Текст книги "Златая цепь времен"
Автор книги: Валентин Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
Где уж было Ярославу-то силой устанавливать самодержавие – в XI веке!
Чувствую, наговорил много, не удерживая мысль в заданном русле. Пусть в «Руси» есть нестройности, в чем повинен сам автор ее, но кается он по-своему и наказанным быть не согласен: я вслушивался, стараясь уловить, но знал, что постичь так, как постигают математическую формулу, нельзя. Зато я не старался тянуть, ровнять, подтесывать, чтобы предложить некую систему уравнений, решаемых читателем.
6 – 9.X.1968
*
Уважаемый Виктор Петрович[63], прошу Вас иметь в виду, что мне уже шестьдесят седьмой год. В этом возрасте люди ожидают понимания собеседника даже тогда, когда высказывают мнения не общепринятые. Ибо в моем возрасте уже не позируют, не оригинальничают. Это вступление мне нужно, чтоб сказать, что Ваше намерение писать о моих книгах отнюдь не приводит меня в восторг. Книга стала такой же потребностью, как хлеб. Мне легко судить об этом. Начав писать в возрасте, близком к пятидесяти, я, несмотря на нынешнюю профессионализацию, остался таким же читателем, каким был. Как все, я ищу книгу, услышав от кого-то, что она интересна; как все – холоден к рецензиям, могу забыть имя автора, но помню книгу. И опять же, как все, хочу верить в правду написанного и только это ценю, а, заметив натяжки, становлюсь беспощадным. Но кто писатель, что он за человек, откуда взялся, мне безразлично.
Копаясь в книгах и биографиях, нам порой убедительно показывают, как и где такой-то писатель использовал обстоятельства личной жизни. Но ведь такое, пусть и убедительное, есть только натягивание на заранее известный ответ. Больше того, для меня, как для массы, то есть для тех, кому предназначены книги, это рассекание разочаровывает, охлаждает – и именно тогда, когда оно производится благожелательно.
Ведь от критика, который уничтожает понравившееся мне, я защищаюсь легко. Но, если заманив меня уважением к предмету, с него весьма почтительно сдирают кожу, обнажая связки и кости, мне приходится, как герою «Боярина Орши», сказать: «И вот все то, что я любил…» А единственное, мне дорогое, целое, рассыпалось.
…Действительно, зачем нам, читателям, знать, что писатель всяческий свой опыт, знания, переживания вложил, так-то и так-то их приспособив? Что мы, дурни, не понимаем этого? Но мы, читая, и думать о таком не хотим. Мы хотим правды! Мы хотим верить написанному. Нам совершенно ни к чему объяснение, что автор – бывший кавалерист, знает ремесла, бывал там-то, и поэтому ему удались, к примеру, такие-то места в «Руси изначальной».
Да, писатель обязан знать, о чем пишет. Да, великолепно, когда плотник, каменщик, кузнец, инженер, агроном и т. д. не спотыкаются на описаниях соответствующих действий, попавших в сюжет. Но еще главнее – верность живых людей, их поведения, верность, ощущаемая читателем даже тогда, когда он самолично в таких житейских коллизиях не бывал. И самый большой успех писателя достигается тогда, когда читатель уходит в книгу, забывая себя и писателя.
Сколько бы ни знал писатель, каким многоопытнейшим он ни был, все это праздно, коль ему не удается изображение, рассказывание. А как это достигается – никто не знает: я разумею систему, обучение писательству.
Есть и еще одна удивительная вещь в суждениях о литературе – язык отделяют от содержания. Но ведь язык и есть книга, нет языка – нет книги. О чем бы ни писалось, должен быть язык – эта функция мысли, ее плоть, отвечающая каждой ситуации. Здесь, конечно, легко потеряться в просторе, открытом для мысли и чувства. Скажу только, что мы все не замечаем бледной бедности речи переводного детектива, забавляясь условными марионетками. Но не потерпим, если автор на том же языке пустится говорить всерьез. Все равно, что в строй живых солдат поставить оловянных.
…Возвращаясь к теме, надеюсь, что убедил вас в том, что в моей холодности к Вашему намерению нет каприза. Просить Вас не писать – бессмыслица, ибо это Ваше право.
20.XI.1968
*
Уважаемый Виктор Петрович!
Видите ли, человек, который не только перешагнул за шестьдесят лет, но уже близится к семидесяти, производит свои оценки и переоценки так, что порой рискует быть не понятым, пусть у него еще достаточно сил. Поэтому – насчет штампов.
Каждому человеку во все времена приходится жить среди всяческих штампов. Штампом я называю здесь оборотную сторону драгоценного и свойственного лишь человеку уменья создавать традицию – передачу познанного. Но, в отличие от пережитого, от добытого нами самими, традиция, принимаемая нами на слух и память, может по законам диалектики терять свои положительные качества, костенеть или коснеть: получается штамп. Но штамп – вещь заманчивая. Он многое облегчает, объясняет, в общениях между людьми он становится не только символом – объединяющей формулой, но и средством общения, флагом, что ли, под который собираются единомышленники.
Отрицать и факт, и возможность того, что кто-то смотрит на данную вещь иначе, чем я, есть общеупотребительный штамп. И если этот человек отрицает мой штамп, то я думаю – нет, братец, ты хитришь. И разыскиваю, точнее сказать, воображаю себе обстоятельство, заставляющее его хитрить.
Есть поговорка – голодный всегда украдет. Однако же крадут не все, далеко не все голодные. Известно, что в одинаковых обстоятельствах разные люди поступают по-разному. И есть римская поговорка: равные причины не равные предвещают следствия. И есть чье-то выражение: если человек думает иначе, чем ты, это еще не доказывает, что он глуп.
Так вот уверяю Вас, что в книге меня всегда интересовала только книга, а не написавший ее. Писатель замечается читателем – я разумею «простого» читателя, то есть того, для которого только и пишутся книги, – лишь тогда, когда он, писатель, начинает врать, то есть заставляет читателя отрываться от книги либо психологическими несообразностями, либо болтовней о том, чего он, писатель, не знает, ну, и еще многими грехами…
О себе, как о читателе, скажу, что как только я начинаю ощущать «композицию», «лепку характеров», я начинаю критиканствовать.
Но ведь Вы, человек ученый, дипломированный, преподающий другим, чего доброго обвините меня в проповеди анархизма. А право же, я не проповедник. Я просто в силу своего возраста, как многие мои сверстники, проломился через штампы.
Вот Вы пишете – «неприязнь к критике» «объясняется ее невниманием». Вы судите меня по штампу, врешь, мол, ты лично обижен. Ну, а если я из тех голодных, которые не крадут? Или – вообще не голоден? Со стороны, да еще постороннему, в строю все солдаты одинаковы. Но для старшины, для взводного, для ротного они куда как разные: за полкилометра в спину узнают.
Вы, говоря о том, что сейчас у всех нет интереса к минувшему, создали себе личный штамп. Вы говорите: «Все интересуются лишь собственными страстями, своим «я». Эти «все» чрезмерно обобщены. Читатель многослоен. Книготорг дает заказы на исторические романы в количествах, во много раз превышающих посильные для издательства 65 – 75 тысяч экземпляров всего тиража. В магазинах исторический роман продается в два-три дня, в библиотеках не только читается, но и зачитывается, то есть иной читатель, ссылаясь на утрату, возмещает цену, чтоб осадить книгу на свою полку: все это известно мне не от одних библиотек, но и по читательским письмам. Не берусь определить численность тех, кто интересуется историческими вещами, но их довольно много. В библиотеках популярность создается не статьями, но читателями: достаточно двух слов, чтоб взяли книгу.
Вот так-то. Повторяю мой совет не писать о моих романах. Даю его искренне, от чистого сердца.
У меня есть правило считать каждого встречного добрым человеком, пока он сам не докажет обратного. Рекомендую и Вам это правило, с ним проще жить. Это не значит, конечно, что следует пускать в дом первого встречного, но не обязательно же считать прямую речь шифром.
Все мы, по человеческой слабости, детерминисты, хоть и знаем, как трудно, в общем-то, устанавливать казуальные связи. Европейская криминалистика установила для второй половины XIX века, что половина преступлений против собственности совершалась людьми с пустым желудком. Казуальность была очевидна, выводы просты. XX век показывает иное.
Критика, точнее, распространенное у нас литературоведение хочет изучать искусство научными методами; хотя искусство не наука, парадоксальность положения не замечается, как, впрочем, было всегда. Потому что всегда находились усидчивые, способные люди, которые писали по правилам.
Но пора кончать, так как я съезжаю в скучную, всем известную область.
7.I.1969
*
Дорогой Валериан Николаевич, очень благодарю Вас за внимание, горячо желаю Вам в наступившем году благополучия и здоровья.
Виноват перед Вами, не ответил вовремя и не поблагодарил за большое Ваше письмо, за Дельбрюка: увлекся и тем, и другим и в текучке как-то не заметил, что не откликнулся вовремя.
Удивительно, вернее, вовсе не удивительно совпадение наших мыслей с мыслями других людей о нашем прошлом, в данном случае, об особенностях «собирательства» земли, как дела собственно общенародного. Мне уже давно кажется, что происшедшее после конца гражданской войны «срастание» страны почти точно в староимперских границах свидетельствовало о большом центростремительном потенциале, созданном исторически, а не административно. Англичане, называвшие нас в XIX веке «гениальными колонизаторами», неверно употребили второе слово – не «колонизаторы», а присоединители.
Очень интересен Дельбрюк, типичный деятель того самого германского Генштаба, который должен был быть разрушен. Его анализы и критика историков-«филологов» весьма сильны, хотя, конечно, и сам Дельбрюк не защищен от критики. Кстати сказать, судя по фамилии, он, очевидно, потомок одного из дворян-гугенотов, нашедших убежище в Пруссии после отмены Нантского эдикта. Потомки этих французов традиционно служили в армии, у них был свой клуб-землячество до самого 1914 года, кажется, в Констанце, члены которого отличались непримиримым франкофобством. Такова-то жизнь…
Мне было очень дорого узнать о популярности «Руси» в Саранске. Спасибо Вам. А то, что в так называемой провинции часто думают и чувствуют напряженнее, чем в столицах, я знаю.
7.I.1969
*
Дорогой Дмитрий Иванович, большое спасибо за письмо, мне очень дорого было узнать, что «Русь Великая» пришлась по душе Вам и Вашим друзьям.
Вот Вы пишете о себе, что Вы «простой» рабочий. А чем определяется эта «простота»? Допустим, что я, литератор, не «простой» человек, а какой-то такой особенный. Но почему же тогда книга, в которой я весь, попросту сказать, выкладываюсь, Вам понятна и доступна? Больше того, Вам книга нравится, то есть мои мысли, мои убеждения также и Ваши. Значит, общего между нами очень много. Ведь в основе своей человек состоит из своих убеждений, чувств, привязанностей. И это главное.
А то, что у меня есть способность излагать на бумаге свои убеждения и чувства, которые, как мы с Вами убедились, есть также и Ваши чувства и убеждения, – то эта способность нечто второстепенное. Ибо, если бы мы с Вами различались в главном, Вы не стали бы читать мои книги, так же как никакая бригада не станет держать рабочего, которого нужно обрабатывать.
Вообще же эта наша русская простота есть вещь совсем не простая. Мне доводилось близко общаться с людьми, которые едва могли расписаться. И не был одинок, ибо меня понимали и я понимал – требуется одно: говорить по-русски.
Наш язык создали не ученые, не университеты, а наши с Вами неученые деды. И где слово – там мысль, где язык – там мудрость.
Я перед образованием преклоняюсь, однако ума ни в каком вузе не добудешь. Помните поговорку: дураку и грамота вредна.
Большое спасибо за Ваше письмо.
25.IV.1969
*
Уважаемый товарищ Абросимов, отвечаю на Ваше письмо, пересланное мне «Литературной газетой».
Разница во мнениях естественна, и это, конечно, хорошо в том смысле, что из споров рождается истина – простите тривиальность. Известно также, что можно, опираясь на одни и те же источники, делать разные выводы. Так и сейчас: Вы упоминаете работы академика Рыбакова и считаете славян VI века дикарями, я опирался также и на эти работы и не считаю, как и их автор, славян дикарями.
Мне по источникам жизнь Византии VI века представилась крайне тяжелой, если не сказать больше. Вы видите ее светлой. Но коль сам роман Вам ничего не дал, чего же ждать от письма его автора.
Мнения естественно различны. Естественно и мне стоять на своем.
Возражу лишь в одном: Вы неосновательно аргументируете цитатой с последней страницы романа. Вырвав ее из контекста, Вы придаете ей конечное значение. Но ведь следующий абзац, объясняя сказанное, говорит обратное Вашему толкованию.
Кто-то сказал: «Так же, как по двум и даже по двадцати волосам, вырванным из головы критика, нельзя судить о его шевелюре, так же по двум и даже двадцати цитатам нельзя судить о книге». Все это очень остроумно, но цитаты выхватывали и всегда будут выхватывать.
26.III.1971
*
Уважаемый Иван Васильевич[64]!
…Историки давно условились считать годом основания любого поселения первое о нем упоминание. Условность остается условностью. Археологические поиски в городах трудны, находки случайны и поэтому не всегда обобщаются. Да и само обобщение в сущности никого не интересует. Однако же даже для наибольших формалистов очевидно, что любой, впервые упомянутый в летописи город уже существовал до упоминания. Тем более что дошедший до нас путем многократных копирований документ не только редактировался, дополнялся, перерабатывался. Он, данный документ, с самого начала мог быть неполон, а какой-либо другой документ до нас совсем не дошел.
Подавляющее большинство наших древних городов было посажено с отличнейше полным пониманием значения места, что и обеспечивало им долгую жизнь. Успешно, на нужное место, сел и Мценск, существовавший полнокровно до проведения железной дороги. Реки же тогда, да и до недавнего, в сущности, времени, были куда полноводней. Маршрут первого «пути» Владимира Мономаха проходил этими местами. Еще в начале нашего века на водоразделе, за верховьями Орлицы, существовало урочище Девяти дубов, где Илья Муромец побил Соловья Разбойника: предание еще держалось! И до самой революции крестьяне, по древней традиции, спали на дубах в полатях, специально для этого устроенных, коль работа или случай задерживали их на ночь. (Древние византийские писатели говорили об умении славян забираться на деревья с помощью ременных или веревочных лестниц.) Подобное и многое другое, накопленное мной за долгую жизнь, дало мне возможность реконструировать детали прошлого с уверенностью, что пишу правду. Романисту разрешено больше, чем профессиональному историку. Но и экспертиза историков, которую в наше время неизбежно проходит исторический роман, была благоприятной для меня. Как видите, к сожалению, я не могу сослаться на документ. Но что Мценск и все мною о нем написанное – истина, на том я стою. И если когда-либо и кто-либо сумеет заняться настоящим археологическим исследованием в наших старых городах, то откроются даты и обстоятельства изумительные.
31.I.1973
*
Уважаемый товарищ Кукин!
«Советская Россия» переслала мне Ваше письмо, за которое искренне Вас благодарю. У Вас дар выражения краткого, но решительного и точного. Ценю вежливость завершающей фразы Вашей и уверяю, что письма от Вас буду получать с большим удовольствием. А вот насчет высказываний специалистов позвольте с Вами поспорить. Согласен, что дом, к примеру сказать, должна принять от строителей компетентная комиссия. То же относится и к станку, к машине. Но настоящую оценку дома даст тот, кто в нем поживет, станок оценит рабочий и т. д.
Так же и с книгой, только так. Один лет десять тому назад скончавшийся в старости литератор, живший пером с младых лет, любил, выступая, подчеркнуто зло заметить: «Я пишу не для критиков». Ему было можно говорить даже прописные истины. Я же признаюсь по секрету, что он был совершенно прав. Дело в том, что на отзывы в печати профессиональных критиков живо реагируют издатели, а не читатели; помянутый же мною писатель с издателями и критиками мог уже не считаться…
Без специалистов же я не обошелся. Мою «Русь изначальную» в рукописи одобрил один академик, единственный наш, пожалуй, специалист по древней русской истории. Его лишь смущало: не будет для молодежи скучновато? Но потом это его опасение рассеялось.
С иллюстрациями же очень трудно. Сетон-Томпсон[65], которого люблю с детства, был сам художником, сам себя иллюстрировал. С художниками очень трудно сейчас, так вам нарисуют! Общая культура у них должна быть не только высокой, но помноженной на вкус. Мне повезло, для «Руси изначальной» работал один из лучших художников[66]. Но если бы ему дать иллюстрацию в объеме, на который Вы намекаете, он просидел бы года три минимум. В таких вещах кнут не помогает, даже золотой.
23.IV.1973
*
Уважаемая Н. Я.[67]!
Очень и очень благодарен Вам за хорошие, нет, замечательно сердечные слова по поводу «Руси Великой».
Идеализировал ли я? Мне кажется – нет. Очень распространен прием характеристики: о служащем пишут, отмечая хорошие его стороны, но, памятуя, что вполне хороших людей нет на свете, стараются – для правдоподобия – отметить и нечто отрицательное, хотя бы: не всегда выдержан, недостаточно требователен и т. д. Но годится ли такое для романа? Некоторые писатели так и поступают: дозируя сахар и желчь. Чаще же современный исторический романист как бы упрекает былых людей за недостатки их общественного устройства, быта и так далее, выставляя на первый план «дурное».
Ни о том, ни о другом, ни о третьем я и не думал. Я вообще не задавался какой-либо специальной установкой. Писал то, во что верил и что было проверено опытом личным. А опыт сохранял ощущения и впечатления от личностей, от образа человеческого. А не от рук с плохо промытой грубой кожей, с обломанными ногтями. И даже не от грубого, непривычного уху слова. Такое слово, примелькавшись слуху, не слышится, ибо доходит смысл речи. Вот приблизительно кухня, через которую проходило мною написанное.
Мы склонны переоценивать наши ванны, машины и весь реквизит нашей цивилизации. Но люди в домотканой одежде могли быть, – и были, – во всяком случае, не меньше нас. Я не воспеваю буколику – каждому веку свое. Но худо тому веку, который смотрит в прошлое с катарактой высокомерия.
Позвольте кончить упреком. Вы написали о себе – инженер, это хорошо, ибо хоть что-то дает. А вот о своих имени и отчестве Вы изволили забыть.
Искренне Вас уважающий.
22.VIII.1973
*
Уважаемая Нина Яковлевна!
Не приписывайте моей фантазии «обилие бытовых деталей», просто-напросто я многое помню: перемены прошли и продолжают идти на моих глазах. Сначала – как бы медленно, а потом – обвалом.
Один из знатоков Древней Руси при мне объяснял художнику, как ему рисовать одежду русских VIII – IX веков: «Они одевались так же, как некрасовские мужики». Этот историк лет на десять моложе меня, иначе он сказал бы: «Как наши мужики до революции». Конечно, за исключением немецкого картуза, появившегося во второй половине XIX века, и некоторых других мелочей, не меняющих общий облик.
Вообще же у меня есть убеждение, что я не выдумываю, а восстанавливаю. Я встречал в местах глухих людей неграмотных, но обладавших выдающимся умом и характером. Ведь образование ума не придает, для получения степени нужны память и усидчивость.
Я очень хорошо могу объяснить, исходя из условий общественных укладов, почему в прошлом люди не занимались техникой, которая на протяжении жизни двух поколений, моего и моего отца, который родился в пятидесятых годах прошлого столетия, приобрела такое значение. Как пример – Гончаров сто двадцать лет тому назад проехал с берега Тихого океана до Москвы, кутаясь в мех диких зверей, в санях из дерева, на лошадях, то есть так же, как гунны или, гораздо позднее гуннов, монголы. И отличнейше себя чувствовал, и был человеком высокой культуры. А я все же не понимаю, почему люди, владевшие ремеслами в степени, позволявшей производить высококачественные вещи с помощью довольно примитивных инструментов, и обладавшие отличным знанием «сопротивления материалов», не хотели техники?
Нет, нет, все объяснения мне известны. И все же – я не понимаю… Яснее мне выразиться трудно, ибо мое непонимание не рассудочное, а эмоциональное, что ли. Так ли, иначе ли, но как мне кажется, расточительное обезьянье потребительство, охватившее весь мир, оказалось явлением неожиданным, никем не предвиденным. Ремесло не угрожало человечеству, а техника? Пока она наполнила нашу жизнь массой облегчающих нас, но плохих вещей.
Не подумайте, что я против техники, вроде Морриса и Рескина в прошлом веке. Я ведь толкую лишь о том, что люди прошлого отлично делали то, за что брались. Кирпич из напольных печей так же, как из более поздних, гофманских, по качеству был куда выше нашего: старые строительные нормы определяли разрушение открытой части на миллиметр в столетие. А ведь весь обжиг мастера вели без каких-либо мерительных инструментов, даже без часов – говорю не со слов, я это сам некогда видел.
На днях «Известия» писали об усадке на два-три номера наших фабричных валенок. Я помню время, когда ка́тали, по-нашему, а по-уральски и сибирски пимокаты, кочевали по деревням и катали валенки из «хозяйской» шерсти, прочные и без усадки. И т. д. и т. п.
Получил, не закончив этого, Ваше письмо, большое и очень интересное, по поводу двух других романов…
Византия в «Руси изначальной» появилась как бы сама собой. Я не умею строить планы, меня ведет работа. Начиная «Изначальную», я знал, что закончу походом двенадцати сотен, которые дойдут до Топера: это факт, хорошо описанный византийскими историками-современниками. Но я захотел понять, и это увлекло меня в поисках сути: почему такие набеги были возможны?
3.X.1973
*
Дорогой Леонид Дмитриевич!
Ваше определение «исследование» заставило меня сказать, во-первых, самому себе: что я узнал из «Руси», что я понял.
Понял, что такое литературный натурализм. Оказывается, это не изображение так называемых некрасивых сторон жизни: я никак не мог понять, почему Золя приклеили, как нечто отрицательное, ярлык «натуралиста». Теперь для меня натурализм отрицательный есть столь точные приемы художества, что они препятствуют нам видеть человека в человеке, если последний, например, не схож с нами привычками.
…Научившись читать писателей того времени, я понял одну капитальную вещь: западноевропейские ученые – наши за ними, – увлекшись классиками, поняли буквально и метафоры поэтов, и образы прозаиков, и манеру высказываться, никогда не рассчитанную, как у нас всех, сколько-нибудь на широкую популярность.
Так мы родили псевдомир. Так мы остранили людей прошлого. Особенно – французы XIX века, где классическое образование в костях, как ныне стронций 90.
Наполеон возил в походы библиотеку из древних авторов не в поисках военного и гражданского мужества, но потому, что он практически возрождал Римскую империю: Франция – Рим экономически питается за счет ограбленных непосредственно (добыча солдат и контрибуции), а затем высасываемых провинций (континентальная система и военные заказы). А дамы с кавалерами рядятся «по-римски» и наполняют речь цитатами! «Наполеоновская легенда» – чушь, дело было куда серьезнее, не сломай себе шею император.
…Нужно уметь – или хотя бы стараться – переводить речь прошлых веков. Почему папуасы Маклая говорят хорошим русским языком, а наши предки дурачатся, унизительно ее коверкая?
По всему этому было бы оскорбительно – мертвые беззащитны – мне в «Руси» описывать загрубелую кожу тел, черные ногти с заусенцами, хватанье еды руками и тысячи других вещей, которые были, но которых не было… Говорить о них – ложь, клевета. Нужно быть очень осторожным с духом эпохи.
Исторически-реальная «чистота духа» моих славян существовала в силу общности привычек, взглядов, быта. В силу отсутствия разделения труда – не было господ, следовательно, не было и подчиненных в позднейшем смысле слова, что еще важнее. В силу единства: более одаренные, более сильные духом не перемещались в оторванные сословия, но оставались рядом. Тем самым они повседневно и – очень важно! – невольно, то есть незаметно, не принудительно, без насилия, без поучительства, обогащали других наидейственнейшим личным примером.
Я идеализирую? Нет, таков естественный, исторический этап. Так было – таковы люди. Подлинная общность людей есть великая сила на трудных поворотах жизни.
VI век, век начала так называемых «средних веков», оказался фатальным для соединений людских, уже расслоенных, уже разделенных и еще не соединенных (как империя) узами государственной организации. Не случайно история во взятой мною эпохе выбросила за свой борт без следа гуннов, вандалов, италийских готов и сколько других. Такова будет участь хазаров, уничтоженных (не физически) Святославом. Такова была участь стольких народов-объединений, что кружится голова, когда их тени мелькают вдали!
Организация общности. В ней объяснение успехов македонцев в Азии: сариссы пяти-шести фаланг (30 тысяч пехоты) с помощью трех-пяти тысяч латной конницы протыкали, как масло, многомиллионные империи, которые выводили в поле одновременно армии в несколько сот тысяч. Армии? Разъединенные внутренней рознью ополчения, насильственно согнанные в поле!
По той же причине несколько сот испанцев Кортеса разбивали десять – пятнадцать тысяч мексиканцев в открытом бою. Словом, история еще ждет материалистического освещения не в догмах – в образах. Здесь подлинная целина, менее известная, чем обратная сторона Луны.
Начатки нашей истории совершенно не известны: до самой революции на них лежал не столько правительственный, сколько внутренний у авторов запрет предвзятости. Благодетельность влияния Византии (церковно-моральную) признавали не только ученые верующие, но и атеисты-моралисты. Гегельянцы оправдывали все существующее. Политики мечтали о Константинополе. Другие, в борьбе с монархизмом, топили свои печи всем подручным материалом. И все верили в чудо: Киевская Русь, самое в свое время сильное и культурное государство в Европе, явилась сама собой, на пустом месте… Именно так.
Теперь кое-что о том, что я узнал:
1. Автору «Слова о полку Игореве» мой Всеслав, его близкие, его преемники и дела их были известны, так сказать, поименно. О них, о делах общеизвестных, он без пояснений (все знают) думал, говоря: «…времена первые, первых князей»…
2. Киевская Русь, по причине большой своей силы и большой (мнимой) безопасности, распалась на уделы и – пала перед монголами. Приди они раньше на три, на два, может быть, и на полтора столетия – они были бы биты!
3. Еще о новых моих познаниях: глубока была историческая щель между нами и Западной Европой. Как сейсмический сброс, который, по меридиану Челябинска приблизительно, отрывает фундамент Урала от ЗападноСибирской низменности. Мгновенный сдвиг дал некогда разницу в уровнях на семьдесят метров. Поэтому так резко меняется картина после пересечения Урала.
Без мистики, без сравнений. Пусть Иван Грозный считал себя потомком Октавия Августа: нет, настоящие наследники Римской империи были только на Западе. С IV – V веков отливающиеся в Византии формы бюрократически-теократического государства оплодотворяют Запад. И до сего дня.
С некоторым опозданием Рим, описав на карте кривую, пришел к западным славянам, и они оказались по ту сторону щели.
Запад. Раннее, не прерывавшееся до конца XVIII века закрепощение: виллены, арендаторы. Жестокие, бесчеловечные формы, каких никогда не было на Руси. Владетели продают подданных в солдаты за границу. Суды во Франции Людовика XIV получили приказ как можно большее число здоровых мужчин осуждать на галеры: Король-солнце создавал флот.
До 1789 года соляные откупщики держали специальную полицию, разыскивавшую контрабандную соль (с правом входа во все дома в любой час), и писцов-учетчиков каждой семьи. Кто не выкупал годовую норму соли – тюрьма, галеры. Непокупка – улика. После революции 1789 года приверсальские поселяне, ранее принадлежавшие короне или сеньорам, истребили громадное количество ненавистной королевской дичи. Процветая в заповедниках, дичь беспощадно травила окрестные поля. А тронь – тюрьма за птицу, галеры – за козулю, рецидивисту – виселица. Мягчайший и порядочнейший из Людовиков – XVI – стрелял за утро сорок – пятьдесят одних куропаток. Из тогдашних ружей!
4. Крещение Руси произошло в годы упадка Византии. Существует немало христианств. Легче постичь отпечатки народов на исламе. Есть и было несколько исламов. Арабо-берберский, утихнувший, только сейчас начавший воинствовать, но он – предлог ныне. В прошлом веке он был утешительно мягок. Его обаянию поддаются два француза, писатели и моряки, кончающие жизнь мусульманами – П. Лоти и Клод Фарер. И в том же XIX веке ислам казанских, пензенских татар, среди которых панисламитская пропаганда была начата бухарскими муллами только в конце прошлого века. Эти татары были верными солдатами в русских войсках во время войн с турками! Очень своеобразен был индийский ислам, мягкий, добрый, вдруг вспомнивший о необходимости истребления неверных лишь при разделении Индии и Пакистана. Но здесь некоторые признаки истории новейшей, наступающей…
5. Итак, русское православие совсем не французское, не романское, не германское.
Принятое у нас на относительно религиозно-пустое, – но морально туго наполненное! – место, наше христианство питалось Новым заветом. С Никона – не слишком охотно – начали заглядывать в Ветхий в поисках поучений.
В России так и не создавалась стойко-наследственная аристократия… Но необычайно широка тема подыскания несходств. Отмечу лишний раз: чрезвычайно многое у нас сложилось по-иному, на что были солидные материальные обстоятельства. Даже монгольский утюг не разгладил.
Уж очень много было и места, и корма. Совсем недавно охота многих кормила мясом, одевала, обувала. До самой первой войны иные пограничные заставы отказывались от мясного довольствия (деньги шли в кассу заставы), и охотничьи команды в два-три солдата круглый год снабжали мясом трех-четырех офицеров и полусотню команды.
Люблю мелкие, но сочные примеры.
6. Рим – Византия поздно заглядывают к нам. Явственно лишь при Иване III двор начинает ощупывать идеи автократии.
Уже тысячелетье прошло, как на Западе потомки вольных германцев, готов, франков, англов, норманнов, саксов и прочих прочно закабалили одни других. А у нас лишь Годунов, пользуясь разрухой и деморализацией – наследье Грозного, – обращается к Византии: вольные крестьяне делаются «приписными» к земле.
