Текст книги "Любовь"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Что-то произошло с «Долиной». Это походило на неясное душевное неудобство – Золотинка глянула на знакомое полотно и застряла. Еще раз оглядела она покрытые стлаником склоны горы, монастырь с недвижной тележкой перед тесовыми воротами и вяло прорисованную в дали черту города Трилесы…

Змей исчез!

Вот что произошло. Исчез крошечный за расстоянием змей. Птичья стая погрузилась в тень, и то место, где Золотинка разоблачила притворившегося мошкой змея, опустело. Тут невозможно было ошибиться, не было надобности возвращаться назад, что глянуть на эту же картину под солнцем. Золотинка запомнила точное положение змея между птицами именно потому, что костлявое создание, несомненно, пыталось сойти за далекую-далекую, затерявшуюся в небе галочку. Теперь же… ничего, кроме мутного облака. Можно было искать перемены и на «Распутье», которое Золотинка тоже видела под солнцем (по крайней мере, половину картины), но она бросилась к «Судие».

Рукосил в пропитанной разводами пота рубахе склонил затылок к золотой пластине с надписью. Похоже, он тоже путался в несчетном множестве рогатых-хвостатых и чувствовал надобность перечитать список. В понятной тревоге, опасаясь, что Рукосил опередил ее – он имел на то все возможности! – опередил и что-то уже открыл, Золотинка бросила взгляд туда же, на ту же подпись… Через непостижимое мгновение она увидела.

Она увидела это потому, что добрый час провела у «Судии», изучая, разве что не вылизывая взглядом картину. Просматривая «Судию» в первый раз, когда полотно покрывала тень, Золотинка тщилась запомнить все подряд. Изучая картину пядь за пядью, самонадеянно рассчитывая запечатлеть в памяти и существенное, и случайное, Золотинка не знала зачем ей это все нужно. Теперь же пришло время убедиться, что добросовестный труд не пропал даром.

Она увидела, что нижняя строка подписи выровнялась по правому краю.

Это нужно было перепроверить, Золотинка сдерживала возбуждение.

Нижняя строка таблички, всего их было двенадцать, выровнялась или почти выровнялась правым краем. Прежде конец строки не доходил до края столбца. Последним словом стояло Якша – имя неведомого чудовища, которое потому и запомнилось, что начиналось на последнюю букву азбуки. Якша (если это был он, а не она) стоял последним, он и сейчас был здесь, но пустого места за ним, достаточного, чтобы вписать имя или слово почти не осталось. Значит, слово было вписано прежде, внутри строки или в других строках. Нужно искать какое.

Рукосил, как сообщал донос под картиной в коридоре, тоже искал. Но еще не знал что.

В волнении, перечитав табличку под «Высшим судией» Золотинка не нашла прибавления. То есть нашла их слишком много, под подозрение попал добрый десяток имен, которых Золотинка как будто не помнила по первому воспроизведению картины. Она затвердила имена наизусть, закрывая глаза, и бросить бежать назад, чтобы сличить их со списком который видела несколькими коленами выставки ранее.

Так и есть, слово это было Сливень. Между Карачуном и Сайсабаном в первом воспроизведении картины Сливня не было. Он появился под солнцем. Снова бросилась Золотинка бежать…

Так и есть!

Поразительно, что она не вздрогнула сразу, когда наткнулась на Сливня, пробегая глазами залитую солнцем надпись. Слово это как будто вываливалось из надписи; осклизлое, неприятное на ощупь, на глаз и на слух, оно никак не могло затеряться. Что-то среднее между ливнем и слизнем.

Вот и все, имя змея – Сливень.

Высвеченное вечным солнцем слово равняло змея с любой другой тварью, что выползала когда-нибудь из тьмы столетий.

Сливень – это походило на обнаженную, жалкую без раковины улитку. Мягкая беззащитная плоть, оставленная без роговой брони. Сливень – и змей беспомощен, как слизняк.

Видел ли это Рукосил? На следующем полотне, уже у самой двери в палату он двинулся дальше вдоль круговой стены и вышел из солнца. Но можно было ожидать, что вернется. Уже вернулся… Сведения, которые давали Золотинке развешенные в коридоре картины, успели уже устареть… Что-то там, в Солнечной палате, происходило… Рукосил мог вернуться в любой миг, пока не сместилась тень. Четверть часа спустя тень накроет золотую табличку и Сливень исчезнет. Может быть, уж исчез. И тогда… тогда вряд ли Рукосил его разыщет.

Все должно было решиться с часу на час. Верно, уже решилось. Золотинка тыкала золотой культей в подбородок, застывши в бездумном нетерпении… Однако ничего не происходило, тихо было за дверью, в Солнечной палате…

Хорошо было бы теперь, наверное, отойти на время назад, чтобы вызвать продолжение выставки.

Вместо этого Золотинка подошла к двери, дернула раз, другой, тихо сказала «Сливень, открой» – и дверь отворилась не скрипнув.

С одного взгляда она узнала заочно знакомую ей уже палату. Рукосил возился у сундука спиной ко входу. Справа от него на расчищенном полу валялась не такая уж большая груда испытанных ключей, а Рукосил… Рукосил, злобно отбросив железяку, в бессильной ярости против запоров, пробоев и дужек, ударил кулаком сундук. Он ненавидел замки всей силой черной души.

Золотинка притворила и заперла за собой дверь – простым повелением «Сливень запри», а потом, постояв, прошла к давно ушедшей в тень картине «Высший судия». Нижняя строка таблички снова стала короче и Якша сдвинулся влево. Сливень исчез. И нечего было искать его теперь по всей палате… хотя, впрочем, кто знает. Вечное, дарующее жизнь солнце могло выкидывать, наверное, и не такие шутки. Великое солнце не щадило и змея.

Зачарованный жгучей тайной сундука, Рукосил по прежнему не знал этого и по-прежнему на замечал Золотинки – не слышал ее хрустящих по железкам шагов.

– Че-ерт! – вскричал Рукосил в голос, швырнул ключ и, поднявшись с колен, со зверской мукой в лице облапил крышку.

Припадок отчаяния понуждал его хвататься за уже испытанные и не годные, очевидно, средства, чародей вытащил из-за пазухи Сорокон и начал приспосабливать изумруд к замку. Верно, это была не первая попытка взлома, потому что Рукосил и с Сороконом нянькался не долго; безжалостно насилуя изумруд, который не выказывал даже тех слабых признаков оживления, какие можно ожидать от позеленевшего мертвеца, несколько раз ковырнул скважину и швырнул Сорокон, как последнюю сволочь, на пол, выругался, пиная плечом литые стати сундука. Серебряный ящик, подвешенный на локоть выше пола, едва-едва колебался под напором чародея.

– «Откровения»! – рычал Рукосил, не подозревая о соглядатае за спиной. – Черт побери – «Откровения»! Черт побери! Черт побери! Рукой достать! Близко! Вывернуть – он грязно выругался – эту – трах-тарарах! – лоханку кишками наружу! О боже, за что такая мука! «Откровения» здесь! Книга откровений, что утеряна навсегда! И сверх того никогда не существовала! – Рукосил кликушески хохотнул. – Здесь! Все тайны миры! И имя Смока в придачу, на закуску! – Размашистая брань сопровождала эти вскрики.

Распаренное на солнце, в поту лицо его пылало розовым пламенем.

Золотинка нагнулась подобрать Сорокон.

Рукосил оглянулся. Потрясение, которое испытал он в этот миг, можно было бы объяснить лишь каким-нибудь невероятным сногсшибательным явлением – чародей вздрогнул, как если бы внезапно и беспричинно обнаружил за спиной исполинскую жабу с ядовитым жалом.

Но не было никого, кроме увечной Золотинки, и приходилось признать, что прохваченный столбняком чародей ее и увидел. Ничего иного не отразилось в его расширенных страхом зрачках.

Еще мгновение – Рукосил бросился, поймал девушку за руку и весь скорчился, стиснул зубы под действием запретной страсти крутить и мучить девичье запястье, пока не выпустит Сорокон.

И толкнул ее с силой, чтобы упала.

Он сипло дышал сквозь зубы, пытаясь овладеть собой. И овладел.

Тогда Золотинка протянула цепь, заметив со всей возможной, чтобы только не послышалось издевательства, скромностью:

– Возьмите. Это ваше.

Как зачарованный, принял он цепь, потом затряс головой, словно полоумный, и, наконец, вспомнил – хватился за голову. Одна затычка, другая – прочистил уши и кинул затравленный взгляд:

– Что ты сказала?

Золотинка лишь пожала плечами: ничего особенного. Да он, верно, и слышал, несмотря на вату в ушах.

– Как ты вошла? – спросил он тогда, стараясь вспомнить о дружелюбии. – Как ты вошла? – повторил он одними губами, но и на этот раз не дождался ответа.

И так низко он пал, что не посмел переспрашивать. Напротив, в ухватках Рукосила явилась приторная смесь подобострастия и какой-то несносной, слащавой остервенелости. Что-то такое происходило с Рукосилом, что-то такое из него поперло, что неприятно поразило Золотинку, которая ожидала чего-чего – злодейства! – но не вздорно забегавших глаз и жалкого волнения в руках. Это было, наверное, последнее разочарование Золотинки, она почему-то думала, что великий злодей, столь много значивший в ее жизни, величественно и погибнет – многое можно было бы простить за гордое погружение в бездну.

И она еще раз пожала плечами, ничего не говоря, потому что не видела для себя собеседника, потом нагнулась, подобрала щедрую пригоршню ключей и, не имея возможности помогать себе золотой культей, перехватила тот, что приглянулся, зубами. Лишнее она уронила на пол. Настороженный, растерзанный непосильными для души противоречиями, Рукосил кинулся было помочь и остановился. Он взволнованно сипел и дышал в затылок, отслеживая эти многозначительные приготовления.

– Древние писатели, – сказал он вдруг искательным голосом, – полагали, что «Откровения» утрачены навсегда… Что не мешало им упражняться в составлении бесконечных «Дополнений». Полагали, что утрачены…

Золотинка вставила ключ в скважину.

– Для человечества, – пояснил, судорожно сглотнув, Рукосил.

«Сливень, открой!» – шевельнулись губы, ключ… мягко щелкнул, повернувшись в замке.

Золотинка оглянулась. Рукосил был бледен до обморока. Губы расслабились, в лице читалось безвольное, лишенное силы потрясение.

Золотинка вынула откидную дужку из паза внутреннего замка и кивнула Рукосилу поднять крышку – ей трудно было справиться одной рукой. Запоздало очнувшись, чародей рванулся, поскользнулся на ключе, чудом не боднув сундук теменем, нелепо вскинул руки и устоял. Снова отбросил он Сорокон, напрягаясь обеими руками, чтобы поднять неимоверной тяжести крышку…

Обитый стеганный бархатом, сундук внутри был меньше, чем снаружи, – роскошная перина для сокровища – книги. Это был фолиант в лист, переплетенный в потертую кожу без украшений.

Золотинка запустила руку, подгребая пальцами, чтобы подцепить снизу неподъемный том, дернулась было помочь культей… И тут Рукосил, который удерживал на весу литую серебряную крышку, опять поскользнулся, как-то ужасно дико, без нужды мотаясь на месте, прежде чем упасть, – упал!

Двухпудовая грань рубанула Золотинку выше локтя, она ахнула, обожженная до безгласия, разинув рот. Кости, мышцы, – все перебито, раздавлено. Не выдернуть руку. Рукосил же шумно грохнулся на пол. И – потрясенный чудовищным недоразумением – некоторое время барахтался, чтобы встать. Он успел еще подобрать Сорокон и тогда уж с чудовищными извинениями вскочил, чтобы высвободить девушку из тисков, – она сжимала зубы и жмурилась.

– Какое несчастье! Какое несчастье! – однообразно частил Рукосил. – Какое несчастье! – в очередной раз повторил он в волнении, когда поднял наконец крышку.

Девушка с трудом отлепила врезанную в нижнюю грань руку и отвалилась прочь, подпирая культей раздавленное плечо, чтобы перекинуть его через край сундука. Согнулась, замычала в позывах невыносимой муки. А Рукосил сунулся за «Откровениями».

Поторопился. Сорвался на последнем шагу, когда требовалось еще немножечко изворотливости. Терпение высших сил кончилось, едва чародей бросил страдающую девушку, чтобы схватить книгу.

Палата содрогнулась, посыпались обломки, сорвалась со стены картина, треснул хрустальный потолок.

Этого можно было ожидать.

Дерзкий, отчаянный расчет Рукосила состоял в том, чтобы, имея десяток-другой неверных мгновений – он знал, что «Откровения» своей немереной волшебной силой замедлят крушение! – выхватить книгу, раскрыть на имени змея и выкрикнуть его небесам. Пол трескался, изгибался, как подмытый лед, Рукосил был беспощадно точен, рассчитывая каждое движение. Толкнувши с дороги Золотинку, – она корчилось в обморочном изнеможении, – выхватил «Откровения», мгновенно раскрыл…

увидел

с ощущением

невозможного

одна страница

слово

ВСЮ ЖИЗНЬ ИЩИ!

ничего больше

ничего

«Откровения» вывернулись, кувыркнувшись распотрошенным домиком, потому что и Рукосил летел, Золотинка – всё! Всё лопнуло, треснуло с хрустальным звоном: люди, сундук, железный мусор, разломанный камень – всё ухнуло в чавкающее жерло.

Со стороны видели: там где высилась сплошная гряда дворцов, обвалилось полверсты тверди, земля просела исполинской пучиной, куда уходило все взасос.

Стонущий вздох земли волной катился по полям, перелескам, стон этот грохнул аж в Толпене! За десятки верст и за сотни, считай что, по всей стране!

Рыхлый провал, что разорвал кольцо дворцов, еще шевелился, что-то хлюпало в жутком чреве… И высоко-высоко, величаво медленно поднималась пыль, вздымалась тучей и растекалась по полям как ленивый, светлеющим понемногу туман.

Короткого дыхания измученных беглецов хватило, чтобы, продравшись сквозь заросли, пробежать под уклон заросший лесом косогор. Когда между соснами и березами обнажилось поле, Золотинка, разевая рот, поймала Юлия за руку. Сумрачная сень сосен, сплошные заросли папоротника казались ей подходящим убежищем, Юлий не понимал этого. Он тянул жену к опушке, и поскольку, разговаривая на разных языках, нельзя было объясниться по-человечески, не оставалось времени на многоречивые жесты и поцелуи, дело обернулось недолгой, но решительной борьбой. Золотинка упиралась, а Юлий, оставив обычное добродушие, настаивал на своем. Юлий оказался сильнее. Сверкнув глазами, он грубо рванул за руку, так что, изумленная насилием, Зимка отказалась от сопротивления и побежала за мужем, обдумывая попутно обиду.

В отместку за поражение она прихрамывала, она изнемогала, сипела и задыхалась чуть больше, чем это нужно было для того, чтобы укорить мужа. Высокие, крайне неудобные туфли Зимка сбросила еще прежде, оставшись в шелковых чулках, которые сразу же порвались. Понятно, сбитые в кровь ступни давали ей полное право хромать, жестокие душевные потрясения с лихвой оправдывали малую толику слабости, и все ж таки Зимка чувствовала необходимость объясниться, страдая не только от колотья в боку, но и от невозможности донести до мужа, который свирепо тащил ее за руку, не оборачиваясь, даже простое «ой, не могу!»

Большой стог стена не так далеко от леса не остановил его лихорадочно ищущего взора, хотя, казалось бы, чего лучше – зарыться вдвоем в сено! В отчаянии уже понимая, что Юлий потерял голову и спас ее только затем, чтобы довести до беды, Зимка отказалась от мысли внушить мужу, что стог сена это готовое убежище, Зимка уступила во всем. Дикое, тарабарское рычание растрепанного, в лохмотьях, в мутном поту мужа, кровавый глаз его под рассеченной бровью, заставили ее прикусить язык и с жертвенным стоном подчиниться насилию.

В тусклом угарном воздухе над полями метались шумные всхлипы чудовищного существа, тяжеловесный топот, волной перекатывался неясный, похожий на шорох льдин в половодье шелест. И снова топот, нарастающий тарабанящий топот, воздух вздохнул с посвистом – размашистые, на полнеба крылья с зловещей медлительностью проплыли над головами юркнувших под одинокий куст беглецов.

Если они не попались змею, то потому, должно быть, что тот плохо видел на один глаз. Прижавшись пылающей щекой к земле, Зимка жмурилась, всем телом ощущая взмахи чудовищных крыльев – гуляющие вихри то вдавливали ее в землю, то, кажется, вздымали в воздух и сдирали платьице. Жаркая пыль стесняла дыхание, песок скрипел на зубах, Зимка приподнялась… увидела угловатые лопасти огромных, но уже не близких крыльев, короткий хвост, отброшенные назад ноги…

Зимка не выдержала. Она бросилась назад, имея надежду на спасительную сень леса, но Юлий стремительным броском перехватил жену поперек стана и повалил.

В ухватках Юлия обнаружилась свирепая сила, он не выпускал Золотинку пока низко парящий змей не скрылся из виду, заслоненный сплошной грядой дворцов. А тогда вскочил и повлек жену в поле, не обращая внимания на ее невнятные трепыхания. Скачущий стук сердца, что-то вроде оторопелого страха перед безумием непохожего на себя Юлия заставили Зимку забыть пораненные ступни и слабость, она понеслась испуганной ланью. Приглядывая друг за другом, единым духом они проскочили кочковатый покос, который перешел в болотистую, изъеденную извилистым ходом ручья низину.

То был даже и не ручей – топкое русло без воды да пересыхающие лужи, там и сям густые купы ракитника. Сюда и стремился Юлий. Задыхаясь, они нырнули под куст, нависший над гнилым руслом, и плюхнулись в зеленую жижу.

Змей, описав круг, виднелся в небе неровной косой чертой, но беглецам осталось только перевернуться на спину, чтобы оставить над тиной одно лицо и затаиться, бессознательно пытаясь сдержать дыхание, которое, мнилось, выдавало их с головой.

Густая сень серебристых листьев скрывала от них змея, ищущий терпеливый полет его только угадывался – продолжалась томительная неподвижность. Ничего не оставалось, как ждать, подвигавшись на илистом дне для удобства. В мягком и топком ложе, в сущности, было не так уж скверно, если свыкнуться с вонью. Режущие боли ран и ссадин притупились, словно залеченные грязью, грязью можно было обмазать лоб и щеки, чтобы защититься от мошкары, тина приятно холодила, после изнурительной беготни по жаре. Лица, что грязные кочки, волосы – спутанный ком гнилой травы, Юлий и Золотинка косили друг на друга глазами.

Несколько отдышавшись, Зимка иначе оценивала дикие выходки Юлия, она имела достаточно здравого смысла, чтобы найти им объяснение. Что беспокоило, когда возилась она в грязи, отплевывая с губ комки тины и прочищая ноздри резкими выходами, так это то горькое соображение, что будь она права, а Юлий не прав, это невозможно было бы ему втолковать даже при самом счастливом обороте событий. Пусть пересидят они чудом змееву злобу в этой зловонной луже, выберутся на волю и даже – мечтать хорошо! – сбросят Рукосилово иго, что тогда? Как сможет она объяснить, что ныне Золотинка совсем не та, другая – умудренная, притихшая, готовая смириться и уступить, раз это нужно для счастья. Виноватая. Преданная.

Пристрастным женским чутьем Зимка понимала Юлия. Несмотря на видимую податливость и добродушие временами он бывал необычно жёсток и непослушен… если вовремя не успокоить его словом. Податливый на разумные доводы, он примет и ласку, если обставить ее разумными и справедливыми… тарабарскими словами. Только где их взять?

Будущее страшило Зимку полнейшей неопределенностью, настоящее выглядело так, что хоть глаза не открывай.

Горько было думать, что, едва спасенная, Зимка принуждена спасаться – из огня да в полымя. С лихвой хватило бы и того, что Зимка перенесла, хватило бы на всю жизнь для славы и воспоминаний. С нее достаточно, конец-то где? где предел отпущенным человеку страданиям? Никогда не дает судьба насладиться сполна победой. Хорошо, в самом деле, спасение, когда в гнусную лужу по уши! Когда летучий урод высматривает тебя из-под облаков, как забившуюся под листок мошку. Когда над счастьем твоим высится ничего не прощающий Рукосил, а еще дальше маячит ночным видением Золотинка. Этих-то бравым наскоком не возьмешь. Дико и подумать, чтобы Юлий спасал жену свою Золотинку от… Золотинки.

Напрасно однако, мучаясь затянувшейся неподвижностью, Зимка забегала мыслью к будущим неприятностям, хватало и нынешних. Низко ширяющий над землей, маячащий то там, то здесь змей в мгновение ока закрыл вдруг полнеба, поднятый крыльями вихрь растеребил тонкие ветви ивы, в истошном припадке забились узкие листья, и раздался режущий уши свист. Беглецы, вжавшись в тину, оглохшие, ошеломленные, едва находили случай переглянуться.

Тонкий шнур огня из змеевой пасти хлестнул по земле, перекидываясь, как тугая веревка, – стремительным лётом змей подпалил лес. В считанные мгновения послышался треск разгорающегося пожара. Небо окуталось сизыми клубами, начинала подвывать и гудеть, занимаясь, огненная буря.

Поднявшись в грязи по пояс, Юлий озирался, выглянула и Зимка – стог сена в ста шагах от ручья полыхал чадным факелом, стеной горел лес, те самые чащи по косогору, где Зимка чаяла найти убежище среди рослых папоротников. Жаркое дыхание пожара ощущалось даже здесь, на болоте. Чахло дымилась трава.

Не найдя беглецов, змей, надо думать, вознамерился выжечь все огражденное кольцом блуждающего дворца пространство. Уродливая тень носилась сквозь дымные тучи, змей круто бросался с высоты, со свистом выплескивая из пасти режущие струи огня, они двоились, троились огненными клинками. Пожары пылали со всех сторон, невозможно было понять, что горит.

Воющие вихри вздымали тучи искр и пылающих головней, горячие огни сыпались с неба, так что приходилось нырять с головой в жижу. И не продохнуть, трудно стучит сердце. Ветер ходил и менялся, временами все заволакивала непроглядная гарь, и вдруг распахнулось поле. Далеко-далеко бежал выскочивший, видно, из охваченного огнем укрытия человек, крошечное подобие человечка, закорючка, какую рисуют дети. Видно было, как он мелькал конечностями в отчаянной надежде спастись от настигающей тени, – за расстоянием стремительный бег казался усилием ползущей козявки… Низко скользнув над землей, змей чиркнул огненным пальцем и человечек исчез, как сдуло. Новый порыв ветра заслонил видение дымным смрадом.

А угловатая тень, махая крыльями, вздымалась ввысь – все, что можно, уже пылало, змею не хватило воздуху и пространства. В серых угарных облаках парил он свободнее и шире и вдруг свалился с выси, рухнул вниз, выгнув дугой крылья и растопырив ножки, чтобы смягчить удар оземь. Мелькнул, прочертив небо, и пропал.

Кажется, это было далеко. Зимка плохо разбиралась в расстояниях, а дымная кутерьма и вовсе все путала, но, кажется, это случилось где-то у дальней границы блуждающих дворцов. Может быть, даже за их пределами.

– Кого-то он там приметил, – протянул Юлий без уверенности.

Что бы они себе ни думали, что бы ни воображали, змей не заставил себя ждать с новыми чудесами: он взвился, различимый, как крупная птица… и он кувыркался в воздухе. То ли буйствовал, то ли играл – явственной причины безумств невозможно было усмотреть. Беглецы напрягали взор, моргали и мотали головой, чтобы стряхнуть стекающую с бровей грязь.

Впрочем, не замешкали они и снова плюхнуться в тину – набирая высоту в мучительной борьбе с самим собой, змей летел к ручью, хотя и забирал южнее, на тусклое, размытое пятном солнце. Косые столбы дыма, слившиеся в подоблачной выси в сплошную мглу, скрыли его из виду… и опять он вынырнул, выгребая костлявыми лопастями крыльев против ветра.

Он поднялся так высоко, что беглецы, хоть и не устояли против лягушачьей потребности искать укрытие в болоте, не прятали головы, провожая чудовище взглядом.

– Похоже, убрался, – пробормотал Юлий с некоторым недоумением.

– Гляди! – воскликнула Золотинка, вскидывая руку, от которой полетели ошметки тины и зеленая гниль.

Юлий и сам видел: змей сучил лапами, извивал на лету шею, пытаясь стряхнуть желтую крапину, что засела у него близ груди, уцепившись, как представлялось, за ляжку передней ноги.

Ничего не зная об отрубленном пальце Лжевидохина, о походе истукана к блуждающим дворцам и о последних его скитаниях вслед за ширяющим по кругу змеем, Зимка не признала в этой желтой занозе медного истукана, хотя невероятная мысль о Порывае и мелькнула у нее в голове. Еще менее того понимал что-нибудь Юлий. И однако, не оставалось уже сомнений, что, болезненно извиваясь в неровном, судорожном полете, бестолково отмахивая крылами, змей забирает все выше, все дальше… Можно было видеть его едва уловимой точкой… Вот и точка пропала, растворившись в виду похожих на выщипанные перья облаков.

Повсюду полыхали разгоревшиеся в полную страсть пожары, но все это очень… до стеснения в сердце походило на избавление. И уж на передышку так точно.

Прошел час и другой, змей не возвращался. Этому можно было поверить.

Выжженные поля, где стояла прежде бурая рожь, покрылись седым покровом, ближний перелесок, предстал сплошным кострищем в чересполосице черных и красных углей, оголилась кривая черта холма. На месте стога зияла горячая язва. Всюду курились дымы и веяло пеплом. Трудно было дышать, малейшее движение отзывалось потом и неистовым сердцебиением, но небо над головой уже очистилось, ветер сносил гарь, обнажая ближнюю гряду дворцов, тогда как противоположный край каменного кольца пропадал в дыму.

А на болотистом поседевшем по зелени лугу, хватало простору, чтобы валяться, раскинув руки в бездельном изнеможении, и время от времени опять находить друг друга, нащупывать и оглядывать – касаться рукой, бедром, взглядом…

Ободранные, в коросте подсохшего ила и ряски, они расхохотались.

Смех этот, не совсем здоровый, значил, что змей уже не вернется.

Приметная среди пепельных окрестностей дорога вывела их к деревушке. За пожарищами, где торчали черные печные трубы, неким чудом стоял покривившийся и гнилой амбар. Плетень и яблоня с почернелыми плодами. Провал погреба – разило плесенью. И уцелел на отшибе колодец.

Понадобилось ведер десять холодной, свежей воды, чтобы утолить и жажду, и потребность в чистоте. Чтобы надурачиться вдоволь и наплескаться, чтобы до сердечного помешательства изумиться волшебным превращениям, которые сотворила простая колодезная вода, обращая чертовы рожи в лица, сообщая проворство пальцам, необъяснимую прелесть щиколоткам, волнующую тайну плечам.

Золотинка разделась, скинув мокрое платьице, оглянувшись, – были они одни, огражденные от всего мира – быстро развязала тесемки и спустила между ног короткие, до колен кружевные штанишки. Она переступила груду рваного шелка… Смех оставил Юлия.

Медлительно откинув на затылок пожар волос, Золотинка не опускала руки. Она не сутулилась, не пряталась на открытом ветрам просторе – не испытывала ни малейшей потребности прикрыться. Стройное, чуть огрузневшее в животе и бедрах тело ее сверкало россыпями холодных брызг. Вода не держалась на гладкой, потерявшей загар коже, не держалась в золотых космах – достаточно было встряхнуться… и только под мышками да между бедер сочились прерывистые струйки.

Карие глаза Золотинки сузились, губы застыли в неком подобии неверной усмешки, когда подошел Юлий, тоже раздетый и тоже мокрый… Руки, щека, разбитая бровь – всюду промытые ссадины.

Она уж и не пыталась улыбнуться. А Юлий… брови сошлись… лицо омрачилось мукой.

Зимка увидела это, потому что, страдая, обретала прозорливость. Ловкий, беззастенчивый ум ее охватывал болезненно ходящую по кругу мысль мужа. Юлий мучался. Жгучая нагота жены рождала в нем ощущение поруганного мужского достоинства. В бесстыжей наготе этой была скверна всего, что стояло между влюбленными. Но не было способа преодолеть эту муку, всю меру болезненности которой Зимка, однако, не понимала, – не было способа отстоять себя против страданий Юлия, кроме все той же наготы, кроме целительного бесстыдства, которое не знает сомнений, а значит, мук.

Расправив плечи, Золотинка глядела изваянием… и Юлий опустил глаза, словно опасаясь оскорбить жену мыслью. По свойству многих прямодушных и безусловно честных людей он иногда терял ощущение границы между мыслью и словом, так же как между словом и действием. В душевном смятении он…

Обвалилась гора. Потрясающий до нутра грохот стиснул уши – издыхающий гром, когда рушится нечто неимоверное, растягивая крушение невыносимо долгим мгновением. Земля колыхнулась, но люди устояли – из потребности оглянуться, видимо.

Гряда дворцов переменилась и осела, потеряв вершины: шпили, башенки, крыши – большой участок каменного пояса разрушился так, что и стены не стало; на месте пролома вздымалась пыль.

Золотинка с Юлием едва успели обменяться взглядами, с облегчением убеждаясь, что оба целы, когда грохот повторился в другой стороне, со спины, и таким жалким эхом, слабым повторением еще стоявшего в ушах крушения, что и Юлий, и Золотинка озадаченно обернулись на расстилавшиеся вдаль пепелища, тщетно пытаясь уразуметь, что это было.

Короткий вороватый стук, словно что-то свалилось с полки.

Предполагать можно было что угодно и, предполагая это, – что угодно – Золотинка живо подхватила платьице, чтобы прикрыться, потом заторопилась натянуть едва отжатые рваные штанишки. Юлий тоже бросился одеваться и выдернул из плетня кол. С этим оружием наперевес он двинулся к покосившему амбару, что чернел на расстоянии окрика, представляя собой единственное укрытие среди опустошенных огнем окрестностей.

И Юлий, и Золотинка, как выяснилось в непродолжительном времени, в подозрениях не ошиблись. Тот, кто прятался в амбаре и, потрясенный всем виденным и слышанным, свалился там с не очень удобного, по видимости, насеста, не стал дожидаться, пока вооруженный рожном юноша отыщет его укрытие, и предпочел обезоружить противника покорностью.

Тощий, оборванный мальчишка. Тенью явился он из-за угла, но мог бы откуда-нибудь из-под замшелого, гнилого венца выскользнуть, хватило бы крысиного лаза для узкой с большим крепким носом головки, чем-то напоминающей однозубый буравчик, вокруг которого набилась спутанными кудрями темная мелко завитая стружка. Еще издали буравчик этот на ломких расхлябанных ногах поклонился, прижимая руки к груди, и сверх того, пустившись в униженный путь, принялся раскачиваться и кивать. Что, может быть, и указывало на необыкновенные качества склонного к почтительности буравчика, но уж никак не могло рассеять недоумений Юлия. Он перекинул рожон с руки на руку… и признал Ананью!

Господи боже мой! Конечно же, то был Ананья! Ободранный, в саже, словно его в узкую печь сажали и зря потеряли на этом много времени, обожженный, без шляпы Ананья! Заброшенный в этом чертовом заповеднике, без стражи, без знаков достоинства, без улыбки… один, убитый печальными обстоятельствами, смиренномудрый, покладистый… и всецело удовлетворенный счастливый встречей с товарищами по несчастью.

Левая бровь его сгорела начисто, кожа на лбу пузырилась от какой-то огненной оплеухи, губы, и без того толстые на узком лице, расквасила свежая язва. Если и можно было теперь признать Ананью без особых колебаний, то потому лишь, что он и прежде никогда не походил на совершенно здорового человека.