Текст книги "Любовь"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Ананья заговорил, и это было много умнее поклонов: шепелявый голос его немедленно поставил Юлия в тупик. Ананья сипел, шепелявил обожженной губой, слова влеклись одно за другим искательно и мирно, а стоило Юлию нетерпеливо подернуться, как бы стряхивая с себя наваждение, оглянуться, безмолвно призывая жену, Ананья грянулся на колени и простер руки.

Золотинка спешила на помощь, со стонами припадая на порезанную осокой ступню, что давало ей время обдумать положение. Перебирая встревоженной мыслью последствия опасной встречи, она с особенной ясностью осознала всегда таившуюся в глубинах сознания досаду на Юлия, который при всех своих неоспоримых достоинствах проиграл сражение под Медней, лишив тем самым Зимку надежды на честную и чистую жизнь… и вообще… Разве настоящий мужчина оглядывался бы на жену, рассчитывая на ее совет и поддержку, на ее участие! там где нужно без лишних проволочек прикончить негодяя на месте?!

А это было бы самое лучшее, что можно сделать в нынешних щекотливых обстоятельствах. Мысль об убийстве, о кровавой расправе – камнем по голове что ли? – пугала Зимку, человека вполне жизнерадостного, чтобы отворачиваться от крови и страданий, эта мысль, едва явившись, гнетущей тяжестью опустилась на душу, отравила радость освобождения. Но Зимка знала, что смирилась бы с неизбежным, если бы Юлий взял все на себя и убил Ананью как-нибудь так… без лишнего шума, ненароком… оставив жене возможность честно ужаснуться содеянному. А еще лучше прибил бы негодяя в припадке гневливого беспамятства. Скольких можно было бы избежать вопросов!

Униженная искательность Ананьи, беспомощность, которую выказывал побежденный, наводили на мысль, что ничего особенного невероятного чужая смерть не значит. Отвратительная неприятность, которую нужно пережить как можно скорее, вроде как горькую пилюлю проглотить. Неприятно и курицу убивать, но убивают.

Оголенная шея впавшего в ничтожество человека как раз и вызывала в воображении примиряющий образ курицы.

Но как объяснить Юлию, что Ананья-то и есть курица, что легла под топор? И негоже заставлять ее трепыхаться, когда осталось только топором тюкнуть. Как объяснить это так, чтобы Юлий не понял и не запомнил кровавое сводничество?

Немногим проще, впрочем, было бы втолковать ему, что Ананья и есть тот мерзавец, что взялся исполнить бесчеловечный приказ скормить слованскую государыню змею. Хотелось верить, что Юлий тогда бы и сам сообразил, в чем состоит долг мужчины.

Оступаясь на раненной ноге, Золотинка кривилась и встряхивала головой, скользящее золото волос сыпалось, как языки пламени, отсвет недоброго огня падал на потемневшее лицо. Проклятье! – сверкали сузившиеся глаза.

– Найти бы веревку, мы его свяжем, – обронил Юлий, поймав нахмуренный взгляд жены.

– Государь! Государыня! – вскричал Ананья, молитвенно обращаясь к тому и к другому. – Я буду вам полезен. На веревке или нет.

И тут вдруг Зимка уразумела, что Ананья блуждает впотьмах, «я буду вам полезен» он обращал более к Юлию, чем к Золотинке, он полагал мужчину источником ближайшей опасности, но едва ли учитывал при этом то существенное обстоятельство, что «государь» насупил брови, ни мало не понимая, что пытается втолковать ему отдавшийся во власть победителя человек.

– Он снова не понимает людей, – выпалила вдруг Зимка, словно Ананье должна была она сообщить нечто важное против Юлия, а не наоборот.

Несомненно, это было предательство. Хотя бы потому уже, что Зимка с острым уколом совести так это и поняла. Мелкое, но несомненное предательство, которое совершила она прежде, чем уразумела, что делает. А когда уразумела и поняла, то поспешила сама себе возразить, что иначе ведь и невозможно иметь дело с Ананьей, если не объяснить ему что к чему.

– Государыня, я в вашей власти! – воскликнул Ананья, после незначительной заминки, которая понадобилась ему, чтобы осмыслить предупреждение. И как ни быстро проникал в суть явлений похожий на разболтанный буравчик человек, все ж таки пришлось ему еще раз или два призадуматься, прежде чем он изложил все, что считал необходимым для непосредственного спасения от веревки.

– Какое счастье, государыня, в таком случае, что я могу говорить с вами совершенно откровенно! – просипел он, изменившись к лучшему. То есть лицо его приобрело черты некоторой строгости и даже достоинства, которое совершенно необходимо, когда переходишь к по-настоящему значительному предмету. Настолько, конечно, приобрело, насколько можно было изобразить эти обязывающие черты с помощью тех средств выразительности, которые состояли из ожога на лбу, лишавшего Ананью возможности важно наморщиться, изъязвленных губ, обращавших в ничто ораторские ухищрения, и пятен сажи, скрывавших на роже страдальца все остальное.

Как бы там ни было, прочувственная перемена не укрылась от Юлия, он покосился на Золотинку, чтобы проверить впечатление, и позволил Ананье говорить, не вмешиваясь в то, чего не понимал.

– Государыня! – продолжал шепелявить Ананья, не делая, разумеется, преждевременной попытки подняться с колен. – Я должен предостеречь вас от опасности. Дворцы замкнулись кольцом и выхода нет…

– Что за беда! Прорвемся! – перебила Зимка, самой быстротой возражения пытаясь скрыть беспокойство.

– И-и! Избави, боже! – махнул Ананья с повадкой озабоченного благом родных дядюшки. – Дворцы вам заказаны, государыня. То есть совершенно. Ворона моя пролетела над дворцом и грохнулась наземь. Насмерть, государыня, насмерть! Дворцы возвращают оборотней к начальному облику. Никуда не денешься. Если попадете во дворец вместе с Юлием… Можно представить! – Он замолчал, но не полагаясь, по видимости, на Зимкину сообразительность, обманутый нарочитым бесстрастием, с каким она приняла предупреждение, растолковал: – Боюсь, ни у меня, ни у вас, государыня, не хватит красноречия, чтобы убедительно объяснить Юлию превращение Золотинки в Чепчугову Зимку.

Назначая свои отеческие речи Лжезолотинке, Ананья, однако, не забывал и Юлия, обращался к нему как к собеседнику. Эта грубая игра лишний раз подчеркивала негласный сговор двух понимающих против третьего, и Зимка, не делая ничего, чтобы выручить Юлия в его двусмысленном и унизительном положении, чувствовала, что глубже и глубже вязнет в липкой паутине обмана. По слабости или, может, по какой другой причине, опасаясь повредить расчетам жены, которых он не мог знать, Юлий слушал бесстрастно, раз или два кивнул, словно бы принимая в соображение особенно горячо высказанные доводы. Кажется, он и сам начинал догадываться, что хватил через край в своем притворстве и, не зная, как выпутаться, неуверенно поглядывал на жену; щеки его пошли красными пятнами.

– Надо искать веревку! – решился он наконец подать голос, подметив, что Ананья кончил. – Свяжем и пусть лежит.

Лжезолотинка качнула головой, так неопределенно, что Юлий остался в недоумении – слышит она или нет?

– Куда я денусь?! – хмыкнул Ананья и выразительно обвел рукой замкнутые полуразрушенными дворцами дали.

Юлий как будто понял, но колебался и все поглядывал на Золотинку, она же ничем не выдавала себя. Беспомощность Юлия странным образом возбуждала в ней какое-то мстительное удовлетворение, и она противилась недоброму чувству, понимая, как это несправедливо и несвоевременно. И все ж таки подспудно гнездившееся убеждение, что Юлий сам виноват в своем несчастье, которое она принимала за род придури, что он мог бы, во всяком случае, оставить эту дурь ради любимой, это предубеждение давало о себе знать – Зимка отбивалась от наскоков и подлостей судьбы с неразборчивостью затравленного человека.

– И потом, государыня, – вольно продолжал Ананья, улавливая душевный разлад женщины то в нехорошей, тенью скользнувшей ухмылке, то в какой-то ненужной, торопливой гримаске – Зимка дергалась, – потом, государыня, прежде чем браться за веревку, за палку или за иное орудие, нужно установить главное: да жив ли великий государь Рукосил-Могут вообще? Жив ли он? Мы не знаем. Я не знаю. Нет, я не взялся бы утверждать под присягой, что государь жив и в великом княжестве не наступила эра безвластия.

Простое как будто бы соображение имело такое воздействие на собеседницу, что Ананья воспользовался случаем подняться. С неторопливым, обстоятельным кряхтением он встал с натруженных колен, потрогал, скривившись поясницу, и потом, убедительно обращаясь к Юлию, к тому из собеседников, который казался менее взволнован и потому расположен слушать, поведал тихими словами, как это было. Как то есть великий государь Рукосил-Могут покалечил себе руку, чтобы избавиться от невыносимой боли, которую причинял ему на пальце волшебный перстень. И как этот перстень вместе пальцем оказался за воротником отданной на растерзание змею государыни. И как Рукосил рассчитал время, чтобы войти во дворец, когда медный истукан Порывай в погоне за перстнем схватится со змеем.

В благообразном пересказе Ананьи, далеко небезупречный с точки зрения поставленной к жертвенному столбу женщины замысел выглядел, однако, покойно и разумно. Лжезолотинка кривила плотно сомкнутые губы, временами раздувая ноздри от особенно сильных переживаний, но не прерывала рассказчика. Юлий же, напротив, свесил голову; захвативши конец руками, он упирался грудью на уставленный в землю кол, как усталый потерявший веру в добрый ночлег путник. Глаза он не поднимал и можно было думать, что слушает.

– Что же… надежды, значит, что великий государь Рукосил-Могут жив, не так уж много? – спросила Лжезолотинка с душевным трепетом, который заставил ее понизить голос.

– Все в руце божией! – благочестиво возразил Ананья, указывая скорбными очами на источник благодати – на небеса. – Будем надеяться.

– На благоприятный исход? – жадно переспросила Лжезолотинка.

– На благоприятный исход, – подтвердил Ананья, по некотором размышлении. – Посему я и думаю, лучше отложить наши разногласия на потом. До лучших времен, государыня.

Захваченная множеством будоражащих соображений, Лжезолотинка молчала и, так как на Юлия в смысле беседы рассчитывать не приходилось, Ананья принужден был полагаться только на себя.

– Государыня! – объявил он с твердостью, которую не умаляла даже известная шепелявость речи. – Я человек маленький, поэтому не буду оправдываться. Мне это не к лицу. – Ананья ни в коем случае не понимал этого утверждения буквально и тем не менее обвел ладонью измазанные сажей щеки в бессознательном стремлении обновиться, потом с сомнением глянул на грязные до черноты руки и этим удовлетворился. – Долг маленького человека, государыня, – повиноваться. Я получил приказ поставить вас к жертвенному столбу. Я это сделал. Маленький человек, государыня, имеет свое понятие о чести. Моя честь, государыня, в том, чтобы не отрекаться от содеянного. Я это сделал. Если не к столбу, то к дереву. Не думаю, чтобы суть дела от этого сколько-нибудь изменилась. Я мог бы сказать, государыня, в свое оправдание, вы пошли на жертву добровольно. Я мог бы говорить, что видел в ваших глазах ощущение жертвенности. Мог бы, но не буду этого делать. Я, государыня, человек сухой и бездушный, поэтому не буду оправдываться. Маленький человек, государыня, в своем праве, если он сухой и бездушный, кто спросит его за это? Никто не спросит – одно из немногих преимуществ маленького человека. Сухо, бездушно и верно служил я великому государю Рукосилу, пока он был жив, и не вижу надобности отпираться…

– Да… но как мы узнаем? – молвила Лжезолотинка, в каком-то изнеможении касаясь рукой чистого, безгрешного лба. Она плохо понимала Ананью, если вообще слушала.

– Думаю, как только выберемся из этого заповедника для простофиль, – живо отвечал Ананья, нисколько не заблуждаясь относительно того, что именно занимает княгиню.

И он зачем-то покосился на Юлия, который, все так же сгорбившись, опирался на посох.

Все ж таки липкое ощущение паутины на чистом, только что вымытом теле не оставляло Зимку, она колебалась. Ощущение зависимости возбуждало потребность освободиться и вместе с тем недоброе чувство к тому, кто так просто и ловко заставил ее путаться. Этот буравчик с разбитой губой, казалось, усмехался – словно они вдвоем уже составили заговор против лучшего человека на свете, самого верного, смелого и великодушного – против Юлия! Зимка бунтовала душой. Что не мешало ей, впрочем, оставаться на прежнем, придерживаясь благоразумного соображения, что лучше бы и впредь не выводить Юлия из столь удобного, спасительного для всех неведения. Тем более, что и при самых добрых намерениях неясно было, как это сделать.

Последнее соображение показалось Зимке убедительным.

– Значит вот что, старый негодяй! – воскликнула она, на глазах Юлия хватая Ананью за грязные, замусоленные вихры. Тот покорно поддался, ухитряясь при этом насколько возможно не ронять достоинства. – Так вот! Ты пойдешь с нами! Пойдем искать выход. И только попробуй у меня убежать! Пощады не будет. Смотри!

Отторгнутый наконец от карающей руки, Ананья воспользовался случаем поклониться.

Угроза, звучавшая в голосе Золотинки, решительные ее повадки, многое объясняли Юлию, и он заметил вполне определенно:

– Моли бога, чтобы мне не пришлось тебя догонять.

Обеими руками открещиваясь от такой варварской несообразности, оборванный человечек проворно опустился наземь, словно приготовившись к каре за одно только дикое предположение, что способен бежать. Дальнейшие его действия не противоречили первому впечатлению. Ананья принялся стаскивать башмаки – это были шитые из разноцветного сукна мягкие туфли с длинными острыми носками и широкими отворотами на щиколотках.

Но только теперь, когда Ананья остался в узких рваных штанах, бывших одновременно и чулками, замысел его обнаружился в полной мере: как истый витязь и предусмотрительный царедворец он предложил свои детские туфельки разутой княгине. И туфли пришлись ей впору!

Юлий лишь только хмыкнул, сокрушенно глянув на свои собственные растоптанные и рванные башмаки – Золотинка безнадежно бы в них утонула.

Теперь Ананье пришла очередь хромать, оступаясь на камешках, неловко выплясывая то на носках, то на пятках – комнатный этот человечек, как выяснилось, и не предполагал, что за хитрая наука ходить босиком. То есть в одних чулках, что то же самое. Мелкие неприятности под ногами, однако, не заставили его забыть почтительность: поотстав от государей, Ананья, ковыляя и прихрамывая, бежал на зов по одному только взгляду Юлия.

Каленое солнце стояло высоко, но уже помутнело вечерней мутью; красноватый свет без теней скрадывал выжженные просторы какой-то жаркой поволокой, прозрачный туман, казалось, светился сам по себе. Голоса людей без эха вязли в этой призрачной неподвижности.

Залегшую на многие версты гряду дворцов нельзя было охватить взором, так что следовало, наверное, осмотреть ближайший участок стены в южной стороне заповедника, а потом, взявши направо, добраться до большого провала, где каменный пояс обвалился, как выломанная челюсть.

Заметно осевшая стена высилась недвижно и безжизненно, не выказывая признаков подспудной деятельности, о недавних проявлениях которой свидетельствовали повсеместные разрушения. Изваяния по забралу крыши обвалились, обрушились сами крыши, местами и верхние ярусы дворца, так что груды битого камня подводили к самым проломам. Глубокие трещины там и здесь раздирали кладку, и, что удивительно, из расселин тянулись ростки зелени, словно развалины эти многие годы стояли под дождем и солнцем. Печать времени лежала на каменных осыпях, затянутых потеками грязи и мусора как это бывает после многолетних дождей, из-под обломков пробивалась трава, острые грани расколотых плит притупились, покрытые пылью и лишайником. Редкие двери и ворота не поддавались усилиям – намертво заржавели и забухли во всех засовах и петлях.

Приметы времени не особенно удивляли людей, которые ничего иного, кроме загадок, от дворца и не ожидали, свои тревоги и недоумения, во всяком случае, люди хранили при себе. Ананья, по видимости, из скромности – его никто не спрашивал, Юлий молчал озабоченно, а Золотинка держалась в стороне – она хорошо помнила предупреждение и остерегалась развалин.

Ананья суетился, выказывая поспешную готовность помочь, – дергал медные ручки дверей, позеленевшие и пыльные, взбирался на груды щебня, чтобы заглянуть в какую бойницу или решетчатое окошко. Во дворце стыл непроглядный мрак, не доносилось ни голоса, ни звука, только эхо, как в темном, без дна колодце. И так же несло сыростью, запустением, гнилью.

Измученный до изнеможения, деятельный через силу, Ананья отирал пот и разводил руками. И пока Юлий ожесточенно кусал ногти, окидывая взглядом залитые кровавым светом развалины, пока озирался он, с сомнением и жалостью поглядывая на Золотинку, – а та пользовалась всяким случаем, чтобы присесть, Ананья отдыхал как пришлось, прислонившись к ставшей торчком глыбе. Да и то сказать – как его ноги еще носили, этого ледащего человечка с неправдоподобно тонкими конечностями.

– Дальше идем! Будем искать! – говорил Юлий, и Ананья послушно сползал с кручи, чтобы ковылять за Юлием, который, если и умерял свой широкий шаг, то лишь для Золотинки.

Впрочем, спотыкалась она не от одной усталости – грядущее испытание щемило сердце, поселяя в душе неуверенность, и Зимка, сознательно или нет, готовила предлог, чтобы уклониться от подъема на кручу, если Юлий решит-таки попытать счастья.

Увы, Юлий не относился к числу тех, кто уклоняется от опасности, откладывая испытание на завтра. Тем более, что переход через развалины не представлялся особенно трудным. Вблизи обнаружилось, что дворец разрушен больше, чем казалось на расстоянии, местами не уцелело стен, ничего, кроме торчащих среди гор щебня каменных клыков. С изуродованных вершин открывались лежащие на той стороне, за кольцом, дали. Повернувшись спиной к Зимке, мужчины глядели из-под руки.

Потом оба спустились.

– Можно перейти, – участливо сказал Юлий. Осунувшееся лицо жены возбуждало сомнения в ее силах. – На той стороне найдем поесть, – добавил Юлий, по-своему толкуя безучастный взгляд жены. – А здесь, здесь даже птицы не летают. Пустыня. Нечего мешкать, только оголодаем.

– Государыня, – с подобающими ужимками вставил Ананья, – вы всегда можете на меня рассчитывать.

Измученная сомнениями, которые возбуждала неспокойная совесть, Зимка имела основания ненавидеть в лице Ананьи и собственное двуличие, она недобро взглянула… и спрятала глаза.

– Идем, малышка! – Юлий подал руку, помогая подняться. – Нельзя сидеть на земле – простудишься.

На осыпи, неуверенно карабкаясь, Зимка почувствовала, что это не только тяжело, но и опасно – камни выскальзывали из-под ног, скакали вниз, она хваталась за глыбы, вполне надежные с виду, но зыбкие и неустойчивые на поверку, она измучено дышала, опасаясь пошевелиться и посмотреть вниз. Юлий не выказывал ни усталости, ни страха (с трудом верилось!), он ждал, принужденный держаться подальше, чтобы не вызвать обвал. Ананья, заморенный не меньше Лжезолотинки, пользовался всяким сколько-нибудь надежным уступом, чтобы отдышаться.

И наверное, Зимка путала тошнотворное чувство высоты на этой неверной круче с той особенной тошнотой, которую знала, как признак известного всем оборотням западения. Мало-помалу, каким-то чудом, она поднялась на верх осыпи и тут только поняла, что происходит.

Прошлой зимой Зимка пережила два западения, произвольно обращаясь из Золотинки в Зимку, а потом обратно. Позывы рвоты, утробные муки, невыносимая головная боль предупреждали ее об опасности за час или даже за несколько часов до припадка, позволяя принять предосторожности – уединиться. Нынешнее западение однако, вызванное не обычными для оборотней причинами, а зловещим влиянием дворца, начиналось так бурно, что Зимка уже сейчас, по прошествии ничтожной доли часа, ощущала неодолимые, вроде поноса, позывы скинуть чужую оболочку.

Кое-как вскарабкавшись на пологую вершину холма, Зимка стала козлом. Горло перехватила сжигающая нутро мука, казалось, стоит разжать судорожно стиснутые губы, как бурлящее нутро хлынет изо рта, из ушей, из всех отверстий…

– Беги, – выдавила Зимка, уставившись под себя. – Беги, Ананья… не могу… – Она содрогалась, сдерживая переворот неимоверным усилием воли. Так можно было бы, имея ставкой жизнь, нести в руках раскаленных брусок железа.

Ананья, поднявшийся выше всех, на бугор, туповато мешкал. Растерянный, испуганный Юлий топтался подле Золотинки, подозревая неладное… И Зимка еще нашла силы махнуть рукой в сторону перевала: беги, Ананья!

Наконец-то понял! Он уронил камень, чтобы привлечь внимание потерявшего голову Юлия, и пустился наутек – какие-нибудь сорок или шестьдесят шагов по немыслимым рытвинам отделяли его от обратного склона горы.

Зимка томно повела пальцами, понуждая Юлия, – тот рванулся, оглянувшись на беглеца, – и лопнула с раздирающим душу треском. Недоступный чужим ушам треск этот не остановил Юлия – двумя скачками он взлетел на плоскогорье, где торчали среди каменных груд огрызки переломанных балок, и помчался, головокружительными прыжками сигая через провалы. Босой Ананья между тем выказывал необыкновенную прыть – человек долга, железной воли, он забыл каменья, щепу и щебень, которые разбивали ступни в кровь, Ананья летел, как по раскаленной сковородке, и вот уж взмахнул руками, примеряясь скатиться к подножию кручи.

…Скинувшись, Зимка почувствовала неимоверное облегчение, словно разрешилась от бремени. Преодолевая блаженную слабость, – хорошо бы забыться! – она поднялась, как только уразумела, что Юлий скрылся из виду, ничего не заметив. На ногах очутились забытые во тьме годов башмачки на высоких каблуках. Каблуки мешали бежать, заставляли напрягать колени, икры; лодыжки подворачивались, при том что Зимка и так безбожно моталась на неустойчивых, косо поставленных плитах; нужно было подбирать путавшийся в ногах подол платья; но Зимка, обратившись в себя, очутилась в ином телесном состоянии – обновленная, сытая и свежая, она козой скакала по рытвинам.

Мысль о разоблачении, все подавляющий страх предстать глазам Юлия в чуждом ему обличье заставляли ее пренебрегать опасностью. Она цеплялась платьем за острые расщепы ломанных балок, она рвала подол, падала и вскакивала в горячке, не замечая разбитые в кровь колено, ладони, – она торопилась преодолеть перевал, пока Юлий ловит Ананью, и потом еще – бог даст! – спуститься на ту сторону, избежав встречи.

Юлий настиг Ананью в порядочном отдалении от последних камней осыпи на лугу. Далеко вокруг расстилались в рыжей дымке просторы, купы тополей и вязов отмечали запрятанные в полях деревушки, а на дороге по самому окоему пылили кареты. Хватило мгновения, чтобы постичь этот вид взглядом. Не переведя дыхания, Зимка бросилась влево, где усмотрела ложбину и ямы, остаток поперечной стены, прикрываясь которым можно было сбежать донизу.

Ей повезло. Спускаясь спиной – иначе и невозможно было бы при таких каблуках, она упала раз или два, съехала осыпью, сдержав крик, и очутилась на земле. Тут, среди рассыпанных во ржи камней, она ползла, потом лежала на жесткой пыльной земле среди колючих стеблей, сдерживая дыхание.

Кажется, Юлий еще возился с Ананьей – тщедушный человечек честно отрабатывал обязательства, затягивал безнадежную изначально борьбу, бранился без сил, хрипел… и государыня успела.

Обратное превращение не заставило себя ждать, и это тоже отличало нынешнее, вызванное воздействиями дворца западение от всех предыдущих, что пришлось изведать Зимке. Она и не отдышалась толком, как несильная, отчасти даже приятная судорога возвестила о начале обратного превращения.

Зимка ощутила томление в пустом желудке, боли переменились, вместо разбитых колен и ладоней жгучая усталость в икрах, порезанная травой ступня… А когда увидела на себе короткое нижнее платье вместо суконного, замела к глазам золотую прядь, поднялась.

Нужно было пройти полем, чтобы открылась заросшая кустарником луговина, где Юлий возил по земле Ананью. Зимка не ускорила шаг, хотя услужливый человечек отработал свое сполна и терпел лишние, сверх необходимого мучения.

Запоздало приметив Золотинку, Юлий поторопился вздернуть пленника на ноги, но тот уж не мог стоять. Теперь, когда надобность в геройстве миновала, прошла горячка побега, обнаружилось, что ступни разбиты, как открытая рана, Ананья и сам цеплялся за Юлия, стонал и кривился на подгибающихся коленях. А Юлий, возбужденный до неистовства, не понимал этого, толкнул беспомощного противника, тот грянулся на колени. Впрочем, так ему было сподручнее.

– Великая государыня! Потому я тороплюсь объясниться, что еще жив покудова! – вскричал он довольно бессвязно.

Страдальческий вопль заставил Юлия оглянуться, он дернулся было навстречу Золотинке, но побоялся оставить Ананью без присмотра. Не имея терпения вдаваться в причины постигшего эту вредную тварь припадка, Юлий разве что не бесился, но оставался далек от жестокости – сейчас, как и прежде. Зимка почувствовала это по улыбке, которую любимый хранил для нее несмотря на все это сумасшествие.

– Государыня! – шепелявил тем временем Ананья. – Рукосил-Могут не оставил наследников. Кроме вас, государыня. И не думаю, чтобы вы стали оспаривать права вашего мужа великого слованского государя Юлия. Несколько ближайших часов, в сущности, решат дело. Здесь, в трех верстах, сейчас двор, все тут, я видел сверху, с горы. Весь двор перед провалом – стадо баранов, они ждут, когда вернется провалившийся в пропасть пастух. Но, может быть, самые отважные из баранов уже почуяли, что пастух не вернется. Вопрос только, кто первый заблеет.

От чудесной сказки слабая Зимкина голова кружилась. Она слушала Ананью с каким-то сладострастным ошеломлением, и хотя не верила до конца ни одному слову, ни с одним словом уже не могла расстаться. Она поглядывала на Юлия как на сообщника, отвлекаясь торопливым взглядом, в котором угадывалось обещание, и призыв, и еще черти что, и тем окончательно ставила Юлия в тупик, заставляя его хмуриться и мрачнеть. А она бы рассмеялась ему в лицо, чтобы тут же поцеловать, она чуяла – забегая вперед – что теперь-то уж сможет отплатить Юлию за все, чем он для нее был. Она поднимет его на престол точно так же, как поднял ее когда-то Юлий, ее Зимку Лекареву дочь Чепчугову, которая и сама теперь ставит князей.

О том же самом, не запинаясь, чтобы усомниться, толковал и Ананья – один из самых осведомленных и, несомненно, влиятельных людей Рукосилова царствования.

– При дворе найдется достаточно самолюбивых и еще более того самонадеянных бояр, которые задумаются о судьбе престола, едва только отойдут от страха, что Рукосил вернется, – продолжал Ананья. – И вам, государыня, придется заново утверждать свои права. Но не буду лгать, уверяя, что без меня вам на престол не взойти. Это не так. Раздоры среди сановников, взаимная подозрительность и ревность, привычка к повиновению помогут вам в первые, самые трудные дни. Думаю, бояре сами призовут вас, когда уверятся, что ждать больше нечего. Они призовут вас, чтобы разобраться между собой и чтобы лишить вас потом действительной власти. Едва ли им понравится нежданное возвращение Юлия, которое спутает все расчеты. Но вы, государыня, уже княгиня, а они еще далеко не князья, в этом ваше первое преимущество, большое преимущество, которое можно, однако, очень скоро и растерять. Вот для того, чтобы удержать это преимущество навсегда, вам и понадобится опора. Это я, государыня.

– Ты? – молвила Лжезолотинка, глянув хищными сузившимися глазами. Множество пробужденных страстей толкали ее под руку, побуждая к чувствам и поступкам, которых она и сама еще не могла осознать.

– Я, – подтвердил Ананья, бросая проницательный взгляд на Юлия, который мрачнел все больше, по мере того, как оживлялась каким-то диким воодушевлением Золотинка. – Я смогу уберечь вас от больших и малых ошибок, я проведу ладью царствования между множеством хорошо известных мне подводных камней. Великий государь и великий князь Словании и иных земель обладатель Юлий будет царствовать, вы, государыня, управлять, а я служить. Всякому сиянию нужна тень. Я буду тенью. Безродный и презираемый владетельным боярством Словании, я буду вашей зловещей тенью, государыня. Я ваш целиком. Безраздельно ваш.

– Есть еще Золотинка, – вдруг омрачившись, молвила Зимка полушепотом – кажется, она боялась, что имя это, без нужды сказанное, неведомой своей силой заставит очнуться Юлия, он все поймет. – Золотинка, она оборотень, пигалик. Тот самый пигалик, которого я привела вчера к Рукосилу… – Она замолкла, едва не проговорившись о надеждах своих и ожиданиях столкнуть между собой чародея и чародейку.

Ананья однако понимал с полуслова. Он кивнул так, словно не видел нужды толковать об очевидном.

– Вот именно. Есть основания полагать, что так оно и вышло, как вы рассчитывали – столкнулись. – Небрежным жестом Ананья показал на разрушенный дворец. Если нет… мы это скоро узнаем… Государыня, я не стану колебаться между двумя Золотинками. С одной из них мне вовсе не по пути. Глядите! – Ананья откинул от виска покров завитых волос и показал ухо. – Эту отметину поставил мне Рукосил, чтобы я запомнил, кто Золотинка. Я запомнил. Хорошенько запомнил, хоть на молитву ставь!

Смятое неприглядным вареником красное ухо мало что объяснило Зимке, но она не стала расспрашивать, а бросила наугад:

– И ты терпел?!

– Еще как терпел! – пакостно ухмыльнулся Ананья.

– Вот как? – молвила Зимка, щурясь, словно пришла надобность заново разглядеть Ананью. Не в силах совладать с нахлынувшим на нее чувством, радостно-злобным, ликующим и ожесточенным, сунула руку в грубую стружку волос, нащупала там другое ухо, не отмеченное рукою прежнего хозяина, и принялась ухо крутить, перехватив для начала покрепче и половчее.

Ананья выгнул шею и вытянулся – сколько можно было это сделать, не вставая с колен, – в замурзанной, обожженной роже его обозначилось нечто стоическое… Это нечто оборачивалось собачьей тоской и страданием, а Зимка терзала ухо, выдавливая из верного раба, все постороннее и лишнее, все то что не относилось до рабского его состояния. Она крутила, мучала и сама сипела от боли, заставляя Ананью стонать и жмуриться, сцепив зубы… Осклизлый комок плоти исходил сукровицей… Ананья тоненько вскрикнул, и Зимка выпустила изуродованную плоть, чтобы спасти себя от чего-то страшного.

Ананья дергался, покачиваясь с изувеченным от страдания лицом.

Пораженный до отвращения, Юлий не верил тому, что видел.

– Всё! – сказала Зимка, сорвавшимся в визг голосом. – Навсегда! Чтобы помнил.