Текст книги "Любовь"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Золотинка тронула лоб.

– Иди, – снисходительно усмехнулся Рукосил. – А я даю слово, что буду стоять здесь до конца. То что мы ищем, разумеется, в конце развития, а не в начале. Отсюда я не уйду. Здесь ты меня найдешь, если только… все, может быть, кончится много раньше. Если мы уцелеем. Времени мало. Боюсь, что у тебя его не больше, чем у меня.

– Идемте вместе, – возразила Золотинка в мучительном колебании.

Но он только покачал головой и усмехнулся.

– Боишься, что не успеешь меня прихлопнуть?.. Беги. Беги и возвращайся. Нам уж не разминуться.

Золотинка вспыхнула. Мгновение она еще стояла, словно подыскивая возражения, – пошла лениво и безразлично – до поворота. Оглянувшись, увидела она Рукосила в задумчивости перед закрытым ходом, сделала еще несколько шагов и тогда побежала, неловко отмахивая мертвой рукой.

Она уж тогда понимала, что не то делает, и, поглядывая на картины, прикидывая как медленно-медленно отступает назад изломами красного ущелья летопись жизни, пыталась сообразить сколько еще бежать. Получалось, долго. Не сказать сколько, но час или два к месту было бы упомянуть. Час!

Слишком долго, слишком долго – стучало в висках, и Золотинка остановилась, терзаясь нерешительностью. Она сделала шаг назад и разве не замычала в противоречии побуждений, снова остановилась, даром теряя время. Пошла было вперед и опять остановилась. Потом – ринулась назад как угорелая.

– Если на месте, Рукосил на месте, – загадывала она себе, – тогда… тогда посмотрим.

Замелькали последние картины, изображавшие Золотинку-пигалика в Межибожском дворце, пигалика в столице, пигалика со стрелой в груди, ночь, день, ночь, подземелье, карета, праведники – последний поворот…

Рукосил исчез.

Тяжелая двойная дверь на месте, закрыта, а Рукосил исчез.

Вошел! – ахнула Золотинка, не предполагая ничего другого, только худшее, и заметила, что прясло коридора от поворота до тупика удлинилось, добавились две картины, одна напротив другой у входа.

Сначала она дернула дверь – в уверенности, что закрыто, потом обратилось к подсказке, лихорадочно озираясь. Справа значилось: «Полдень. Рукосил входит». Картина изображала тупик, где билась теперь у запертого входа Золотинка, и Рукосила малую долю часа назад, который растворил дверь навстречу бьющему в лицо солнцу. На левой стене значилось: «Рукосил вошел. Перед ним сундук с «Последним откровением» Ощеры Ваги».

Здесь на картине был огромный круглый зал, увешанный в свою очередь по стенам картинами. Посреди покоя, прямо из пустоты, как показалось с первого взгляда, потому что у зала не было потолка, прямой палкой свисала цепь, и на ней сундук.

– Кончено! – прошептала Золотинка в ужасе.

Снова она припала к двери, заколотилась, ударила золотой культей – загудело, как в колоколе, но дверь не поддалась.

– Рукосил! Открой! – вскричала Золотинка.

Ответа она не ожидала, однако Рукосил выказывал возможную по обстоятельствам предупредительность.

– Простите, принцесса! – раздался соболезнующий голос за преградой. – Я очень сожалею. Но поздно, ничего нельзя переменить. Дверь открылась и закрылась сама собой. Поверьте, я очень сожалею.

Бросившись на колени, Золотинка увидела в скважину свет, дальний конец огромного залитого светом помещения и – диво! – разобрала сундук, который представлялся на расстоянии довольно маленьким.

Скважина заскрежетала, закрылась темным, это была рука, что-то вдвинулось – ключ, и все. Больше нельзя было видеть.

Рукосил и сам не понял как вошел. Перебрав известные ему заклятия и чары, – они не действовали по дворце – он тупо подергивал дверь, едва удерживаясь от поносной брани, дернул в очередной раз – и отворился обширный, как городская площадь, в резком противоречии солнца и тени покой. Такой большой, что вдоль замкнутой круглой стены можно было бы устраивать конные ристалища.

Сундук. Сверкающий серебром сундук свисал на подвешенной прямо в небо цепи.

Невольная слабость в ногах, сердцебиение заставили Рукосила остановиться, переступив порог. Он испытывал сложное, исполненное исступленной надежды и отчаяния чувство, знакомое по давящим ужасам снов, когда спасение близко: шаг-полушаг, последние движения отделяют от заветного предела – и на ногах гири, изнемогая всем телом, в нечеловеческом напряжении мышц приходится поднимать палец. Ничто не мешает спасению, кроме страха, препятствия чисто мнимого, бесплотного и неодолимого – как удушье.

Нужно было встряхнуться, чтобы напомнить себе – это явь. Я – это я. Я – Рукосил! Я прорвал жестокие путы обстоятельств, сбросил гнилую оболочку чуждой мне плоти. Я молод, умен, дерзок… удачлив. Дверь отворилась передо мной. Передо мной! Вот спасение и победа. Спасение… близко – протянуть руку.

Чародей судорожно вздохнул и пошевелил пальцы, возвращая себе ощущение послушно бегущей по жилам жизни.

И все равно, словно обомлев, не двигался, осматриваясь, вместо того чтобы броситься к сундуку. Он не понимал, почему отворилась дверь, и это было почти так же страшно, как стоять у прегражденного неведомой волей входа.

Слепило солнце, ибо в потолке, занимая большую его часть, зияла плавно очерченная дыра. Не сразу Рукосил понял, что дыра эта имеет хрустальный, совершенно прозрачный покров. Примерно из середины его, ближе к дальнему краю проема падала цепь, а на ней подвешенный на коромысло сундук. И хотя за расстоянием подробности оставались неясны, замок – замочная скважина и дужка, различался несомненно. На замок указывали густо рассыпанные по всему полу ключи.

Устройство подвески и тяжеленные стати сундука открылись уже вблизи. Еще шаг, и Рукосил, напряженно щурясь, прочитал вделанную в крышку надпись: «Последнее откровение Ощеры Ваги». Светоч премудрости и кладезь знаний, высшее достижение разума! Последние откровения, то ли безвозвратно утерянные, то ли никогда не существовавшие, они были здесь вопреки… вопреки очевидности. Очевидностью же было то, что «Последние откровения» никогда не существовали.

Остановившись для вздоха, Рукосил бросился к сундуку и тотчас же принялся его насиловать, тыкать ключи в скважину, сгребая их с полу, без счета роняя и разбрасывая. Нетерпеливая жажда удачи, все прежде пережитое и близость цели заставляли его горячиться, отбросив здравые соображения. С искаженным от волнения лицом, откидывая с глаз волосы, он хватал ключи, подгребал их ногой, чтобы не терять времени, закидывал испытанную уже дрянь на плоскую крышку сундука.

Но сомнения, некий еще не проверенный, но уже существующий в природе расчет точили душу тоскливым страхом; отгоняя все, что мешало надеяться и верить, Рукосил знал, однако, что за страхом правда, и не мог справиться с дрожью, от которой неловко прыгал в руке ключ.

Наконец пришлось остановиться, чтобы сообразить. Прикинув сколько ключей валяется на квадратной сажени пола, Рукосил высчитал с известным приближением общую площадь круглого покоя и получил после несложных умножений четыре или, может быть, шесть миллионов ключей.

Судьба давала счастливчику четыре миллиона возможностей. Более чем достаточно! С избытком, от избытка сперло дыхание. Четыре миллиона раз нужно было вставить ключ в скважину, повернуть туда и сюда, вынуть и откинуть в кучу использованных.

Надежду на случай можно было оставить сразу – не было у Рукосила в запасе вечности или хотя бы года, чтобы заняться перебором четырех миллионов возможностей.

Рукосил отер лоб и удивился влажной, мокрой от пота ладони. Он поглядел вверх – сквозь хрустальный потолок жарило солнце. Светило стояло высоко.

– Должно быть, полдень, – сказал Рукосил вслух, испытывая потребность услышать человеческий голос. Стоило остановиться и страх обнаруживал себя сосущей пустотой в сердце.

Короткая тень от ставшей к хрустальному потолку цепи указывала на вход, чуть-чуть только сдвинувшись вправо, и Рукосил вспомнил, что не запер за собой дверь.

Он сорвался бежать, чтобы исправить оплошность, когда услышал приглушенные вопли Золотинки. Она не могла войти.

И нужно было чрезвычайное усилие воли, чтобы сдержать неукротимо рвущееся злорадство. Потребовалось необыкновенное искусство самообмана и самообладания, чтобы подумать об оставшейся за дверью сопернице с сочувствием. Или с некоторым подобием сочувствия, которое можно было бы предъявить Тому, Кто ведет учет душевным побуждениям прорвавшихся к сундуку избранным.

И уж сверх всего нужно было обладать прямо-таки змеиной ловкостью, необыкновенной душевной изворотливостью, чтобы заткнуть скважину ключом, окончательно отгородившись таким образом от соперницы, и сохранить при это девственную чистоту помыслов.

Рукосил сделал это, с опаской глянул на потолок, и, когда уверился, что кары не будет, истошные крики Золотинки, грохот за дверью не доходят до высшего Судии, – тогда с благостно-скорбной миной, приготовившись и каяться, и прощать, позволил себе еще одну шалость.

– Обстоятельства сильнее меня, – пробормотал он, полагая облегчить обязанности Судии, который, затрудняясь, может быть, утомительной необходимостью читать в сердце, готов положиться на словесные заверения. – Я вынужден поступить так, чтобы избавиться от дурного, чтобы не вводить себя в искушение и сосредоточиться на благом. Видит бог, я ничем не могу облегчить страдания оставшейся за дверью несчастной.

С этими словами, подарив умильный взор небу, Рукосил снял кафтан, маленьким острым ножичком распорол подкладки в плечах и достал серой слежавшейся ваты. Потом, не отходя от входа, за которым страдала Золотинка, он тщательно заделал оба уха, забил их так плотно, что крики, мольба и угрозы, отчаянные удары в дверь, отдававшие тяжелым бронзовым звоном, стали доходить до слуха, как далекий умиротворенный гул… как бережный лепет листвы в притихшей роще… как… как замирающая у ног волна, теплая и ласковая.

Приоткрыв для большего простодушия рот, Рукосил огляделся просветленным, благочестивым взглядом и пошел вдоль стены, чтобы осмотреть развешанные на равных промежутках картины.

Отбив руки, сорвав голос, уставши колотиться о преграду, Золотинка, в изнеможении, скользнула на пол и села, прислонившись спиной к двери.

Утешения не было. Не было утешения даже в загадке, непостижимой природе того, что случилось. Все, что произошло, исчерпывалось несколькими словами: настал полдень, Рукосил вошел. Об этом свидетельствовала картина, что, не меняясь, не давая ни малейшей надежды на какое-то иное объяснение, висела у Золотинки перед глазами.

Просто наступил полдень и Рукосил вошел. И Золотинка вошла бы, когда бы не поддалась соблазну. Полдень настал, время приспело, переступило черту, не задержавшись на ней нисколько… Можно было больше не торопиться. Теперь-то можно отправиться хоть на край света, хоть на кудыкины горы, неспешным шагом пройти выставку до самого ее начала и возвратиться. И еще останется время – хоть удавись. Немереное и бесполезное.

Золотинка сидела на полу, закусив палец.

Что делал Рукосил, оставалось только догадываться, но, надо думать, уж не зевал. И от того, что там за дверью, в солнечной палате, происходило нечто такое, что имело смысл, значение и будущее, нечто такое, что должно было определить судьбы Словании, многих близких людей и самой Золотинки, тогда как здесь, с этой стороны преграды, все замерло и остановилось, обесценившись, оттого, что каждое мгновение там, стоило бессмысленных часов здесь, – Золотинка чувствовала тошнотворную дурноту.

Душевное оцепенение ее было столь полным, столь неподвижным, что она просидела на месте два или три часа как один миг, не отдавая себе отчета в течении времени. Кажется, она ни разу не пересела, два часа прошло, а она как прикорнула спиной к двери, так и застыла.

Потом – и это потом ничего не значило, не обозначало переход из одного состояния в другое, потому что ничего не менялось, – потом она вздохнула и поднялась, как обреченный узник, для которого все уже – каждое оставшееся до казни мгновение для него уже. Никакого потом не существует.

Она потыкалась Эфремоном в скважину, зная, что ничего не достигнет. Долго и тупо разглядывала обе картины, которые изображали блистательный успех Рукосила, – чистую случайность, возможно, и еще раз попробовала стучать и звать.

Удивительно, что дворец не выказывал беспокойства, не содрогался и не урчал в потугах разрушения. Необыкновенную устойчивость можно было объяснить разве тем, что Рукосил верно рассчитал, запустив сюда несколько десятков известных своими достоинствами и бескорыстием людей. Сорок праведников держали на плаву одного злодея.

Все он правильно сделал, Рукосил. А Золотинка проиграла в тот самый миг, когда поверила и решила, что главное уже свершилось. Поторопилась. Расслабилась и расхвасталась, воображая себя вершительницей судеб.

Собственно, ничего иного теперь не оставалась, как заняться мелкими личными делами. Привести в порядок дела – так это надо было бы называть. Но даже надежда увидеть где-то в начале выставки мать не могла расшевелить Золотинку. Подавленная и несчастная – оглушенная, она не находила сил на простые человеческие чувства. Скорее по обязанности, вспомнив необходимость довершить начатое, Золотинка сделала несколько шагов к повороту, который начинал долгую ломанную дорогу к началу… И остановилась, постигнув мыслью путь туда и обратно…

Обратно. Вдруг Золотинка сообразила, что возвратившись, увидит нечто новое, ждет ее здесь не та же лишенная надежды, беспросветная неподвижность, а продолжение выставки! Коридор удлинится и появятся новые картины! Хотя бы одна так точно. Что-нибудь вроде: «Золотинка в отчаянии теряет время перед дверью». Прошло два часа или сколько там, а выставка не напомнила о себе ни одним новым приобретением. Это трудно было объяснить. Это надо было объяснить. Это можно было объяснить – и без большого труда – тем, что Золотинка торчала под дверью, мешая дворцу проявить себя. Верно, дворец только и ждал, чтобы Золотинка куда-нибудь убралась. Хоть не надолго.

Поразительно, сколько успела она натворить глупостей. По крайней своей впечатлительности, вероятно.

Золотинка хмыкнула и с настороженной гримасой завернула за угол. Приходилось удерживать себя, чтобы дать дворцу случай для его застенчивых махинаций.

Долго Золотинка не выдержала и рванула обратно. Она рассчитывала увидеть удлинившийся коридор, а увидело новое прясло, коридор удлинился настолько, что заложил колено, и там, где прежде была дверь, явился поворот влево. С бьющимся сердцем бросилась Золотинка бежать, но миновала еще два колена-прясла, прежде чем увидела наконец дверь. Десятки, не считанные десятки новых картин по стенам живописали занятия Рукосила внутри Солнечной палаты, и лишь две или три задержались на несчастьях Золотинки. Несчастья ее, и в самом деле, никого уж не занимали – и самую Золотинку меньше всех.

Пространные подписи на табличках уточняли подробности и толковали внутренние побуждения Рукосила, так что требовался, наверное, добрый час, чтобы хорошенько изучить, усвоить и уяснить себе, все что имела сообщить выставка. Подергав на всякий случай дверь, разумеется, запертую, Золотинка, сдерживая похожее на дрожь нетерпение, огляделась среди последних по времени изображений – они занимали, естественно, ближнее к двери колено коридора – и решила начать сначала, ничего не пропуская. Можно было думать, что пока Золотинка опять доберется до двери, здесь появится новое прясло коридора и новый десяток картин.

Нежданно-негаданно Золотинка получила возможность выглядывать из-за плеча соперника, прослеживая его путь, сомнения его и догадки. Возвратившись назад, она узнала обескураживающие подсчеты Рукосила: четыре миллиона ключей – не меньше – может быть, шесть или десять, миллионы попыток, чтобы открыть сундук с «Последним откровением» Ощеры Ваги. Соответствующее пояснение к картине изобличало чувства и помыслы Рукосила: потрясение его, когда обнаружилось, что «Откровение» существует, надежду открыть имя змея, и страшное разочарование как итог простейших арифметических действий.

Заткнувши уши, чтобы не поддаваться соблазнам малодушия, ничего не знать и не помнить, кроме цели, Рукосил должен был сдерживать лихорадочную потребность хватать ключи, совать их дрожащей от нетерпения рукой в скважину и отбрасывать, болезненная надежда на случай застилала разум. Вдруг осенила его догадка, что тот единственный ключ, который откроет сундук, намерено упрятан где-нибудь на окраине обширной круглой палаты и если начать перебор ключей с дальних концов помещения, угадать некий тайный порядок в хаосе рассеянных по полу железок, то вероятность добраться до откровений возрастет многократно.

С немалым трудом он овладел собой, чтобы не глупить, пораскинуть умом, прежде чем приниматься за дело, и то достойно удивления, что жаркая лихорадка чувств, озноб мысли, не помешали Рукосилу, осматриваясь, сообразить, что Солнечная палата представляет собой исполинские солнечные часы. Падающая из пустоты цепь представляла собой гномон этих часов, то есть отвесный стержень, тень которого, смещаясь по полу круглого помещения, указывала время. А самые часы, промежутки суток отмечали развешенные на равных расстояниях одинаковые по размеру картины. Их было сорок семь, как обнаружил с некоторым недоумением Рукосил. И все стало на свои места, когда обнаружилось, что входную дверь нужно считать сорок восьмой отметиной – каждая из картин и дверь обозначали полчаса времени.

Мало того, скоро Рукосил сообразил – а Золотинка это узнала, читая пространные доносы под картинами, – что нужно принять во внимание неправильное расположение хрустального потолка. Светой вырез начинался у самых дверей, которые были полдень, и кончался вскоре за отвесно поставленной цепью, гномоном, что было только естественно, потому что тыльная сторона палаты означала ночь и солнцу нечего было туда заглядывать. Сверх того исполинское окно в потолке представляло собой не круг, а нечто вроде яйца, обращенного тупой стороной к ночи. Кривая выреза соответствовала движению тени, как ее отбрасывал в течение дня гномон. Только здесь получалось наоборот: за счет кривого выреза в потолке язык света описывал правильный круг; солнце, спускаясь по небосклону, равномерно высвечивало одну за другой расположенные по стенам картины.

Немаловажное соображение, которое наводило Рукосила на мысль, что раз в сутки каждая из картин, расположенных на дневной стороне покоя приобретала особенное, как бы закрепленное за этим часом значение.

Блестящее открытие! Дальше однако не ладилось. Лихорадочно обегая и осматривая внутреннюю выставку палаты (Золотинка за плечом Рукосила делала это много спокойнее), он не находил никакой последовательности в представленных обозрению картинах.

Картины, в общем, изображали змея Смока в разных положениях и обстоятельствах – не видно было только связи, ни в положениях, ни в обстоятельствах. Вот, полукруглым языком на темно-красной стене солнце высвечивает два изображения справа от входа, то есть прошло три четверти часа после того, как Рукосил вошел в палату. Живыми красками горела скалистая долина с городами и весями, левый край картины ушел в тень; большая часть другого полотна оставалась пока во мраке, время второго полотна еще не настало. Приглушенное убранство палаты – черный пол, тусклые стены, давало резкую противоположность свету и темноте, слегка размытая граница их с особенной, наглядной определенностью указывала положение солнца. Однако это не мешало Золотинке хорошо видеть и то что попадало на свет, и то что нет. Яркостью красок, тщательным тонким письмом картины походили скорее на открытые в далекий мир окна. Только под окнами этими – редчайший случай! – имелись подписи, призванные растолковать зрителю его впечатления, и Золотинка, наклонившись ближе, уверенно разбирала толкования расположенных не здесь, а в палате картин.

Одна из них, слева, открывала вид на долину, воспарившие в небо птицы замерли неподвижной рябью. Мелкая надпись на вделанной в нижнюю перекладину рамы пластине с дурной обстоятельностью перечисляла зрителю, то есть и Рукосилу, и Золотинке, подробности: «Долина реки Рынды. Перед глазами Трахтемирова пустынь. У ворот тележка отца-настоятеля Аполинария. Возле колодца келарь отец Курк и служки. Дорога по ущелью ведет в село Бояры, на дороге паломники. На взгорье справа город Трилесы, виден шпиль церкви святого Ваги». Заслоняя нижний обрез картины, Рукосил читал эти бесполезные и, вероятно, давно уже устаревшие указания – трудно было предположить, чтобы отец настоятель томился перед воротами и по сей час, когда Золотинка глядела на глядящего Рукосила. Трудно было сообразить при чем тут отец Аполинарий (особа в высшей степени достойная, вероятно), отец Курк (которого при всех его вероятных и невероятных достоинствах нельзя было опознать среди крошечных, как черточки, как буковки, человечков), в какой связи находятся они все, наконец, к вечному движению солнца и к змею.

Пытливый взгляд Золотинки блуждал по окрестностям, сомнения побуждали ее искать то, чего нет… И она нашла. Нашла не там, где искала, но все равно нашла, настороженно покосившись на Рукосила, который присутствовал подле нее в изображении.

Незначительный за расстоянием змей затерялся среди птиц, которые находились много ближе, над самой Трахтемировой пустынью, очевидно, тогда как змей парил в вышине над взгорьем, над далеким городом Трилесы. Напрягая зрение, чудовище можно было узнать в размытой расстоянием мошке по длинной шее и костлявым, не птичьим крыльям.

Вот оно что! Не указанный в подписи змей на картине был. Заметил ли это Рукосил трудно было сказать, но, видимо, нет. Похожее на донос сообщение, что имелось у Золотинки перед глазами, это обстоятельство не отметило. Указывалось только, что «Рукосил торопится» осмотреть палату. Маленькое полотно выше – нужно было хорошенько задрать голову, чтобы разглядеть его на стене коридора – изображало Рукосила в тот краткий миг, когда он перебегал от одной картины к другой: потные волосы слиплись, задиристые усы торчали вкривь и вкось, щеки пошли пятнами, в лице сказывалось какое-то торопливое безумие – чародей не бежал, но перебрасывался скачком от одной картины к другой.

Следующее после «Долины реки Рынды» полотно, что предстало глазам Рукосила, называлось «На распутье». Оно уже вошло в солнце, так что мутная полоса света и тени рассекала его пополам. Полотно изображало змея в полете, как если бы кто-нибудь забрался на спину чудовища и, замирая, глядел через его голову на громоздившиеся внизу, как кучи грязного снега, горы. Полное название картины содержало перечисление горных достопримечательностей довольно случайного подбора. Вершины, провалы, ущелья, реки, неведомого назначения урочища плохо укладывались в голове, Золотинка двинулась вслед за Рукосилом дальше и обошла вместе с ним палату.

Целые полчища змеев парили над миром, осеняя грешную землю своей рваной тенью, торжественно восседали среди горных развалин, погружались в пучины моря… Верно, это был один и тот же змей, Смок, хотя шелудивую морду его Золотинка едва бы сумела отличить от такой же змеевой образины, если бы паче чаяния у Смока нашелся родственник. То какой-то ободранный, грязновато-розовый, то замшелый, зеленоватый, тускло-черный, обросший раковинами и водорослями в глубинах моря, змей, видно, менялся, обновляясь и перенимая господствующую окраску эпохи, – вряд ли он оставался неизменен в течение бесконечной гряды веков.

Древние считали змею три тысячи лет, ссылаясь при этом на незапамятные предания, но и сами древние стали давно преданием, так что нынешним мудрецам вольно было назначать Смоку и пять, и семь тысяч лет от роду. Были такие, что называли – в меру своей дерзости! – семьдесят тысяч лет. Смок был стар, как земля, как земля бессмертен, обновляясь и возрождаясь после каждой линьки раз в триста лет, и безмерно, непостижимо одинок, неведомым несчастьем пережив сородичей не на эпоху, не на две, а на вечность.

Золотинка с ее воображением, с острым ощущением нечеловеческих свойств пространства и времени живо чувствовала мертвящий холод, что источала гладкая, необыкновенно тщательная в подробностях живопись Солнечной палаты. Одна, две… десять, двадцать картин, и можно было постигнуть тот равнодушный до слепоты взгляд, каким смотрел на мир утомленный тяжестью веков змей, – без радости, без гнева, без любопытства… без ощущения сопричастности с этой жизнью, которая ведома всякому, кто смертен. Бессмертный словно бы и не жил. Взгляд его скользил по поверхности явлений, ничего не задевая, не отличая важного от неважного, существенного от случайного; без сочувствия, без презрения змей глядел, как копошатся однодневные мошки – люди и звери, всякая мелкая и крупная нечисть болот и лесов, по недоразумению притязающая на родство с властелином времени и пространства. Вот откуда явилась та непонятная в первом соприкосновении случайность взгляда, необязательность событий, времен и частностей, что отличала все без исключения картины Солнечной палаты в их необъяснимом подборе! В равной вероятности соседствовали и холод гор, и морской простор, темный кусок скалы без особых примет и какое-то уличное происшествие…

Улица, как чувствовала Золотинка, всплывала из тьмы времен, картина запечатлела давно исчезнувший с лица земли город, исчезнувший народ и государство. На это указывали старозаветные глинобитные постройки с глухими, без окон стенами и выпирающими прямо на улицу концами грубо обтесанных балок, открытые, кое-как сшитые одежды, крашенные в один цвет или вовсе не крашенные, обилие дерева и полное отсутствие железа. Выхваченный из бездны прошлого миг застиг людей среди судорожного потрясения, они разбегались от взора зрителя, обратив к нему спины; кто упал, закрывая голову, кто оглядывался, и девочка-подросток застыла искаженным лицом к ужасу, остолбенела – тысячи лет назад навсегда.

Золотинка испытывала потребность зажмуриться, она поняла вдруг, что смотрит безжалостным… нет, безжизненным взором змея. Всего лишь частица, осколок ледовой глыбы проник в душу, и это было мертвящее, калечащее человека испытание.

В растерянности, отступив от головокружительного провала, Золотинка повела взором и обнаружила себя в красном коридоре, в преддверии Солнечной палаты. Выставка подходила к концу, осталось последнее колено, Золотинка заглянула за поворот – коридор, как то и следовало ожидать, удлинился, явились новые картины. Отгородившийся от Золотинки Рукосил жил напряженной, исполненной жгучего томления жизнью. Вот от бежит, поскальзываясь на ключах, вот, скинув с себя кафтан, делает мешок, чтобы загрузить железо из внешних пределов круга, вот зверствует возле замка – залитое потом лицо, искаженные сиплым дыханием, невнятной бранью губы. Куча брошенных, испытанных без успеха ключей на расчищенном нарочно майдане. Вот Рукосил, истощенный горячечной, но бесплодной страстью, застыл, прижавши лоб к ледяному серебру сундука. Вот подхватился он, чтобы вновь обежать картины…

А вот и дверь в Солнечную палату. Запертая.

Золотинка решила вернуться, чтобы еще раз посмотреть второй час пополудни, картина называлась «Высший судия» и еще не вошла в свет, когда предстала глазам Рукосила.

Судия, очевидно, был змей. На дальней черте сплошь заполненной толпами нечисти равнины он громоздился уродливым навершием скалы. Что происходило у престола, кого судил Смок, какие разбирал распри, устанавливал ли он законы, выслушивал ли разумных или казнил строптивых – этого нельзя было угадать даже предположительно, пространная как обычно подпись на нижней перекладине рамы не касалась существа дела.

Черными буквами по золотой пластине перечислялись собравшиеся в каменистой пустыне племена. Тут были домовитые черти, явившиеся, как водится, с покрытыми засохшей тиной домочадцами, чертовками и чертятами. Были благообразные ангелы, все на одно лицо и одного роста, расчесанные волос к волосу, в голубых простынях; они держались на особицу, опасаясь замараться. Пузатые водяные млели от жары, развалившись на камнях осклизлыми грудами. Шныряла в народе мелкая дрянь кикиморы. Корявые лешие стояли чинно, как внимающие барину мужики. А гладкие, словно литые, русалки, сверкая бесстыжей наготой, испытывали свои чары на ком попало от бесполых ангелов до смердящих, отвергнутых всем сообществом упырей; и те, и другие, что ангелы, что упыри, принимали заигрывания потаскух с брезгливым презрением. Были тут и совсем уже малочисленные, ныне, по большей части, вымершие народы, вроде берегинь, мар, полудниц, были навьи, самовилы, коловерши, подвеи, волоты и велеты (два племени великанов), кентавры, сирены, феи, эльфы, дриады. Были волкодлаки. И, само собой разумеется, домовые. Были вовсе неведомые Золотинке твари, представленные на многошумном торжище последними представителями вымерших родов. Имена их, занимавшие немалую часть списка, ничего не говорили Золотинке, и она не могла разобрать, кто на картине Карачун, а кто Симаргл, и колебалась в большинстве других случаев. Нетрудно было, конечно, распознать Женщину в Белом и Женщину в Черном – действительно женщины, действительно, в белом и, действительно, в черном, но что сей сон означал, что делали в сверхъестественном собрании женщины, пусть даже Женщины с большой буквы, оставалось только диву даваться.

Обширная в несколько строк подпись указывала по беглому подсчету на пятьдесят четыре племени и сто девяносто семь отдельных тварей, большая часть имен при этом, добрых три четверти, наверное, ничего не говорили ни уму, ни сердцу Золотинки – пустые сочетания звуков. И не было ни малейшей возможности сличить имена с изображенными въяве созданиями, ничего не вышло даже из не доведенной до конца попытки проверить совпадает ли количество племен и тварей на картине с тем, что утверждает подпись. Трудно было различить между собой нисколько не похожую друг на друга, казалось бы, нежить, еще труднее – удержать это месиво рогов и копыт в памяти.

Золотинка встряхнула головой, зажмурившись, и прошлась вольным шагом, чтобы расслабиться. Потом она направилась к концу выставки, полагая, что Рукосил не мог не вернуться к этому полотну, и она увидит то же самое полотно еще раз во вновь возникших коленах коридора. «Высший судия» завораживал Золотинку, ускользая от постижения, можно было думать, что и Рукосил чувствовал на себе блазнительную тайну картины.

Она не ошиблась. Коридор опять удлинился новым коленом, еще издали Золотинка увидела залитого солнцем «Судию» и Рукосила у нижнего обреза огромной рамы. А прежде он бросил взгляд и на «Долину», и на «Распутье», которые целиком ушли в тень… И Золотинка, уж пробежав мимо, вдруг оглянулась, и стала, как натолкнулась.