Текст книги "Любовь"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Пасмурный день за глядевшими в пропасть бойницами, перетекая в это промозглое подземелье блеклым туманом, едва рассеивал мрак – на столе у Ананьи, где торчало в чернильнице перо и белели бумаги, горела свеча, поставленная в грязную надбитую чашку.

Раздвинутые решетки и занавес делили длинное помещение на две неравные части, и Зимка, оглянувшись на закрывшуюся за ней дверь, ступила на государеву половину. Но и с пяти шагов нельзя было понять выражение обрюзглого лица, похожие больше на щели глаза оборотня терялись под опухлыми веками без бровей, казалось, что Лжевидохин слеп, и потому настороженный, но пустой взгляд темных глазниц, не отвлекаясь внешностью, щупает что-то в самой душе. Зимка зябко повела плечами.

И в самом деле, было холодно, оборотень кутался в широкую шубу с просторным, шире плеч меховым воротником.

– Все люди смертны, – молвил Лжевидохин невыразительным старческим голосом.

Зимка неверно улыбнулась, но, увы! не нашла ни единого слова, чтобы опровергнуть это бесспорное суждение; во рту было сухо и щеки горели.

Кажется, что и Ананья ежился, одетый по-летнему. Он вернулся за столик и подвинул себе бумагу, не желая, очевидно, растрачивать даром время, но мельком глянул написанное и этим ограничился.

– Река времен в своем стремленьи поглотит все дела людей… – размеренно прочитал чародей, но сбился, пошевелил пальцами, пытаясь восстановить в памяти стих. – Как-то там: народы, царства и царей… А если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы. Вот что ужасно, – закончил он будничным голосом. – Подумать только со смертью ты уж ничем не лучше того, кто умер и рассыпался в прах десять тысяч лет назад. Десять тысяч лет или мгновение – в смерти нет разницы. Ты становишься современником всех умерших и когда-либо живших. Равенство в смерти – самое чудовищное равенство на свете, неоспоримое и неизбежное. Ты думала об этом когда-нибудь?

– К чему это? – проговорила Зимка, слабея.

– У тебя обывательский ум, – сумрачно сказал Лжевидохин. – Сядь.

В комнате, впрочем, не было стульев, кроме того, который занимал Ананья, он поспешно поднялся и доставил это скромное, с вытертой обивкой седалище на ковер, поставив его рядом с государыней. Зимка опустилась, едва глянув куда.

В сущности, Зимка не знала, кому желает победы: Рукосилу или Золотинке, оба были равно опасны. Ни обратившийся в ветхую рухлядь кумир, ни отставленная от дел соперница не внушали ей добрых чувств и потому малодушная мысль выдать Золотинку с головой – за известную цену – опять посетила ее томительным позывом. И только Юлий, ни на мгновение не уходивший из памяти Юлька, царственный супруг ее Юлий, намертво запутанный в это невероятное сплетение обстоятельств, поддерживал Зимкино мужество. Она подумала, что строгий в правилах Юлий одобрил бы ее стойкость и признал бы подлинной своей подругой, когда бы видел ее сейчас.

– Сядь, – повторил Лжевидохин, хотя Зимка уже сидела; похоже, он повторил это с добрыми намерениями, из жалости, но тотчас же сморщился, отчего широкое лицо его, придавленное плоской шапкой, исказившись, стало как будто и шире, и ниже. Словно чародей пригнулся. Он помахал пястью, пытаясь стряхнуть боль: на левой руке на безымянном пальцем въелся в плоть перстень. Волшебный Паракон, попелянский подарок кота, нельзя было стащить с пальца никакой силой; два сустава до самого ногтя потемнели и вспухли, причиняя оборотню немалые страдания.

– Один раньше, другой позже – все умрут, – продолжал Лжевидохин, мучаясь. – Много ли в том смысла: раньше – позже, когда все равно умирать? Не знаю, послужит ли это тебе утешением… Право, не знаю. Что-то я не припомню, чтобы ты выказывала склонность к философическим обобщениям. А с другой стороны, сказать «на миру и смерть красна» – это поможет? Если скажу, что ты умрешь славной красивой смертью, имя твое войдет в века, в песни и сказания слованского народа?.. Но опять же не знаю поможет ли, – кряхтел старик. – Вот, к примеру, отдала бы ты час жизни, чтобы имя твое вошло в века? Не уверен, что ты сочла бы вечную славу достаточным возмещением за потерю часа или двух дней жизни. Какое тут утешение? Одна насмешка. Хотя, по-моему, лучше такое утешение, чем совсем никакого.

Словно проваливаясь, Зимка повела взглядом в бессознательной попытке на кого-нибудь, на что-нибудь опереться – на Ананью. Но предупредительный человечек ускользнул, тотчас уставившись в бумагу. Может статься, он для того и положил перед собой грамоту, чтобы иметь повод уткнуться туда носом.

Лжевидохин протяжно-измученно вздохнул и заметил:

– Сидела бы ты теперь в своем задрипанном Колобжеге замужем за каким-нибудь любвеобильным пекарем и думать бы не думала о посмертной славе. Вот ведь грехи наши тяжкие…

– Короче, – молвила Зимка пересохшим голосом.

– Короче, девочка ты моя честолюбивая, стране нужна жертва. В этот тяжелый час слованский государь должен показать пример, пожертвовать самым дорогим, что только у него есть. Я приношу тебя в жертву змею. Дороже ничего нет… Да, вот так. Дело решенное. Так что я просил бы воздержаться от бесполезных препирательств. И вот этих слез, тоже не надо. Возьми в расчет, что я крепко подумал прежде, чем вспомнил о давно забытых обычаях наших праотцев. Да… И если ты воображаешь, что великую слованскую государыню можно подменить какой-нибудь подделкой, то выкинь это из головы. О подделке я уж подумал. Не пройдет. Первой попавшейся красавицей тебя не заменишь. Этого замшелого негодяя не проведешь, он и не такие виды видал за тысячу лет, он под тобой на две сажени в землю видит. Так что без обману: парчовое платье, пуд золота, полпуда драгоценностей. Расчесанные, как у невесты, волосы. Ну, ты сама знаешь все эти штучки: благовония, кружевное бельишко, там туфельки, чулочки – как положено. Нельзя упускать мелочей, если имеешь дело с таким негодяем как Смок.

Лжевидохин наконец замолчал. То есть и рад был бы, кажется, что-нибудь сказать, но слов уже больше не находил. Однако и Лжезолотинка онемела, не воспользовалась случаем возразить, и тогда чародей не без удовлетворения закончил:

– Можешь еще поесть. Только не знаю… хорошо ли на полный желудок?.. Словом, что тянуть! Всем будет легче, если мы быстро с этим покончим, не подпуская тут все эти турусы на колесах. И думаю, обойдемся без бани, девушки помоют тебя в тазу.

Зимка облизнула сухие, горячие губы.

Ананья встал.

– Государыня, вы позволите вызвать стражу, чтобы отвести вас в жилые покои? Я думаю, удобнее будет, если мы подберем платье и прочее в вашем присутствии. Потом же все это нужно будет одеть. – И он с сожалением развел руками, указывая, что не в силах избавить государыню от последнего беспокойства.

– Я жертвую тобой для пользы отечества, – сказал со своей стороны Лжевидохин – тоже в видах утешения.

– А Золотинкой ты бы пожертвовал? – спросила Зимка неведомо для чего.

– Золотинкой? – удивился Лжевидохин, как бы пытаясь сообразить, кто же в таком случае сидящая перед ним княгиня. По старости или по какой другой причине хитроумный оборотень нередко путался в самых простых вещах. – Ну, да… ну, да… – протянул он, шамкая. – Без сомнения. Тебя это очень тревожит?

Нельзя сказать, чтобы Зимку это очень тревожило. Она молчала, не зная, что отвечать на вопрос, да и не совсем его понимая. И так прошла целая вечность – Зимка сидела, тщетно пытаясь привести мысли в порядок. Мысли дробились и путались, обращаясь какой-то лихорадочной мелкотой. Потом появилась стража, и поздно было что-либо уже соображать, – Рукосиловы дворяне с оружием.

Тогда Зимка поднялась – не иначе как ее об этом просили. У порога она вспомнила о пигалике, которого привезла в карете…

Она сказала, что пигалики не виноваты. И долго после этого говорила. Тем более долго, что на этот раз никто ее не торопил и она могла путаться и повторяться без помех.

– Так это, выходит, тот пигалик, которого ты приняла за Золотинку? Когда возвращалась из Святогорского монастыря? – переспросил еще раз Лжевидохин.

Простой вопрос этот вызвал неожиданные затруднения, Зимка тронула расслабленной рукой висок, провела по приоткрытым губам и ничего не сообразила. Хотя все уже как будто сказала. Но разговор не кончился, и по прошествии многих ненужных слов и туманных суждений кто-то заметил словно бы между прочим:

– …Как бы там ни было, жертва должна быть у змея еще до заката.

Так Зимка и не поняла, что значило знаменательное «как бы там ни было», сулит ли оно надежду. Она вышла, окруженная скорбными рожами, – расслабленные ноги ее едва находили себе опору.

Когда ржавая железная дверь закрылась за последним из провожавших государыню дворян, чародей осклабился и удовлетворенно кудахтнул. Похоже, Ананья тоже испытывал немалое облегчение, покончив с неприятным делом. В ухватках его явилась приподнятая деловитость и обнаружилась подавленная прежде, в присутствии государыни наклонность к красному словцу.

– Ну что я скажу, – с гадливой улыбкой на выпуклых губах молвил приспешник, – пигалика мы, конечно, зевнули. Но, может, оно и к лучшему, если он сам к нам пришел. Может, оно все одно к одному и приложится. Во всяком случае, медлить с такой смачной махинацией, которую вы, государь, прозорливо задумали, никак нельзя.

– Ты, ты, Ананья, мерзавец, задумал, – криво ухмыльнулся чародей, отмахивая больным пальцем. И добавил с болезненной раздражительностью: – За мой счет! Для тебя махинация, а мне топором по пальцу? Не особенно-то это соразмерно!

– Пигалика мы, конечно, пощупаем, но не в нем сейчас дело, – клонил свое приспешник, не оспаривая чрезвычайно скользкого, неоднозначного вопроса, кого считать тут зачинщиком далеко идущих коварств и хитростей. – Я не советовал бы, государь, отступать. Узел следует развязать раз и навсегда. Как это ни больно. Каждый чем-то жертвует. Я, государь, весьма, весьма и весьма сожалею о печальной, печальной участи нашей прекрасной государыни. Но, если это необходимо… что ж, не следует тогда менять шило на мыло.

– Потому что ты педант, Ананья, – хныкал Лжевидохин. – Умный человек, но не дальний и притом педант. Ты шилом мыться будешь, а мылом дырки протыкать – лишь бы не менять задуманного.

Последнее время дряхлый оборотень изменился не в лучшую сторону и не стеснялся верного человека, выказывая порою удивительное малодушие. И тут надо отдать должное Ананье, он не спускал хозяину, ставил его на место с приличной в таких случаях строгостью.

– Позвольте, государь, – суховато, даже сердито возразил он уже на пороге, – позвольте заняться этим Жиханом. Я поднимусь наверх.

По важности дела Ананья, судья двух приказов – после гибели Замора он возглавил в дополнение к Приказу наружного наблюдения Приказ надворной охраны – не мог передоверить допрос пигалика кому-нибудь из подручников, но и сам за неимением времени вынужден был ограничиться тем, что лежит на поверхности. Три четверти часа хватило главному сыщику Словании, чтобы вполне уяснить себе все, что имел сообщить маленький пройдоха. Найденный еще при обыске, прежде всяких объяснений хотенчик Ананья захватил с собой и удалился.

Золотинку отвели в подземелье, в каменный чулан с железной дверью, без света, и там заперли. Она нашла продрогшими босыми ногами какую-то ветошь, солому на полу и задумалась.

«Вот как?» – говорил на допросе Ананья, выражая сдержанное сомнение, и «можно ли чуть подробнее? а если еще раз?» – то была крайняя степень любопытства, которую позволил себя сыщик, коснувшись рокового вопроса о происхождении хотенчика. Временами Золотинке чудилось, что Ананья лениво и без удовольствия, просто по должности издевается, проницая все, что таил пигалик. Теперь, заново переживая допрос, Золотинка так и не смогла уяснить, что же сказала им Зимка. И будет ли все-таки свидание с государем?

Это-то и было самое скверное – что за расчет без толка и смысла заживо гнить в темнице?! И хотя, тоскуя в кромешной тьме, оживленной только шорохом распуганных по щелям клопов, которые в воинственном недоумении лазили там друг по другу, Золотинка позволила себе некоторые развлечения, хватило их не надолго. Она запустила в щель между косяком и дверью сеть и с нескольких попыток, действуя сетью, как щупальцами, отомкнула оба наружных замка, чтобы выглянуть из одного мрака в другой, – вот и все, что можно было себе позволить. Рано или поздно приходилось возвращаться в чулан и запираться там вместо со своими смутными ожиданиями.

Смирение ее было вознаграждено спустя несколько часов – раздались голоса, в щелях заиграл свет, и Золотинка, сдерживая дыхание, поняла, что пришел час встречи…

Наконец она увидела оборотня – за решеткой. Лжевидохин сидел в дальнем конце перегороженного надвое подземелья. Там, за решеткой, делили с ним заключение едулопы на корточках у стены и две черные собаки, которые беспокойно бросились к железным прутьям перегородки. Ананья, на этой половине длинного помещения, рядом с узницей, принял у дворянина факел и вставил его в гнездо на стене. Стража, стеснившись в двери, вышла.

Нисколько как будто не изменившийся за два года Лжевидохин – да и куда там еще меняться при такой-то дряхлости! – разглядывал пигалика сквозь круглое стеклышко, которое держал против глаза. Все же это был не тот Видохин, которого Золотинка помнила среди склянок. Ей не трудно было это подметить, именно потому, что она ждала перемен. Встрепанные патлы над ушами, без которых трудно было представить себе старого ученого, выражали собой не беспокойство издерганной, поедающей саму себя мысли, а нечто иное, то самое, вероятно, что выражало и смятое дряблыми морщинами лицо, которое сложилось недобро и холодно, с каким-то кривым прищуром. Просторная шуба с широким воротником живо напомнила Золотинке прежнюю, Видохинскую, с ее жженными пятнами и многолетним салом… эта была разве что поновее. Зябко кутаясь, Лжевидохин придерживал ее возле горла.

Видохин разил кислыми запахами немытых склянок. От этого несло волнующим дурманом волшебного камня. Едва переступив порог, Золотинка учуяла Сорокон. Она услышала его, как слышат и узнают некогда хорошо знакомый, но забытый в разлуке голос… и вот – как вчера!

Нельзя было угадать, где именно запрятан камень, но, верно, уж на той стороне преграды, за решеткой, недоступный никаким ухищрениям своей былой владелицы. Чего-чего, а этой простой предосторожности – решетки – Золотинка не ожидала. Можно было бы смирить собак, опередить уродливых тугодумов, что дремали у задней стены, похрюкивали там и посапывали, чесались, скалили зубы… Можно было бы провести Ананью – даже это! – но железные прутья решетки… Чего, оказывается, проще – решетка!

– Наслышан, – закряхтел оборотень, опуская глазное стекло. – Наслышан. Мне тут шепнули на ушко, что ты и есть Золотинка. – Он распустил дряблый слюнявый рот, скорчив насмешливую рожу.

– Ни в коем случае, – отвечала Золотинка, даже не вздрогнув. – Предположение лестное, но вынужден отклонить эту честь.

– Мы проверим, – кивнул оборотень, не меняя издевательского выражения.

– Да уж знаю, как вы проверяете, – буркнула Золотинка словно бы под руку, в сторону, но вполне отчетливо. Она держалась с той естественной для пигаликов свободой, которая происходит от не совсем ясного понимания общественных перегородок и условностей человеческого общества. – Потому я и пришел, великий государь, что проверки эти… дорого нам дались, пигаликам. Вины на нас нет, государь. Я пытался объяснить это вашему человеку.

– Странно, что ты не знаешь его имени и положения, – хмыкнул Лжевидохин.

Золотинка мимолетно смутилась – это и в самом деле было странно. Могла ли она забыть омерзительный хруст пальцев, которые Ананья, подбираясь к девушке, вывертывал наизнанку, как белые бескровные черви? Он и сейчас еще, по прошествии двух лет, не отучился от дурной привычки, и временами, как примечала Золотинка, пробовал пясти на излом и изгиб, не решаясь, однако, доходить до крайности. В чем сказывалось, может быть, новое служебное положение Ананьи, которое побуждало его к сдержанности.

– Я уж проверен, – сказала Золотинка. – Я был в блуждающем дворце под Межибожем – чего уж больше. Какая еще проверка нужна в самом деле?

– То есть? – настороженно возразил Лжевидохин. – Не вижу связи.

– Едва ли вам не известно, – поклонилась Золотинка, – что всякий оборотень, попавши в блуждающий дворец, тотчас возвращается к собственному естеству.

Едва ли это было особенно основательное утверждение, во всяком случае, что касается «всякий». Из этого правила – «всякий» – имелось весьма существенное исключение, Золотинке хорошо известное. Лжевидохин же, как догадалась она тут, не твердо знал и самое правило. Он закряхтел и вспомнил больной палец, что заставило его помахать рукой, с намертво вросшим в плоть перстнем.

Впрочем, достаточно было глянуть на застывшую рожу Ананьи и становилось ясно, что затейники эти не много что знали по существу. Не многим больше того, что можно извлечь из бредней бродячих проповедников, которые, на дыбе и под кнутом, попортили крови Рукосиловым палачам, прорицая последние времена, и, надо думать, исступленно плевались, вступая в препирательства о происхождении блуждающих дворцов. Замордованные проповедники самой смертью своей утверждали превосходство духа над грубой силой, но едва ли могли все ж таки прояснить вопрос сколько-нибудь основательно.

– Ваши лазутчики, несомненно, видели меня в Межибожском дворце, где я нашел Паракон и хотенчик.

– Хотенчик… – неопределенно крякнул Лжевидохин. И Золотинка, не дождавшись продолжения, вернулась на прежнее:

– Меня видели, а не Золотинку. Тут и говорить не приходится. На моих глазах во дворец влетела галка или ворона, она обратилась тотчас же, едва коснулась пола, в шуструю, пронырливую девицу по имени Селина. – Не поворотившись, Лжевидохин покосился на Ананью, и всеведущий человечек неприметно кивнул: имя Селина было ему известно. – То же было бы и со мной, государь, если бы Республика решилась выпустить Золотинку из заключения и на мое несчастье я бы этой Золотинкой и оказался. Трудно понять, чем руководствовалась княгиня, с чего она взяла, что я и есть Золотинка. Это смелое предположение. Можно только догадываться, чем она руководствовалась. Наконец, – продолжала Золотинка все более мягко и ласково, – есть еще одно обстоятельство, я, кажется, упустил его в беседе с многоуважаемым господином Ананьей… – Она поклонилась и в эту сторону, как бы спрашивая, верно ли назвала имя. – Это обстоятельство, смею думать, снимает с меня последние подозрения. В блуждающих дворцах, государь, коварство бессильно, злой умысел обращается против того, кто взлелеял черную мысль. Это доказано. Коли ты вошел во дворец, будь любезен, храни свои помыслы в чистоте и воздерживайся от дурного. Теперь это знает последний оборванец в Словании. – Тут Золотинка, естественно, опустила глаза на свои собственные замызганные штаны и черные, немытые ноги. – Если я вынес из блуждающего дворца волшебный камень и хотенчик – уже неживой! – то без задней мысли, государь. Иначе я просто бы ничего не вынес. Каменные своды не выдержали бы коварства и обрушились в тот самый миг, когда я измыслил зло: вот я заберу волшебный камень и хотенчик, которые дворец неведомо для чего мне подсунул, вот я последую дальше и другой хотенчик, который всучила мне опять же неведомо для чего узница Республики Золотинка, отведет меня в Слованскую столицу к коту-сообщнику, а тот уж своим ходом доставит подарки великому государю в Попеляны в то самое время, когда государь обрушит свой гнев на ослушников… И от этого, мол, произойдут известные мне заранее последствия и очнется давно уже вмерзший в горы Смок, очухается лететь в Слованию. И начнется, мол, светопреставление. Это все совершенно невероятно, государь, по нескольким причинам, хотя достаточно и одной: коварство влечет за собой расплату. Далеко идущее хитроумие – сугубую. Зыбкие каменные своды блуждающего дворца, государь, не выносят даже простой раздражительности, заурядная потасовка, оплеуха и брань чреваты обвалом. Что ж говорить о настоящем заговоре! Трудно удержаться от зла, еще труднее от злых мыслей, и я думаю, меня спасло любопытство. Я пришел смотреть и искать. Без всякой корыстной цели. Наверное, это важно. Для того ведь я и пришел в Слованию, когда наскучила беспорочная жизнь в Республике. Я поэт, государь. Я спустился в Слованию в поисках ощущений. И кажется, получил их столько, что смело мог бы теперь вернуться в Республику и лет пятьдесят не вставать из-за письменного стола.

– В самом деле? Хватило бы приключений на пятьдесят томов? – полюбопытствовал Лжевидохин.

– О! Без сомнения, – самоуверенно отвечала Золотинка. – Настоящему поэту достаточно намека, чтобы развернуть полноценный образ.

– Занятно. Никогда об этом не думал, – покачал головой оборотень, переваливаясь у себя в кресле со сдержанным возбуждением.

– Поэты, государь, – вдохновенно витийствовала Золотинка, – не хуже и не лучше других. Все дело в том, что творчество воспитывает бескорыстное любопытство и чуткость, внимание к людям и явлениям. Если, государь, вы хотели иметь во дворце соглядатаев, нужно было посылать туда не чиновников, не вояк, не записных лазутчиков – нет. Посылать нужно поэтов.

Они переглянулись – Лжевидохин и Ананья – и Золотинка поняла, что плодотворную мысль эту они отметили.

– Я был переносчиком зла, государь. Только я, я один, а пострадали все пигалики изгои, которые доверились покровительству великого слованского государя. Я был переносчиком зла и в этом раскаиваюсь, – продолжала Золотинка, пользуясь некоторым замешательством в стане противника. – Невольным орудием зла. Невольным исполнителем чужого замысла. Однако умысел был, никто не может этого отрицать. Безусловно был, тут не поспоришь. Иначе ведь как объяснить прочно скованную цепь недоразумений, которая привела к вселенской беде? Злая воля руководила мной, государь, в моих блужданиях… Но чья это воля, воля и умысел? Ныне я прихожу к выводу, что это воля того, кто породил блуждающие дворцы. Воля змея. Иначе, убейте меня, ничего не понимаю.

– Или воля того, кто породил хотенчик, – негромко обронил Лжевидохин.

– Если только создатель хотенчика породил и блуждающие дворцы, – возразила Золотинка, не подозревая даже, как близко, ужасающе близко подошла она в этот миг к истине!

– Ты получил это от волшебницы Золотинки? – спросил тогда оборотень доставая из-под полы хотенчик Юлия с огрызком рваной веревки на хвосте.

– Несомненно, государь, – отвечала Золотинка с поклоном. – Мне довелось видеться с узницей. Многие общались с ней довольно свободно, хотя доступ в тюрьму был весьма ограничен. Видите ли, мой близкий родственник, братан, то есть сын моего незабвенного дяди Лобана Чупрун служил в тюремной конторе письмоводителем, и в этом смысле я имел кое-какие незаслуженные преимущества. Я получил этот хотенчик от волшебницы, когда признался ей в желании повидать свет. При этом государь, я далек от мысли приписывать волшебнице далеко идущие намерения, не вижу никаких оснований. Хотенчик немало потерся около блуждающих дворцов, вряд ли это прошло для него бесследно. Он свихнулся. Убежал от княгини и вернулся ко мне – непонятно почему. И был вместе со мною в Межибожской дворце, думаю, там он окончательно и свихнулся. Не знаю, почему он привел меня к коту.

– Ты много говоришь, – обронил чародей, задумчиво тыкая в рот изъеденным концом рогульки.

– Вы сами можете убедиться, в каком состоянии это чудо ныне, – поклонилась Золотинка, покорно принимая упрек.

– Деревяшка, и в самом деле, как будто бы не в себе. Я проверял. Не вижу только, что из этого следует, – подал голос Ананья, который воздерживался от вмешательства, но не спускал глаз с пигалика, присматривая за ним на этой стороне комнаты.

Лжевидохин неведомо чему усмехнулся, и с той же кривой ухмылкой, как человек заранее знающий, чего ожидать, подбросил или, скорее, уронил рогульку. Хотенчик повернулся раз и другой вполне безразлично, рыскнул ищущим носом и полегонечку, исподтишка, словно желая обдурить недостаточно бдительных сторожей, потянулся к бойнице, что глядела в пасмурную пустоту пропасти… И еще повернулся он кругом – как будто бы из притворства, – а потом, убедившись в оплошности сторожей, медленно, неуверенно поплыл в сторону узкой щели на волю.

Несколько мгновений все трое, чародей, Ананья и пигалик, глядели на это своевольство в противоречивых чувствах. Возбужденные подозрениями косые взгляды, которыми должны были обмениваться эти трое, понуждали их терять время. Первым опомнился Ананья – Золотинка все еще соображала, что лучше: чтобы нежданно оживший хотенчик бежал или чтобы его поймали.

– Держите, государь! – вскричал Ананья, отрезанный от места действия решеткой.

– Я говорю: свихнулся! – всполошился и пигалик.

– Взять! – поперхнувшись, выдавил из себя Лжевидохин. Поджарая черная тень метнулась в воздухе и слизнула хвостатую деревяшку в самом выеме бойницы. Скоро чародей вынул хотенчик из слюнявой собачьей пасти.

Несколько преувеличенный испуг бросил Золотинку к решетке, естественно и закономерно она схватилась за прутья. Бегло скосив глаза туда, где сомкнулись две железные полосы, толще обычных, она обнаружила на обратной стороне замок. Даже в спокойный час понадобилось бы время, чтобы пошарить сетью в скважине, воображая себе очертания ключа, – не такое простое упражнение, как может показаться тому, кто никогда не пробовал ощупывать бесплотным невесть чем скрытые от глаз полости!

Вот, значит, шутки! пыхтел чародей. Придавленные съехавшей на брови шапкой глаза его обратились щелями, дряблый рот шамкал угрозы – оборотень впадал в волнение, чрезмерное для старческих возможностей, оттого и слов не мог подобрать, чтобы выразить подозрения. Грудь неровно ходила, шуба соскользнула с плеч, упавши на сторонам кресла, оборотень задыхался, синюшная волна заливала дрожащие рыхлым тестом щеки и небритый подбородок в серой щетине, окрашивала синим губы, грозя захлестнуть рот и окончательно утопить раздраженного слишком сильными чувствами старца.

Взволнованные собаки, глухо рычали и метались, не смея, однако, оставлять хозяина; они, несомненно, бросились бы на пигалика, когда тот сумел разомкнуть решетку. Очухались едулопы. Разлитое в воздухе беспокойство отозвалось в их тусклом сознании звериным порывом хватать и тащить. Не имея распоряжений, они тявкали, подвывали, царапали пол ногтями; и когда двухголовый гад, устроенный так удачно, что глядел в разные стороны и пользовался преимуществами удвоенной сообразительности, сунулся к хозяйскому креслу в смутной догадке, что пристроенные к креслу ручки носилок как раз и назначены для хватания, ревнивый его собрат кинулся на двухголового и разом откусил ухо. Брызнула зеленая кровь, вой, хрип, звучные удары падающих, как дубовые колоды, тел, хруст костей и зубов – безначальные едулопы, мгновенно озверевши, сплелись рычащим клубком.

Со свойственной этим гадам безотчетной жестокостью они стремились нанести друг другу непоправимые, смертельные раны: искали зубами жилы, ломали лапы, выдавливали глаза. Через мгновение уже не слышно было ни лая, ни вопля, все пасти были забиты закушенной шерстью, мясом, полны вонючей зеленой жижей и намертво сведены – схватка продолжалась в чудовищном молчании. Раздавались омерзительное шорохи, какие-то сдавленные хлюпающие звуки, невозможный душераздирающий хруст, как стеклом по железу. Все четверо, они шатались, падали, тягались по полу нераздельным закусившим, заломившим самого себя чудовищем. Только Рукосил мог бы остановить эту свалку властным окриком, но хозяин сипел, подавившись спертыми звуками, и судорожно водил – словно искал куда сунуть! – стиснутым в кулаке хотенчиком.

– Государь! – тревожно кричал Ананья по эту сторону решетки.

Золотинка, ухвативши руками прутья, наспех копалась сетью в скважине, напрягалась постичь устройство замка. И конечно же, не хватало ни рук, ни глаз, ни воображения, чтобы держать на уме – в виду – еще и Ананью, непонятно суетившегося за спиной. Не зная, что выйдет из попыток отомкнуть запор, чем кончатся судорожные потуги чародея, Золотинка должна была оставить Ананью до поры в стороне, бросить его на авось, углубившись в хитросплетения непостижимых стержней, пружин, заслонок, которые все как будто бы поддавались, соскальзывали, ходили – и ничего путного, замок оставался заперт. Притом же Золотинка не забывала изображать лицом испуганное смятение и растерянность, никак не связанные с ее лихорадочной, но тайной, скрытой от глаз возней, которая требовала не растерянности, а зверского напряжения! Терзаясь спешкой – да и как было сохранять спокойствие! – Золотинка дергала сетью все подряд, и замок, конечно же, не оставался безучастным, сам собой, без наглядной причины, подрагивал и позвякивал, дробно ударяясь о решетку.

Все это были однако мгновения – растянутые полнотой страсти мгновения – чародей, весь синий и багровый, вскинулся, глотая воздух, освобожденный хотенчик вильнул веревочным хвостом и лениво поплыл в бойницу, на волю, мимо дерганной кучи едулопов. Черная мгла пала перед глазами Золотинки, заслонив зрелище. Рухнул подобранный к потолку занавес – кто спустил его, Лжевидохин или Ананья? Золотинка оглянулась на топот сапог – через распахнутую дверь за спиной валила стража.

– Возьмите пигалика! – выпалил Ананья, взъерошенный, красный и бледный пятнами, побелела шишечка на носу. – Живо, ребята! Держите и проваливайте!

Золотинка сразу же отказалась от мысли воспользоваться сетью для сопротивления. Даже удесятерив силы, она не сумела бы одолеть десяток матерых бойцов, которые не усомнились бы пустить в ход мечи. Да и нужно ли было лезть на рожон, не понимая, что же все-таки произошло с Лжевидохиным – перерыв это или конец? И если перерыв, то какое ждать продолжение? Будет ли продолжение – обстоятельный, не суетливый разговор по всему кругу важных для слованского оборотня вопросов?

Хмурые кольчужники, бдительно приглядывая за узником, отвели Золотинку из одного подземелья в другое и здесь передали в руки кузнеца, который сковал пигалика цепью, а затем не менее споро и привычно, поплевав на ладони, заклепал другую цепь – она тянулась к заделанному в каменную стену кольцу. Десятник посветил факелом по темным углам убедиться, что не оставил узнику ничего, кроме тлена и праха, и удалился, с ожесточением прогремев запорами.

Лишенная свободы в ином узилище – в верхних палатах Большого дворца – великая слованская государыня и великая княгиня Золотинка, когда бы была на месте пигалика, без труда распознала бы привычное несчастье Лжевидохина – смерть. Ничего удивительного, что распознала бы, она видала слованского оборотня и не в таких положениях! В другом состоянии духа уловила бы она и сумела бы оценить знаменательную заминку в государственных делах, которая, как водится, отмечала собой очередную смерть Лжевидохина.