Текст книги "Любовь"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

– Со мной.

– С тобой? – повторил он в недоверчивом удивлении. Он совсем не ожидал такого простого и, главное, однозначного ответа. – С тобой? – Он посмотрел на девушку, словно чего-то еще ожидая. – С тобой?

Это-то и было самое важное.

Только тогда… только теперь он понял!

– Мы таскали ушат с тобой? – проговорил он тихо, словно опасаясь спугнуть новое, светло поднимающееся в нем чувство. – Это была ты? Это ты?

Золотинка не могла говорить. Только кивнула.

– Ты… – повторил Юлий размягченным голосом. – А потом, на скале, над Белой? Потом, в Каменце?.. Помнишь, что я сказал тебе на скале?

Золотинка опять кивнула, хватая зубами губы.

– Что бесполезно… бесполезно лгать на краю бездны. Что перед этими вечными далями наша бескрылая ложь и наша самодовольная, ограниченная правда? Я это запомнила.

– И ты поцеловала…

– …Камень.

– А когда ты ушла… я тоже поцеловал.

– Я слышала шум обвала или лавины.

– Я бросил тот камень в пропасть.

– А я…

– Ты, – молвил он, невесомо коснувшись кончиками пальцев ее запачканного песком колена, отчего Золотинка сбилась и ничего уже не смогла произнести, кроме коротенького, похожего на всхлип:

– Я.

– Ты.

– Я.

– Боже! Да ведь я же тебя люблю, – проговорил, прошептал он, словно удивленный, словно сраженный этой нечаянностью. – Здравствуй, Золотинка.

Она кивнула и опустила голову, но не так быстро, чтобы он не заметил слезы. Не возможно было ничего говорить. Они молчали так долго, что трудно было теперь подыскать слово.

– Что у тебя с голосом? – глухо сказала она наконец, не открывая лица.

– Ай! – отмахнулся он с преувеличенной живостью. – Скоморохи смазали глотку какой-то дрянью. – Обещали, к ночи пройдет. Дерет ужасно, дрянь.

Они сидели на горячем сухом песке, не замечая жаркой одури дня.

– Золотинка, – позвал потом Юлий.

– Да.

– Я все равно не понимаю.

– Я тоже. – Она подняла ясные умытые слезами глаза.

– А почему у тебя волосы белые?

– Поседела, – сказала она с печальной усмешкой. – Мы прожили целую жизнь, Юлька. Порознь. Может, я бы не поседела, если бы мы шли с тобой вместе.

– Моя вина, – молвил он тихо. – Я очень любил тебя… – И удивился тому, что сказал, этой чудовищной несуразице. – Я люблю тебя! – вскинул он взгляд. – Боже мой, я всегда любил тебя! Как можно было этого не понимать?! Да, да… всегда! А когда не любил, когда не знал тебя, когда и ведать не ведал про маленькую девочку из Колобжега, что лопочет «суй лялю!» – тогда и не жил. Когда любил – то жил. Я любил тебя и тогда, когда любил…

Трудно было ему говорить об оборотне, не находил слов. Золотинка кивала часто и поспешно, чтобы он не договаривал до конца, не мучился. Но он считал нужным закончить.

– И когда я любил ее, то любил тебя. Всегда я любил тебя, всегда. Потому-то сразу тебя узнал. Узнал любовь, которую было уж потерял… Я узнал ее сразу, как увидел. – Он запнулся. – А ты? – шепнули губы.

– Да… – шевельнулись в ответ губы.

И они опять замолчали, замолчали от полноты чувств, от невозможности пережить и постичь все, что нахлынуло на них разом.

– А ты? – начал он. – Ты много пережила за эти годы?.. Много.

– Не так много как ты.

Он удивился.

Она пояснила:

– Полгода я была в камне, без чувств. Я меньше тебя жила – на полгода.

– Как странно, – сказал он, подумав. – Я совсем не знаю тебя.

– И я.

– Но я люблю тебя. И всегда любил.

– И я, – прошептала она эхом. Слабое, нежное эхо, от которого изнемогает сердце.

– Послушай! – спохватился он вдруг. – Но это правда? А кто запустил искрень? Сорокон и все это…

– Я.

– Ты запустила искрень? И сейчас… можешь, когда захочешь?

– Ну да, – отозвалась она с некоторым недоумением. Почти оскорбленная, почти обиженная. Казалось, она отодвинулась. Словно все было кончено между ними от одного неловкого, лишнего, совсем не нужного вопроса, которым нельзя задаваться у ленивой морской волны в томных лучах солнца.

– И ты меня любишь? – спросил он так же резко и требовательно.

– Люблю, – шепнула она, дрогнув.

– А за что?

Тут только она поняла, что спрашивал, что имел он в виду, когда некстати помянул искрень и Сорокон. Через мгновение в глазах ее показались слезы. И она сказала, улыбаясь:

– Да я потому и запустила искрень… что люблю.

И она позволила себе. Она позволила себе радость: гибкими длинными пальцами обвела взъерошенные кудри, убрала их с грязного лба, с такой бережной негой коснулась, что от этой ласки пронизала ее саму дрожь, невольная и неодолимая. В глазах заблистали слезы… и опять заиграло солнце.

– Нужно умыться, – заметила Золотинка, отстраняясь. – Я посмотрю твои ссадины и ушибы.

Пустяки, возразил Юлий, принимаясь отнекиваться с неожиданным даже упорством. Обескураженная сопротивлением, Золотинка не остановилась перед необходимостью заглянуть Юлию в душу, все равно нужно было приоткрыть внутреннее око, чтобы обследовать раны.

…Там было сознание неравенства отношений, подспудная боязнь зависимости от бесконечных волшебных благодеяний. Она поняла и это: некий трудный, ненужный и недостойный счет, которого не должно быть между близкими: кто больше дал и больше получил. Ощущая себя в долгу, в неоплатном долгу – может статься, с каменецкого еще излечения – Юлий постоянно помнил, что попал в положение облагодетельствованной стороны, на женскую часть, как понимал он это в соответствии со своими тарабарскими воззрениями. Различая Золотинку и Лжезолотинку все равно умом, а не чувством, он считал за собой долг, который не прибавлял, между прочим, любви. И только что спасенный, свалившись с кручи в нежные объятия той, за ком мгновение назад не признавал и права на жизнь, оказался он в положении невероятном и унизительном и поэтому дергался, испытывая мальчишеское побуждение отречься от всех своих телесных недугов, чтобы… Он и сам не знал для чего.

Наверное, он страдал бы еще больше, когда бы сообразил, как легко и ясно читала Золотинка в его душе этот мальчишеский бред.

Стыдно ей стало и смешно. Стыдно, оттого что Юлий был прав, опасаясь неравенства, опасаясь как раз того, что Золотинка и делала: лазила ему в душу безнаказанным волшебством. Смешно… потому что она любила.

– Ну, помыться-то все равно придется, – сказала она, улыбаясь.

Все ж таки он немало разбился, это обнаружилось, когда двинулся к морю затрудненной, ковыляющей походкой.

– А ты? – спросил он, скидывая с себя лохмотья у самой черты прибоя.

– Я там, – смутилась Золотинка, и тотчас, не дожидаясь насмешливого или, может, укоризненного взгляда, отвернулась и побежала мокрым твердым песком, где катилась пена, за камни. Она разделась спиной к Юлию, убедившись, что он и так вряд ли мог видеть что-нибудь, кроме плеч, и торопливо опустилась в волну.

Она недаром торопилась – раз-другой бултыхнулась, ныряя глубоко в темную толщу вод, и поплыла сильными взмахами обратно – Юлий уж шел по берегу, без одежд, стряхивая с себя брызги.

Золотинка окинула его жадным и стыдным взглядом – первый раз в жизни она видела обнаженного мужчину. Спотыкаясь, вытащила спрятанный на мелководье под охрану крабов Сорокон, на бегу уж надела его на грудь и кинулась к брошенному у воды платью. Облипающий шелк неловко тянулся по мокрому телу, Золотинка путалась, не успев за спешкой даже волосы отжать, и бросила на песке без употребления штанишки, чулки и прочее.

Но это не спасло ее, потому что Юлий шел ровным неумолимым шагом и остановился, открытый весь на голом белом песке, где не было ни малейшей тени, ни малейшей двойственности или неясности, кроме нагого повторения юноши, что солнце опрокинуло наземь. Судорожный взгляд Золотинки обежал Юлия сверху донизу, и зрачки дрогнули, когда она зацепилась за то, что нельзя было миновать никакой силой. Золотинка чувствовала, что горит от слабости, ужаса… от изнемогающей в себе самой страсти, которая граничила и с отвращением.

Лохмотья Юлия валялись в пятидесяти шагах по берегу, он не принес с собой даже тряпки.

– Ты весь… изранен. Печет же… от соленой воды, – пролепетала Золотинка, пытаясь устыдиться, хотя и так уж горела от стыда.

Стой так! испуганно воскликнула она, едва он сделал шаг, вытащила из-за пазухи Сорокон и ослепила Юлия вспышкой, предупреждая встречное его движение. Поневоле он зажмурился и остановился, расслабленный действием камня.

Кровавые царапины на лице затянулись сразу, словно Золотинка загладила их невесомым движением ладони… ободранный локоть… синяки… внутренние ушибы… Дело помогало Золотинке владеть собой, пренебрегая той обморочной слабостью, которой поддалась она малую долю часа назад. К несчастью однако она вылечила Юлия, избавив его от раздражающих и отвлекающих болей, прежде чем просохло влажное, местами совсем мокрое платье. Испачканный песком бледный шелк лип к груди, что вздымалась вместе с дыханием, тонкий, неосязательный шелк выдавал острые затвердевшие соски, заставляя Золотинку под взглядом Юлия торопливо одергивать платье, что только путало мысли да сбивало с толку. Она обнимала его своей целительной силой, он мешался со своими объятиями, совершенно лишая ее самообладания… руки его скользили, пробирались куда-то, трогали… И оказалась она в объятиях прежде, чем вылечила. Прежде чем что-нибудь поняла, потому что, жесткий и напряженный, он тыкал ее каким-то локтем. И она обомлела на твердой, широкой, как плита, груди.

– Но нет! Нет! – забилась она со страстной мукой, с такой кликушеской силой, что Юлий, вовсе не склонный уже к снисхождению, должен был все же сказать:

– Но почему?

– Пусти! – билась она, не способная ни на что, только просить.

– Почему?

– Пусти! – отвечала она одно.

– Почему?

– Но я молю тебя… родной мой… любимый… лучший… радость моя… пусти… пусти… – Она дрожала, пытаясь защищаться, толкала его локтями.

– Почему? – повторил Юлий, делая мучительное усилие над собой.

– Прости! – прошептала она в беспамятстве.

Он повернулся и пошел за своими лохмотьями, оставляя в мокром песке отчетливые, как грубое слово, озлобленные следы.

Охваченная головокружением, Золотинка опустилась наземь.

Когда Юлий вернулся в своем живописном наряде, она сидела все также и только подняла неподвижное, залитое слезами лицо. Тронутый и пристыженный, хотя он действительно не понимал «почему», Юлий, уже не хмурый и мрачный, но как будто скучный, опустился на горячий песок рядом.

– Прости! – прошептала Золотинка, касаясь руки. А потом потянулась целовать – словно влажным лепестком коснулась его поджившие губы.

Он вздрогнул. Наверное, от неожиданности. А потом пожал плечами.

– Прости! – повторила она еще раз, потому что ей доставляло удовольствие говорить это слово. Это или любое другое, такое же чувственное и нежное. Слово это позволяло трогать робкими пальцами лоб, навивать влажные кудри и с трепетной лаской пробираться в прорехи лохмотьев.

– Но почему? – сказал он с чисто мужской тупостью.

Ей трудно было говорить. Знала она почему или нет, только произнести не могла, заменяя ответ лаской.

Он же был неподвижен, отчужденный и скучный, и она, страдая, должна была прошептать через силу:

– Потому что это я… – И припала лицом в колени между грязных его штанин.

Неуверенно, словно на пробу, он тронул ее за плечи и прижал к себе. Он понял. Он понял, что это не была игра.

– Прости, – прошептал он, бережно целуя белую макушку.

Он понял. Он испытывал не обиду, а гордость. Гордость оттого, что имеет непостижимую, необъяснимую, ничем не заслуженную власть над чувствами и душой этой чудесной девушки, великой и могучей волшебницы.

– Я сама не знаю почему, – прошептала она ему в грудь. – Не знаю… Мне больно… больно… – Она запнулась, вздыхая, чтобы перебраться через несколько слов. – Оттого… Это оттого… Зимка отняла у меня самое дорогое, она украла – лучшую пору наших отношений. То, чего не вернуть. Ты смотришь на меня, как на продолжение… как на продолжение… как… – Слезы мочили ему рубаху, капали в прорехи, ожигая живот. Золотинка не поднимала головы.

Юлий бережно ее гладил, прощупывал проступающий под платьем позвоночник, обнимал плечи и теребил волосы… не смея возражать, потому что Золотинка была права. Все Золотинка знала и понимала, все прожила она чувством. И Юлий, честно прислушиваясь к себе, не мог не сознаться, что не так-то просто на самом деле отделить одно от другого, разобрать две Золотинки между собой – проросли они друг в друга плотью. И Юлий… Юлий любил эту и любил ту, потому что отдал той нечто такое, что уж нельзя вернуть. Как ты вернешь то, что отдал? В сердце его проникла грусть.

– Когда-то, – молвил он с деланным смешком, – помнишь, я угрожал тебе, что брошусь со скалы, только коснись! И вот, чем это обернулось! Я бросился за тобой с обрыва, как сумасшедший. А потом… потом, – он фыркнул, пытаясь выказать чуть больше небрежности и легкомыслия, чем это было ему по силам, – потом ты не дала себя коснуться… Если бы ты только знала, как стыдно. Стыдно.

Золотинка лежала в его ногах, уткнувшись куда-то в живот и подняла голову как раз, чтобы принять на щеку упавшую сверху слезу. Он покривился, отрицая эту слезу гримасой.

– Она, – сказала Золотинка, не отираясь, – она, – сказала она, подернув плечами, как в ознобе, – она отняла у меня даже свадьбу.

Юлий подвинулся распрямиться. Такого рода частность и не всходила ему на ум.

– Ты хочешь свадьбу? – спросил он, соображая, какая тьма нравственных, правовых и общегосударственных затруднений ждут его на пути через повторную свадьбу с одной и той же княгиней.

– Ну, это невозможно, – возразила Золотинка, опять его удивляя. – Это было бы нелепо и глупо. Мы оба чувствовали бы себя преглупо. Потерянного не вернешь.

– Может… тайную свадьбу устроим? – осторожно предложил Юлий, сразу же понимая, что это еще хуже.

Она только хмыкнула – но очень выразительно. Она умела смеяться над собой и не затруднялась этим.

– Пусть! – сказала она и кинулась на песок навзничь. – Мы повенчаемся морем. Да кто нам нужен? Только море, только небо… вселенная, и ничего больше. Вселенной нам хватит, чтоб повенчаться!

Мерно ухали волны. Легкий ветер с моря, замирая в изнеможении, бессильно колыхал шелк, пытаясь поднять его над коленями девушки и забросить. Песок посыпался, когда она повернула голову, чтобы посмотреть в глаза.

– Действительно! – глухо сказал Юлий и прилег сбоку, ощущая ее горячее бедро.

Золотинка засмеялась, быстро ответив на поцелуй, и вывернулась. Живо вскочив, она снова клюнула Юлия губами, она дурачилась:

– Ты есть хочешь?

– Есть? – пробормотал Юлий.

– Ну да! Ням-ням.

– Хочу, – сказал Юлий, раздумав обижаться.

Да он бы и не успел обидеться, даже если бы оказался настолько косен, что держался за старое; верно, это была последняя его попытка воспользоваться старым опытом для новых отношений. Юлий чувствовал, что знакомый до умопомрачения смех обманывает его дважды – обманывает обманчивым сходством с бывшим прежде обманом, но этому уж нельзя было обижаться, имея за душой хоть малую толику умения видеть смешным и самого себя.

– Сначала свадебный обед. Или ужин, – Золотинка важно задумалась, уставив руки в бока и оглядываясь. Она чуточку переигрывала, в чем сказывалась каким-то извилистым путем тайная неуверенность в себе и напряжение, которое она испытывала в присутствии Юлия. В сущности, они так мало были еще знакомы!

Немногим лучше держался и Юлий. Она играла, а он не находил ничего лучшего, как усвоить положение зрителя, снисходительно улыбаясь. Они дичились друг друга всякий раз, когда подъем чувств, напряжение страсти, которое уничтожало неловкость, слабело и являлась необходимость обыденных разговоров и поступков.

Золотинка рьяно взялась за дело, хватаясь и за то, и за это сразу, бросая одно, чтобы не упустить из виду другое и третье. Она не давала себе передышки и, казалось, не нуждалась в ней – все второпях, резко и порывисто, подскакивая, где нужно встать, кидаясь, где нужно повернуться, и пускаясь бегом на третьем шаге. Юлий лишь диву давался, присматриваясь к девушке. Ничего ему и не оставалось, как наблюдать, не находя себе занятия.

А Золотинке многое нужно было предусмотреть, о многом позаботиться, чтобы устроить на пустынном берегу сносный праздничный ужин. Поймать рыбу и тут же одним безжалостным движением брови ее распотрошить, в несколько мгновений вычистить и порушить зазевавшегося кальмара, выгнать на берег целое шествие крабов, поставить их в очередь в ожидании кипятка, нарезать морскую капусту, разложить ее на чисто вымытом камне – все это было, конечно, для Золотинки безделица, это все она устаивала мимоходом, в буквальном смысле слова не приложив руки. Но нужно было позаботиться в этой пустыне и о воде. То есть собрать среди ясного неба тучку и, не отдавая ее на волю ветрам, загнать с моря на берег, чтобы неукоснительно выдоить на крошечном пятачке триста шагов в поперечнике… Да! Нужно же было иметь к этому времени костер, где калились сами собой попрыгавшие в огонь булыжники. И позаботиться о посуде – движением бровей выточить несколько котлов. И тотчас, едва округлые ломти камня размером с бочку и с кастрюлю, вырезавшись в валунах с каким-то поросячьим визгом, в вихре каменной крошки, повыскакивали из своих гнезд и унеслись к морю, чтобы утопиться, – тотчас нужно было уже собирать сыпанувший при ярком солнце дождик, нужно было развесить в воздухе обозначенный только тарахтеньем капель покров и направить журчащие над головой ручьи в назначенные им емкости.

Дикий терн над обрывом при том же торопился ублажить волшебницу огромными, как кулак, сливами, земляника, малина и дикий лук надрывались породить противоестественные по величине, одуряющему запаху и сладости плоды, за каковыми потугами никакой сердобольный человек, вроде Юлия, не мог наблюдать без удивления. А посаженные на траве чайки, чирки, бакланы и случайно, по недоразумению оказавшийся в женском обществе орел, тужились и кряхтели, имея строгий урок по два яйца на сестру. Тем временем росли и плелись стены незатейливого опять же по спешке и недостатку времени балагана из тонких ветвей жимолости.

Все требовало присмотра и распорядительности, сметки, глазомера, нюха и хватки, расчета и вдохновения. Как ни торопилась Золотинка, как ни гоняла стадами и стаями лесные плоды, деревянные тарелки, ложки, цветы, зелень и просто бултыхающиеся в воздухе капли пресной воды размером с яблоко и с арбуз, понадобился добрый час, чтобы можно было усесться на сплетенные из живых ветвей стулья за уставленный яствами низкий каменный стол.

В просторном покое под зеленой крышей было сумрачно, но все равно жарко. В изнеможении, стряхнув со лба пот, Золотинка плюхнулась на гибко поддавшееся под ней сиденье и сказала:

– Всё!

Праздничный ужин прошел в молчании, которое они честно пытались преодолеть, не понимая, что происходит. Не понимая то есть, что уложившиеся в несколько часов отношения их от знакомства у подножия кручи и до свадебного ужина были еще слишком новы и необычны, слишком стремительны и неровны, чтобы можно было наслаждаться близостью, не испытывая напряжения от неуверенности в себе и друг в друге. То, что происходило с ними сейчас не имело прошлого, потому что то прошлое, что у них было, то прошлое, на которое только и можно было бы сейчас опереться – какое бы ни было оно само по себе отрывочное и неполное, – подразумевало совсем другие отношения и обстоятельства. В сущности… в сущности, Золотинка нуждалась в пощаде и, не умея этого выразить, не смея даже понимать себя, умела зато заморозить и Юлия, слишком податливого и чуткого, чтобы устоять перед необъяснимой холодностью.

Изредка обменивались они словом. Юлий заметил, что маловато соли. Можно было бы выпарить соль из морской воды, отозвалась Золотинка, но это потребовало бы времени.

А земляника во рту тает, ничего слаще и диковинней, кажется, не едал, утешил ее некоторое время спустя Юлий.

Золотинка сказала, спасибо.

И сливы тоже, отметил Юлий.

Спасибо, повторила Золотинка.

Было очень тихо, море едва роптало и шевелилось. Прибрежные заросли, поникнув, млели в вечернем зное. Слышно было, как где-то рядом, у залитого солнцем входа, носятся, бьются крыльями, сцепившись в смертной хватке стрекозы. Жених и невеста воспитанно ели, жевали медленно и прилично. А поднимаясь, чтобы потянуться за блюдом, делали это в несколько неловких приемов: Юлий прижимал к животу лохмотья, чтобы не болтались над столом, а Золотинка с ужасом замечала затрепанные, а частью порванные кружева на манжетах – когда ей было возиться еще и с платьем?

Можно было бы созвать птиц, спохватилась она вдруг.

Юлий, похоже, подавился.

Она нам почирикают, пролепетала Золотинка, краснея.

Похлопать по спине? испугалась она затем, обнаружив, что Юлий по-прежнему пучит глаза и прыскает ртом.

Спасибо, я уже, отвечал Юлий между приступами кашля. Он старательно прикрывал рот и отворачивался, содрогаясь.

Потом оказалось, что оба уже наелись и продолжают есть из вежливости, не зная, как встретиться взглядом.

Но это не могло продолжаться бесконечно – наступила тишина, тем более трудная, что она не облегчалось даже жеванием.

Я могла бы позвать дельфинов, робко сказала Золотинка.

Они умеют чирикать? оживился Юлий.

На них можно покататься, объяснила Золотинка, не улыбнувшись.

Это хорошо, согласился Юлий.

Но никто не сдвинулся с места.

А кого еще можно позвать? надумал Юлий после некоторого промежутка.

Выяснилось, что можно позвать зайчиков.

Юлий сдержанно осведомился, верно ли он понимал до сих пор, что зайчики это такие маленькие пушистые зверьки с ушками, что прыгают на задних лапках?

Золотинка сосредоточенно выслушала и пояснила, что зайчики могли бы сплясать, она помянула зайчиков только в этом смысле. Сплясать. Как умеют, конечно. Вряд ли это у них получится особенно ладно.

Юлий высказал предположение, что мы, может быть, слишком многого хотим от маленьких пушистых зверьков с ушками.

Золотинка сказала, что она так… просто сказала. И ничего такого не имела в виду.

Юлий тоже ничего такого не имел в виду, поэтому и наступило довольно продолжительное молчание. Юлий катал терновую косточку, а Золотинка, опустив руки между колен, неслышно и неприметно терла друг о друга потные ладони.

Кого нужно было бы позвать, это попа, сообразил Юлий.

Золотинка смутилась. Она признала, что не умеет созывать попов, как зайчиков. И едва ли это вообще возможно. Едва ли к тому же какой-нибудь вполне трезвый поп с колесом, епитрахилью и Родословцем наготове блуждает сейчас на расстоянии версты или двух от их зеленого дома, так чтобы Золотинка могла отыскать и достать его внутренним оком.

– А как это внутренним оком? – спросил вдруг Юлий, вскидывая взгляд.

Золотинка объяснила, ничего не скрывая.

– Ты и ко мне можешь заглянуть? В душу? – сказал он, едва выслушав.

Золотинка тронула пальцем губы.

– Да, – призналась она еле слышно.

Но ему не нужно было слышать, чтобы понимать, он понял это прежде ответа.

– И уже заглядывала?

– Два раза, – призналась Золотинка. – Только сегодня. А раньше нет.

– И что ты там увидела? – Он стал насторожен и собран.

– Увидела то, отчего я люблю тебя еще больше, – сказала она с неожиданным спокойствием. Словно приняла вызов.

Юлий молчал только мгновение.

– Но я прошу тебя никогда больше, никогда этого не делать.

И Золотинка не долго думала. Она знала, что эти мгновения решат все, решат жизнь, и не колебалась.

– Это невозможно, – возразила она. – Я не могу обещать того, что не смогу выполнить.

Юлий выпрямился. От лица отхлынула кровь.

– Иди сюда, – сказала она тогда звучным голосом, в котором была и сила, и страсть, готовность победить и принять поражение – как получится, таким голосом, которому нельзя было не повиноваться.

Юлий подошел, обогнув заваленный объедками стол, и Золотинка, не вставая, – словно на этом кончились силы – взяла его руку, обняла ладонями и стиснула. Карие глаза ее мерцали в пестрых отсветах пробившего сквозь плетенную стену солнца.

– Юлий, – сказала она, – Юлька. Родной мой… – голос дрогнул. – Если я потеряю тебя, мне будет трудно жить. Не знаю, что будет. И не знаю понимаешь ли ты… – слезы чудились в ее глазах там, где закипало солнце, – понимаешь ли ты, что такое волшебник, волшебница? Нити жизни пронизывают нас через живую плоть, и на этих нитях мы подвешены. Мы мучаемся, мы страдаем разлитым в воздухе страданием… мы… мы одиноки. Ужасно, безмерно одиноки, обреченные на свой путь. Я крепко держу тебя, я держусь за тебя… потому что я держу редкое счастье любви. Если ты бросишь меня, если предашь… О! Не знаю… – Она покачала головой, закусив губу, и уже не солнце – блестели слезы. – Юлька, я открою тебе душу. Навсегда. Я сделаю так, что ты будешь читать в моей душе так же ясно, как я читаю в твоей. Пройдет немного времени, несколько месяцев, может быть, ты достигнешь ужасающей проницательности, ты почувствуешь мои мысли, мельчайшие, тайные, мелкие, мелочные, суетные, недостойные побуждения – все будет тебе открыто. Ты увидишь меня с изнанки так же ясно, как с лицевой стороны. Мы станем одно. Послушай и подумай. Это… это испытание. Может быть, тяжелое испытание. Может быть, страшное. Это страшное испытание. Мы срастемся чувствами. Каждая боль будет двойной болью. Если один умрет, умрет и второй. Он зачахнет. Сойдет с ума. Это жуткое испытание, Юлий. Поверь. Жуткое. И кто скажет, искупит ли двойная радость двойную боль? Может быть, нет, не искупит. Я взвалю на тебя все. Временами ты будешь чувствовать, что на тебе нет кожи, пыльный ветер будет причинять тебе боль, будто тебя закидывают камнями. Ты будешь чувствовать то, что я. Мерзость жизни, все подлое, безобразное, что лезет наверх и торжествует, будет пробирать тебе ознобом и отвращением, ты будешь корежиться, там где другие жуют, мычат и жизнерадостно скачут, вертя хвостом. Мне и сейчас страшно – за тебя. Я знаю, что не должна этого делать… Знаю, что не должна. Но я не могу, не хочу жить без любви. Юлька, Юлька, боже мой, какое это счастье любить! Жить полной жизнью! Ты хочешь разделить со мной все?

– Да! – сказал он одно слово.

И они оказались в объятиях друг у друга, слившись губами, ртом в головокружительном поцелуе, без дыхания, почти без чувств, почти в обмороке… И когда отстранились, изнемогая, отстранились, чтобы не задохнуться, чтобы продлить жизнь судорожным глотком воздуха, то обнаружили с каким-то лихорадочным – одним на двоих – смешком, что очутились черти где на залитом глубоким вечерним светом взгорье среди покрытых долгой полеглой травой холмов. Это было совсем не то, что помнили они вокруг себя, когда сомкнули губы и тела в сумраке зеленого балагана возле забросанного объедками камня.

– Что это? – пробормотал Юлий, не выпуская Золотинку из рук, так что ей пришлось откинуться плечами, чтобы оглянуться.

– Не знаю, – бросила она, нисколько не встревожившись. – А вон гляди!

Они увидели

даль, залитую чарующим светом равнину, которая открывалась за резкой чертой обрыва. Провал на десятки верст… он тонул в тончайшей розовой мгле, в призрачном, но почти осязательном в своей вещественности тумане. Словно это были затопившие оставленный внизу мир воды. Дольний, подножный мир. А здесь, в горних пределах, здесь не было ничего – разреженная пронизывающая пустота.

В предвосхищении пропасти щемило сердце. Взявшись за руки, они медленно приблизились к обрыву – на шаг или два, чтобы можно было видеть великую реку далеко внизу и сбившиеся к береговой полосе корабли. Тусклой рябью рассыпались по вечернему стану костры.

– Помнишь? – спросила Золотинка.

Юлий бегло обернулся и кивнул.

– Это чье? – спросил он, подразумевая чье это воспоминание, в чью душу попали они, как в явь.

– Наше, – сказала Золотинка.

Но, верно, ошиблась. Это было ее – еще один Юлий, Юлий, как видела его Золотинка три года назад над великой рекой Белой, сидел на скале, свесив ноги. И нужно было напомнить себе, что это призрак, – мир, в который они вступили, обладал совершенной достоверностью впечатлений, запахов, ветра, мягкостью трав и твердостью камня по ногами.

Обрыв здесь падал отвесно на сто или двести саженей, а ниже начиналась крутая осыпь обломков. Самую бровь горы рассекала трещина, она отделила готовый отвалиться и чуть наклонившийся в бездну ломоть. На этом-то обломке, на верхних его камнях – выше только небо – и устроился с непостижимой смелостью призрачный Юлий. Мальчик-с-пальчик на сидении великана.

Юлий не оглядывался и не слышал, как подходили к нему через три года пространства и времени другой Юлий и другая Золотинка… Он исчез, стоило им отвлечься, перекинуться взглядом, отчего тотчас же кинуло их в объятия и они слились губами… стоило им перевести дух и обернуться, того Юлия уже не было. Верно, нечего было ему делать рядом с чужим счастьем, не выдержал поцелуя у себя за спиной и поспешно испарился.

Юлий с Золотинкой это так и поняли, переглянулись, усмехаясь, и опустились там, где сидел бежавший от поцелуев мальчишка. Придерживаясь за щербатые выбоины скалы, они спустили ноги в пропасть. Внизу скользили орлы. На каменистой земле обрыва топорщились жесткие травы, метелки их свисали в беспредельную пустоту. Приходилось жмуриться и отворачиваться – низкое солнце на западе слепило всем своим нестерпимым кругом.

– Как, свалиться здесь можно? – спросил Юлий, опасливо заглядывая в пропасть.

– Вряд ли… – протянула Золотинка с некоторым сомнением, впрочем; она не знала насколько действительна представшая им действительность. – Лучше не пробовать, во всяком случае.

Юлий подвинулся целоваться, и вниз посыпались камешки, долго-долго сыпались они и скакали, прежде чем замирающий стук ударов о скалу не заглох бесследно.

– Так… мы ничего… не увидим… – пролепетала наконец Золотинка, задыхаясь, и через силу отстранила любимого.

Смотреть же, и в самом деле, было на что: скала их, как высокий престол, вторглась внутрь огромного, вселенских размеров храма. Затерянные над головой колонны смыкались где-то в небесной выси, отстоящие на версты стены слагались из похожих на горные отроги потоков камня, и весь необозримый простор чернел сотнями тысяч и миллионами народа – все лица обратились к скале, где стояли Золотинка с Юлием посреди храма. Она была в неожиданном, диковатом наряде из огненно алых и красных лоскутов; острыми языками пламени они лежали на бедрах, почти не скрывая, скорее обнажая, ноги, почему-то босые. Рассыпанные прядями волосы горели чистым золотым цветом, узкая белая лента на лбу стягивала это жар. Юлий – весь в белом, короткое полукафтанье, сверкающие кружева, тесные белые штаны, что рисовали сильные икры, белые туфли.

И грянул хорал. Словно отверзлась бездна, вскинула их мощным созвучием голосов и труб, вскинула, понесла, переворачивая сердце, спирая дыхание…