Текст книги "Любовь"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– Да, государыня, – простонал Ананья сквозь зубы, – я ваша вещь.

– Но я не буду этим злоупотреблять! Никогда! – воскликнула Зимка, испытывая потребность в великодушии. И все же она не говорила, а кричала. Только горестное недоумение в глазах Юлия заставило ее опомниться.

Она кинулась на грудь Юлию.

Ананья, получив передышку, постанывал – железной воле его имелись пределы.

– Нужно скорее уходить, там люди! – говорил Юлий, отстраняясь. – Там конница, если… нас заметят… нужно уходить.

– Не нужно, – говорила Золотинка, закрывая ему рот горячим, как укус, поцелуем. – Не нужно… Уходить…

Золотинка не успела испугаться. То, что она испытала, когда мир треснул, все ухнуло, распадаясь, было потрясение, внезапный озноб, настолько сильный, что не было места для осознанных чувств, вроде испуга. А едва опомнилась, почуяла, что происходит нечто мало согласное с тем, что ожидаешь под камнепадом.

Падая и кувыркаясь, она задыхалась среди каких-то жестких подушек, что лезли в рот, жестоко мяли ее со всех сторон, словно это было месиво размягченных кусков глины. Раздавленная, оглохшая и ослепшая, она грохнулась на что-то твердое и тогда различила свет.

Желто-розовый туман заполнял собою пространство без различия верха и низа, так что Золотинке чудилось, будто она не открывала глаза – светится в голове, как после крепкого тумака. Или, еще сказать, – солнце сквозь зажмуренные веки. Но под руками и под коленями твердо, Золотинка увидела устланную грубыми каменными плитами мостовую. То были даже не плиты, а кое-как обтесанные и прилаженные друг к другу камни, щели в кулак, и внизу, в пустоте проступал тот же багровый туман, словно камни висели в воздухе, в воздушной пучине.

В трех шагах ворочался и стонал подломленный падением старик. Лысина с паклей седых волос за ушами – невозможно было не признать Лжевидохина – вот, значит, что сталось с Рукосилом! Тут Золотинка обнаружила, что и сама скинулась пигаликом, утратив свой подлинный девичий облик, а вместе с ним и разбитую руку. Книги не было. Предмет раздора, бесценное сокровище знаний и веры, прозрение человеческого пути исчезло. «Откровения» – Золотинке не удалось и одним глазом в них глянуть – можно подумать, разлетелись в клочья и в пыль, рассеялись в пространстве, обратившись в ровный розовый свет.

Наверное, Золотинка слишком долго осматривалась, ощупывалась и соображала – пришел в себя и старик. Он закопошился, пытаясь сесть, придавленное бульдожье лицо исказилось, когда узнал пигалика; еще не поднявшись, Лжевидохин полез за пазуху, но нашел золотую цепь с изумрудом прямо поверх халата.

Опомнившись, Золотинка бросилась на противника. Ростом она не доставала старику и до пояса, но крайняя дряхлость, старческая медлительность не оставляли ему ни малейшей надежды в прямом столкновении – чего нужно было опасаться, это Сорокона! Безжалостно опрокинув Лжевидохина на камни, она цапнула плоскую золотую цепь. Старый оборотень торопился соорудить сеть, тогда ему достаточно было бы шевельнуться, чтобы отбросить пигалика, но даже самое верное заклинание, усиленное могущественнейшим из волшебных камней Сороконом, требует известной собранности – старик и заклинание размусолил. Он запоздал на те самые несколько мгновений, которые позволили Золотинке опередить старика выпадом – не успел оградиться, когда она поймала цепь совсем близко от полыхнувшего изумруда.

Это и было поражение Лжевидохина. Невидимая сеть вскинулась, Золотинка опрокинулась через грузное тело старика, не разжимая хватки и… Сорокон узнал свою прежнюю хозяйку! Узнал с одного прикосновения, верно, оставленный Золотинкой след не изгладился, не затерялся среди позднейших влияний. Холодная воля Сорокона замутилась, распалась на вихри, Золотинка почувствовала, что, нехорошо потрясенный, расстроенный, как поломанная скрипка, камень опутывает ее сетью, которую Лжевидохин назначал для себя! Волшебная сеть составилась прежде, чем можно было бы внятно произнести «Род Вседержитель!», но опутала обоих сцепившихся противников, ибо Сорокон не сумел различить их между собой!

Лжевидохин попался. В бессильном злобном отчаянии он пытался цапнуть пигалика пастью, несколько сточенных гнилых пеньков, что составляли зубное вооружение старика царапнули Золотинке руку; она сильно толкнула кусаку, тот ахнул головой о камень и обмяк. Едва ли он явственно сознавал в этот миг, как Золотинка стащила с него цепь и овладела Сороконом.

Осталось только убрать сеть, чтобы расцепиться со стариком, и отскочить в сторону.

– Ты что?.. Дай… – мутно проговорил Лжевидохин, бессознательно пытаясь тянуться за ускользнувшим изумрудом. – Дай! Дай сюда… – шамкал он, пуская слюни.

И противно, и жалко – Золотинка глядела с брезгливой опаской, как глядят на раздавленную гадину. Дряхлый оборотень не имел сил даже озлобиться, он ревел и хныкал, будто ребенок, родивший первое в жизни слово, которое у Рукосила в его младенчестве, несомненно же, было «дай!»

Багровая рожа синела, блеклая слюнявая пасть расслабилась – Лжевидохин отходил. Едва он нашел силу повернуться в ту сторону, где мерцал изумруд, и вяло уронил руку… Да-а… – замерло на расслабленных губах. Глаза стекленели.

Неодолимое отвращение заставило Золотинку попятится.

И вот Сорокон в руках, Лжевидохин повержен – время осмотреться еще раз, сообразить все ж таки, где они все оказались, погребенные под рухнувшим дворцом.

Следовало, по видимости, отвергнуть сомнительное и с других точек зрения предположение, что Золотинка вместе с Лжевидохиным провалились на тот свет: в багровом тумане не слышно было людей, а «тот свет», понятие во всех смыслах спорное, как бы там ни было, представляется местом густо заселенным и торным. Кроме того, Лжевидохин как будто умер – дыхание отлетело с бесцветных губ… И если действительно умер, то что выходит?.. По всем понятиям он еще не прибыл в конечное свое пристанище – если это был «тот свет», то за ним следовало предполагать еще один «тот свет», «тот» по отношению к этому, «тот свет» второго порядка, куда отправляются умершие на этом. Получалось как-то уж очень мудрено и потому неправдоподобно. При том же нельзя было не принять во внимание, что Лжевидохин и Золотинка-пигалик оставались оборотнями, которые, как известно, на тот свет не допускаются.

Наконец приглядываясь к неровным, разного размера, качества, цвета и очертаний камням, что слагали мостовую, Золотинка отметила, что камни эти есть наскоро подогнанные друг к другу обломки дворца: тут различались раздробленные части колонн, кое-где уцелела резьба и можно было найти на большой плите целый пласт облупленной штукатурки со следами художественной росписи.

Мощенная площадь имела ограниченные размеры; багровый туман не вовсе скрадывал расстояния и Золотинка видела, что стоит посередине неправильных очертаний майдана, который кончался ничем: за последними камнями со всех сторон не было ничего, кроме тумана. Да и туман этот, собственно, был свет, некое багряное пространство, которое можно было называть туманом за неимением другого, более точного слова. Вблизи же, в десятке шагов, не было и признаков мглы. И разумеется, не ощущалось ни малейшего ветерка или движения воздуха. Как в плотно закупоренном помещении. Хотя… хотя, чувствовала Золотинка, дело, может статься, обстояло как раз наоборот: у багровой пучины этой не было ни стен, ни границ – никаких пределов вообще… Нехорошее, беспокойное ощущение это вызывало вдоль спины холодок.

С последних плит на краю майдана можно было видеть ту же багряную пустоту и вверх и вниз – равномерно без сгустков и уплотнений.

В худшем случае, подумала Золотинка, начиная догадываться, что дело плохо, можно спрыгнуть с мостовой и… посмотреть, что будет.

Это, «что будет», не особенно, однако, ее прельщало.

Прикидывая, что бросить в пропасть для начала, она попыталась вывернуть из мостовой камешек поменьше, а когда из этого ничего не получилось, вернулась к Лжевидохину, который лежал трупом. Во всяком случае, можно было думать, что башмаки ему больше не понадобятся.

К немалому удивлению Золотинки, башмак мягко шлепнулся о преграду, едва перелетев край майдана. Он так и остался на виду всего в нескольких локтях ниже уровня мостовой. Другой башмак, довольно увесистое сооружение из кожи, бархата и серебра, полетел дальше, но шлепнулся точно так же; подскочив и перевернувшись на некой неразличимой для глаза поверхности, он остался недвижен. Со стороны представлялось будто башмак висит в воздухе, слегка порозовев от расстояния, – всякий сколько-нибудь отдаленный предмет – это хорошо было видно по уходящим вдаль плитам мостовой – приобретал красноватый оттенок, терял отчетливость и, наконец, в известном расстоянии от наблюдателя сливался с багровой пучиной, как несуществующий.

Все пропадало в пучине, каждый предмет и звук. Башмаки шмякнулись и глухой стук этот лишь подчеркивал вечную тишину. Багровое безмолвие угнетало. Нужно было действовать, чтобы не задерживаться на тоскливых предчувствиях.

Золотинка легла на край мостовой и, опустив руку, нащупала в пустоте нечто упругое. В багровой пучине, во всяком случае, определился низ. Если считать нынешний день первым днем творения, мелькнула смешливая мысль, то низ уже отделился от верха. Для начала, наверное, и не плохо.

И тут можно было стоять. Золотинка выпустила камень, за который держалась, спускаясь с мостовой, и сделала боязливый шаг. Невидимая подлога под ногами напоминала крепко переплетенный пласт травы и мха, что покрывает болотную топь, так что ступать босыми ногами было даже приятно.

Через каждые два-три шага она оглядывалась – верхний край мостовой оставался на уровне груди. А если присесть, то видно было исподнюю сторону камней.

Подлога под ногами не представляла собой совершенно ровную поверхность, случались ямы, и поскольку их невозможно было предугадать, приходилось ступать с опаской, чтобы куда-нибудь не свалиться. Пологий уклон уводил понемногу вниз, так что майдан становился выше головы; потом, оборачиваясь, Золотинка видела, что майдан как будто бы опускается, из чего надо было сделать вывод, что она поднялась на какой-то невидимый холм или кочку. В общем, подлога эта представляла собой скорее изрытую волнами равнину, чем горы; удаляясь от мостовой, Золотинка видела ее позади себя как протяженную ровную черту. А башмаки Лжевидохина – она приглядывала и за ними – затерялись довольно скоро, слишком мелкие, чтобы их можно было различить. Малозаметным бугорком на черте оставалось тело Лжевидохина.

Потом смутно багровая черта оказалась почему-то сбоку, а не сзади, как было до сих пор, и пришлось постоять, чтобы убедить себя, что никакой загадки тут нет: не майдан забегал стороною, обгоняя Золотинку, а сама она сбилась с пути. В багровой пучине не на чем было задержать взгляд, чтобы выдерживать направление. Не удивительно, что еще некоторое время спустя черта мостовой, более короткая и тонкая, чем прежде, выплыла прямо перед Золотинкой, хотя она не собиралась пока что возвращаться, имея в виду отойти от майдана как можно дальше.

Однако повернувши в другую сторону, Золотинка не замедлила и вовсе потерять майдан. Трудно было понять, как это случилось. Скорее всего, она спустилась в ложбину, откуда майдан не виден – так это можно было объяснить. Но так или иначе, пора было возвращаться. Хватить испытывать судьбу, решила Золотинка.

Правда, теперь оказалось, что она вообще не имеет понятия, в какой стороне майдан. Вокруг не было ничего, кроме однообразной красноватой мглы. Как ни удивительно, Золотинка не могла вспомнить, в каком положении находились ноги и туловище прежде, чем она начала оглядываться. Кажется, она повернулась на пол-оборота вправо… потом еще пол-оборота… Все это было важно, очень важно. Так важно, что ничего важнее сейчас и не было.

Золотинка отерла лоб и решила не пугаться.

Красная пустота во все стороны, может быть, не имела конца.

Золотинка стояла, опасаясь лишний раз повернуться, потому что с нарастающим беспокойством чувствовала, что нынешнее положение тела, то как поставлены на подлоге ступни, есть единственная данность в лишенной примет пучине. Из этого положения и нужно было исходить, потому что ничего другого просто не оставалось. Если только Золотинка хотела вернуться. Пятачок грубо уложенных камней с распростертым на них трупом представлялся сейчас землей обетованной.

Нужно только взять себя в руки, сказала Золотинка вслух. И тогда обязательно что-нибудь придумаешь. Можно подняться на какую-нибудь возвышенность подлоги и майдан сам собой обнаружится тонкой далекой черточкой. А можно идти прямо, никуда не сворачивая, шагов пятьдесят, и, если опять ничего, то повернуть назад и выдерживать обратное направление шагов сто, а потом опять повернуть и начать поиски с нынешней точки. То есть ходить с нынешнего места звездой во все стороны шагов на пятьдесят.

И тот и другой замысел, при всех их достоинствах, имели множество изъянов, которые Золотинка отлично сознавала: попробуй еще найти этот холм или выдержать направление, когда и на десяти шагах начинаешь кружить, как верченная овца! Да что толку считать изъяны, когда надо действовать, Золотинка с детства помнила вычитанное в «Речах царств» поучение: лучше иметь несовершенный замысел, чем совсем никакого. Кажется, эта мысль нарочно имела в виду нынешнее Золотинкино положение.

Сначала она двинулась наугад, старательно напрягаясь понять идет она на подъем или вниз… Но оказалось, что это трудно сообразить, не имея никаких зрительных примет. Можно было, конечно, нащупать ногой случайную яму или бугор, но общий уклон подлоги, если он вообще имелся, невозможно было определить. Ощущения только путали Золотинку: медленно поднимаясь с каждым шагом… она начинала неодолимо ощущать, что спускается… Наваждение не проходило. Ничего не давали и повороты в ту или другую сторону… Золотинка переставала понимать, не только стороны, но верх и низ. Временами ей чудилось, что она идет и стоит вверх ногами, вроде затерявшейся на потолке мошки, и все вокруг так далеко, что сродни бесконечности.

Это походило уже на безумие. Золотинка зависла, прилепившись ступнями к потолку, и не падала только по той причине, что и падать-то бесполезно – все равно никуда не долетишь. Потому будет не падение, а все тоже – пустота во все стороны без опоры. Можно ли упасть в бесконечности? Сколько бы ты ни падал и ни летел, положение твое в пространстве ничуть не изменится – ты всегда в середине беспредельности.

Стало по-настоящему страшно.

Золотинка сняла с шеи Сорокон и, засветив его до ослепительного сияния, которое нужно было прикрывать рукой, чтобы не ослепнуть, попробовала провести по упругому покрову под ногами черту, чтобы отметить место.

Изумруд легко проникал в подлогу, не оставляя в ней, однако, ни малейших следов, словно Золотинка водила в пустоте. Можно было, конечно, оставить на месте пуговицу или две (хотя их всего-то имелось три, четвертая оборвалась), но никаких пуговиц не хватит, чтобы разметить бесконечность.

Она уж не могла ощущать окружавшую ее пустоту иначе как бесконечность – непостижимую и подавляющую… равнодушную в несоизмеримом своем величии. А человеку нужно все ж таки четыре стены. Или, по крайней мере, устланный каменными плитами пятачок, чтоб на нем приютится.

Тошно, хоть волком вой.

Можно, конечно, и закричать. Золотинка сложила ладони воронкой и крикнула во все легкие. Напрасно, однако, она прислушивалась, пытаясь уловить эхо. Звук пропадал бесследно в какую сторону ни кричи. Это и был ответ – вековечная тишина. Покой.

А майдан, может статься, в трехстах шагах. Что такое триста шагов перед бесконечностью? Впрочем, как и любое конечное расстояние – ничто.

Мысль эта несколько приободрила Золотинку, она двинулась по прямой куда пришлось, стараясь единственно не раскачиваться на ходу и шагать ровно, под счет. Но и через сорок шагов не открылось ни малейших признаков майдана, Золотинка начала ступать медленнее и медленнее, словно чуяла пропасть… и на счете пятьдесят три остановилась из-за сильнейшего сердцебиения.

Пора было и повернуть. Она повернула, тщательно выверяя положение ступней на подлоге, и пошла, почти побежала, воображая что возвращается, что было, однако, совершенно бессмысленно. Бессмысленность эта становилась все очевидней, Золотинка падала духом, слабела и с принуждением заставила себя отсчитать все сто шагов, в пустоте, из никуда в никуда. От насилия над собой на лбу проступил пот, с последним шагом Золотинка зажмурилась и стала, не смея сдвинуть дрожащие в коленях ноги. И нужно было держать в памяти последнее и предпоследнее движение – ничего более определенного не имелось у нее за душой.

Как пригодился бы теперь хотенчик! Но хотенчика не было. И не было, впрочем, уверенности, что палочка выручалочка не растерялась бы тут, где тонут без опоры и взгляд, и мысль. В пустоте бессильно и волшебство. Его не к чему приложить. Золотинка считала за собой тридцать девять видов освоенного и разученного волшебства, она имела в руках один из величайших волшебных камней человечества и чувствовала себя беспомощнее мошки.

Прошло отмерянное стуком сердца время, Золотинка еще стояла… Как вдруг… почудилось… кто-то кашлянул или чихнул. Так тихо, что впору было похлопать себя по уху, чтобы удостовериться звук ли это был или игра воспаленного воображения. Но чих повторился, и Золотинка успела заметить направление.

Заметки этой хватило на два десятка шагов, Золотинка остановилась, опять теряясь. И – дождалась! Явственный крик… Теперь она двигалась на звук.

А потом увидела тонкую черту майдана, но не побежала, удвоила осторожность, опасаясь, что черта исчезнет, как наваждение. И вот – различила человека. То был громко чертыхавшийся в пустоте Лжевидохин.

Старик, видно, был слишком слаб после очередной своей смерти, чтобы спуститься с мостовой и самостоятельно заблудиться, он тосковал на майдане.

Говорливый в одиночестве, Лжевидохин примолк, когда увидел ступающего ногами в пустоте пигалика, и тяжело присел на камни, приготовившись, как видно, к новому обмороку – на случай, если пигалик возвратился с недобрыми намерениями.

Обморок не понадобился: Золотинка не задела старика даже словом, она не замечала его. Ни благодарность за своевременный крик, ни чувство товарищества, которое, казалось бы, могло затеплиться между затерянными в пустыне людьми – ничто не смягчало ожесточения; то же самое – вдвойне! – испытывал, надо думать, и Лжевидохин.

Вскарабкавшись на мостовую, Золотинка не дала себе передохнуть и двинулась в обход майдана – чего не сделала поначалу, увлекшись исследованием пучины. Тогда, при первом взгляде, каменная мостовая представлялась голым и скудным местом, где нечего было искать; опасный опыт в пучине показал Золотинке, что окружающая каменный островок багровая муть и есть действительная пустыня, пустота почти совершенная – не следовало пренебрегать и островком.

Следовало, по видимости, обойти майдан по внешним обводам, высматривая все примечательное и стоящее. С этого Золотинка начала. Она не прошла и половины намеченного, когда примечательное объявилось само собой: внешний край мостовой взбугрился и начал расти стремительно вытягиваясь узким мысом. Новые камни, возникая из пустоты, бесшумно прикладывались один к другому и скоро неширокая, но довольно ровная тропа протянулась до самых пределов видимости. Хоть сейчас ступай!

Подумав, Золотинка не приняла приглашения. Следовало, наверное, осмотреть майдан до конца. Золотинка догадывалась, что такая же дорога вырастет и в другом месте, все равно в каком, а эта, может быть, исчезнет, потому что дорога эта, в сущности, никуда не ведет, представляя собой такой же обман и насилие над человеческими чувствами, как и багровая пучина окрест.

Но Золотинка ошиблась. Все вышло не так, как она предполагала. Лжевидохин, которого она оставила во внутренней области майдана, очутился на самом краю; враждебно подглядывая за ней из-под набрякших век, он выказывал признаки крайней слабости и вряд ли способен был на особенно шустрые выходки. Где сидел, там и сидел, это подтверждали приметы: можно было узнать под боком у старика большую ровную плиту с остатками росписи – половина какого-то диковинного зверя по сиреневой земле. Старый оборотень оставался на месте – исчез порядочный кусок майдана, вся противолежащая вновь возникшей дороге часть.

Это нужно было понимать так, что в другую сторону хода нет, дорога тут только одна.

Занятно, подумала Золотинка, начиная подозревать, что находится под неослабным присмотром. Полнейшее одиночество в затерянном мире подразумевает как будто бы полнейшую свободу, но Золотинка уж хлебнула этой свободы, когда барахталась, шалея от ужаса, в багровой пучине… свобода эта была чистой видимостью, насмешкой над лишенным, в сущности, выбора человеком; Золотинка отлично уяснила теперь, что обречена идти до конца дороги, пока та тянется и ведет.

Старик беспокойно закряхтел и завозился, едва Золотинка ступила в начало тропы – почуял, видно, что малыш уходит. Багровая пустыня пугала чародея не меньше, чем Золотинку, он дрогнул:

– Послушай… подожди! Постой! Мы можем договориться! – выкрикнул он даже как будто с вызовом, но тут же переменился: – Ну, подожди же, подожди ради бога!

Оглянувшись раз и другой, Золотинка не стала ждать. В сущности, старому негодяю некуда было деваться: майдан исчез весь, когда он ступил в начало тропы. Лжевидохин, может быть, не замечал, что оставляет за собой пустоту; сколько бы он ни торопился, как бы ни пыхтел, развевая на ходу полы халата, узкая прямая дорога сокращалась за ним шаг в шаг, так что казалось, старик напрасно перебирает ногами не в силах уйти с одного и того же места на оконечности каменной черты. В другую сторону тропа тянулась перед Золотинкой далеко в даль, теряясь в багровой пучине.

Стоило только прибавить шагу, как старик начал отставать, болезненный хрип его и кашель слабели, хотя и доносились как будто бы отовсюду, равномерно заполняя собой густое и плотное, словно туман, безмолвие. Позднее можно было слышать только неразборчивые проклятия – словно бы ниоткуда, по некотором времени и они зачахли, старик отстал, осталась только дорога, сколько можно было видеть в обе стороны, она тянулась во мглу, разделив пучину на две равные половины, правую и левую. Пару раз повернувшись, впрочем, не долго было бы и запутаться, что конец, что начало, что левая, что правая сторона.

Томление в брюхе и жажда изрядно тревожили Золотинку, она торопилась идти, пока носят ноги. Остановиться – значило расстаться с надеждой, пусть самой смутной и призрачной. Движение, как бы там ни было, обещало впереди нечто новое, а новизна в совершенной пустыне сама по себе уже достояние. Идти было вовсе не трудно – тем более опутавшись сетью – следовало только остерегаться особенно грубых стыков между камнями, чтобы ногу не подвернуть. И опять же – тепло, ветра нет, воздуху – дыши не надышишься, светло, а ночи как будто бы не предвидится, вряд ли в лишенной солнца пучине успели назначить день и ночь, все оставалось в первозданной состоянии, день и ночь вперемешку.

Созданная Сороконом сеть, правда, ускоряла движение ненамного – ноги-то переставлять все равно нужно, никакая сеть не станет переставлять за тебя ноги, увеличенное сетью усилие мало сказывалось на скорости хода. Другое дело, что Золотинка могла бы нести груз – под стать вьюченной лошади – да что толку, когда нести нечего!

Несколько часов она шагала, не останавливаясь и не присаживаясь, так что прошла, наверное, верст сорок или больше; на изрядный переход указывала истома в теле и в икрах, ныли пересчитавшие тысячи, десятки тысяч камней ступни. Однообразно прямолинейная дорога, между тем, начала выказывать норов, она как будто бы изгибалась, чему Золотинка не сразу решилась верить, принимая вполне излишние в беспредельной пустоте повороты за обман зрения. Но дальше больше: следовали пологие спуски, за которыми дорога опять забирала вверх, так что взволнованное сердечко пигалика часто и гулко билось. В нетерпеливом ожидании перемен, не замечая усталости, Золотинка лишь прибавляла шагу, бегом взлетая на самые крутые подъемы – когда любое движение твое многократно усиленно сетью, нет разницы между ровной дорогой и кручей.

Тропа же как будто карабкалась в гору. Повороты становились все круче, тропа петляла (словно бы притворяясь горной дорогой!) и, окончательно позабывши случайные спуски, стремилась все вверх и вверх. И вот уж чудилось далекое ровное журчание, которое нельзя было объяснить шумом крови в ушах… казалось, живой ручей. И тень поперек дороги, словно бы перекресток…

Но это была вода, быстро струившийся поток. Тропа, долго спускаясь вниз, прыгнула горбатым мостом, а под ним, в пустоте, извиваясь в невидимом русле, бурливо захлестывая обозначенные лишь током воды валуны и перекаты, стремилась река. И, что нехорошо поразило Золотинку, – снизу вверх.

Впрочем, черт их тут всех разберет, вода она и есть вода! Не теряя времени, чтобы искать подходы к реке через багровую пучину, Золотинка зацепилась сетью за несколько камней на макушке моста и, как паук, повисла над стремительным потоком. Паутина сети однако не спустила ее отвесно вниз, как положено, а оттянула вбок, под углом к отвесному направлению, так что Золотинка оказалась в стороне от моста. И тут впору было заметить, что река, с точки зрения наблюдателя, стала на место, то есть текла теперь вниз, а дорога, напротив, опрокинулась самым безобразным образом.

«Ага!» – подумала Золотинка, не много, впрочем, понимая. Ничего умнее «ага!» тут и нельзя было придумать. И, как бы там ни было, следовало признать, что перемена произошла своевременно. В противном случае при полной неразберихе относительно основополагающих понятий – что верх, что низ, – вода не попадала бы в рот, вытекая из него, вместо того чтобы втекать. В этом не устоявшемся мире следовало ожидать любых неприятностей.

Свежая вода секла губы, заливала лицо, Золотинка напилась в несколько приемов до бульканья в животе и подтянулась обратно на мост, который стал на место, чтобы опрокинуть вместо того реку. Наскоро подивившись этому занятному порядку, Золотинка отжала мокрую спереди рубаху и пошла дальше, временами покачивая головой и хмыкая.

В самом деле, становилось все веселее: ни с того ни с сего раздалось отчетливое пение петуха, так что Золотинка едва не присела…

Однако ничего. Просто замлевшая в неподвижности пустота потягивалась и кукарекала.

Или скрипела дверью. Томительный долгий скрип заполнял собой слух… И раздался голос – такой же искусственный и неправдоподобный, как пение петуха.

Блазнительные игрища пустоты не нарушали как будто бы общего безмолвия – в них не было жизни, тех шорохов, дуновений, что сопровождают всякое шумное явление в подлунном мире. Отчетливые, словно обособленные от действительности, звуки, пропадая, не оставляли за собой ничего, кроме мертвой, все покрывающей тишины. Так что Золотинка по здравому размышлению решила не соблазняться, полагая, что добра этого – чудес – на нее хватит, она ненадолго останавливалась, чтобы прислушаться, и спешила по протянувшимся в багровый туман плитам.

Был еще шум воды. Он затих, так и не объявившись ручьем. А потом в полнейшем безмолвии Золотинка увидела на тропе бугор… Большую груду тряпья, которая шевельнулась, когда Золотинка живее зашлепала по камням, торопясь разглядеть видение, пока оно не исчезло так же бесследно и бесплодно, как и соблазны слуха.

Шагах в пятидесяти куча тряпья… или, быть может, перьев встрепенулась, взметнув вверх необыкновенно длинную тощую шею, увенчанную птичьей головкой. Когда диковинная птица вскочила на ноги, очень длинные, Золотинка определила, что общий рост ее от клюва до лап превышает ширину тропы в два раза. Не трудно было сообразить, что пернатое чудище мотало бы головой над самым высоким человеком, смотрело бы сверху вниз на лошадей и быков! Что касается пигалика, круглощекого малыша с детскими голубыми глазами – такого совершенно, как Золотинка, то он бы прошел у птицы между ног. Если бы она ему позволила.

Потрясенная и, по правде говоря, оробевшая, Золотинка замедлила шаг, а птица, не менее того взволнованная, помчалась тут прочь, с непостижимым проворством щелкая сухими лапами по камням; на бегу она растопырила крошечные ни на что не годные крылышки. И скоро растворилась в розовой мути, только четкий перестук лап еще дразнил слух… Вдруг лай собак поднялся по всей пучине. Словно бы призрачные борзые преследовали голосистой сворой убегающий топот птицы… Собаки понемногу пропали, исчезли там же, откуда явились, – в пустоте.

В эту пору утомленная до крайности Золотинка потеряла всякое представление о времени и безнадежно путалась относительно пройденного пути – можно было считать и восемьдесят верст и сто восемьдесят. Побитые о камни ступни горели, и давно надо было остановиться, отложив надежды на будущее. Да всё Золотинка загадывала: поднимусь на взгорок… гляну за поворот… и, не присаживаясь, шагала в каком-то томительном исступлении.

Не имея уж сил удивляться, она отмечала, что холодает, становится как будто темней… и чудились порывы свежего ветра. Верхняя половина пустоты темнела все явственнее, мрачнея и наливаясь синим. В пространстве над головой тускло мерцала звезда. Крупные одиночные звезды, какие являются в поздних сумерках, блистали уже по всему небосводу. И нужно было ожидать чего-то совсем необыкновенного.

Крутой, петляющий подъем в несколько сот шагов вывел Золотинку на простор – порыв ледяного ветра ударил в грудь, так что пришлось набычиться, чтобы удержаться на ходуном заходивших плитах. Казалось, тропа качается, скрипят и трутся друг о друга камни, ветер завывал, вещая о бездне. Вверху ледяные искры звезд усыпали раздавшийся небосвод, внизу – непроглядный мрак.

И, что сквернее всего, нельзя было разглядеть тропу. Скрючившись на ветру, Золотинка едва ступала, опасаясь сорваться. Перемена от багровой пучины к черному ледяному небу произошла не вдруг, но все ж таки очень быстро, словно Золотинка нежданно-негаданно вышла из теплого помещения, из лета в зиму. Стало не по себе.

Острое ощущение опасности, пронизывающий холод заставляли ее дрожать. Нужно было хотя бы осмотреться. Золотинка легла на камни, находя их вокруг себя ощупью, и сунула вниз руку. Упора не было, сколько ни тянись. Тропа пошатывалась, как будто грозила и опрокинуться под напором ветра, разболтанные плиты слегка проваливались под грудью или под локтем, и это навело Золотинку на мысль попытать один из камней. Холодная, сводящая пальцы глыба вывернулась из тропы, расшатав и соседние, так что целый участок дороги обрушился из-под руки прежде, чем Золотинка успела подвинуться.