Текст книги "Избранное. Том 2"
Автор книги: Валентина Мухина-Петринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
Убежище было скрыто далеко в горах. Огромный лабиринт с мощнейшим оборудованием по воссозданию структур. Вокруг простирались непроходимые леса.
К нашему удивлению, мы увидели на зеленом склоне горы наш бревенчатый дом. Его уже переправили сюда. Семен Семенович поселился с нами, заняв отдельную угловую комнату за библиотекой. Он сразу после ужина ушел к себе. Мы остались одни. И тогда, в первый же вечер, безмерно усталые, измотанные до предела, мы схватились с Харитоном.
Он вдруг заявил, что мы не должны принимать никакого участия в «спасении» этой цивилизации, так как мы не можем знать истинного положения вещей.
– То есть как? – удивился я.
– Что мы о них знаем? То, что нам счел нужным рассказать этот подозрительный Семен Семенович?
– Подо... зрительный?!
– Я вообще не верю, что он харисянин. Ему не верю, и баста! Познавший Землю, четыреста лет на Земле – бред какой-то. Что мы поняли в сегодняшних событиях? Может, это революция? А мы укрылись с владыками и собираемся помочь им? Непохожие!!! – Он возмущенно фыркнул.– Гитлер был тоже непохож на обыкновенного немца. А Муссолини – разве это было типично для итальянского народа, простодушного и веселого?! Может, эти харисяне до смерти рады, что избавились от этих «непохожих», а мы поможем их возродить? Послужим делу реакции?
– Нельзя же проводить прямую аналогию с Землей! – рассердился я.
– Я только хочу сказать, что не желаю вслепую помогать неизвестно кому. Мне надо разобраться.
– Разве можно что-нибудь понять в их устройстве? – вмешался Уилки.– Чужая и чуждая цивилизация. У них даже денег никогда не существовало.
– Разве у них есть классы,– поддержал его и Яша,– какая может быть аналогия? Цивилизация явно вымирающая, значит, надо помочь возродить ее. И не по образцу Земли, а по их собственному. Разве не ясно?
Все заспорили, заговорили разом. То, что все смертельно устали, вовсе не прибавило нам благоразумия.
В разгар спора к нам вошел Семен Семенович.
– Простите, но вы говорили так громко, что я все слышал. Сомнения Харитона Васильевича понятны мне. Есть возможность изучить язык харисян за несколько сеансов... Тогда вы ознакомитесь с нашей историей и разберетесь в ней сами.
Харитон, кажется, смутился. Семен Семенович посмотрел на него пристально.
– Я не обиделся,– успокоил он,– почему вы должны слепо доверять? Мой родной народ настроен ко мне недоверчиво... Сначала я был непохожим, мне едва не удалили антенны, затем был землянином... Слишком долго. Так долго, что стал восхищаться людьми. Не всеми, конечно.
В людях мне как раз не нравилось то, что стало главным в харисянах. То, что они боятся непонятного. Мало того. Часто не верят в то, чего не понимают. А объясняют свое неверие... здравым смыслом! Бороться с таким неверием очень трудно. И я не смог отказать себе в удовольствии просто посмеяться.
Ликвидируя нашу базу в Гималаях, я воссоздал все имеющиеся у нас структуры до одной и сам лично доставил их на место, где они в свое время были взяты на несколько часов. Итак, на Земле XXI века очутились теперь Константин Циолковский, насмешник Марк Твен, Галилей, милый Андерсен...
Возле села Рождественского я оставил ранним утром в июле 2009 года Ренату Петрову...
– Ренату? Теперь! – воскликнул я вне себя, подумав сразу о деде. Хватит ли у него сил и рассудка перенести возвращение той, которую он не сумел при жизни защитить.
– А вашу прабабку, Рената, я оставил под Москвой, там, где она была взята после богомолья в Троице-Сергиевой лавре... Пусть попробуют объяснить обладающие «здравым» смыслом.
– Просто посадят в сумасшедший дом,– пожал плечами Харитон.
– Не так просто: с ней документы, выданные в 1899 году, одежда, сшитая тогда же, свежая газета, в которую она завернула купленную в лавре иконку...
– Моя прабабка?!! – Рената закрыла ладонями лицо. Яша привстал. Глаза его заискрились смехом.
– А протопоп Аввакум... тоже... где вы его высадили?
– В Москве.
– Через триста с лишним лет... это невероятно,– не выдержал я.– Не жестоко ли это по отношению к нему? Аввакум и так много выстрадал. Больше, чем человек может вынести.
– Более жестокого, чем небытие, ничего нет! – яростно возразила Рената.– Пусть Аввакум посмотрит, как живут его потомки.
12
НИКТО НЕ ПОВЕРИТ
Не понимаю – значит, не существует!
А. Грин
Домой я вернулся на рассвете. Отпер ключом дверь. В квартире было очень чисто, свежо, даже в прихожей пахло цветами. Розы мои политы, пыль всюду вытерта, полы натерты и даже в холодильнике нашлось кое-что съестное.
Это позаботилась Марфа Евгеньевна Ефремова – мое прямое начальство, Яшина тетка.
Я обошел свои три комнаты, вскипятил на кухне чай и там же выпил его у самовара. Потом прилег со свежими газетами на постель. Однако мне было не до чтения.
Я вдруг почти с испугом подумал о том, как мне придется звонить и отвечать на звонки друзьям, встречаться с ними, улыбаться, шутить. Выступать вместе с Харитоном, Яшей и Викой на пресс-конференции или в студии перед телезрителями, на разных научных конференциях и симпозиумах. Доказывать в Академии наук...
Хорошо хоть, с тех пор как ввели регулярные рейсы на Луну и Марс, не устраиваются торжественные пышные встречи возвращающихся космонавтов.
Даже с Викой я бы не мог сейчас говорить – уж она-то должна была мне верить, но и она сомневается. А мне предстоял разговор, которого не миновать, с Марфой Евгеньевной, и если я не сумею убедить ее, то мне не убедить никого.
Приняв ванну и позавтракав, я пошел в институт. Наш научный руководитель и директор приходит рано. На всю жизнь сохранилась деревенская привычка рано вставать.
Марфе лет под семьдесят, но она еще в форме. Красивая, живая, энергичная, собранная женщина. Муж ее, известный писатель-фантаст Яков Ефремов, тоже очень моложав, хотя года на три старше.
Марфа (за глаза ее зовут Марфа Посадница) очень мне обрадовалась. Мы обнялись и нежно поцеловались. Потом сели рядышком на диване. Она уставилась на меня живыми, черными глазами ласково и встревоженно.
– Давай рассказывай все по порядку,– приказала она.
Я, не торопясь, рассказал ей все, что произошло в Лунной обсерватории.
– Черт побери! – только и сказала она и надолго замолкла, хмурясь.
– Вы мне не верите? – спросил я подавленно.– Кстати, Яша вам ничего не говорил?
– Нет, он отказался говорить раньше тебя, заверил, что все, что ты скажешь, есть правда. Видишь ли, Кирилл, здесь ни при чем «верю, не верю». Никто же не заподозрит тебя во лжи. Вопрос стоит так: либо ты заболел, и тебе надо срочно лечиться... у невропатолога...
– У психиатров?
– Либо это действительно, как ты уверяешь, встреча с инопланетной цивилизацией.
– А вы как думаете, Марфа Евгеньевна?
– Не знаю, Кирилл, не знаю. Откуда же мне знать? Будущее покажет.
Я фыркнул рассерженно:
– Болезнь будет прогрессировать?
– Не обязательно. Может быть, тебе противопоказана Луна, космос. А на земле ты сможешь работать, как и работал.
– Обследуя космонавтов и изучая их отчеты? Я сам – космонавт! Это мое жизненное призвание, моя мечта.
– Если эти... твои существа не дадут о себе знать, космос тебе больше не увидеть. Ни одна медицинская комиссия... ты сам понимаешь. Эх! А я уже выставила твою кандидатуру... Будет конкурс. Готовится новая комплексная экспедиция на Марс. Ты ведь мечтал о Марсе...
– Мечтал о Марсе,– упавшим голосом пробормотал я.
– Неприятная история! – заметила Марфа. Я быстро поднял голову.
– Если бы я действительно заболел, ну что ж, полечился бы, и только. Дело не во мне. Это касается всего человечества. Мы уже столкнулись с иной цивилизацией. И неизвестно, чем чревата для нас эта встреча. Почему они скрываются от нас? Наблюдают за нами исподтишка? Изучают, как кроликов. Вот что тревожит меня. Необходимо срочно обшарить всю Луну. Где-то за Морем Холода... возможно, на обратной стороне Луны. Я хочу, я имею право участвовать в этих поисках. Теперь меня Марс может заинтересовать лишь в том случае, если и там столкнутся со следами этой цивилизации.
Профессор тяжело вздохнула.
– Не знаю, добьемся ли мы средств и людей на срочные поиски. Сомневаюсь. Но можно вменить в обязанности новой смене... под видом изучения Луны.
– Мне не поверят?
– Конечно нет! Пока они не дадут о себе знать.
– И меня не пошлют больше на Луну?
– Медицинская комиссия сначала спросит у тебя про зеленых человечков...
– Но ведь меня разнесло осколком метеорита на глазах Вики и Харитона.
– Харитон уже отрекся от того, что видел.
– Негодяй!
– Зачем же так, Кирилл! Он селенолог и хочет, не позже как через полгода, опять поработать на Луне. Он не закончил свои исследования.
– От вас я этого не ожидал.
Марфа промолчала, но тень прошла по ее румяному лицу.
– Еще раз спрашиваю, вы мне не верите? Вы нам не верите? Потому что Вика и ваш собственный племянник не откажутся... Яша не Харитон.
.– Будут лечить всех троих.
– Ответьте на мой прямой вопрос.
– Невероятно это все, Кирилл,– тихо ответила она,– и... пожалуйста, не хлопай дверью, Кирилл!
Я все-таки хлопнул дверью так, что зазвенели окна. Марфа Евгеньевна выскочила за мной в коридор.
– Кирилл! Не езди без меня к президенту, слышишь? Ты только навредишь себе. Сначала остынь.
Я круто обернулся к ней.
– Сколько времени вы даете мне, чтобы остыть? Учтите, что после бессонной ночи будет хуже...
– Ну хоть часа два. Идем, я тебе покажу новый отдел. Растительность в марсианских условиях...
– Хорошо. Показывайте новый отдел. Я только сначала свяжусь по телефону. Одну минутку...
Я вернулся к ее секретарше, профессор гневно ждала меня в дверях и попросила ее связать меня с президентом Академии наук... Мне назначили на четыре пятнадцать. У президента Казакова все рассчитано по секундам.
– Напрасно ты хочешь с ним говорить,– заметила Марфа и расстроенно махнула рукой.
Мы спустились по лестнице и перешли выложенный пластмассовыми плитами двор с мощным фонтаном посредине.
– Заправляет марсианским сектором матушка Харитона,– рассказывала на ходу Марфа, видимо решив переменить тему.– Она согласилась давать у нас консультации.... два раза в неделю. С помощью Казакова, который обратился к правительству, удалось ее «временно» перетащить сюда, вместе с ближайшими помощниками и даже любимой лаборанткой. А консультации она теперь дает у себя, в Лесном Институте... два раза в неделю.
– Как вы любите насилие!
– Не дерзи! Озеленение Марса – работа первостепенного значения. Профессора Лосеву никто не сможет заменить. Понятно?
– Чего уж там! Как будто на Земле проблема преодоления времени полностью решена.
– На Земле когда-нибудь станет совсем тесно. К тому времени на Марсе должна быть создана атмосфера. Под куполами – это не жизнь. А с помощью растений – ну, и техники, конечно,– мы создадим атмосферу за полвека... А может, и за тридцать лет.
– Может, за десять? – съязвил я.
– Не знаю, за сколько, но создадим. Слушай, Кирилл, обрати внимание на лаборантку Лосевой. Она общая наша любимица. А Таисия Константиновна в ней души не чает. Ее звать Рената. Мы зовем ее девушка из Грядущего.
– Почему?
– Ты увидишь. Она удивительный человек! Ясная, цельная, добрая, умная и в высшей степени способная к восприятию красоты Мира. Словно и вправду пришла из Будущего. Мы, к сожалению, еще не такие. Хорошо, хоть знаем, какими мы хотим быть.
– Марфа Евгеньевна! Вы что же, хотите сказать, что в прошлом не было таких гармонических личностей?
– В темном прошлом, где жестокость поддерживалась равнодушием, где личность ставилась ни во что,– конечно, нет! После столкновения со злом личность дает трещину, как хрустальный бокал, по которому грубо стукнули...
– Это слишком грустно.
– Но это ведь так.
– Я не согласен с вами, категорически. Есть люди, подобные самому ценному хрусталю, который не дает трещин. Его можно разбить только совсем, вдребезги. И в памяти такой человек" остается, каким был,– неповторимым, тонким, прекрасным. Разве я не рассказывал вам об агрономе в Рождественском Ренате Михайловне Петровой? Все, что она хотела сделать для людей, она фактически сделала после смерти...
Марфа вдруг остановилась так внезапно, что я чуть не налетел на нее. Глаза ее округлились.
– Рената, о которой я говорю, тоже из Рождественского. Твоя землячка! Полностью ее имя: Рената... Михайловна... Петрова. Есть у вас такая? Ты ведь всех знаешь.
– Не помню,– почему-то замялся я,– может, и есть.
Мы вошли в кабинет Лосевой. Сердце мое гулко билось. Я заставил себя успокоиться.
Профессора Лосеву я знал давно, не раз бывал на ее лекциях, восхищался ею как ученым и как человеком и никогда не переставал удивляться, как у нее мог быть такой сын, как наш Харитонушка.
Таисия Константиновна собиралась идти в спецтеплицы вместе со своей лаборанткой. Обе только что примеряли новые скафандры (в теплицах была атмосфера, давление и температура, как на Марсе). При виде нас скафандры были отложены, нас любезно пригласили садиться. Затем, спохватившись, Лосева представила меня лаборантке.
...Почему мы так смотрели друг на друга, словно знали давно и встретились после долгой разлуки. «Наконец-то! – говорили ее глаза.– Я так долго тебя ждала. Вот ты и пришел. Долго же я тебя ждала!»
Это прекрасное лицо с трогательно доверчивыми глазами, ожидающими радости или чуда, я знал всегда.
Портрет висел у дедушки на стене. Юношеская любовь деда. Юношеская ли? По-моему, он любил ее всю жизнь. Много я о ней слышал. Многое понял, раздумывая над ее судьбой. Дед рассказывал о ней много доброго...
Конечно, эта девушка никак не могла быть той Ренатой, умершей задолго до моего рождения, но... какое странное, какое непостижимое сходство: имя, наружность, тот же душевный склад!
Я ни слова не слышал из того, что говорили обе профессорши. Я взял за руку Ренату и отвел ее в сторону.
– Вы из Рождественского?
– Да. О да!
– Мой дед Николай Протасович Симонов видел вас?
– Конечно. Я жила у него... в комнате, где...
– Где жила Рената его юности?
– Да.
– Как могло получиться... такое сходство? У нее ведь не было, по-моему, родных?
– Я вам расскажу все. Одному вам. Но не здесь.
– Где же?
– Где хотите. Может, придете ко мне? Николай... Протасович и Юра все знают. Вы тоже должны знать. Я ждала вас.
– Меня?
– Я хочу просить у вас совета. Со мной случилась очень странная история.
– Я приду к вам.
Мы договорились о встрече, я взял адрес и ушел, крайне взволнованный и испуганный за дедушку. Как пережил он эту встречу?!
Я где-то бродил по Москве, не помню где, но в четыре уже был у президента Академии наук.
Евгений Михайлович Казаков – профессор, академик, очень видный мужчина. Высокий, подтянутый, безукоризненно одетый, матовая кожа, насмешливые серо-синие глаза, седые, голубовато-серебристые волосы, волевой подбородок, высокомерный рот, маленькие руки, маникюр... Кажется, я злюсь. Он, без сомнения, очень крупный ученый. Лауреат Ленинской и Нобелевской премий за крупнейшие открытия в области геофизики. Но в ученом мире его не любят и говорят, что вторично его президентом уже не выберут никогда.
Принял он меня вежливо, поздравил с окончанием работ на Луне (мое возражение, что работа вовсе не закончена, он, видимо, не расслышал), спросил, чем может служить.
Скрепя сердце я рассказал ему все, что произошло в Лунной обсерватории,– он не удивился, у него уже был рапорт Харитона. Потом я сухо напомнил, что дело это касается всего человечества и надо действовать в международном масштабе.
Президент чуть покраснел, даже как будто сконфузился, что на него не похоже, и поспешно заверил меня, что «будет сделано все, что требуется». В этот момент он искал рукой звонок. По крайней мере тотчас появился секретарь и отнюдь не собирался уходить.
Вздохнув с облегчением, Казаков стал трясти мою руку и пожелал хорошо отдохнуть. Я удивленно взглянул на него и сказал, что не собираюсь пока отдыхать – некогда...
– Но у вас отпуск. Вы устали... Сложные условия... невесомость...
– Я не собираюсь сейчас отдыхать,– повторил я, нахмурясь.
– Хорошо, как угодно... обследование решит.
– Обследование? Внезапно я понял.
– Меня... отстраняют от работы?
Должно быть, я сильно побледнел, щекам стало холодно.
– Да вы не волнуйтесь,– сказал Казаков,– все космонавты пройдут обследование. До обследования никто к работе в Космическом Институте допущен не будет. Вы же сами врач. Понимаете.
– Значит, вы не приняли всерьез ни одно мое слово? Все, что я вам рассказал,– плод больного воображения? Так, по-вашему?
– Ну, почему же... Все будет сделано как надо. Извините, у меня совещание...
Он посмотрел на часы.
Марфа была права. И зачем я только к нему пошел?
Расстроенный, удрученный, весь под впечатлением этой неудачи, я пришел -к Ренате.
Она жила в домах Лесного Института – четвертый этаж, комната с балконом, выходящим в институтский парк. Едва я позвонил, девушка открыла дверь. Мы сели у треугольного столика. Дверь на балкон была открыта, ветер свободно ходил по комнате, трепал занавески, цветы, бумагу на письменном столе, легкое серое платье Ренаты.
– Обедали ли вы сегодня? – спросила она, заметив мою бледность.
– Кажется, забыл пообедать. Но я ничего не хочу. Сначала расскажите, кто вы, как попали в Рождественское. Потом можете сварить мне кофе. Я слушаю.
Она на миг задумалась, рассматривая меня. На стене висел мой портрет. Не из тех, что выпускаются массовыми сериями «Герои-космонавты на Луне», а любительский. Наверное, Юрка ей подарил.
– То, что я хотела рассказать вам, совершенно невероятно,– задумчиво заметила Рената.
– Ну и что? Со мной тоже стряслась невероятная история. Говорите!
...Так я узнал историю Ренаты. Странную, немыслимую, невозможную историю.
– Вы мне верите? – спросила она, волнуясь.
– Конечно! Я очень рад вас видеть. Теперь давайте сварим кофе, а то у меня слабость от голода. А потом я расскажу вам свою историю, чем-то похожую на вашу.
– И с вами?
– Да. Только я пришел не через полвека после смерти, а всего лишь через два дня...
Рената прерывисто вздохнула – у нее совсем детские губы – розовые, свежие, чуть припухшие. А в тонком одухотворенном лице столько жизни, игры, смены настроений и ощущений: оно то темнело, будто тень от облака набегала, то светлело, розовело, загоралось, освещаемое радостью изнутри. И прекрасные, доверчивые, открытые людям глаза...
Я действительно изрядно проголодался и приналег на бутерброды. Настроение мое заметно поднялось.
После кофе я, в свою очередь, рассказал ей обо всем, что произошло в Лунной обсерватории.
– Что же все это означает? – спросила Рената. Щеки ее заметно побледнели, зрачки расширились.
– По-моему, только одно: где-то близко, рядом с нами, инопланетная цивилизация.
– Как же нам убедить в этом людей?
– Искать. Сегодня я не с того начал. Ну зачем я ходил к Казакову!
Я смотрел на Ренату. Сердце мое сжалось: не хотел бы я, чтобы ее сочли сумасшедшей, отчислили из института...
– Вы доверяете мне, Рената?
– О да!
– Тогда не торопитесь. Никому не рассказывайте своей истории. Мы начнем с другого конца. У меня есть знакомый... Очень хороший человек. Он многие годы работал начальником Московского уголовного розыска. Ермак Станиславович Зайцев зовут его. Теперь он директор Института Личности, где людям, не удовлетворенным собой или работой, помогают найти то, чего им не хватает для счастья.
Зайцев связан со всеми учреждениями, которые имеют отношение к Человеку.
– А преступления еще совершают?
– Совершают еще... пока. Непонятно, что их заставляет... Казалось бы, никаких предпосылок. Бездуховность? Уголовный розыск теперь переименован в Институт Совершенствования Человека. Так вот, я пойду к Ермаку и поговорю с ним. Он нам поможет.
– Как?
– Прежде всего я попрошу его поискать, нет ли еще появившихся вторично... из другого времени или из нашего, но... например, двойника.
– Вы один к нему пойдете?
– Если согласны, пойдем вместе. А сейчас... уже поздно. Вы, вероятно, хотите спать.
– Нет. Но действительно поздно. Идите. Пожалуй, я провожу вас до ворот парка. Хочется пройтись перед сном.
Мы вышли в парк. Я взял Ренату под руку.
Ночь была темная, дул влажный ветер, принося с собой капли дождя. Хрустел мокрый гравий под ногами. Шумели деревья. Остро пахло травой, листьями. Скоро пойдет дождь. Рената проводила меня до ворот парка. Затем я проводил ее обратно до дома.
Прощаясь, я задержал ее руку в своей и сказал то, о чем я смутно думал весь вечер, хотя говорил о другом.
– У человека бывает как бы две жизни. Та, которой он живет, и та, которую он мог бы прожить, если бы он мог полностью реализовать свои способности и мечты. Это не моя мысль, но она меня глубоко поразила. Подождите, это у меня записано в блокноте...
Мы вошли в освещенный подъезд, и я, достав блокнот, прочел ей возле лифта слова, выписанные мною из тоненькой книжки очерков одного талантливого журналиста семидесятых годов прошлого века. Что-то в них потрясло меня, и я выписал дословно: «У человека две жизни: та, которою он действительно живет, и та, которою он мог бы жить. Нереализованная, непрожитая жизнь эта каким-то образом отражается на жизни действительной. И чтобы до конца понять человека, надо представить себе, как он мог бы жить, попади он в совершенно другие обстоятельства...» Правда, хорошо сказано?
– Очень. Очень хорошо!
– Что же вы будете делать во второй своей жизни? Рената не то полушутливо, не то торжественно подняла кверху руки.
– Я буду писать поэму, я уже пишу.
– О чем?
Рената слегка смутилась.
– Не знаю почему, но... понимаете, меня это переполняет. Я пишу поэму о... космосе. О трепещущей былинке в межзвездных безднах – Человеке. О чудных и непостижимых цивилизациях, с которыми он столкнется в своих поисках Вечности. Может, это слишком дерзко, но я... Я... вижу это, даже закрыв глаза.
13
ЧЕРЕЗ СТО, ЧЕРЕЗ ТРИСТА ЛЕТ
Аз семь ритор, не философ... простец человек и зело исполнен неведения.
Аввакум
Незаменим
академик Ландау.
Незаменима
и окрылена
резкость
конструктора
Королева!..
Даже артисты
цирков бродячих,
даже стекольщик,
даже жестянщик,
кок,
над которым не светятся
нимбы.
незаменимы.
Незаменимы...
Роберт Рождественский
Благожелательно и заинтересованно Ермак Станиславович выслушал меня и Ренату. Ни малейшего следа недоверия. Не ошибся я в этом человеке – родном дяде Вики.
Мы сидели в его кабинете, в Институте Личности на Чистых прудах.
– Приходилось ли вам сталкиваться с чем-либо подобным? – напряженно спросил я.
– Да. Недавно,– подтвердил Ермак, разглядывая Ренату. Я вскочил со стула.
– Успокойся, Кирилл,– заметил Зайцев.– Три случая, кроме ваших...
– Кто? Что вам об этом известно?
– Только успокойся, а то я отложу разговор. Ну ладно. Ты сядь... Так вот, случай первый. Ко мне обратился врач из Института психиатрии Валерий Тер-Симонян, такой симпатичный молодой человек, с мышлением незаурядным и нешаблонным. К нему в отделение доставили крайне нервного и желчного мужчину, который изъяснялся на чистейшем древнерусском языке семнадцатого века, был одет в сильно поношенный кафтан и назвал себя протопопом Аввакумом.
– Что?!
– Да. Аввакум. Вот так. Тер-Симонян не то что поверил ему, но многое в этом случае не объяснялось... Он не стал обращаться со своими сомнениями к главному врачу, а пришел ко мне. Тер-Симонян принес с собой одежду Аввакума, его обувь, документы, письма и просил меня, чтоб я от своего имени установил лабораторным путем – фальсификация ли это или...
– Ну и что?
– Семнадцатый век!.. Но этой материи, этой бумаге не триста лет, а самое большее – несколько месяцев.
– Так фальсификация?
– Нет. Я этого не сказал.
– А что же?
– Как будто протопопа перенесли во всем его одеянии из семнадцатого века. И документы – подлинники. Свежие подлинники, если так можно выразиться.
– Что же теперь будет с Аввакумом? – вмешалась Рената.– Неужели будут его держать в больнице? Это жестоко.
– Вопрос очень сложный. Мы с молодым доктором рядили так и этак. Все осложняется тем, что протопоп очень упрям, крут и не согласен «отречься» ни от своего сана, ни от имени. Кроме того, его же нельзя оставлять одного, с ним должен быть специальный человек, иначе... его опять доставят в лечебницу.
– Интересно, он понимает, в какое время он попал?
– Вполне. Это очень умный человек. Он всем интересуется. Засыпал Тер-Симоняна вопросами. Хочет разобраться во всем.
– И как же он объясняет то, что с ним произошло?
– Бог перенес его на триста лет вперед... Пока порешили вот на чем: Тер-Симонян берет отпуск и, забрав Аввакума под свою ответственность, удаляется с ним на свою дачу, здесь же, в Подмосковье. За месяц попытается растолковать неистовому протопопу ситуацию. Полечит его, нервы-то у бедняги никуда не годятся. Научит его современному русскому языку. Покажет ему Москву. Тер-Симонян обещал держать меня в курсе. Недельки через две я сам к ним съезжу.
– А второй случай? – с жгучим любопытством напомнил я.
– Второй случай... Дело еще более деликатное. Гений из вашей области, космонавтики...
– Королев?
– Нет. Этот сам понял ситуацию и назвался другим именем. Рассказала мне о нем женщина, приютившая его. Она подозревает, что... это Циолковский.
– Ух ты! И что с ним, надеюсь, он...
– С ним все в порядке. Назвался Ивановым. Дни и ночи занят научной работой. Перечитал горы книг, журналов, рефератов. Видно, хочет догнать, разобраться, чтоб идти дальше...
Женщина почти уверена, что это Циолковский.
– Но если это действительно Циолковский, так невежественно и глупо с нашей стороны не попытаться...
– Он правильно поступил – не назвав себя. Пока еще рано. Зачем подвергать себя насмешкам? Отрицательные эмоции ему противопоказаны – ему работать надо... Так вот, третий случай...– Ермак опять уставился на Ренату.
– Вы не захватили с собой документы? Те... выданные в 1932 году?
– Вот они.
Рената достала из сумки пачку документов и передала Зайцеву. Я уже видел их. Ермак медленно развернул их: диплом об окончании Тимирязевской академии – новехонький диплом. И паспорт. И две книги с одной и той же надписью. Одна пожелтевшая от времени, другая новая.
– Вы можете мне это доверить? – попросил Зайцев, внимательно просмотрев все.
– Пожалуйста.
Зайцев опять смотрел на Ренату, а я на него.
Невысокий, худой, пропорционально сложенный, очень славный и обаятельный человек. Серо-зеленые глаза на загорелом с резкими чертами лице смотрели лукаво и сочувственно, понимающе.
В чем было его обаяние – в доброте, любви к людям, доверии к ним, желании сделать каждого счастливым?
– Вы помните свою прабабку?.. – вдруг спросил он Ренату.
– Помню очень хорошо. Она умерла от сыпного тифа в 1919 году. Мне тогда было десять лет. Она была добрая, ласковая, мудрая и очень любила меня. Она ведь меня вскормила, мать я никогда не видела, она умерла, едва я появилась на свет. Многое о бабушке я знаю от отца. Он часто о ней рассказывал.
– Как ее звали?
– Авдотья Ивановна Петрова. Девичья фамилия Финогеева.
– Расскажите мне о ней подробнее, если можете.
Рената взглянула на него с любопытством. Кажется, она сразу заподозрила что-то и разволновалась, но взяла себя в руки. Даже села поудобнее, приготовясь рассказывать.
– Простите, вы не возражаете, если я включу запись? – спросил Зайцев,– а то я могу забыть...
– Пожалуйста, если вас так интересует...
Моя прабабка Авдотья Ивановна была замечательной русской женщиной, самородком, жаль, что так трагически сложилась ее судьба.
Будучи совсем неграмотной, она сочиняла сама и знала на память сотни песен и сказок. Конечно, она была талантлива. А умерла в безвестности и нужде.
Марию Дмитриевну Кривополенову нашла артистка Озаровекая, Ирину Федосееву – учитель Олонецкой гимназии Виноградов, Аграфену Крюкову открыл собиратель былин Марков. Я уже не говорю о многих замечательных сказителях, ставших известными после революции.
Отец мне рассказывал, что в 1916 году приезжал в Рождественское какой-то молодой энтограф и долго беседовал с бабушкой, записал много ее сказок и историй на фонографе и в тетрадь. Собирался приехать еще, но так и не приехал: время было смутное, шла первая мировая война.
В начале тридцатого года, будучи студенткой, я заходила в Институт этнографии имени Николая Миклухо-Маклая и узнавала насчет этих записей.
Мне повезло, записи эти были целы и хранились в архивных фондах института. Нашла я и того молодого человека – он уже был профессором. В его обширном историко-этнографическом исследовании о культуре русского народа упоминалась и Авдотья Финогеева (почему-то под девичьей фамилией).
В фонотеке института нашли записи ее песен и сказов и дали мне прослушать. Помню из свадебной песни: «Ох ты, горе мне, тошнехонько, отдают меня, красну девицу, на чужую на сторонушку, ко чужому да свекру-батюшке, ко чужой свекрови-матушке».
Никогда не забуду этот низкий, глуховатый, совсем молодой голос. Торжественный и грустный речитатив...
Папа рассказывал, каким невиданным по тому времени для женщины, да еще простой крестьянки, авторитетом во всей волости пользовалась Авдотья Ивановна. Не только слушать ее песни и сказки приходили к ней, но и за советом, за помощью.
Выглядело это так. Бабушка топит печь поутру, обед готовит на всю семью, а муж ее, Сергей Васильевич (дед моего отца), возится во дворе по хозяйству. Приходит из соседнего села, скажем, крестьянин с узелочком, в котором гостинчик: сальца кусочек, яиц с десяточек, баночка меду своего.
Здороваются, закуривают. Гость, смущенно переминаясь с ноги на ногу, излагает, зачем пришел.
– Ты уж, Сергей Васильевич, прости, до твоей хозяюшки я... Разреши посоветоваться... Дело, знаешь, такое получается...
Сергей Васильевич никогда не возражает.
– А что ж... пожалуй... иди, коль пришел. И кликнет негромко, с уважением:
– Авдотьюшка, к тебе пожаловали.
Волостного старшину – было такое неписаное правило – выбирали из мужиков побогаче, поавторитетней. А тут стали всем миром из года в год выбирать бедного и не сильного умом Сергея Васильевича.
Обсуждают какое-либо мирское дело, каждый выскажет свое соображение, но перед тем, как принять окончательное решение, деликатно предложат своему старшине пойти домой и подумать.
– Иди, Сергей Васильевич, иди, подумай маленько дома, да не торопися, мы здесь подождем.
Это надо понимать так: иди, посоветуйся с женой.
Старшина спешит, чуть не спотыкается,– что-то посоветует его Авдотьюшка. Она зачастую уже знает, в чем дело: слухом земля полнится. Подумает и скажет, как, по ее мнению, надо поступить. А как скажет, так сход и сделает: значит, для мира так будет лучше.
Но видно, не всем ее советы приходились по вкусу. Да и зависть, особенно бабья, куда ее денешь... Кто-то распустил по деревне слухи, что Авдотья то ведьма («сама видела, как она под коровами шептала, порчу напускала»).
