Текст книги "Златая цепь времен"
Автор книги: Валентин Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
Берег разрушается, отступает. А речные наносы наших рек, еще в самое недавнее время куда более полноводных? Но может быть, выносивших меньше твердых осадков, ибо половодья были не так разрушительны под действием лесов? И могучего травяного покрова самой степи, который занимался снего-и ливнезадержанием в масштабах, недоступных нашим механизаторам, – тоже ведь нет!
А есть ли сейчас станции, которые занимаются нынешней жизнью береговой линии? Может быть, я о них не слыхал по своему невежеству? По той же причине – по невежеству – сомневаюсь в наличии данных, по которым Вы могли бы определить динамику береговой линии за какой-то отрезок времени. Но коль Вам удалось бы найти такие данные, Вы могли бы отправиться в прошлое, хотя бы некоей экстраполяцией. Ибо не стоит спорить о существовании самого Ахилла, хотя интересны факты обстоятельства прообразов. Заметьте, что Геродот начинает свои «Истории» с Троянской войны, бывшей для него фактом.
Кто, что Ахилл – дело для меня неопределенное. А вот что география реальна, что оное место гимнастических упражнений существовало – это для меня бесспорно. Даже в каждой человеческой лжи есть крупица истины, на которой оная ложь вращается, подобно колесу на оси, и которой живет даже веками. Творец же Гомеровых поэм был настоящий писатель и лгать по своей подлинной писательской природе не мог: творенья лжецов, к счастью, быстротленны.
Итак, образы поэм Гомеровых поставлены на твердые фундаменты действительной, невыдуманной географии.
…Интересно, что бегали те гимнасты по песку. Полагаю, что упражнения производились по двум дорожкам. Во-первых, по узенькой линии, смоченной водой, почти по самому урезу воды. Здесь твердо и бежать хорошо. Во-вторых, по сухому песку. Здесь труднее, но гимнасты древности мучили себя, дабы успешнее развивать силу и, главное, способность к длительным усилиям. Подкладка-то была у них практическая, военная, и рекордики на блеск были им не нужны. Длинный переход с грузом на спине, многочасовое плаванье и т. д. Подлинных атлетов нет на стадионах. Мне доводилось в Горьком видеть, как десятка три крестьянок бегут с вокзала на базар. На коромысле пара широких корзин с овощами всего пуда четыре, и пружинят коромысла в такт этакой рыси. Дистанция километра полтора. Или – мелкой ста́тью колхозница прет на себе мешок картошки больше собственного веса. Сам я в шестнадцать лет, будучи грузчиком на кирпичном заводе, катал восемь часов тачки, правда, по стальным доскам. Восемьдесят штук сырца или сотня жженого: триста кило. Правда, тачка такова была, что лишь при подъеме за ручки выжимаешь пудов пять. А далее на руках лежит не более пуда, зато не зевай, не дай перевесить. Сейчас бы меня заставили, сразу б ноги протянул.
Кстати, еще одно. До нас дошли лишь те события, с которыми в свое время столкнулся талант – писатель, историк. Прочее не выжило, ибо бесталанную ложь невозможно запомнить и скучно переписывать. Таланты же редки, поэтому очень многим, важнейшим даже событиям не повезло. Необходима реконструкция. Ей препятствует наше убеждение в своем превосходстве.
Желаю успеха в реконструкции древней береговой черты. Дерзайте!
15.XI.1964
*
Многоуважаемый Николай Николаевич[43], благодарю Вас за милое письмо. Я никакой не метр, я не более чем один из ста семидесяти сантиметров, до которых едва не дотягиваю.
Просьбой редактора я был смущен и сделал то, что был должен: поддержал. Что называется, не с чего, так с бубен. Ибо другой какой-либо настоящий, веский рецензент такую задачу выполнил бы еще успешнее, своим именем только, так как Ваш роман сам за себя говорит. А я не философ и не проповедник. И даже совсем не знаю этих мудрых терминов, коими столь блестит наша высокоумная, проницательная критика.
О, если бы мне ум критика и особо его жезл указующий…
Кое-какие мысли по поводу отдельных мест Вашей рукописи я позволил себе высказать единственно с позиции, так сказать, музыкальной. Не звучит. Диссонирует. Оно, конечно, иные композиторы строят на диссонансах. Но ведь это совсем иное, у композиторов-то. У них и контрапункт, и приемы. А с литературой, как я понимаю – мое понимание может быть и вздором, – куда потруднее. Обратная связь: чем больше приемов и контрапунктов, тем хуже, как мне кажется, звучит слово.
Вероятно же, что слово само по себе, собственною игрою своей, на каждом шагу тащит в сторону пишущего и я, ради красного словца, не пощажу ни матери, ни отца. Так ли, иначе ли, но все сказанное безо всякой двусмысленности прошу принять как извинение. Моему уху так показалось – не так звучит. Для Вас же это место – пустяк, игра слов. Посему я и решился на него указать.
Если будете в Москве, счастлив буду с Вами познакомиться. Я сижу в своей мурье затворником и такому гостю, как Вы, буду рад безмерно. И тема есть: что добро, а что зло?
17.XI.1964
*
Дорогой Анатолий Иванович[44], благодарю за внимание. Приглашение Ваше я использовал, вчера побывал на вернисаже Вашем. Интересно.
Я очень редко бываю в таких местах. Но, сначала, вот о чем. Порой получаешь письмо читателя: «…хотя я и не критик, – пишет он, – но хочу сказать…» и прочее.
Иные, конечно, оговариваются из скромности, но другие искренни. Как это они, не имея диплома, не будучи членами Союза писателей, смеют высказываться? Печальные умонастроения, не правда ли?
Но что же я увидел на выставке? Нет солнца. Не того «освещенья», которое достигается приемами, нет внутреннего солнца. Некоторые говорят и о книгах: есть солнце, есть небо. Или: темно, как под сводами. Словом, техника здесь ни при чем. Хотя, конечно, техника может и обмануть зрителя.
Еще – в общем-то, множество отличнейших рисунков. Я начал смотреть слева направо. У первого художника, кажется Р., есть телеграфный столб с проводами; сзади проглядывает месяц. Очень многие пейзажи именно таковы – мрачны, и не в технике здесь дело: таков глаз. Внутренний. Видят и рисуют ВЕЩИ. Внутри темно: солнца нет, есть некое небесное тело, которое служит для освещения, для образования хлорофилла.
Люди – пятна, пятнышки. Среди громад ВЕЩЕЙ? А когда одни – тоже вещи. Даже портреты – именно портреты: для знакомых. Или – как похоже вышел Иван Иванович. И не к чему подписывать: снайпер такой-то. Это просто такой-то: чтобы повесить дома на стенке, рядом с семейными фотографиями. Снайпер остался в прошлом, отрезан. Из всех портретов хорош кубинец (подпись – студент). Между прочим, в точном значении латинского слова студент есть учащий себя. И в наименьшей степени – учимый другими. В последнем случае он ученик. В том смысле, в каком это слово употреблялось крестьянскими детьми, в сельской школе. Помните, чья-то картина, кто-то из дореволюционных художников: дети, холщовая сумка для букваря, снег… Кстати, там были не вещи.
Вот видите, сколько Вам наговорил зритель – тот, для которого, как говорят, рисуют художники. Дело-то в том, что на мой девственный, что ли, взор, что с моим критикофрбством и критикофагством, выставка Ваша очень интересна. Ну, что ж, что нет людей! Что в том, что торжествует вещь! Пусть художник смотрит на пейзаж глазами не человека, а вещи! Вероятно, поэтому-то пейзажи мне кажутся мрачными: для вещи солнце не так уж нужно, вещь выцветает от солнца. Наше дело стариться – ваше – расти. Красота лошади, красота автомобиля… Каждому свое.
9.IV.1965
*
Дорогой Виталий Степанович, во-первых, о главном: о Вашем Бояне, Бояне-внуке. Справки, источники… Для деталей, понятно. Но кто он был сам, вернее, каким человеком, какой личностью надобно его увидеть?
Видите ли, век XIX, необычайно много узнавший, сделавший, раскрывший, с большой поспешностью, вполне понятной, – ибо она отвечает коренной потребности нашей познать все до конца, – итак, век XIX поспешил подвести итог. И подвел его. На моей памяти, пусть из времени детства, в науке первый удар XX века был нанесен вещью, в сущности малой, признаньем гипноза, каковой в XIX веке полностью отрицался.
Очень помню необычайное впечатление: гипнозом стали объяснять все, да, да. Так было. Но тут же посыпались кванты, теория относительности, и – разлетелся атом. Не он оказался кирпичом мирозданья. Но он, атом, оказался порогом. За этим порогом действуют иные Законы. Например, каждый электрон имеет собственное трехмерное пространство. В атоме, где десять электронов, есть десять трехмерных пространств. Десятью три – тридцать? Тридцать пространств? Да. Но увидеть это мы не можем, ибо модель атома с тридцатью трехмерными пространствами построить нельзя. Дальше: в атомном мире действует закон Карно – Клаузиуса, второй закон термодинамики, который можно приблизительно сформулировать так: каждая материальная система – изолированная – может только однажды пройти через данное состояние, то есть изменения ее, изолированной системы, необратимы. Электрон же может покинуть атом вместе со своим трехмерным пространством, и атом изменится. Но электрон может вернуться, и – атом станет прежним. То есть за порогом атома изменения обратимы.
Подобные перечисления принципиально иного видения мира можно длить. Но при чем тут внук Бояна?
Современная биология куда больше заслуживает звания науки о Жизни, чем прежняя. К тому же, оснащенная техникой, биология видит глазами области, куда раньше проникало умозренье, и в этих областях нашлось и подозреваемое умозреньем, и новое, но не нашлось кое-чего, на чем утверждалось миросозерцанье XIX века. В частности, с человеческой наследственностью оказалось не так-то просто. В частности, среда, внешние условия способствуют или препятствуют развитию унаследованных потенциалов. Но если тот или иной потенциал не получен по наследству, то нечего развивать и нечему препятствовать: разнообразие людское таково, что не могут родиться два равных во всем человека: люди рождаются неравными. Воздействие среды начинается после зачатия. Но в момент его будущее существо человеческое получает в приданое нетронутым весь капитал человечества, вернее, тот «случайный» подбор его, который несли его родители, кто бы они ни были. И что бы ни выкручивала среда с наследником, возносила его на троны, повергала рабом в рудники, и плодились его наследники во дворцах либо таскали ярмо раба десятками поколений, этот капитал, эти потенциалы не изменялись, не растрачивались: из детей раба можно воспитать рабов, из детей властителей – властителей, но нельзя вырастить наследственного раба или наследственного монарха. Но – каждый из нас получает разное наследство – по двадцать три хромосомы от каждого родителя, а в каждой хромосоме – гены, как четки, и каждый из нас – результат комбинации, – вспомните, что тридцать шесть карт дают бесчисленное множество комбинаций, – и каждый из нас передает наследство, не повлияв на него. Последнее, цитирую, «есть истина, наилучше доказанная ныне».
Пора остановиться. В отличие от чванного, всезнающего XIX века, наш век всюду наставил вопросы, честно указывает на неувязки, на разрывы, на отсутствие соединяющих звеньев. Но нам с Вами хватит сказанного, нам не нужно входить в мечты о геологических периодах, о способах, коими осуществлялась Эволюция. Достаточно того, чтоб знать: за свое историческое существование в своих способностях-потенциалах человек не изменился: чувствует, думает, постигает теми же и простейшими, и сложнейшими аппаратами-свойствами. Бессмысленно говорить: были умнее, либо – глупее. Были такие же, но с разным багажом.
Может быть, Вы помните мое выражение, из любимых: коль люди легко поддавались бы внешним влияниям, то человечество давно превратилось бы в стадо загнанных животных? Или: верю в русский ген? В данном случае мои взгляды опираются, как видите, на точные данные. И упрек критика по поводу «Руси изначальной»: Иванов-де «неправильно что-то понимает» – сделан с позиций вульгарного материализма по Бюхнеру и Модешотту. По сему случаю пора к внуку Бояна.
И он сам, и окружавшие его были вполне равны нам по всем своим способностям, чувствам, по выражению их, по духовной своей силе. Не внук Бояна был архаичен, а словесный его запас, архаичный для нас, с нашей точки зрения. И эту мысль мы можем, как картошку, наткнуть на гвоздик и вертеть: где верх, где низ? Для Пушкина наш, современный язык, был бы явно безобразен напиханными иностранными словами и пошло-канцелярскими оборотами и сочетаниями.
Простите многословие, доказываю много раз доказанное, беда в том, что нынешний бог наш – наука, а полунаука – есть дьявол, он-то и научил нас с презрением глядеть на прошлых людей, с презрением городского мальчишки, надевшего узкие брючки и остроносые ботинки.
Итак, пусть люди рождаются неравными, что было давно известно, но в неравенстве своем каждый имеет право на равенство со всеми в своем человеческом достоинстве. Кстати, последнее было сущностью учения Христа: понимание достоинства человеческой личности вопреки любому прочему неравенству. В скобках отмечу, что собственно философское и поэтическое христианство и те или иные Церкви, сложившиеся позже, трезвым исследователем всегда отделялись как исторические явления. Это очень нужно иметь в виду, для Боянова внука. Никакого, как Вы полагаете, «воинствующего» язычества, как и Церкви воинственной, карающей, на Киевской Руси не было. Знаете ли, как можно определить сущность христианства? Например, апостол Марк поясняет: не твори зла, помогай слабым, и ты – христианин. Кстати, отсюда идет западнорыцарский завет защиты вдов, сирот и прочее. Вероятно, для Киевской Руси характерен период идей, а не догм и ритуальных форм, и очень, очень многие могли без лицемерия, а также без самоконтроля, вполне безотчетно пользоваться подходящей поэтикой и, быть может, более чем естественно Бояновым внукам поминать всех старых богов, что было отнюдь не противохристианским и отнюдь не проязыческим, а просто русским.
Вообще же, первые века той или иной религии, быть может, характеризуются новыми идеями, привитыми на старые стволы: в частности, так называемое языческое служит очевидной основой: первые этажи здания сложены им под новой крышей. Русская частность – гражданское и уголовное право у нас оставались целиком, как были, до принятия христианства, выражением Обычая, а не следствием христианских идей. И, надо сказать, как видно, так называемых вопиющих противоречий не было.
Я думаю, что поэтам той эпохи было легко и естественно брать русский фольклор и – с верой даже в некую реальность поминаемых существ. Я знавал немало искренне верующих, которые верили и в леших с домовыми. И даже человек, вполне современный, иной раз получает совершенно особенные ощущения, когда он один и когда для него еще не тронутая окрестность начинает дышать своей жизнью. Поели́ку бродил я один по глухим местам, то с оным сталкивался сам, хоть каждому явлению мог найти вполне точное прозаическое объяснение.
Наговорил много, сказал – мало, несть спасенья в многоглаголаньи.
В сущности же, все дело в свободе личности, в этой извечной проблеме. Одни утверждают, что все наши действия предопределены влияниями внешней среды, другие – что человек имеет право, имеет возможность свободного выбора. Я сторонник второго, ибо в одних и тех же обстоятельствах одни выбирают то, другие – другое. Так ли, иначе ли, но свобода личная в период Киевской Руси была очень велика, очень, а то, что тот или иной человек порой мог подвергнуться насилию, вовсе не противоречит наличию свободы, насилия всегда хватало, ибо всегда, во все века, бились мы между желанным и возможным; для меня история человечества есть в значительной степени история трагической борьбы личности и общества, ибо не может человек жить без людей, а коль собранье людей, то они, как всякая «среда», стремятся отнивелировать друг друга. Трагическая? Да, так как время не совпадает в том смысле, что мысль быстра, а дело медленно, что личности срок дан краткий, общество же долговечно. На том бы и пора кончить философию мою домашнюю, но кончить хочу на том, что Ваша трактовка Боянова внука мне нравится.
Что остается от человека? Горсть праха, – отвечают. Горсть света, – возражают. И что с того, что это фосфор. Светит, и все в этом.
6.IX.1965
*
Дорогой Виталий Степанович, сегодня утром в полной сохранности получил Ваши стихи. Завтра придет машинистка со своей машинкой (шрифт хороший) и будет после работы печатать, сидя у нас. Я ей доверял свою рукопись, но Ваши стихи вещь особенная, очень помню, что это единственные экземпляры. Но что замечательно – ее устраивает притащить сюда машинку, даже не пришлось и просить. Будет приходить, пока не закончит. Думаю, что это будет скоро, тогда же оттащу их в редакцию. Видите, пока идет, как Вам хочется, будем считать это счастливым предзнаменованием.
А теперь позвольте пофилософствовать. Говорил ли я Вам о новом для меня определении людского величия? Я, надобно Вам сказать, давно уже расстался с трубами и прочими криками, как с атрибутами величия, и меня на этом не проведешь. Но недавно добился до формулы: тот велик, кто хоть иногда может выше себя подняться в том смысле, что увлекается ли, думает ли о чем-то, никакого отношения к его личному благу не имеющим. Такой даже «вредит» себе. Вместо того, чтобы преуспевать перед теми и перед тем, кто и что умножает его благосостояние. Ска́жете, тема старая? Согласен. Но меня ныне никакие эти Наполеоны уже не надуют. Они великие… самооплачиватели.
И еще одно позднее откровение меня осенило. Ведь человек-то одинок, как никто. Есть у него мир идей, посредством которого он смягчает одиночество свое и с другими общается, это дело настоящее. Но все же, по-настоящему, подлинно, человек нарушает свое одиночество только через любовь. Через дружбу, через товарищество, либо так, руку кому-то протянул, но уж никак не через рассудочную любовь «ко всему человечеству» либо к какой-то избранной ее части. Но самое настоящее убежище против одиночества есть любовь мужчины и женщины, либо женщины и мужчины, правильнее будет такой порядок. Так как женщина выше мужчины тонкостью своего чувства, и больше нашего боится одиночества, и больше может вытерпеть, чтоб в одиночестве не остаться. И вместе с тем вот чудо против логики: и с одиночеством лучше может справиться, так как, наверное, находит своим женским гением уменье свою любовь применить не так, так иначе… Сила велика в любви, и ничто, построенное без любви, не выстоит.
31.X.1965
*
Анна Петровна[45], дорогая, мое молчание не от забвенья. Наоборот, Вы и Виталий – все время у меня в сознании. Уезжая от Вас, я хорошо понимал неизбежность. Но разум тут ни при чем. И думаю, и помню, и бессмысленно сожалею, жалею даже эгоистически, и понимаю, что его судьба шла своим чугунным шагом…
У меня есть своя мера для великих людей. Тот велик, кто способен увлекаться, отдаваться тому, от чего он сам не получит дохода; тот велик, кто может жить выходящим за пределы обыденного. Такая ткань была в душе Виталия.
А памятник – это тлен. Нет ничего печальней, беспомощней кладбищ, с бывшими роскошами, битыми непогодой, ощипанными чужими руками.
Очень понимаю, что хочется Вам чего-то особенного, да и люди, все эти знакомые, соседи… Не нужно. Все это суета, мелочность, показное: мраморные доски, насечки, вензеля. Не нужно.
Виталий был еще молод – мы как-то все очень медленно взрослеем. Я кое-что из нужного кое-как понял только за мои последние лет десять. И в частности, мне, будь моя воля, совсем ничего не будет нужно. Хватит по-деревенски – холмик, который сам расползется. Что мне-то!
…Время быстро пройдет. Я ведь отца не помню, но помню, как мать удивлялась – оглянуться не успела, а уж дети большие.
По возможности, сохраните вещи Виталия. Хорошо бы сложить его переписку так, чтобы не истлела бумага – подальше от света и воздуха. Малые скоро станут большими – что-то поймут.
Для меня главное в Виталии было его желание высоко шагнуть мыслью – и шагнул бы.
Все, что он написал, было пробой. Это плата за ученье, попытку подражать и – расплата за скромность.
У нас слишком принято бранить и учить молодых – пошлая привычка, зазнайство стариков.
Все слова да слова – листья на ветру шумят, думают, сами шумят.
Те четыре дня у Вас я чувствовал пустоту своих слов. Понимал неизбежное, очень понимал, и говорил вздор, отвлекал себя, может быть, чуть-чуть отвлекал его. Настоящее-то чувствовал, сказать не сказал. Пережить Вам нужно и дальше жить, есть для чего, дети остались, любовь к ним.
По-настоящему-то, подлинного, истинного, только и есть у людей, что любовь. Остальное все – так, суета, всяческая суета.
23.II.1966
*
Дорогая Анна Петровна, по-моему, нельзя жить воспоминаниями. Но помнить – это совсем другое. С моей точки зрения, очень эгоистической, смерть отнюдь не такая уж потеря для того, кто ушел – тяжко оставшимся. Досада, смешанная с какой-то странной злостью на судьбу, на обстоятельства, у меня так же жива, как и в первое время.
…Сейчас делается модным говорить об акселерации – дети скорее растут, раньше созревают физически, люди сейчас бо́льшего роста, чем было. Все это касается тела. Вероятно, есть наблюдения, можно измерить, взвесить на весах, определить анатомически. Но коль говорить о развитии личности, то, по-моему, происходит обратное, наблюдается дезакселерация; Петьки, Машки, Ваньки до сорока лет. Я сам очень рано встал на собственные ноги, но взрослым, в настоящем смысле этого слова, не знаю, сделался ли и сейчас. Мы очень медленно взрослеем – может быть, потому, что слишком рано принимаются за формирование нашего сознания, а ведь ценно не взятое на память, но понятое, осознанное. Помнится, Виталий считал, что попытки идти за одним знаменитым поэтом его очень задержали. Так ли, иначе ли, но развитие самостоятельного таланта происходит теперь поздно у нас. Мы, русские, внутренне скромны, для нас много значат авторитеты. И тот период подражаний, который прежде зависел от личного увлечения, через который талантливые люди естественно пробегали, сейчас может тянуться и тянуться, ибо он разрешается не через приедание тем, чем увлекался, но через борьбу. И борьбу, осложненную совершенно посторонними обстоятельствами.
Виталий уже стоял в воротах художественной зрелости, он уже мог бы наслаждаться собственным своим движеньем, поиском самого себя, и не только в стихах, по-моему, он давал бы и прозу. Настоящую прозу, между которой и поэзией, по мнению подлинных художников, нет никакой, сколько-нибудь определимой границы… И опять я бесполезно, бессмысленно досадую, а о тех утешениях, которые у меня есть, писать не стоит.
Но моя досада ничего общего не имеет с теми практичными вздохами, которые и раньше, и теперь считаются уместными, благопристойными: «Он мог бы еще дать нам…»
Я замечаю, что в силу какого-то порядка оказываются недолговечными люди настоящие и они же не имеют слишком большого успеха – ведь успех нужен и им – или не имеют никакого успеха. И опять-таки я наблюдаю такое не как характерное для наших лет, а как некое общее правило, которое не зависит от обстоятельств тех или иных эпох – обстоятельства случайны, но правило остается.
Больше того, этот неуспех, который, вероятно, следует назвать более значительным словом, ведь зависит от характера самого человека. Конечно, Виталий хотел большего, – я говорю об успехе, – конечно, старался «пробиться», но это не его специальность, коль можно так выразиться. Один умный литератор писал, что художник полностью получает свой гонорар, когда творит. А когда он несет картину, статую, рукопись продавать, то это совсем другое дело и к гонорару никакого отношения не имеет. От себя я добавил бы, что относится сказанное к настоящим людям искусства, увлекающимся, а увлекается только талант – бездарные же подделываются включительно до самообмана. Но как быть, если не продавать! Продавать, конечно, уже сделанное! Во всяком случае, Виталий был чист от какой-либо подделки или поделки. Не знаю, как написанное им будет выглядеть через десять-двенадцать лет, кода дети смогут прочесть оставленное им. Молодежь, не изменяясь в сути своей, склонна следовать моде…
Не помню, при Вас ли я говорил Виталию о его стихах, предназначенных для «Избранного». Когда машинистка дала мне перепечатанное ею, я, проверяя, прочел все залпом, ночью – там было много стихов. Я получил сильное ощущение ясности, единства, подлинной поэтичности и – собственного голоса поэта. Однако же это совсем не мой стиль, не мой строй.
Он сравнивал себя с зарянкой. В этом году, ночью, перед рассветом, в тишине наших каменных джунглей, я слушал зарянку, услышал, не веря себе…
21.VII.1967
*
Уважаемая Галина[46], спешу ответить на Ваше письмо, спешу, так как издательство переслало его мне только вчера.
…XIX век, формировавший наши взгляды вообще и исторические взгляды литераторов в частности, представил нам людей даже близкого прошлого в значительной степени странными, и очень их опростив. Тому пример хотя бы великолепный, очень мной любимый роман Флобера «Саламбо». Наслаждаясь перечитыванием его, я знаю, что таких людей не было. В русской литературе этот «французский» подход к истории отяжелился языком. Обильнейшие французские источники, как английские и прочие заподноевропейские, написаны на латыни, и, переводя их, Запад не стремился стилизовать переводы, например, источника XV века на старофранцузский язык. Переводили, как и древних авторов, на свой новый литературный язык и так же поступали с хрониками, как, например, хроника Фруассара, на старофранцузском.
Мы же, в России, даже без подготовки понимая кое-как язык источников, встретились с особенным влиянием источников на наше сознание: нам, хочешь не хочешь, а старая речь мнилась бедной, некоей праречью. Такими же казались и люди. Заметьте, что я не говорю о сознательном принижении. Заметьте также, что бессознательное, вернее, подсознательное действие наших чувств куда сильнее сознательного. Поэтому-то ложь легко опровергнуть, а заблуждение – трудно, даже в мелких делах нашей повседневности.
Изобразить же личность необычайно трудно, такое изредка удается, когда писатель говорит о своих днях и своих современниках. Историк же, и не нужно его винить, ограничивается механическим детерминизмом обычно в наиболее схематическом виде, т. е. весьма грубом. Так же поступает исторический писатель, который, вдобавок, увлекается стилизацией языка, чем еще более удаляет, еще более «отстраняет» (делает странным) прошлое. Вот это-то будто бы восстановление прошлого и приводит к тому, что в романах наших некоторых исторических писателей герои говорят на языке, который мы едва понимаем, а в описываемые годы этого языка не понял бы никто. И в опере «Декабристы», в сцене ярмарки, бегают люди, пусть и в исторически верных костюмах, но совершенные дикари…
Современная генетика, например, лишила нас права надменно взирать на отдаленные годы: личность, очевидно, не изменилась за время так называемого «исторического» существования человечества. К этому заключению быстро подстраиваются археологи: начало урбанистического периода все более отодвигается. Находки совершаются в тех местах, где по местным условиям строили из камня и где сам климат способствует сохранности памятников.
Каждый отдельный роман имеет свои границы, и я еще не так полно показал связи с Византией и ее влияние, и контрвлияние: торговля, беглецы из Византии; свои, вернувшиеся домой, война… И очень не просто с религией, о чем я, помнится, говорил и в романе, и в примечаниях к нему. Были и другие связи, которым я просто не нашел места.
Вообще же, люди разных стран были неплохо взаимно осведомлены, не имея ничего, кроме лошади и бездорожья.
Мне хочется передать Вам свое убеждение в том, что считать людей прошлого ограниченными не только заносчиво, но и не научно. Характер и способности не зависят от образования. Я встречал людей неграмотных, обладателей ярких характеров и уму которых были доступны любые проблемы. Если же обратиться к истории, то люди умели с малыми средствами делать многое. Грандиозный по своей гибкости, запасу слов и прочему язык – творенье неграмотных наших предков.
19.III.1967
*
Уважаемый товарищ Майоров!
По поводу Вашего романа. Начну с примера из нашей жизни. Как-то в редакцию журнала пришел очень известный летчик с вопросом: «Думаю написать роман о полете на Луну. Как Вы думаете, стоит ли писать?» Ему ответили: «Приносите рукопись, тогда и будем судить».
С тех пор прошло лет десять, рукопись в редакцию не поступила, а так как летчик этот человек очень известный, то известно также, что никакого романа ни о полете на Луну, ни другого он не издал.
Вообще же, по опыту пишущих, могу Вас заверить, что писать можно о чем угодно. Важно суметь выразить то, что у вас есть, так, чтобы другим было интересно читать.
А начатое нужно самому доводить до конца хоть кровавым потом. Никто Вам не поможет. Была такая поговорка: «В твою брачную постель товарища ты не положишь…» Это значит, что в делах серьезных следует полагаться на себя. Писание тоже дело серьезное, это не в лавку послать за папиросами. Поэтому единственное, что могу Вам посоветовать – это заставить себя довести Вашу рукопись до конца. А потом дайте почитать соседям, знакомым, которые будут иметь смелость Вам сказать – либо скучная чепуха получилась, либо – вышла книга. Научить же советами и примерами стать писателем, по моему глубокому убеждению, никого нельзя.
25.I.1968
*
Уважаемый Виктор Иосифович[47]!
Очень приятно получить письмо из Омской области. Перед войной я работал в управлении строительством Омского шинного завода и, будучи страстным любителем охоты, проводил все выходные и отпуск с ружьем, встречая весьма много интереснейших людей в так называемых глубинках.
Вы очень правильно замечаете, что иные бытовые формы сохранились и поныне. В разных местах нашей Руси я встречал весьма компактную застройку, включая и крытый, мощеный двор. Это там, где много леса. Больше того, очень многие приемы ремесел весьма и весьма древни. И надо Вам сказать, что древние ремесленники умели делать великолепные по красоте и прочности вещи.
Еще не так давно в тех местах, где существовало домашнее ткачество, крестьяне работали, одеваясь в ткани собственного производства, ибо покупные фабричные ткани, хоть и дешевые, были невыгодны: быстро изнашивались. Еще в начале века умели в иных местах валять, например, непромокаемые армяки. Но это разговор длинный.
А вот тысячу лет тому назад драгоценности русских ювелиров – перегородчатой эмали и т. п. – имели всеевропейскую славу. Краски, как в тканях, так и в живописи – иконописи, обладали удивительной яркостью, долговечностью. Не тускнели веками, тогда как многие картины нашего времени, как, например, знаменитая «Украинская ночь» Куинджи, увяли, потускнели за полустолетие.
