Текст книги "Златая цепь времен"
Автор книги: Валентин Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
Не знаю, в какой мере Иван IV пользовался своей библиотекой, о которой в наши дни периодически возникают странно-сенсационные слухи. В писаниях Ивана IV мы не ощущаем присутствия ума, просвещенного хотя бы памятью, и Погодин справедливо называет Ивана узким начетчиком с подьяческим умом. Приписки Ивана к Летописи говорят, что логическая связность мысли лежала вне его возможностей. Но вот мысль о доведении террора до крайней степени ужаса лишением души убиваемого вечной жизни посредством отказа в покаянии, погребении и поминании – такое могло быть заимствовано из «светского» чтения…
Наивно жалуясь в своем завещании на опричников, которые «отплатили ему злом за добро», Иван IV не видел, что он сам давал каждому из них пример, сам был образцом, и в меру сил каждый опричник превращался в маленького Ивана. Рассеяв надуманные теории поборников «демократизма» Ивана IV, С. Б. Веселовский имел право сказать: «Пора нам оставить старый предрассудок, будто бы опалы и казни царя Ивана были, в лице бояр и княжат, направлены против «крупных феодалов», а лица из низших сословий погибали случайно».
«Княжата» – потомки удельных князей Рюриковичей – к XVI веку оказались в положении внуков Гринева, героя пушкинской «Капитанской дочки»: «В тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам». Почти все княжата в результате семейных разделов сделались владельцами столь малых вотчин, что для несения государевой службы нуждались в поместной земле. В числе служилых Государева двора при Иване IV было минимум триста (!) родовых князей, из которых большинство осели в низшем разряде – в жильцах, то есть служили рядовыми придворной гвардии. Бояре же, как высшие должностные лица, могут быть уподоблены современным министрам. Хотя «отчество», то есть происхождение, имело большое значение, но все же боярство было служебным званием, высшим чином, который нужно было получить, но с которым не рождались.
С. Б. Веселовский первым из русских и советских историков исследовал «Синодик» и анализом социального состава погибших в опалах разрушил легенду о «демократизме» Ивана IV. Не имея времени, С. Б. Веселовский расширил «Синодик» только за счет известных лиц высших сословий. Впрочем, задавался ли он целью хоть как-то определить общее число жертв террора, мы не знаем. Судя по тому, как был в свое время составлен дьяками список опальных, разосланный по монастырям в последний год жизни Ивана, правительственный аппарат Ивана IV сам не располагал сколько-нибудь близкими к действительности данными. Так, 1505 безымянных новгородцев «Синодика» суть те, кого «отделал» Малюта Скуратов, будучи в «посылках» по округе для истребления новгородских служилых, их семей и крестьян. А где убитые в городе? Если шестьдесят тысяч погибших в новгородском погроме – цифра, завышенная местной летописью, то единовременное и поспешное захоронение десяти тысяч тел в новгородской подгородной скудельнице – факт бесспорный, и последняя цифра далека от подлинного итога на много ступеней.
Более полный подсчет жертв массового террора довел бы их число до 150 – 200 тысяч человек, причем это увеличение произошло бы целиком за счет «меньшой братии». Мы говорим об этом не для того, чтобы еще раз опровергнуть мнение о направлении террора Ивана IV против боярства (всех бояр в государстве было несколько десятков человек) и против княжат «феодалов». С. Б. Веселовский уже это сделал. У нас иная цель. Выше говорилось о том, что в меру своих сил каждый опричник, каждый порученец царя Ивана сам превращался в маленького Ивана. Идя дальше, эти люди в легкой школе произвола очень быстро превращались в шайку затвердевших убийц-рецидивистов: подобные люди потеряны для нации. И не в худшей ли форме, чем жертвы?
С. Б. Веселовский говорит о разлагающей дух постоянной неуверенности, о развитии всех видов шкурничества: люди в таком состоянии стремились прилипнуть к опричнине и доказать свою преданность соучастием в делах, которые они сами вчера еще считали гнусными.
Подданные царя Ивана IV, приученные к бесправию, перестали отличать опричников от обычных разбойников: опричнина развязала последним руки, так как ограбляемые не сопротивлялись из страха навлечь на себя окончательную гибель, буде налетчики окажутся «царевыми слугами».
Напоминая обо всем этом, мы не отходим от цели, поставленной в данном разделе: оценить политико-моральное состояние нации. Мы указываем на большое количество жертв, но и количество исполнителей тоже было весьма велико. Мы говорим о подчеркнутой жестокости Ливонской войны с той же целью: указать, что порча, что падение политико-морального состояния нации, что ухудшение нравов в результате правления Ивана IV очевидны.
Массовый террор, при своей слепоте, при своем формальном безразличии к личности каждой отдельной жертвы, все же и неизбежно носит избирательный характер: нельзя, скажем, в вотчине опального дворянина убить крестьян десяти домов от околицы. Исполнители руководствуются какими-то признаками. Казня людей из высших сословий, большинство которых было Ивану IV лично известно, он со всей для нас очевидностью выбирал людей выдающихся, в разной мере, конечно, теми качествами, которые погубили, например, князя Михаила Воротынского и которые принято называть положительными. Боярин, думный дворянин, окольничий, дьяк попадали в опалу не как обладатели придворных званий, но как личности. Поспешно и грубо подобный же отбор производили и рядовые опричники, перехватав крестьян: этот ростом высок и силен, тот смотрит волком… (Даже естественная смерть высокопоставленного человека производит на нас куда большее впечатление, чем такая же смерть нашего соседа-ровни: бухгалтера, слесаря. Историки, такие же люди, как мы, больше интересуются гибелью выдающегося человека, чем преждевременным угасанием огонька жизни тысяч «безвестных» людей. Даже крупные цифры нас менее впечатляют, чем красочные обстоятельства смерти «избранных». На самом деле, драматург может показать нам казнь Марии Стюарт, но никакому театру не под силу подать зрителю избиение мятежного шотландского клана или картины массового террора Ивана IV. Так же поступали историки – авторы вымыслов о величии Ивана IV – демократа, врага корыстолюбивых бояр-богачей.)
Генетика, доказывая практическую неприкосновенность наследственного капитала – генов, подтверждает зависимость человека от воздействия среды с появлением эмбриона в материнском лоне.
Вне связи с уровнем современных наук, человечеству давно известна роль общественного воспитания. Те качества личности, которые для какой-либо эпохи положительны (в узком хотя бы смысле способствования лучшему выживанию), оказываются в другую эпоху отрицательными. В ряде мест своих «Исследований» С. Б. Веселовский прямо указывает на развитие в народе под влиянием «духа эпохи» Ивана IV тех черт характера, которые мы считаем отрицательными. Такое является результатом уничтожения правовых начал массового террора.
…С. Б. Веселовский говорит, что вскоре после отставки опричнины прекратился систематический массовый террор по его ненадобности: даже побеги за границу прекратились. Террористическая «селекция» дала результат, но внутренний общественный развал продолжался; длился, развивался и распад личности. «Московские люди измалодушествовались» – так позже сказала мать Михаила Романова, отказываясь от венца за сына-подростка, ибо «измалодушествовавшиеся» люди «царя держаться не будут». Действительно, что это за царь, которого «люди не держатся»…
Стоит ли перечислять пышные одежды, в которые рядили Ивана IV! Одни его «покаяния» без конца обыгрывались наивными историками и благодушными беллетристами. А ведь он до своего конца вел игру, обманывая будущее на два фронта: для земной славы морочил потомков поддельными летописями и ханжески-лживыми самоуничижениями в письмах, а для царствия небесного старался обмануть небеса, убирая свидетелей обвинения колдовскими приемами. И потомков, по крайней мере, изрядно заморочил.
Мы умеем все объяснить и, объяснив, – оправдать. Конечно, Иван IV считал себя умным и правым и так впился в иллюзии, что они для него стали зримее яви. Он увлек за собой очень многих, которые считали, что делают то, что нужно делать.
Конечно, голодный украл, ограбил, убил, ибо был голоден, ибо условия жизни для него так сложились.
Но как быть с теми голодными, которые не крали, не грабили, не убивали и, однако же, выжили и вырастили достойных детей? И как быть с теми, кто не пошел за Иваном IV, кто возражал ему, считая, что царь делает зло?
В результате правления Ивана IV Московское государство потерпело тяжкий ущерб: низко пал коэффициент активности, внутренних связей, жизнеспособности русской нации. Последовавшие в результате этого события поставили «империю Святорусскую» под угрозу национальной гибели…
На этом пора кончать, хоть мысли еще не иссякли.
*
В своем предисловии к повести «Князь Серебряный»[6] А. К. Толстой с присущим ему художественным тактом и русской скромностью говорит примечательные слова:
«…к ужасам того времени я постоянно оставался ниже истории …сознаюсь, что при чтении источников перо не раз выпадало у меня из рук, и бросал я его при мысли, что не только мог существовать Иоанн IV, но и могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования, но …соблюдал я истину и точность в описании характеров и всего, что касается до народности быта и археологии».
Величественна фигура писателя-поэта-художника А. К. Толстого. И долго еще будут пленять читателей повесть о князе Серебряном, пьесы и поэзия этого несравненного мастера.
Неудивительно, что советское кино обращается к несуществовавшему и всегда вечному образу Никиты Романовича Серебряного, чтоб показать характер, сложный в своем прекрасном благородстве. Характер, ставящий честь превыше всех иных душевных качеств, и ГЛАВНОЕ (что сохранилось до наших дней и приняло форму естественно-непреклонную!) – это верное служение Отечеству своему, не щадя жизни, не думая ни о чем другом, кроме защиты ОТЕЧЕСТВА от гибели и разорения.
В свете новых исторических данных, убедительно достоверных, как достоверен факт, к которому относятся без предвзятости и с бережливостью тщательно критически выверенного документа, – интересна трактовка образа Ивана IV. В трактовке образа Ивана IV существенно отсутствует какая бы то ни было государственная целеустремленность действий. В переписке с Курбским Иван IV утверждает свое самовластие. Какое бы то ни было представление о себе как о вожде и руководителе народа во имя интересов народа у Ивана – отсутствует. В этом отношении он делает шаг в сторону от Александра Невского, Дмитрия Донского и Ивана III, своего деда. Идея эта должна быть заложена в сценарии, для чего придется найти соответствующие драматургические ходы.
В повести А. К. Толстого основное развитие сюжета фактически охватывает небольшой промежуток времени – один год; в сценарии для полноты выражения основных идей придется расширить драматургию во времени, чтоб показать разрушение государственности, результатом которой царство Ивана Грозного привело к Смутному времени на Руси.
Итак, сохраняя красоту и поэтичность основных линий сюжета повести А. К. Толстого, думается, что следует: по возможности, избежать натуралистического показа ужасов и кровопролитий того времени «из уважения к искусству и нравственному чувству» зрителя (А. К. Толстой). То есть попытаться найти новые формы изображения кошмаров «позднего русского средневековья». Это возможно и необходимо.
В повести «Князь Серебряный», помимо главных героев и драматургии действия, есть существенные намеки, написанные «между строк», есть народное сопротивление опричникам. Вероятно, придется пересмотреть фигуры «разбойников» Амельяна Коршуна и Ванюхи Перстня. Может быть, не следует живописать Митьку этаким «оперным», глуповатым «медведем». Невольно вспоминаются слова А. С. Пушкина: «Русский мужик никогда не был рабом».
При всей густоте повествования, вероятно, следует ввести дополнительных героев, например, защитника Москвы и доблестного воина М. И. Воротынского.
Нужно избежать «голливудской» манеры экранизации: не ограничиваться показом «спесивости» боярина Морозова (образ требует тщательной разработки по своей сложности и умного воплощения), любви Серебряного к Елене Дмитриевне, лютой, безумной страсти Вяземского и изображением дикостей Опричного двора Ивана Грозного.
Необходимо показать земство-воинство, ибо «умели опричники палачествовать, а не воевать» (академик С. Б. Веселовский). Достойна внимания фигура князя Курбского, который не только «никого не предавал, не изменяючи», но и оставил потомству интереснейшую переписку с Иваном. В переписке самым интересным и главным является не только честное перечисление фактов и имен, но и оправдания Ивана перед «изменником». Стоило ли Ивану IV оправдываться, коль считал он себя правым?
Интересно (и желательно) для поднятия «таинственного занавеса» над одиозной в своей психопатической экспрессивности фигурой Ивана введение в сценарий инородцев (Таубе, Краузе, Штаден, Шдихтинг), «с которыми Иван дружбу водил и был неосмотрительно откровенен». Для них характерно было презрительное отношение к русскому люду, быстрое продвижение по опричной лестнице в чинах и откровенное мародерство. Возможно влияние инородцев на Ивана. От многих действ его веет «западноевропейским» демонизмом. Откуда это, незнаемое русскому православию?
В свете современных исторических данных – «Исследования опричнины» советского академика С. Б. Веселовского – многое в наше время должно быть поставлено на свои места честно. Труд Веселовского – большое подспорье режиссеру, сценаристу, актерам, всем, кто хочет взяться за почетное дело – экранизацию повести А. К. Толстого, над которой он работал более десяти лет.
Прошло страшное царствование. Но остались люди, основным делом которых было сохранение земли своих предков.
Думается, что смерть Серебряного на поле брани и победа ценой одной из таких, быть может, жизней – должна быть апофеозом фильма.
*
…В декабре довелось мне услышать передачу «Господин из Сан-Франциско».
Слов нет, М. Астангов прекрасный актер. Но рассказ Бунина прекрасен по-иному.
Текст бунинский, сухой, как пустыня в июле, полон острого, недоброго юмора. Может быть, сарказма? Во всяком случае, все это зло скрыто, холодно, сжато, концентрированно.
У Уайльда мальчик отказывается продать свой красный перец, узнав, что покупатели собираются испортить его сальным маслом. Бунин заставляет читателя есть голый перец.
В чтении такой вещи неуместны, фальшивы обычные приемы, обычные, вернее, обыденные раскаты голоса, все эти – а-а, о-о…
Очень, очень жаль, что такой, повторяю, прекрасный актер прочел рассказ Бунина не только бесконечно ниже текста, но и ниже собственных возможностей, вдруг превратившись в дореволюционного провинциала-ремесленника, «ревущего» устрашающий монолог.
*
Опять и не впервые говорят о псевдопереводчиках[7]. И вновь все это рискует остаться объектом кратковременной кампании. И вновь, как мне кажется, высказывания теоретические заслоняют моральную сторону. Но не она ли должна главенствовать в нашей среде?
Сценка из прошлого
Некто (к издателю): – Вот я принес перевод с японского.
Издатель: – Весьма интересно-с. Дозвольте. (Берет рукопись.) А вы, простите-с, бывали в Японии?
Некто: – Не доводилось.
Издатель: – Стало быть, изволили диалект-с ихний в университетах изучать?
Некто: – Ммм… собственно… перевод сделан другим. Я же, не будучи чужд беллетристике, придал ему вид. Для печати.
Издатель (возвращая рукопись): – Простите-с, напрасно беспокоились! Такими делами мы не занимаемся. Прошу извинить! (Указывает на дверь.)
Серьезные дельцы не связывались с маклаками, с комиссионерами. Иные, помещая объявления, предупреждали: «Посредникам не обращаться». Ибо посредник набивает цену и выгоднее иметь дело с собственником. Ибо посредник, «срывая комиссионные», – а там хоть трава не расти, – может втянуть в недобросовестную сделку, последуют суды, иски.
Уместно спросить, а позволительно ли нашим издателям заключать договоры с подобными «японцами»? Распространенная практика использования литературных рабов – авторов подстрочников – почти терпима общественным мнением. И это мое «почти» – почти излишне.
Сценка из наших дней
Г-в (пробойный переводчик со всех языков, умелый подписыватель договоров): – А для этой пьески нужен какой-нибудь неизвестный, поголоднее, мы ему швырнем рублей тридцать.
Н-в (лицо, способное к литературной обработке): – Но там еще стихи.
Г-в: – Пустяк. У меня есть голодный поэт.
Согласно У.К., сразу на несколько статей которого замахнулись наши удальцы, это был не разговор, а сговор. Но что-то не слышно ни об одном процессе.
Итак, голодные дело сделали, Н-в «придал вид» и Г-в «пробивает». Связи… Никто не вспомнит, что Г-в, при всей бойкости на русском, на других языках – ни в зуб толкнуть. В законно оформленном договоре Г-в означен переводчиком, его литпособник фигурирует с помощью союза «и». Львиная доля гонорара закреплена Г-ву, который, с точки зрения наивных «рабов», ничего не делал.
Как ничего! А «пробойность»? Но в чем бронебойный секрет Г-ва! Кто он? Гипнотизер, как доктор Мабузо? Неотвратимый красавец, как Рудольфо Валентино, которому недавно воздвигли памятник?
Сочинители поговорки о дураках, на коих свет держится, разумели не людей, слабых умом, но – тех, руками которых ловкие люди жар загребают. …Что же касается моего Г-ва, то подобные ему обеими руками сеют цинизм, нигилизм и всякую отраву. Сверх того, они в зародыше душат таланты. Быть переводчиком – талант. Пушкин преклонялся перед Жуковским. Ближе по времени – Щепкина-Куперник, посредственный поэт и дивный дар переложения. Зная французский язык, я считаю ее переводы Ростана равными подлиннику.
Неужто мы так оскудели, что среди десятка тысяч оканчивающих институты иностранных языков так уж и нет дарований? А иные переводы на русский с языков национальных республик? Плоскость, выхолощенность. Изменить имена собственные и пейзаж – и получишь нечто среднее, пригодное для любой республики.
Хорошо бы законом воспретить издательствам, театрам и всем прочим вступать в какие-либо отношения с псевдопереводчиками. Пусть наши организации, коль их редакции не располагают силами, приглашают литераторов (настоящих!) для художественной редактуры в помощь переводчику и оплачивают труд обоих по справедливой оценке. И нетрудно предусмотреть случаи, когда сам автор составляет черновик, «доводимый» художественным редактором с ведения и одобрения автора.
Если бы так просто решались такие непростые дела! …Но ведь нужно же с чего-то начать…
ПО ПОВОДУ СТАТЬИ ПЯТИ АРХИТЕКТОРОВ[8]
Заголовок «Не зная броду» в «Вечерней Москве» за 17 марта 1970 года обещал, казалось, осмеянье очередной глупости, но оказалось иное – вопрос и серьезный, и спорный, а говорят о нем несерьезно.
На самом деле, пять уважаемых архитекторов начинают со свиста по адресу своих оппонентов: и слово «широковещательный» в первом абзаце, и задиристый заголовок…
Приведу дословно второй абзац:
«Можно было предположить, что читателям газеты расскажут об основных положениях нового научно обоснованного Генерального плана развития города, о принципах формирования центра Москвы и архитектурных ансамблей, путях решения транспортных проблем. Мы рассчитывали, что будет рассказано и о том, как предусматривается в Генеральном плане решение сложной проблемы сочетания нового со старым, поскольку для многовековой Москвы вопрос этот особенно актуален. Увы, об этом в беседе ничего не говорится. Более того, она опечалила нас. Невольно пришла на память мудрая народная пословица: «Не зная броду, не суйся в воду»…»
Так могли бы говорить пять архитекторов в том случае, если бы они заказывали Ю. Бычкову и писателю О. В. Волкову статьи о Генплане Москвы и были обмануты. Но заказа не было. Следовательно, пять авторов статьи «Не зная броду» согласны принимать только похвалы своим «основным положениям», своим «принципам», своим «решениям сложной проблемы» и прочему, вложенному ими в Генплан. При таком настроении вполне естественно, что, не найдя похвал, а найдя критику, пять авторов «опечалились», им «невольно» вспомнилась пословица и так далее. И опечалились они весьма и весьма сердито.
Позиция, мягко говоря, наивная и слабая даже для древнего Юпитера. Но былой громовержец обладал оружием опасным и для тех, кто справедливо возражал владыке молний. Мы же, простые смертные, располагаем лишь силой доказательств. Вы скажете, что и слово может разить с силой молнии. Согласен. Но есть ли доказательства в статье пяти ведущих архитекторов?
Несколько отклонившись от темы, заметим, что мы с полным уважением относимся к авторитетам, к высоким наградам и званиям, заслуженным за выполнение конкретных работ. Но ни мой ранее завоеванный авторитет, ни полученные ранее звания не дают гарантии мне самому и обществу в том, что мои дальнейшие труды будут столь же плодотворны, как предыдущие. Высокая позиция требует еще больших усилий. Но возвратимся к теме.
Итак, есть ли доказательства в статье «Не зная броду»? Доказательств нет. Вместо них предлагаются утверждения и голые заявления: все решительно в Генплане Москвы увязано, предвидено, сохранено, все решительно целесообразно, обсуждено, утверждено.
Да и сами утверждения имеют нечто сомнительное. Во втором абзаце заявляется, что Генплан научно обоснован. Здесь демагогично эксплуатируется авторитет слова «наука». Но уважающий науку ученый скажет – на уровне современных знаний, и не более. Думать же, что найдена конечная истина, может лишь плохой ученый.
Далее, авторы напоминают, что принципы реконструкции Москвы приняты еще сорок (!) лет тому назад! За сорок лет явилось много нового в науке и в технике, в общественном быту, нашем миропонимании…
В целом авторы высокомерно и бездоказательно утверждают, что они действительно раз и навсегда расплели клубок технических, исторических, патриотических, эстетических и всех других проблем, связанных для нас с Москвой, в которой мы видим главнейший город мира. Расплели и ныне плетут из него драгоценную долговечную ткань. Зловещее самодовольство, за которое придется долго расплачиваться.
На самом деле, помимо чертежей и заявлений, пять авторов уже предъявили нам два зримых свидетельства. (Я ограничусь лишь теми, которые упомянуты в их статье.) Это – проспект имени Калинина в целом и «бывшая церковь Симеона-столпника… умело вписана в архитектурный ансамбль проспекта…».
Сначала о церкви. Умело вписана? Вошла в ансамбль? Эта церковь не вписана, она оставлена так же, как можно оставить березу, клен, иву, окружив одно и последнее дерево бывшего леса громадами стен, обрекая его на физическое и эстетическое увяданье. Эта церковь так же «вошла в ансамбль», как резной шкафчик работы деда-умельца входит в полированный гарнитур квартиры внуков.
«Симеон-столпник» на проспекте имени Калинина пригоден для демонстрации: «Вот видите, мы чтим и бережем памятники народной культуры».
Годится и для другого: «Можете убедиться, современная архитектура со старой Москвой несовместна!» И поспешный обозреватель, не имеющий времени подумать о том, что «современных архитектур» может быть множество, а не только данная, согласится. И будет прав.
Но будет он еще более прав, если скажет, что не один «Симеон», но вообще ничто не может совместиться с архитектурой проспекта имени Калинина. Ибо в этой застроенной улице нет никакого ансамбля, нет никакого содержания. Вся застройка продиктована задачей – удовлетворить потребление, то есть разместить по принятым сегодня единичным нормативам торговлю, учреждения и прочее с основанными на тех же нормативах удобствами для посетителей, покупателей, транспорта, связи…
Здесь, внутри и снаружи, выражена цивилизация чисто потребительская, то есть последовательно преследующая цель чисто утилитарную и, повторяю, сегодняшнюю. Трудящийся приходит сюда по обязанности, покупатель – по необходимости. И безразлично уходит. В этом смысле – удовлетворение материальных потребностей нынешнего дня – проспект современен. Но при чем же тут современная архитектура? Ведь в контексте с архитектурой под современностью разумеются не дни, а эпоха!
Я записал одно высказывание о проспекте: «Ходишь как в неприятном сне по незнакомой непривычной земле. Не потому что это новое. Нет, это просто что-то чужое знакомой Москве, взятое откуда-то напрокат…»
По-моему, авторы этой бетонной эфемеры-однодневки спутали современность с сиюминутностью телесных потребностей дня; такая «архитектура», как формы брюк, как прическа, обречена стремительной старости.
В своей статье пять авторов часто говорят об ансамблях, так как для архитектора достигнуть ансамбля столь же важно, как бухгалтеру свести баланс. Но бухгалтера мы проверим и не зная бухгалтерии – достаточно арифметики. В архитектуре нет арифметики, есть эстетика, которая не поддается и высшей математике, но выражает дух народа.
Ю. Бычков и О. В. Волков в статье «Москва, я думал о тебе» опираются на историческую, как явление, народную эстетику. Возражающие им пять архитекторов не опираются, как мы убедились, ни на что. Однако же факт существования русской народной эстетики давно подтвержден и бесспорен. Вне зависимости от классовой и политической вражды, разности в традициях и вкусах и от всего остального, разделяющего народы, все выражения русской культуры, от наших древнейших памятников и до нынешней литературы, имеют и будут иметь повсеместное признание.
Темный техасский миллионер на аукционе перебивает с тройной надбавкой у себя подобного русскую картину на кипарисовой доске: для него, как и для меня, это не икона… Велика сила искусства. Возможно, техасец, хвалясь перед знакомыми неповторимостью антикварной вещи, испытывает не только тщеславие, но и нечто более высокое. Вспомните миф об Орфее, к ногам которого ласкались дикие звери.
Если, как было сказано выше, Ю. Бычков и О. В. Волков имеют опору, то архитектурное решение проспекта имени Калинина не опирается на какую-либо эстетику. Этого не могут не видеть авторы статьи «Не зная броду», отсюда их поспешная раздражительность вместо аргументов.
Ведь на самом деле, вовсе не нужно быть большим знатоком архитектуры, чтобы заметить, что дома на проспекте можно переставить, заменить один другим, повернуть, убавить или прибавить по нескольку этажей. Дело в том, что эти дома вовсе не высокие, они многоэтажные, а это два разных понятия. Дома эти попросту составлены из низких секций, сложенных вверх по столько рядов, сколько было сочтено нужным для целей их службы и допустимо пропускной способностью улицы и прочими расчетными данными.
Еще раз повторяю, что единственное содержание проспекта – утилитаризм, и утилитаризм приниженный. Поэтому ни одно здание не обладает собственным ансамблем, то есть единством, эстетическим лицом. Получилась обнаженно-плоскостная графика, без человека, без современной эпохи, чуждая народу, нации.
Что ж поделаешь! Если история нетороплива, то наши дни и годы куда как поспешны. И ветхие дома нужно сносить, и улицы расширять необходимо. Не завтра, а сейчас, тут же! По-человечески слишком понятно, что не могут они, архитекторы, не самоутверждаться, заверяя, что лучше, чем они, сделать нельзя. По-человечески же понятна искренность их самоубежденности.
Когда начинали мы все новое, те, кому пришлось налаживать госторговлю, на упреки за промахи в новом деле отвечали: «Ну, и становитесь на наше место!» И даже охотно свои места уступали. Впрочем, такое случалось во многих местах, не в одной госторговле.
Сегодня наши архитекторы в себе уверены. Пора научиться.
Вероятно, по мере способностей отдельных архитекторов, Москве суждено обезличиваться и дальше. Уже видно, как их трудами Москва, вместо того чтобы развивать себя великим историческим городом современности, разрывает и уничтожает свою народную историю. Ей грозит превратиться в город вчерашнего дня. Именно вчерашнего, так как потребительство растет как гриб, и бетоном его никак не догонишь.
В искусстве случайные плоды случайных увлечений, выкрики приходящих мод, результаты неудачных поисков уходят в небытие сами вместе с ремесленными подделками, а доля поглощенного ими национального дохода ничтожна.
В архитектуре воображение авторов материализуется горами бетона и стали, вцепляясь в землю миллиардами рублей. И здания остаются неизбежным, пусть нежеланным наследством.
*
…Чтобы выразить себя, иначе говоря, чтобы создать произведение художественное, надобно во-первых, во-вторых, в-третьих быть до конца самим собой. При всей множественности пишущих (или начинающих писать), их, мучеников пера, в сущности немного. Не верю, что автор М. Ю.[9] – стертая монета, без года, без собственных знаков. Чтобы предпринять труд необычный, не повседневный, никем не заданный в порядке службы, чтобы найти время, много времени, и, наконец, чтобы не разочароваться и повторить попытку, нужны воля и внутренний жар. Надо увлечься. Характер увлечений определяется призванием.
Начинающему писателю необходимо пробиться не через засеки редакционных безразличии, а проклюнуть самоличную скорлупу.
Писать так просто, как бы между прочим, становится все труднее. Уж слишком густо заселился мир. Трудно подобрать заглавие, так много было заглавий. Трудно найти нетронутую тему. И очень, очень трудно прорубить незримо давящий всех нас и каждодневно разрастающийся лес штампов. Уже нельзя пользоваться ни одним словосочетанием, примером, синонимом, ассоциациями классиков: хуже, чем плагиат, они навязли в зубах читателей, и те бросают за окно книги-фальсификации.
Ибсеновский Фальк утверждает право поэта воспевать любовь, хотя «любовь стара, как чай. А чай китаец пил, когда был жив еще Мафусаил…». Да, но извольте спеть свою песню о любви! Иначе получится трагичное «вне игры» иных наших поэтов – их не читают. А если и читают, то упрекают: не Пушкин, не Лермонтов… Однако Александр Блок не слышал таких упреков, хотя и был Блок действительно не Пушкин. Он был самим собой! Вот где секрет творчества и жизни в творчестве!
Всех нас, коль мы сами, а не тряпично-костюмерная личина, и встретят, и полюбят, и будут любить, не попрекая отсутствием сходства с Аполлонами, Афродитами или с более близкими божками.
…На каждой странице повести М. Ю., в каждой фразе штамп, штамп, штамп. Ничего своего, все вялое, сохлое. Не разнотравье – сено.
