Текст книги "Избранное. Том 2"
Автор книги: Валентина Мухина-Петринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
Я опустился на камни и закрыл глаза. Он подождал, пока я приду в себя.
– Чего вы хотите от меня? – спросил я наконец.
– Очень многого. Нам нужна помощь людей. Нас постигло величайшее бедствие. Наша цивилизация гибнет.
– Войны?
– Мы никогда не знали войн. Мы не агрессивны.
– Что же тогда?
– Нас погубило бессмертие.
Мы долго молчали. Значит, эти существа бессмертны. Да, слишком много информации сразу. У меня было такое состояние, как в невесомости, когда в нее начинаешь входить...
– Дом для вас и ваших товарищей готов,– сказал Семен Семенович,– но, пока вы один, я побуду с вами.
Я хотел сказать, что мне лучше побыть одному, чтоб обдумать все, что на меня обрушилось, но согласился. Он, кажется, был доволен. Я поколебался, прежде чем задать ему следующий вопрос.
– Семен Семенович... На Земле теперь прошли столетия? Или... Может, миллионы лет?
– Нет, нет,– живо возразил он,– на вашей планете двухтысячный год, точнее, 2009 год.
– Но ведь до вашей антигалактики, которая даже неведома нашим астрономам, тысячи световых лет?
– Успокойтесь, Кирилл, я вас не обманываю.
– Но как же...
– Прыжок в гииерпространстве...
– Искривление пространства? Да неужели вы добились и этого?
– Наша цивилизация неизмеримо старше, хотя планеты – ровесницы. Наше развитие началось раньше – едва появилась растительность,– мы быстрее прогрессировали. Эволюция, создавая нас, не ошиблась. У нее не было никаких тупиков. Она дала нам все, что нужно Существу Разумному. Это мы... начали выбирать... что оставить и от чего отказаться, и – зашли в тупик. Наша цивилизация зашла в тупик, Кирилл, и это очень тяжело и страшно. В этом трагедия планеты Харис.
Он долго молчал, а потом мы встали и пошли от берега.
– У вас есть семья? – спросил я. Вопрос был глуп, но я инстинктивно цеплялся за обычное.
– У меня никого нет,– сказал Семен Семенович,– я – один. Один на Земле – один на планете Харис. Один, но не одинок, потому что я выполняю долг перед своим народом.
Дом для землян был построен в духе неоромантизма конца XX века на Земле – большой, бревенчатый, одноэтажный. С той лишь разницей, что на оскудевшей лесом Земле «бревна» имитировались из особой пластмассы, а здесь они были настоящие.
Как и все их постройки, дом покоился на плоскости из антигравитона. В нем было несколько спален, кают-компаний, библиотека и даже кухня.
– Это вам на первое время,– пояснил Познавший Землю,– дом можно легко перенести на другое место. Мебель сотворили по чертежам с Земли. Если что понадобится – скажите.
– А книги?
– Это книги Земли. У харисян книг никогда не было. Знания записывают, хранят и передают машины.
Мы стояли посреди библиотеки и смотрели друг на друга. Затем я подошел к полке и взял наугад одну из книг. Это был томик Достоевского... «Братья Карамазовы».
– Если не возражаете, я покажу вам сегодня Большой город, где живут Всеобщая Мать, Победивший Смерть, Поборовший Пространство и многие другие, кого мы очень чтим. Или... вы устали?
– Нет, я не устал.
Мы сели в небольшой планетолет, находившийся в полушаровидном ангаре, здесь же, за домом. Что-то вроде энтомоптера Циолковского с автоматическим управлением. Он легко, как на воздушной подушке, выскользнул из ангара и, едва мы уселись, взмыл вверх.
Первое, что сделал Семен Семенович,– показал мне, как им управлять. Принцип управления был совсем несложен. Энтомоптер бесшумно и стремительно летел над океаном. Морские птицы – ни одна не походила на птиц Земли, но это были птицы, столь же прекрасные, как на Земле,– стремительно падали в волны, выхватывая рыбу, и взмывали с добычей ввысь. Иные птицы отдыхали, покачиваясь на волнах, словно на качелях.
– У вас когда-нибудь были корабли? – поинтересовался я.
– Нет, никогда. Мы ведь крылатые существа. Поэтому наше развитие техники сразу пошло по пути покорения воздуха. Затем космоса. Корабли нам были не нужны.
Семен Семенович снизил высоту полета и замедлил скорость, давая мне возможность видеть. Океан остался сбоку, потом позади, затем совсем исчез за лесом.
Какие яркие, буйные, необозримые леса простирались на этой прекрасной планете! У нас такие леса цвели и плодоносили разве что в третичную эпоху.
Энтомоптер скользил над самыми зарослями, где переплелись в тесных объятиях неведомые деревья, похожие и на папоротники, и на лавры, эквалипты, пальмы, бананы, сандаловые деревья, камедные деревья, драконовые деревья, но не бывшие ни тем, ни другим.
Климат был почти тропический. Да, на этой планете господствовала ее величество Растительность.
Иногда лес неохотно расступался, и мы видели синеющий шелковый шарф реки или темное, словно лакированное, лесное озеро, с огромными, распластавшимися на воде цветами. Кувшинки? Нет. Что-то мощное, мясистое, невероятно разросшееся. На огромном, алом, как пламя, лепестке сидел какой-то пушистый зверек и умывался.
– Сейчас мы будем пролетать над... городищем,– наклонился ко мне Семен Семенович,– это наши археологические раскопки. Когда-то, на заре цивилизации, мы жили в таких вот городах.
Ему почему-то очень хотелось показать мне древнее городище, но мы едва нашли его: лес почти поглотил полуразрушенные постройки в скалах на берегу реки. В центре кое-что сохранилось. Это было невероятное нагромождение сотов (не знаю, как их иначе назвать), они лепились друг к другу, соединяемые длинными извилистыми коридорами, нарастали сверху, с боков чудовищными гроздьями.
– Мы всегда были очень общественными существами,– задумчиво сказал Семен Семенович,– в одиночку, даже если был кров и достаточно пищи, быстро погибали. Спустимся? Нет, вы устали. Я, пожалуй, тоже.
Унылый лабиринт в скалах, в земле, заброшенный тысячелетия назад. Ни один харисянин ни за что не зайдет туда, кроме разве археологов, но археология, видно, заглохла ныне.
Он увеличил скорость, и городище мгновенно исчезло, словно лес поспешно спрятал его. И опять темные лесные заросли, где все переплелось и спуталось – там надо было пробиваться с топором,– пологие горы, заросшие все тем же хищным лесом, пустынные обильные реки, разлившиеся бесконечно широко, затопляя деревья, губя кустарники. Здесь лес и река боролись друг с другом, и не понять, на чьей стороне победа.
Я поинтересовался, есть ли у них степи. Семен Семенович покачал головой. Ни степей, ни лугов на планете Харис не было. И я представил их столицу, заросшую и побежденную лесом. Но я ошибся. Лесу даже не дали подойти близко.
Перед городом залитая чем-то вроде пластмассы земля была покрыта бесконечными рядами серебристых спиралей, сверкавших на солнце однообразно и грозно. Это были антенны. Где-то здесь с помощью сложнейшей аппаратуры велся прием сигналов из космоса.
Город сначала предстал как пересечение изломанных линий, треугольников, шаров, сложных стереометрических фигур, в паутине спиральных антенн.
Сюда не было хода Растительности – ни цветка, ни травинки, то же подобие гладкой пластмассы да сплавы неведомых металлов.
Мы приземлились у жилища Семена Семеновича – что-то вроде металлического цилиндра, а внутри обычные шестигранные комнаты. Почти без мебели. Там мы и пообедали. Обед подали крылатые глазастые создания, весьма внимательно <оглядевшие меня. Потом мы пошли пешком.
Полукружия улиц были пустынны и безмолвны. Ни движущихся тротуаров, ни транспорта – все движение в воздухе. Редкие прохожие – если их можно назвать прохожими,– шли, потом поднимались в воздух, медленно кружили, как птицы, на уровне поднятых зданий или выше и исчезали. Большинство зданий были заброшены... Город неуклонно и неизбежно пустел. Встреченные харисяне двигались вяло и апатично. Проблеск слабого интереса при виде меня – существа из другого мира, так не похожего на них самих,– и снова равнодушие и печаль.
Мы остановились против здания столь совершенных пропорций, столь поэтичного, что у меня вырвался крик восторга. Оно было подобно храму, вылитому из тончайшего хрусталя. Оно словно было соткано из утреннего света, оно словно звучало. Очертания его медленно менялись, проходя определенный цикл. И эта гамма тончайших красок – от бледно-розового до серебристо-жемчужного, через все оттенки лилового, зеленоватого, золотистого, голубого.
У меня выступили слезы. Чувство восторженного уважения к крылатым художникам охватило меня и осталось во мне.
– Здесь живет Всеобщая Мать,– произнес Познавший Землю, внимательно наблюдая за мной. Я выразил свое восхищение.
– Вы большие художники! – воскликнул я. Он медленно покачал головой.
– Мы очень чтим материнство,– объяснил он просто и трезво.
Мы еще долго блуждали по городу, видели много изумительных архитектурных сооружений, как, например, дом Победившего Смерть или дом Заведующего Картотеками.
Прекрасен был этот город – то реявший в воздухе, то опускавшийся на землю, но было в нем непостижимо тихо, и самый свет солнца, переливающийся на гранях, был как бы сумрачен и безрадостен.
Затем на энтомоптере мы вернулись к океану. Очень быстро, за каких-нибудь десять минут. Семен Семенович включил полную скорость, так что все краски и очертания внизу как бы размылись.
9
СТРАННАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ ХАРИС
О понять, как безмерно пространство, множественность и безграничность миров!
Уолт Уитмен
Спал я крепко, без сновидений, а утром, одевшись,– мне приготовили легкий летний костюм, вполне современный,– я опять спросил Семена Семеновича, скоро ли я увижу своих товарищей.
– Завтра они будут воссозданы,– обещал он,– а сегодня я хочу рассказать историю нашей цивилизации вам. Людям она покажется странной и мрачной... Не у всех ваше мужество и способность уважать непонятное. Даже если оно совсем чуждо. Людям легче будет услышать это от вас – человека, психолога, врача. Вы меня понимаете?
Я кивнул головой. Этот день навсегда останется в моей памяти свежо и остро, как если бы это было сегодня, может быть час назад.
Мы ходили у шумящего океана. Бушевали пенящиеся буруны, разбиваясь об изъеденные солью прибрежные скалы, пронзительно и резко кричали птицы, стремительно неслись над океаном и лесом тяжелые облака, снижаясь от своей тяжести чуть не к самой воде.
Семен Семенович рассказывал. Все, что он говорил, было так странно, так непонятно, что я сомневался, смогу ли я это вразумительно рассказать своим товарищам завтра или в последующие дни. Я слушал и все примеривался, как я расскажу об этом.
Я так и не понял до конца этих странных существ.
Их развитие как существ разумных началось с архитектуры. До этого они жили инстинктом, огромными скоплениями, где разделение труда было чисто биологическим. Отдельная личность не имела никакого значения – чисто условное существование, только винтик в огромной, слаженной машине, клеточка в чудовищно разросшемся организме. Отдельная жизнь не ценилась даже самой этой жизнью.
Бессмертие вида – вот к чему они инстинктивно стремились, чему приносили в жертву каждого в отдельности.
– Ни на животной, ни на разумной ступени развития у нас никогда не было царей или цариц,– рассказывал Семен Семенович,– мы вообще никогда не знали тиранов, у нас это невозможно. Мы никогда не знали войн – у нас это невозможно. Мы никогда не могли убить себе подобного, хотя старательно удалялось все, не нужное сообществу.
Я позволил себе перебить его:
– Как это – удалялось, куда?
– Удалялось из колонии... Ну, изгоняли, что ли.
– Без права вернуться?
– Да, конечно.
– Отдельно они могли существовать – на той стадии развития?
– Нет, в одиночку наши предки погибали.
– Значит, все же убивали.
По его лицу словно тени прошли.
– Пусть так,– неохотно согласился Семен Семенович.
– Кого-нибудь у вас чтили больше, чем других?
– Мать. Ту, что давала жизнь.
– Простите, харисяне – живородящие или яйцекладущие?
– Все мы вышли из яйца,– туманно ответил Семен Семенович. Я не стал уточнять.– Мать клала яйца. Кстати, тогда харисяне были значительно мельче, величиной с ваших пингвинов. Свой рост и внешний вид они усовершенствовали впоследствии направленной изменчивостью. По своим понятиям красоты и целесообразности.
– Фактически мать и была вашей царицей,– предположил я.
– Нет, нет,– категорически возразил Семен Семенович.– Мать сама подчиняется мудрой силе общины, как и любой из его членов. Если она не могла, как это следует, исполнять обязанности рода, ее заменяли другой.
– А мать прогоняли?
Семен Семенович глянул на меня укоризненно.
– Ни мать, ни любого полезного члена общества, заболевшего или состарившегося, у нас не изгоняли даже на заре цивилизации. Их заботливо кормили, за ними ухаживали до их естественного конца. Изгонялись лишь...– Семен Семенович запнулся. До чего ему не хотелось об этом говорить. Но я, видимо, должен был знать, и он продолжал рассказывать.– Изгонялись непохожие...
– Что?
Я был потрясен до глубины души и только смотрел на него молча и с ужасом.
– Вот почему наше развитие, как существ разумных, началось с архитектуры. Заботиться о красоте и рациональности постройки, в которой живет и трудится род, нам было присуще всегда. Потом уже развились математика, механика, физика, химия, биология, медицина, география, астрономия и другие науки. Науки у нас развивались быстро и скоро. Об ученых заботились, как и о матери.
– А искусство? Есть у вас искусство? – потрясенно вскричал я. Семен Семенович грустно покачал головой.
– У нас могло бы быть искусство, как и у землян. Но мы не дали ему развиться. Как и на заре цивилизации, так и в ее расцвете харисяне последовательно и настойчиво уничтожали все непохожее. А искусство – это и есть непохожее...
Познавший Землю оживился.
– На Земле самое трудное для меня, чего я никак не мог понять, это – искусство. Не правда ли, и для человечества искусство есть что-то непонятное, неразгаданное и в этом именно сила искусства.
– Как непонятна и неразгадана душа человека,– сказал я,– которую пытается отразить искусство.
– Душа? Я понимаю, что вы подразумеваете под этим. У харисян коллективная душа. Душа вида, и она эволюционировала вместе с видом.
– Разве это возможно?
– Значит, возможно.
– Семен Семенович, а что же вы делали с непохожими при развитой цивилизации? Ведь они продолжали появляться на свет! И уже могли, наверное, переносить отчуждение от общества.
– Безусловно, и потому общество не могло допустить их существования... с их странными взглядами, непостижимыми поступками и действиями.
– Их убивали?
– Я уже говорил вам: харисяне не могут убивать. Они... умирали сами.
– Почему?
– Есть много способов избавиться от них. Каждая эпоха выбирает свой. В древности, например, их просто окружали так плотно, что они не могли, понимаете, совсем не могли осуществлять свою непохожесть. И они быстро погибали. Но это было до эры Великих Открытий – две тысячи лет назад. В течение каких-нибудь двухсот лет были совершены открытия, которые дали нам могущество неисчислимое. Открытие тайны тяготения, освоение ближайшего космоса... А затем и победа над гиперпространством. Покоривший Пространство первым открыл так называемый прыжок в гиперпространстве. Знаете, сколько времени понадобится, чтобы добраться от планеты Харис до Земли?
– Сколько?! – Я схватил его за руку.
– Считайте. Время, необходимое на космический полет в пределах вашей солнечной системы, плюс время, потраченное на такой же полет в нашей солнечной системе. Разбег и замедление.
– А движение в межгалактическом пространстве...
– Займет секунды... Но именно за эти секунды вы умрете и родитесь вновь...
– Не понимаю!
– ...С обратным знаком. Поэтому прыжок в гиперпространство возможен, лишь когда цель прыжка есть антигалактика. Искривление пространства... Подробнее затрудняюсь объяснить. Я ведь гуманитарий. А затем произошло открытие Победившего Смерть. Он впервые с его мощнейшей электронной аппаратурой записал структуру одного из лишенных себя – его тела, его мозга – и воссоздал его. Так мы стали бессмертными. Тогда мы...
– Простите, но что это значит лишенный себя?
– Это у нас высшая мера наказания – лишение антенны. Ведь мы не убиваем.
– А что получается, когда удаляют антенны?
– Да конца еще не раскрыто наукой... Я попытаюсь вам объяснить. Харисянин, как я уже вам говорил, в высшей степени коллективное существо: в присутствии других харисян он проявляет такие свойства и способности, которые никогда не проявляются в одиночестве.
– Эффект группы!
– Да. Так для чего харисянину антенны? Без них он как бы не слышит мыслей других, не полностью их понимает.
– А вы разве воспринимаете мысли друг друга?
– Конечно. С помощью антенн. Антенны – орган исключительной чуткости. Это, кстати, и орган обоняния. Но это еще не все. Стоит отрезать харисянину антенны, как он полностью теряет способность творчески мыслить – талант его гаснет, как пламя, залитое водой... Он уже не может быть ни ученым, ни инженером, ни архитектором, хотя знания его остаются – на память это не влияет,– но воспользоваться знаниями он уже не может. Харисянин, лишенный антенн, или, как у нас говорят, лишенный себя, уже, по существу, никуда не годен. Он делает самую примитивную работу, а иногда и ту не может делать. Обычно такие харисяне долго не живут.
Я молчал, подавленный, мне стало жутко. Как объяснить эту жестокость?..
– Странное дело,– продолжал задумчиво Семен Семенович,– из совершенно одинаковых оплодотворенных яиц одной семьи развиваются порой совершенно несхожие харисяне. Наша наука так и не открыла – почему? (Мутации... слабое объяснение). Понимаете, харисяне с совершенно невообразимыми особенностями, чего у нас не терпели никогда. Особенностями, столь непонятными и непостижимыми, что приходилось этих харисян лишать антенны.
– Как страшно: вы убивали личность. И действовали без колебания и жалости. Рациональная жестокость.
Семем Семенович долго молчал, отвернувшись, взор его блуждал по океану, потом он повернул ко мне голову.
– А разве человечество никогда не убивало личность? Разве вы уж так любите непохожих на других? Разве один из людей – кажется, он был императором,– не сказал: «Мне не нужны гении, мне нужны верноподданные»?
– Его потомки стали фашистами.
– Человечество так же нетерпимо к несогласным и непохожим, как и харисяне.
– Как можно сравнивать! – вскричал я с досадой.– Как можно говорить о человечестве, имея в виду лишь антинародную власть?! – Я с трудом успокоился.– Продолжайте, я Слушаю вас.
– Так вот, нравственный закон харисян гласит: долг каждого заключается в отречении от личности, если личность эта противоречит устоям общества.
– Так можно зайти в социальный тупик,– пробормотал я,– любое общество выигрывает, лишь когда обретается личность.
– Харисяне не так уж плохи,– сдержанно возразил Познавший Землю.– Мы не знаем бесцельной жестокости, лжи, лицемерия, зависти, алчности, жадности, разврата, тирании, несправедливости, лести, беспринципности, унижения перед сильными мира сего.
– Ну конечно, никаких пороков, никаких страстей, даже привычек, а заодно и никаких творческих взлетов, кроме как в разрешенных областях. Вдохновение, не знающее ни преград, ни границ,– зачем оно вам! Но давайте не спорить. Продолжайте!
Семен Семенович вздохнул. Глаза его потускнели, он словно сразу постарел.
– И все-таки именно ради личности, которая всегда попиралась, пошли мы на бессмертие, погубившее вид... Воля и разум эволюции... Разве она хотела уничтожить вид, созданный ею, свое детище? Старение и смерть страшны для индивидуума, но полезны для вида как в биологическом, так и в социальном смысле. Ликовала вся планета...
– Еще бы! Но как вы подошли к этому открытию, с какой стороны?
– Представьте, мы подошли к этому открытию с двух сторон одновременно.
– Техника и биология?
– Да.
– Понятно. Когда вы сумели записать структуру того несчастного харисянина, лишенного антенн, вы положили начало бессмертия личности. Однако это вас не удовлетворило, и понятно, ведь будет без конца возрождаться записанная копия, а жить хочет сам оригинал.
– Нет, нет, я же сказал, что оба открытия состоялись почти одновременно. Биологи даже раньше этого добились. Воздействие на наследственный код...
Он опять долго и подавленно молчал. Ветер развевал его поредевшие седые волосы. Кажется, сам он был глубоко равнодушен и к бессмертию, и к молодости.
– Когда же кончилось ликование? – спросил я.
– Не скоро. Когда мы поняли, что бессмертные постепенно утеряли способность к размножению,
– Черт побери! А вы не догадались записать структуру каждого харисянина?
– Каждый харисянин в юности прошел эту запись... У нас хранятся эти картотеки. Но...
– Так что же? Эти копии... Они... тоже...
Кажется, я внезапно охрип. Семен Семенович усмехнулся и потрепал меня по руке.
– Эти «копии», как вы их называете, способны давать жизнь, но... не беспредельно же. Матрицы... представьте себе типографские матрицы, с которых печатают книги. Они постепенно изнашиваются. Нужны новые матрицы. Мы их использовали до конца, кроме тех, которые, раз записав, больше не воспроизводили... Тех самых, что лишали антенн.
– Лишенных себя?
– Да.
Я расхохотался. Я смеялся до слез. Давно мне не было так смешно.
Семен Семенович удивленно смотрел на меня.
– Неужели вам смешно?
– Очень. Разве вы не понимаете, как это смешно? Насколько я понимаю, пережившие себя бессмертные старцы скорее согласятся погубить цивилизацию, нежели призовут для ее спасения тех – непохожих, которых они изгоняли тысячелетиями. Слишком сильно они их ненавидят. Но я слушаю, пожалуйста, продолжайте...
– Основное я уже сказал. Так мы зашли в тупик.
– Но у вас лишь один путь...
– Лишь один.
– И вы согласны на него?
– Я лично считаю его единственно разумным и необходимым.
– А кто-нибудь, кроме вас, так считает?
– Да. И вам предстоит с ними увидеться – вам и вашим товарищам. Завтра вы будете встречать ваших землян на планете Харис, как я встретил и подготовил вас. Вы согласны нам помочь?
– Согласен.
– Кстати, этим вы поможете и самим себе, иначе... иначе вам остается только небытие...
Ночью я вышел из дома. Ночь была тихая, ясная, прохладная. Ветер уснул где-то. Океан мерно дышал. В гуще леса ухали птицы, звенели насекомые, изредка слышалось рыкание зверя. Со стесненным сердцем я стоял посреди темной лужайки и смотрел в небо.
Чужое небо, чужие созвездия. Ни одной знакомой звезды. А Луны у них совсем нет.
Мне очень захотелось курить. Машинально я пошарил по карманам. Конечно, там не было ни одной папиросы. Чувство бесконечного отчаяния, одиночества пронизало меня, как ледяной ветер. Значит, Земля – это Земля людей. Нет людей, нет Земли. Завтра я буду принимать людей. Надо спать. Согнувшись, я побрел в дом, но, не заходя, сел на ступени.
Разве уснешь! Я вдруг подумал, каким одиноким должен был чувствовать себя Познавший Землю, блуждая четыреста лет по чужой планете. И каким одиноким он, наверное, чувствовал себя на родной планете, от которой он оторвался духовно, да и физически – существуя в теле человека.
Бедный Семен Семенович. Где он сейчас, спит?
– Не спится, Кирилл,– услышал я голос Семена Семеновича. Он, кряхтя, опустился рядом.
– Вот есть папиросы, курите. Простите, что забыл вам их дать. Вот и спички.
– Вот спасибо! – Я с наслаждением закурил табачку Земли. Семен Семенович глубоко вздохнул.
– Я ведь тоже был приговорен к лишению себя.
– Семен Семенович! За что?
– Я был противник уничтожения личности. Я вступался за каждого непохожего, подлежащего уничтожению, пока меня самого чуть не постигла та же участь. Меня с трудом спасли Всеобщая Мать и Покоривший Пространство. Они сумели доказать, что я необходим как специалист по Земле, теоретически познавший ее до тонкости. Они предложили отправить меня на Землю для изучения ее уже в облике землянина. На это согласились, и я дважды перенес прыжок в гиперпространство. Это было очень страшно, поверьте мне. Мы умерли – исчезли на какие-то доли секунды вместе с космическим кораблем, а затем проявились вновь уже в качестве антивещества. Одушевленная антиматерия. Да, это было страшно, Кирилл.
Он закрыл рукой глаза, потом устало опустил руку.
– И все же это было не так страшно, как в ту ночь, накануне исполнения приговора – лишения себя. Я летал над заснувшим городом, поднимался за облака, где ослепительно пылали косматые звезды, думал о том, кем я стану завтра. Целый мир – мой внутренний, духовный мир – побледнеет, завянет и съежится. Засохнет и рассыплется. И меня уже не будет никогда. Тело мое останется живое и невредимое, как футляр от потерянного сокровища,– зачем оно? Крылья мои ослабли, я стал падать в пустоту. Потом я снова обрел силу, но некоторое время раздумывал – не разбиться ли мне насмерть? Ведь это лучше, чем медленно угасать без...
– Без души,– тихо подсказал я.
– Вы это называете душой? Да. Я хотел сложить крылья и разбиться, но подумал, что еще успею умереть. Ведь для этого не надо вдохновения, неповторимости, силы воли. Харисянин может умереть и без наложения на себя рук, просто по желанию, но это требует некоторого времени, усилия. И я вошел в свое жилище, стал внутренне готовиться к ужасному утру. Я собрал все свое мужество. Это было нелегко. Я плакал.
– Разве харисяне плачут?
– Обычные, соответствующие норме харисяне не плачут никогда, но непохожие плачут. У них, видимо, более тонкая нервная организация... Утром меня окружили плотной, волнующей толпой и повлекли на площадь, где должна была совершиться казнь. Толпа прибывала. Я задыхался, крылья мои измочалились.
– Как это происходит? – прошептал я.– Антенны отрезают? Это больно?
– Что вы! Кто же сможет взять, это на одного себя. Это совершается, так сказать, анонимно. Толпа. Проходят мимо, и каждый отрывает по кусочку.
– Коллективное убийство души... Как страшно!
– Да, это страшно,– просто сказал Познавший Землю.– Но я этого избежал. Меня лишили только тела, данного мне природой. А в человеческом теле я, скорее, человек. Мне даже стало казаться странным прежнее тело харисянина... Пошли спать, Кирилл. Не смотрите же так на звезды, не надо!
10
ЭТО Я
Он с вечера крепко уснул и проснулся в другой стране.
А. Блок
Во Вселенной, страшной и огромной, Ты была.
В. Брюсов
...Рената открыла глаза и улыбнулась Миру. Вот я и проснулась, как хорошо! Как я счастлива, что живу в этом чудесном Мире. И Мир, наверное, радуется, что я живу в нем.
Окончательно проснувшись, она села, по-детски протерла кулачками глаза и с удивлением огляделась. Огромный шестиугольный зал, торжественно пустынный, как храм. Без окон, но светло, будто свет просачивался сквозь стены.
Рядом стоял и взволнованно смотрел на нее высокий, молодой, худощавый человек с добрым и красивым лицом и знакомой черточкой между носом и губами, придававшей лицу неповторимое выражение нежности и мужественности одновременно.
– Только не пугайтесь, Рената,– сказал он ласково,– я вам все объясню.
– Как я здесь очутилась? – растерянно спросила девушка, мысленно преисполняясь доверия и приязни к этому несомненно доброму человеку.– А где это я? Ведь я шла...
– Где вы шли? – живо подхватил Кирилл, радуясь ей и боясь за нее.
– Сегодня на рассвете я сошла с поезда и направилась пешком в Рождественское... Мне не впервой пешком, хотя бы и с вещами. Но как же я могла очутиться здесь... и где это?
– Как вы себя чувствуете? – озабоченно спросил Кирилл и, взяв ее за руку уверенным и привычным жестом врача, пощупал пульс. Он был хорошего наполнения. И лишь чуть учащенным.
– Хорошо.
– Гм! – Кирилл не смог скрыть своего удивления.
– А разве я должна себя чувствовать плохо? Что со мной случилось? Кто вы такой?
– Я Кирилл Мальшет, врач-космонавт.
– Врач-космонавт... Никогда не слышала...
– Вы знаете, какой на Земле год?
– 1932 год, а что? Я не понимаю...
– Если вы хорошо себя чувствуете, я вам все объясню. Но сначала вы должны позавтракать. Помочь вам встать?
– Зачем же... Я сама. А вы откуда?
– Я тоже из Рождественского. Николая Симонова знаете?
– Николая? Конечно, это мой друг.
– Я его родственник.
...До чего разоспался, никак не стряхнет с себя сон. Что за гул, протяжный, низкий, как орган. Тайга расшумелась перед непогодой? Или близко пороги? Ах, да ведь он же на Луне!
...Иногда мать брала его с собой в лес. Чисто, светло и тихо было в хвойном лесу. Опавшая порыжелая хвоя пружинила под ногами. Солнце, словно дождь, проливалось сквозь темно-зеленые кроны. Они стояли перед старой елью – очень старой,– и мать с сочувствием и жалостью гладила ее по коре.
– Лет сто ей, поди? – небрежно заметил Харитон.
Он не понимал жалости матери к дереву. Раз старая, надо срубить, чего ей занимать зря место.
– Ей около пятисот лет,– сказала Таисия Константиновна задумчиво.– До ста лет кора у ели бронзовая, гладкая, словно кожа у юноши, хвоя ярко-зеленая, сочная. И вся она, молодая ель, полна жизни и радости, и ветер треплет ее крону, как развевающиеся волосы. После ста двадцати пяти лет на коре появляются первые морщины и серый налет... К ста пятидесяти годам кора делается чешуйчатой, крона редеет, появляются мертвые ветви. К ста восьмидесяти годам трещины становятся глубокими бороздами, чешуя крепнет, кора мертвенно-серая. А к двумстам годам кора как пепел. И хвоя как пепел на искривленных сучьях – утолщенных, как опухшие суставы у ревматика. Разве тебе не жаль ее? Иди сюда, Тони, смотри: какая она гордая, эта ель, какая величавая в своей глубокой старости. И она ведь радуется весне, солнцу, дождю, ветру и тому, что из земли по ней поднимаются холодные, горьковато-терпкие соки. Ель, наверное, думает, что старость – это просто болезнь и она еще пройдет.
– Разве дерево может думать? – буркнул сердито Харитон. Ему уже было двенадцать лет, он не маленький, чтоб слушать сказки.
– Какая ты выдумщица, мама!
Мать погладила его мальчишеские вихры и вздохнула.
– Почему ты такой рассудительный, сынок?..
Почему он вечно вспоминает этот эпизод? И с какой стати мать всегда смотрела на него с жалостью, как на убогого? Школа гордилась им – отличник, победитель всех математических олимпиад, учителя предсказывали ему большое будущее. А мать считала его обойденным судьбою. Воображение, эмоции – вот что она ценила превыше всего.
А как она искренне удивилась, когда он решил стать космонавтом. Как будто космонавт – это поэт или мечтатель (в чем – она так считала – ему отказано), а не человек действия. Математика, логика, кибернетика – вот что такое космонавтика, а не воображение и эмоции. И не более в нем тайн, чем во всякой точной науке, и все можно перевести на язык формул.
Сна как не бывало. Харитон открыл глаза и, морщась от головной боли, сел. Какого черта над ним стоит Кирилл и смотрит на него, спящего?
– Тебе чего, Кирилл? – спросил он неприязненно. И оглянулся вокруг. На широком тяжелом лице его отразилось недоумение.
