и пытливо посмотрел на меня.
– Миша! Дай мне слово... Дай слово, что, если я впаду в беспамятство, ты не дашь мне отрезать руки!
– Без твоего согласия не имеют права!
– Но ты дай слово. Дай слово! – Он начал волноваться, и я был вынужден дать слово.
Николай Симонов, Костя Танаисов, цыган Мору и остальные, выйдя из больницы, не успокоились. Они долго советовались, спорили, а потом решили, что только один человек сумеет убедить Зиновия – это Таня Эйсмонт. И всей гурьбой отправились к ней на квартиру. Костя рассказал мне подробно, как было дело. Таня сама открыла им дверь и как будто испугалась. Она пригласила всех в комнату, предложила сесть, но никто не сел, даже она сама. Симонов объяснил ей, чего от нее хотят.
– Я не могу...– прошептала она.
– Почему?
Таня совсем растерялась и лишь пожала плечами.
– Я не могу видеть... мне страшно...
В ее глазах застыл ужас. Ребята в недоумении смотрели на нее. Симонов, решив, что Таня просто его не поняла, снова попытался ей растолковать.
– Он же умрет, если не сделать ампутации. Вас он послушает...
– Меня? Но почему? Тогда Симонов брякнул:
– Потому что он вас любит!
Таня прижала ладони ко рту и даже попятилась. Она вся дрожала.
– Нет, нет. Я не могу. Оставьте меня, пожалуйста!
– Почему нет? – закричал вне себя цыган Мору и бросил оземь свою шапку.– Такой человек пропадает! Разве тебе не жалко? Скажи ему: замуж за него пойдешь – и Зинка жить захочет. Уговори его. А еще образованная!
Тут загалдели все, кто во что горазд. Только Симонов молчал. Он все понял.
– Тебя одну послушает!
– Почему не невеста? Невеста!
– Поправится – и поженитесь.
– Все на свадьбу придем.
– Как его одного оставишь?
– Парня спасать надо.
Эту дикую сцену прекратил Костя.
– Пошли отсюда! – заорал он. Строители сразу замолчали и, теснясь, стали выходить в дверь. Симонов выходил последним и обернулся:
– Дешевка!
Ночью начался бред. Зиновию казалось, что он в своей деревне, на Рязанщине, будто они с отчимом идут ловить рыбу.
– Хорошо-то как! – твердил он, улыбаясь запекшимся ртом.– Какая заря! Смотри, рыба играет...
Но вскоре его начали мучить кошмары. Будто он должен был пройти каким-то огненным коридором и доказывал посылавшим его, что сгорит.
– Какой длинный...– в ужасе шептал он, мечась по подушке.– Как долго! Сколько еще идти?
Возле его постели собрался консилиум. Вызвали хирурга из Красноярска, но он не мог прибыть из-за нелетной погоды: снова пуржило.
– Ампутировать надо немедленно, или будет поздно,– решил консилиум. Вызвали Сперанского.
– Надо делать ампутацию! – заявил он.
– Но больной категорически возражал! – несмело сказала молодой врач. На гидрострое все врачи были женщины.
Я никому не сказал, что дал слово Зиновию не допустить ампутацию. Какое это имело значение, что я не сдержу слово, перед лицом такой беды! Речь шла о его жизни. Я вдруг подумал, что жить все-таки надо. Умереть успеешь. И он не может умереть вот так нелепо...
Врачи нерешительно молчали. Мой отец – он сидел в стороне на табурете, согнувшись, опершись локтями на колени,– выпрямился и взглянул на Александру Прокофьевну.
– Делайте ампутацию под мою ответственность. Он мой сын.
– Это ответственность хирурга, и я беру ее на себя,– решительно возразила Александра Прокофьевна. Она обернулась к сестре:
– Готовьте все к операции.
Зиновий пришел в себя утром. Хмурое и холодное было утро. Я сидел у его постели. В кабинете главврача дожидались Сперанский и мой отец. Мне было велено тотчас их позвать, как только Зиновий откроет глаза. Но я решил, что еще успею.
– Зиновий, дружище, ты будешь жить! – сказал я твердо, встретив его взгляд. Зиновий был укрыт одеялом до самого подбородка. Жар прошел, и глаза у него были ясны и чисты, как всегда, только в них появилось нечто новое и осталось навсегда —след перенесенного.
– Уже отрезали,– проговорил он без всякого выражения. Ни тогда, ни потом не упрекнул он меня за нарушенное слово. Наверное, понял мое состояние. Может, мысленно поставил себя на мое место.
– Пойду позову отца и Сергея Николаевича, они ведь ждут! – вспомнил я строгий наказ.
– Ладно. Только, Миша... скажи им, чтоб не утешали!
Я пошел и объяснил, что Зиновий пришел в себя и просит не утешать. Мне никто не ответил.
Сперанский первым подошел к кровати и осторожно обнял Зиновия и трижды поцеловал в губы, будто тот возвратился издалека. Поцеловал его и мой отец.
– Здравствуй, сынок,– сказал он, и у него перехватило горло. Зиновий посмотрел на отца, на взволнованного Сперанского, на бледную Александру Прокофьевну, стоявшую в дверях, и, должно быть, понял, что мы все пережили за него.
– Ладно, Сергей Николаевич! – успокаивающе сказал он.– Чего уж там... Раз надо – буду жить.
– Поправляйся скорее да выходи на работу,– торжественно произнес Сперанский.– С нынешнего числа ты назначен начальником котлована.
Я невольно ахнул, Зиновий усмехнулся.
– Где уж мне, Сергей Николаевич, великодушный вы человек... разве я справлюсь! Курам на смех.
– Должен справиться! Тебе помогут, Зиновий Александрович. Там нужен энергичный организатор. Прокопенко не справлялся и давно просил меня заменить его.
– Благотворительностью занимаетесь, товарищ начальник! – грустно улыбнулся Зиновий.
– Не имею права! Потом ты поймешь.– Сперанский поднялся.– Поправляйся. Насчет котлована не волнуйся – справишься! Дадим тебе в помощь молодого инженера, как раз вчера прибыл на Вечный Порог. Эх, Зиновий, на тебя вся стройка теперь смотрит. Я верю в тебя! Нелегко тебе будет, да вон сколько друзей – помогут. Хоть бы ты скорее поправлялся: паводок-то на носу! Скажу откровенно, Зиновий Александрович, беспокоюсь!
С того дня Зиновий стал быстро поправляться. Когда я приступил к работе, Клоун один ухаживал за Зиновием. Ни одну санитарку к нему не подпускал, за что Зиновий был ему очень благодарен. Он стыдился своей беспомощности, не любил, когда его кормили с ложечки, и только для меня, отца и Клоуна делал исключение.
Клоун стал ухаживать и за другими больными. Когда его выписывали из больницы (в один день с Зиновием), Александра Прокофьевна предложила ему место санитара. Все нашли, что это для Клоуна подходяще, но, ко всеобщему удивлению, он наотрез отказался.
– Я уж пойду работать в котлован, к Зиновию,– пояснил он. Зиновий вышел из больницы в солнечный апрельский день,
когда бормотали ручейки под тающим снегом и пахло хвоей от нагретых сосен.
Строители организовали в его честь целый митинг и даже хотели его качать, но кто-то надоумил их, что Зиновия можно зашибить. Ребята подняли его на плечи и пронесли через весь поселок и по тракту до самого дома.
Там ждали его полный дом друзей, накрытый стол (женщины двое суток готовились к торжеству) и вино, чтоб выпить за здоровье, дружбу и мир.
Я заметил, что Зиновий, приветливо улыбаясь каждому, беспокойно искал глазами, и понял, к о г о он ищет. Мы ему еще не говорили...
– Таня уехала навсегда,– тихонько сообщил я ему.– Не с Глуховым, нет! В разные стороны. Уже после того, как его исключили из комсомола и изгнали с гидростроя.
На мгновение мне показалось, что у Зиновия шок, как тогда у Клоуна, но он овладел собою.
– Не с ним...– повторил я Зиновию в самое ухо, потому что было очень шумно: гости как раз размещались за столом.– В разные стороны. Все же они – одно. Недаром столько лет дружили. Дружба с такими не проходит безнаказанно для души. Забудь о ней, ты еще встретишь единственную, и она будет настоящей.
– Таня настоящая,– возразил он упрямо и так невнятно, будто у него была каша во рту.
– Если настоящая, то вернется! – сказал я.
6
«Здравствуй, Таня!
Это письмо я диктую в магнитофон, потому что это лучше,
чем диктовать человеку хорошему, но не понимающему тебя.
Таня. Мне хочется поговорить с тобой наедине.
Ты получишь маленькую посылочку – ленту с моим голосом...
и услышишь все, что я давно хочу тебе сказать. Так что каждую фразу уже выносил и обдумал заранее. Как сочиняют стихи.
Твой адрес мне дала Александра Прокофьевна. Мы теперь с ней друзья. Она славная женщина. Жаль, что у нее нет детей.
Вот уже месяц, как я понял: нам необходимо поговорить. Мне кажется, ты очень переживаешь свой отъезд с гидростроя. Быть может, называешь его бегством.
Когда совесть упрекает человека и он с трудом, после душевной борьбы и страданий, справится с совестью – это всегда нехорошо. Вредно. Потому что в другой раз он справится с этим быстрее и легче, а потом еще легче, и, глядишь,– человек уже не тот: нет той чистоты и принципиальности.
Но ты ни в чем не виновата, Таня! Тебе не в чем упрекнуть себя. Вот это я и хотел тебе разъяснить. Ведь я, честное слово, понимаю Таню Эйсмонт лучше, чем она сама себя понимает, лучше, чем ее «поняли» другие.
Пусть ты инженер, знающий и толковый, не побоявшийся работы на Севере, но ты девушка.
И вот эта девушка, впечатлительная и нежная, испугалась стать женой безрукого... Ничего здесь нет плохого. Если бы ко мне полгода назад пришла орава добрых, прямых, грубоватых парней и потребовала, чтоб я женился на безрукой женщине, которую я едва знал,– я бы тоже испугался. Это естественно!
Другое дело, если бы этой безрукой женщиной оказалась ты. Тогда я был бы только счастлив. Но это потому, что я люблю тебя. Ты же меня не любишь и потому испугалась.
Когда человек не отвечает другому взаимностью, нельзя ему ставить это в вину. Потому ты ни в чем не виновата. Что ж тебе было делать, как не уехать, если вся стройка ждала, что ты, как в кинофильме, вознаградишь пострадавшего героя, то есть меня.
Возможно, если бы не случилось несчастья, ты и полюбила бы меня. Иногда мне это казалось... Но любовь не успела расцвести в твоем сердце, подул ветер и занес ее снегом.
Теперь все это в прошлом.
И еще, дорогая Таня, мне хотелось сказать, чтоб ты не жалела меня. Как это ни странно, но я чувствую себя счастливым. Кто поверит этому? Я бы сам не поверил. Оттого и отказывался от ампутации.
Как объяснить, почему я, несмотря ни на что, чувствую себя счастливым?
Конечно, мне очень нелегко обходиться без рук и порой становится так горько, что хоть плачь. Но вместе с тем моя жизнь приобрела ту полноту, которой мне не хватало прежде. Только теперь я понял, что жил и работал вполсилы. Вот почему на меня часто нападала тоска, причину которой я не мог себе объяснить. Когда какая-то часть ума, сил, способностей человека лежит под спудом – это действует угнетающе. Я не знал, что способен на большее, чем быть хотя бы и «королем трассы»!
Там были свои трудности – утомительные рейсы, бессонные ночи, слякоть, дождь, снег, гололедица. Но если ты молод и крепок, это не требует напряжения всех сил – духовных и физических.
Когда человек легко справляется с трудностями, надо ему призадуматься: так ли он живет, полной ли грудью дышит?
Когда меня назначили начальником котлована, я подумал, что не справлюсь. Ведь Прокопенко – инженер, и то у него шло ни шатко ни валко, а я всего шофер и плотник.
Сергей Николаевич понял мои сомнения и сказал: «Сначала присмотрись, потом примешь котлован». Но «присмотреться» не пришлось: едва я появился в котловане, меня приняли как начальника. Вот и пришлось напрячь все силы и стать им. Собственно, я присмотрелся за те четыре года, что работал на гидрострое шофером. Меня всегда возмущали толчея и неразбериха, царившие в котловане и так мешавшие людям трудиться. Как инженеру, тебе известно, что трудность возведения сооружений на Ыйдыге в том и состоит, что работы сосредоточены на небольших площадках и ведутся не вширь, как было на Волге, а в высоту. Теснота – вот бич нашей стройки. С этого я и начал: попытался организовать труд людей так, чтоб не было этой толчеи, чтоб людям и машинам было просторно работать. Все с полуслова поняли меня, каждый сделал, как лучше не только ему, но и другому.
Через неделю котлован было не узнать. Руководство в восторге, на каждом собрании твердят: «У Гусача какое-то самой природой данное организаторское искусство».
Даже Михаил Харитонович в это поверил. Но я-то знаю: просто народ захотел и сделал! Людям так от души хотелось, чтоб я справился с должностью начальника котлована. Под влиянием этого доброго желания и в них пробудилась та энергия, способности, ум и силы, что не использовались сполна и тоже находились под спудом. Наверное, есть такой запас скрытых сил в каждом человеке. И лестно, и радостно мне было, что именно я это вызвал! Так и старались друг перед другом – они для меня, я – для них. Если бы ты видела, Таня, какие лица были у людей: растроганные, торжественные и праздничные. Как они вдохновенно трудятся! Поистине у меня теперь тысячи рук вместо двух потерянных!!!
А если бы ты видела Клоуна! Он теперь работает инструментальщиком. Его узнать нельзя. Просто переродился человек. Мое слово для него – закон. В таких случаях всего труднее...
