Текст книги "Златая цепь времен"
Автор книги: Валентин Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
Между сдачей рукописи «Возвращение Ибадуллы» и выходом книги прошло почти два года. Из них несколько месяцев было попусту потеряно: не было бумаги. Тогда задержалось много книг: на миру и смерть красна.
От сдачи рукописи «Повести древних лет» до выхода прошло пятнадцать месяцев. Кажется, это минимальный срок.
Вообще же, по моим наблюдениям, издательства способны выпускать книги через три-четыре-пять месяцев лишь «молнией» и в исключительных случаях. Наш читатель не знает, что ему, в сущности, предлагают старые книги. Такова обычная процедура, она требует заметно больше года. В лучшем случае, по истечении полугода, начинается «процесс» редактирования.
Мои рукописи не вызывали требования переработки.
На этом этапе отметим: как правило, между окончанием рукописи и началом «состязания» с редактором проходит много времени. Я уже занят другим, я «отстал» от законченной книги. Возвращение досадливо, и мне, захваченному иным, не нужно. Иное – начнись дела с редактором по свежему следу…
Но может ли быть иначе? Какое право у меня требовать, чтобы в редакции все бросили и занялись моей свеженькой рукописью? У них – планы, графики. Должен прочесть начальник отдела, старший редактор, народ все занятой. Потом – рецензии. Словом, здесь машина, требующая мерного хода, спорить нечего, редакция права. Но делу – вред, коль смотреть на литературу как на творчество.
Полагаю – мы в данном вопросе бессильны. Такова жизнь. Надобно уметь самому отцепиться от законченной книги, заняться другим. А потом через полгода, год вновь проникнуться уже прошлой для тебя темой и ее коллизиями. Главное лекарство – самому не терять темпа: кончил дело, умей взяться за другое.
Еще труднее разрешим вопрос так называемого редактирования. Я знаю хороших редакторов. Но не секрет, что настоящие редакторы столь же редки, как критики: и тех, и других явно куда меньше, чем писателей. Так было, так есть. Следовательно, можно поплакать, но помнить: циркулярами и факультетами редакторов не высидишь. Само писание книги дает замечательные радости при всех муках души, при всех взлетах и тяжких падениях бессилия, о которых знает каждый литератор и только литератор. Редактирование – расплата за наслаждения творчества.
И говорили, и писали о том, что подлинно художественное редактирование у нас редко. Верно, вещь труднейшая. Нужно встать об руку с автором, проникнуться им, понять все, подсказать, что лишнее, что уже ясно и не нужно повторять, а что – недоговорено и подлежит извлечению из никогда до конца не используемого авторского склада сведений о героях. Какой же требуется вкус, такт! Да и какое знание жизни…
8.VI.1956
ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ В ЦЕНТРАЛЬНОМ ДОМЕ ЛИТЕРАТОРОВ (ДЕКАБРЬ 1955 г.)
Я необычайно благодарен за такое отношение (к «Повестям древних лет»), похвалы всегда приятны[52].
Насчет стилизации языка. Надо сказать, что, когда я начал писать первые страницы, мне пришла в голову очень простая мысль: мы читаем любую книгу, где представитель любой народности разговаривает на русском языке. Почему мы не имеем права перевести наш древний язык на русский? На каждой странице я сверху печатал: «никакой стилизации».
Что же получилось? Получилось, что тема настолько сильно действует на язык, что я, в силу знакомства с глубинной народной речью, начал невольно стилизовать речь. Первым читателем рукописи был Л. В. Жигарев (редактор журнала «Знание – сила»). Он является в литературе моим своеобразным крестным отцом. Я очень верю в его литературный вкус.
Он сказал: «Это былина, Вы пишете роман, Ваше дело создать сюжет, а Вы уселись и поете, поете…»
Я вновь перепечатал всю эту рукопись (печатаю я сам), и тогда получилось то, что вы читали.
Оказывается, нужен чужой взгляд, причем я принял не сразу, мне нужно было себя перебороть, мне-то казалось, никакой стилизации нет, а он почувствовал.
По поводу эпилога.
Эпилог явился результатом моей абсолютной потребности продолжить идею книги. Этот эпизод как гармоника – он растягивался на пятьдесят-шестьдесят страниц, он стягивался в четыре страницы и, наконец, остался в таком виде, как вы читали. Первый вариант был, когда я отправился в Европу и начал описывать Оттара. Я согласен, что нужно поставить точку там, где конец сюжета, а иногда я думаю: читатель хочет быть обязательно убежденным в факте. Мы получаем массу писем, и всегда требуются подлинные сведения, где он, наш герой, жил, какая настоящая фамилия его и т. д. И вот этот эпилог, все это древняя история; я не мог от него освободиться. Совершенно правильно здесь отмечено, что мой редактор не мучил меня, но я сражался достаточно много. Эпилог остался, и до сих пор я вижу в нем написанную правду, как и во всей книге.
В отношении натурализма. У меня сложилось впечатление о натурализме как о бесстрастном отношении автора к фактам жизни. А у нас часто натурализмом называется стакан, который дурно себя ведет; но если снять с моего лица неровную кожу и начистить лаком, это все будет – не я.
Я читал, когда был мальчиком, приключенческий рассказ: в подземелье протекал ручей, в воде которого содержалась соль, и вот когда погружали в него живое существо, то появлялась какая-то статуя. Там начали мальчика погружать, его спасли, но он сохранил маску. Иногда борьба с натурализмом приводит к этому. Обвинения в натурализме раздавались и в издательстве. Когда, например, герой вытаскивает наконечник из бедра.
Теперь о пружинах, которые вызвали появление «Повестей древних лет».
Я всегда любил русскую историю. Мне даже трудно определить момент, когда у меня явилось совершенно определенное представление о самом себе, как о потомке смешения сотен народностей, которые обитали на нашем большом пространстве; была масса изменений, все эти народности – биармины и другие исчезли. Очевидно, был длительный период, когда в стране, колоссально богатой естественными ресурсами, происходило массовое и добровольное слияние народностей.
Мне всегда представлялась история нашей родины своеобразным воссоединением каким-то; я уверен, что у нас не было колонизаторского духа, захвата территории и эксплуатации ее через эксплуатацию ее населения.
Это – одна пружина.
В силу исторического хода событий на моих глазах произошло чудо. Во время гражданской войны и интервенции территория, которую контролировала Советская власть, была доведена до территории меньше, чем при московских Иоаннах; потом это громадное тело само собой срослось.
В этой исторической работе была какая-то громадная организующая сила. Очевидно, она явилась следствием того, что очень прочны были эти шаги, реалистичны, люди явились работать, а не угнетать другие национальности.
Каков был первый толчок? Некоторое время назад я захотел отдать себе отчет, откуда взялся на свете современный европейский расизм, кто его породил. И очень быстро мои поиски завершились. Я столкнулся с графом де Габино. Он был французским послом в Персии, после этого появилось в печати его рассуждение о неравенстве рас. Он установил, что является потомком ярла Оттара. Причем сам Артур де Габино вряд ли мог предположить, что это будет взято за политическую основу, когда он писал: норманны – высшая раса.
В самой Франции творчество графа де Габино было забыто, очевидно, влияние этого творчества было небольшое.
Некий Дольфус в своем исследовании 1912 года указывает, что в Германии «Гобино-ферейны» появились после 1871 года. Вот откуда и пошло дело.
Мне пришлось прочитать книгу Ч. Смита – американского историка, – он писал в 1939 году, и в конце 1941 года. Книга была издана во Франции; Ч. Смит начинает ее словами – экскурс в область генов он предпосылает морганические рассуждения и дальше говорит: «Мы, потомки норманнов, в неприкосновенности до сегодня провели их основные качества».
И оказывается, что ярл Оттар был у нас и от нас был изгнан. Это происходило в интереснейший период скандинавской истории, когда в создавшейся обстановке норманны должны были превратиться в бондеров или завоевать мир, и они начали заниматься завоеваниями. Походы на восток оказались неудачными.
Летописец говорит, что приильменские славяне изгнали норманнов, а потом через четыре года пригласили.
Вообще это чушь: кто их приглашал, куда, зачем? Никогда этого не было. Я отношусь без симпатии к Ивану Грозному, но он считает, что Рюрик был из пруссов; Ломоносов подавал в Академию свое мнение, что Рюрик был из вендов. У нас всегда был антинорманизм.
Все эти материалы оказались в моих руках, и я вообразил, что сто человек уже сидят и пишут роман об Оттаре. Оттар упоминается во всех исторических материалах, и мне казалось, что я уже опоздал.
…Здесь был какой-то важный перелом. Если бы Оттар не встретил такого сопротивления на Севере и если бы он, деловой человек, там осел, история Севера могла бы повернуться иначе, так же, как в том случае, если бы не удалось изгнать норманнов из Новгорода.
*
Уважаемый Александр Григорьевич!
Вас интересует, каким образом в моем романе «Повести древних лет», действие которого происходит в IX веке, упоминается, что бронзовый шар в руке кесаря знаменует власть над Землей. Вы пишете, что представление о Земле, как о шаре, возникло, как вам помнится, гораздо позднее, в средние века.
Ваше мнение и верно, и неверно. Древнегреческий ученый Эратосфен (276 – 194 гг. до н. э.) не только знал, что Земля имеет форму шара, но и определил размеры Земли на основании градусного измерения расстояния между Александрией и Сиеной. Был ли он первым? Иной словарь ответит Вам на этот вопрос положительно… Особенно тот словарь, чьи составители склонны ограничить область развития научной мысли лишь короткой историей Европы. Я не принадлежу к их числу. И сама та история Европы, которую наши школьные курсы изображают столь коротенькой, куда длиннее. Человек очень давно научился мыслить, и представление о том, что чуть ли не до начала XIX столетия люди были полудикарями, есть самообольстительное предубеждение малокультурных личностей, пусть и снабдивших себя даже высокими учеными званиями.
На самом же деле, весьма правильными астрономическими представлениями обладали древнейшие индийцы, египтяне, китайцы и другие народности, имена которых почти не сохранились. И весьма интересно, что изображение шара вошло в символику народов так давно, что нельзя указать начала этого многозначительного образа, как и образа круга. Оба эти образа вошли в символику власти тоже с каких-то времен, теряющихся в тысячелетиях.
Следовательно, Вы, уважаемый Александр Григорьевич, не правы. Не то что со средних веков, задолго до нашей эры люди знали, что Земля – шар.
Но Вы и правы… Да, учение о Земле, как о шаре, возникло, вернее, было восстановлено в средние века европейской истории. Дело в том, что христианское вероучение, бывшее в первые столетия нашей эры лишь моральным наставлением на все случаи жизни, захватив власть государственную, захотело сделаться и всеобъемлющим миросозерцанием. Понадобилось дать ответы на все вопросы, и догма надолго сковала Мысль. Чисто случайно в основы христианской космогонии попали учения Аристотеля и Птолемея, и оба они считали Землю плоским центром Вселенной. Псевдоученые догматики тормозили развитие мысли. Счесть Землю шаром было ересью – со всеми последствиями, вытекающими для еретиков.
Приблизительно с конца XIV века, в мучениях, жертвуя своими лучшими представителями, Мысль начала пробивать себе дорогу в тяжкой, неравной борьбе с догматиками.
Поэтому, как Вы видите, Ваше сомнение имело свои основания, и мне очень приятно, что в Вашем лице я нашел вдумчивого читателя. Надеюсь, что мой краткий ответ Вас удовлетворил: я не сделал ошибки в моих «Повестях», а Вы усомнились с некоторым основанием. Мне же очень хотелось бы передать Вам свойственное мне ощущение уважения к мыслящему человечеству, которое живет и мыслит давно, давно, но оставило слишком мало памятников – формальных доказательств Мысли.
Мы еще и знаем недостаточно, и слишком много раз в нашей Европе варварски уничтожались неугодные архивы и доказательства того, что не отвечало догмам; да и не только в Европе…
9.IV.1956
*
Уважаемая Элла Леонидовна, сегодня «Молодая гвардия» переслала мне Ваше письмо. Спешу ответить.
Видите ли, теория литературы вещь драгоценная, но еще никто и никогда не изобрел правил, руководствуясь которыми можно было бы написать нечто: в искусстве нет рецептов. Есть – вкусы. О них, как известно, не спорят. Более того, вкусы меняются: была в XIX веке струя сентиментального романа. У нас Карамзин вызывал слезы «Бедной Лизой». Сейчас так писать, думается, нельзя.
М. Пруст еще недавно имел большой круг читателей, ныне весьма сузившийся…
Вкусы разные. И когда Вы читаете книгу, не удовлетворяющую Вашему, Вы недовольны.
Очень много книг строилось и строится на схеме естественной, против которой трудно возразить: показав нечто отрицательное, литератор подавляет это отрицательное массой положительного и к концу сам решает все вопросы, тем самым успокоив читателя. Можно ли требовать, чтобы те или иные книги были написаны иначе? То есть, чтобы литератор не побеждал в книге «зло», чтобы он тем самым не успокаивал читателя? Нет, конечно. Но можно ли требовать, чтобы именно по такой схеме были построены все книги? И такое требование было бы немыслимым.
Иные редакторы, я знавал таких, требовали даже численного соотношения между типами отрицательными и типами положительными – и с обязательным перевесом вторых.
Спор о положительном и отрицательном герое, спор о пользе показа отрицательного – давний спор. На эту тему очень рекомендую книгу: «Н. В. Гоголь о литературе».
Но вернемся к моей книге. «Неужели все люди плохие?» – спрашиваете Вы меня на том основании, что в «романе нет ни одного положительного героя»…
Позвольте, но автор поставил себе задачу указать именно на плохих людей. Что же Вас задело? Вы хотите, чтобы роман Вас не тревожил? Но будьте справедливы к автору, который не удовлетворил Ваш вкус, однако же не совершил ничего дурного: разоблачение отрицательных явлений в жизни входило и входит в права литературы.
Мне хотелось больше всего, чтобы читатель узнал моих печальных героев, нашел бы их в жизни.
Да, я считаю, что мы мало активны, что мы миримся со многим. В троллейбусе, на глазах у нескольких честных людей вор лезет вам в карман, а все отворачиваются. А ведь троллейбус-то не виноват. Мы иной раз знаем людей, которые явно живут выше всяких возможных в их положений средств – и молчим…
Что касается резонансов – я готов к самым резким: такова доля литературы.
5.III.1957
*
Уважаемая Евгения Васильевна!
Третьего дня издательство прислало мне для ответа Ваше письмо с выражением крайнего Вашего недовольства моей книгой. Ответить Вам не так просто.
Когда автор говорит: «Взгляните, здесь плохо, посмотрите, что из этого получается», – разве это не есть доброжелательство? А когда же обличение дурного не было само по себе стремлением это дурное исправить? По-моему, замалчивание дурного и есть содействие дурному.
С Вашей школой я незнаком, но знаю, что подавляющее большинство наших школ хорошие, и, пока мне не докажут обратное, буду и Вашу школу считать отличной. Почему же упрек, адресованный плохой школе, Вы как бы принимаете на счет всех школ?
Вы хотите, чтобы рядом с одной плохой школой я поставил много хороших. Зачем, кому это нужно! Кто же не знает, что у нас много хороших школ, так же, как много хороших людей! Я не чувствую своей авторской вины.
Почему мы должны забывать о главном положительном герое нашей литературы, советском читателе? Почему мы должны считать его унизительно-недоразвитым, способным так уж сразу соблазниться по недомыслию своему? Право же, у нас нет таких наивных простачков, которые без сопоставления и сравнения не поймут в литературном произведении, что хорошо и что плохо.
Думаю, что нет у нас нужды в поводырях для слепых, нет нужды обижать читателя подсказками, подчеркиванием, разжевыванием.
Говорят, что в Москве есть не то пятьдесят, не то семьдесят тысяч Ивановых. Я, Иванов, не принимаю на свой счет и не обижаюсь на упрек хоть тысяче Ивановых, воров или мошенников.
А теперь, с Вашего разрешения, я напоминаю, хотя Вы их и знаете, высказывания Н. В. Гоголя:
«Разве все, до малейшей излучины души подлого и бесчестного человека не рисуют уже образ честного человека? Разве все это накопление низостей, отступлений от законов и справедливости не дает уже ясно знать, чего требует от нас закон, долг, справедливость?»
Я никак не лезу в ровню с великими. Но Вы, как педагог, требуете от учеников слушать голос старших. Разрешите и мелким литераторам задумываться о словах своих старших. Прислушиваясь к этим голосам, я не могу принять Ваше возмущение перевесом отрицательных героев моей книги над числом положительных.
И еще, думается мне, что Вы чрезмерно распространяете ощущение Вашего вкуса. Кто же будет спорить с Вами, когда мы говорим: книга или что иное нам не нравится. Более того, различие во вкусах всегда благодетельно влияло на развитие искусств. Знаю людей, любящих книгу, но не посещающих театра, даже кино. Будь все таковы – исчезнут зрелища. Знаю людей, заглядывающих на последнюю страницу: коль конец «плохой», читать не будут. Знаю тех, кто ищет в книге только отдыха, развлечения, отвлечения. Но никто из них не хотел уничтожить театры или издавать книги, только развлекающие и утешающие.
Прошу Вас не думать, что я задался целью Вас переубедить, что-то доказать. Я стараюсь уважать чужое мнение – тем более и сам не собираюсь оправдываться. По поводу Вашего письма мне было интересно подумать, что-то собрать…
13.IV.1957
*
Уважаемая Вера Александровна[53], экие же Вы вопросы задаете? Вот скажи Вам, кто я! Будто невидимка. А ведь Вы сами отличнейше знаете, что по-настоящему на такой вопрос ответить нельзя, конечно, если отвечать честно.
Был у меня такой случай. Году в 1949-м, в июле, в страшнейшую жару днем я сел на пароход в Саратове. Был я там в командировке по строительным делам и задумал плыть, а не лететь в Куйбышев. Моя каюта была на верхней палубе, первая. Войти туда днем из-за жары было невозможно. Часов в одиннадцать вечера я лег, но под окном стоял столик ресторана. За ним какой-то полковник рассказывал приятелю историю своей жизни так, как это любят делать немного подвыпившие люди. А я лежал и злился. По двум причинам: спать не давали и – уж очень эта история была скучна. До чего же скучна… В ней было, однако же, все из самой блестящей анкеты, начиная с гражданской войны, кончая недавней. Нелегкое дело суметь рассказать о себе.
Видите ли, я не историк, не физик, не биолог, как Вы полагаете. И никогда не работал в милиции. Это на случай, если Вы все же достанете мой «Желтый металл». И не узбек – на случай, если Вам попадется «Возвращение Ибадуллы», хотя узбекам «Ибадулла» понравился своим колоритом.
Вероятно, я Иванов: всегда считали, что русские очень легко усваивают языки, по-французски якобы говорили когда-то лучше французов и т. д. Впрочем, существовало и совершенно обратное мнение. Вероятно, и то, и то – правда. Сейчас-то мне все равно. Меньше всего меня интересует моя личность.
…С детства отлично помню деревенских стариков, любивших друг с дружкой поговорить о международных делах и прочих высоких материях. Забавно получалось. И – неглупо. Последнего такого знавал перед войной. Я тогда был на стройке в Омске. Мы все на охоту ездили, каждую субботу, и километров за сто, полтораста, по-сибирски – рядом. Осенью тридцать девятого года старик-знакомый, Гаков, в селе Урусове, километров сто к северу от Омска, уложив меня рядом с собой на полу, спросил: «А что, правда, мы нынче с немцем дружим?» – «Правда». Заснули… На третий день, когда я, уезжая, прощался, он меня напутствовал: «А ведь следить за немцем нужно, обманет!» – «Следят». Он же в ответ только головушкой качнул. Что ж, если он еще жив, мог бы сказать: «Плохо следили!»
Конечно, «мудрые старики» в основном литературный штамп. Но среди одуревших старцев иной раз встречаются бодрые мыслью. Гаков, кстати сказать, был, во-первых, неграмотный, во-вторых, в начале столетия пришел в Сибирь через каторгу за убийство в сельской драке в престол. В-третьих, девка в Саратовской губернии сумела дождаться, пока Гаков не отсидит три года на каторге и за два года на поселении обзаведется хозяйством. Итого пять лет ждала вызова. Вот Вам и русские женщины!
Гаков-то, оказывается, человек незаурядный. Вот Вам и Одинец, и Доброта, и иже с ними…
20.VI.1957
*
Уважаемый Евгений Федорович!
…Говорят, что для автора его произведение есть детище. Это и верно, и неверно. Пока роман пишется, пока он еще не вышел, для меня нет ничего дороже, я живу только интересами этой рукописи. Особенно, если не начато тем временем, то есть до издания, ничего нового. Но когда роман вышел и когда я успел уйти в новую работу, я охладеваю к старой, я уже живу другими интересами, другими образами.
Я думаю, что так бывает и бывало со многими литераторами из тех, которые все время работали над новыми и новыми книгами. И я думаю, что это справедливо.
Как былой страстный охотник, могу сказать о волчице. Она за волчонка жизнь отдаст. Когда же тот подрос, а у нее опять маленькие, то прибылого-то, прежнего, она не только что отгонит, но порвать может, коль тот будет к ней приставать.
Есть поговорка: «Сравнение не доказательство». И тем более не понимайте буквально меня и не применяйте полностью это сравнение с волчицей ко мне и моей книге. Но если я буду жить написанным ранее романом, я больше ничего не напишу. А мне сейчас очень хочется довести до конца новое дело. Я пишу об эпохе дальней, но интересной для нашего человека – как зародилось Русское государство, когда, где. Это VI век, об этом еще никто не писал.
9.XI.1957
*
Уважаемый Георгий Георгиевич! Отвечаю на Ваше письмо по поводу моего романа «Повести древних лет».
Есть разница между историком-археологом и беллетристом. Первый имеет право, например, говорить о том, что тот или иной народ пользовался, скажем, пилой лишь в том случае, если найдет остатки пилы либо следы работы пилой. И коль он без грубого вещественного доказательства выступит с заявлением, то его освищут многочисленные коллеги. А для беллетриста достаточно знать, что, скажем, тот или иной народ перерабатывал большое количество леса, чтобы не только увериться в существовании пилы, но и в наличии организации труда, которая позволяла коллективно эти количества быстро и целесообразно перерабатывать.
Значит ли это, что ученые должны руководствоваться интуицией и, вместо собирания неопровержимых данных, материальных данных, превратиться в следователей и судей, не только имеющих право, но и обязанных делать выводы о поведении и деянии подсудимых на основании косвенных улик, выносить приговоры без наличия, например, сознания обвиняемых? Конечно же нет. Каждому свое. Одним – знание фактов, так сказать, голых, другим – и обязательно – человековедение.
И еще об ученых. Вы помните «Кон-Тики»? Перечтите главу вторую. Разговор автора с ученым. Автор говорит: «Все мои доводы основаны на собственных наблюдениях и на фактах, описанных в науке». – «Задача науки, – возражает ученый, – чистое, неприукрашенное исследование, а не попытка доказать то или иное». И еще, комментарий к беседе автора с ученым: «Современная наука требует, чтобы каждая специальность рылась в своей собственной ямке».
Подумаем также об одной особенности нашего подхода к истории. Мы любим бросаться звучными словами: столетия, тысячелетия! Но что такое сто лет, тысяча лет? Это для человека четыре поколения или сорок поколений. Когда люди были склонны мыслить идеалистически, когда допускалась возможность вмешательства извне, вмешательство сил, от общих законов не зависящих, людская мысль охотно мирилась с возможностью внезапных превращений.
Так, наши летописи изображали князя Владимира диким, жестоким, многогрешным – до крещения и преображенным – после. Действительно, расцвет Киевского государства в эпоху Владимира был таков, что германские ученые в годы до подъема немецкого шовинизма (Иегер, Вебер) считали Киевскую Русь самым культурным, самым сильным государством.
Мы, рассматривая исторический процесс материалистически, знаем, что развитие совершается путем эволюции и некая «пика» знаменует результат длительного, неслучайного хода событий.
История России имеет один недостаток по сравнению с некоторыми другими. В то время как климат, например, Средней Азии делает ее естественным хранилищем не только кусочка металла, но и куска дерева, в то время как страны, богатые камнем, но бедные лесом, строили из камня, – у нас гвоздь растворяется за десять лет, и, живя на лесах, мы быстро возводили из бревен недолговечные постройки.
Однако же известно, что приильменские славяне занимались крупнейшими, по своему времени, торговыми оборотами и уже имели административные навыки, имели государство, с разработанным государственным, гражданским и уголовным правом. Поэтому беллетрист Иванов имеет право знать, что новгородцы владели и письменностью, поэтому историки не возражают ему, но сами вынуждены ждать, пока археолог не найдет письмена, из которых прогрессивно развилась дальнейшая письменность. Именно прогрессивно. Например, уже на моих глазах, за сорок – пятьдесят лет, нечто уже изменилось в письменности, в языке, даже в начертании букв.
Кстати, или некстати: современные литераторы отвечают на вопросы читателей, которые хотели бы найти документальные подтверждения того, что изображено средствами художественности. Спрашивают, с кого «взят» герой, где живет прототип. На такие письма труднее отвечать, чем на Ваше. Ваше – сложнее. Я знаю, что история русских людей и до революции и, к сожалению, сейчас преподается плохо. Во-первых, жизнь русских, их историческая жизнь, дается слишком поздней среди других народов. Во-вторых, русские выводятся из первобытной дикости с чрезвычайной поспешностью, а затем, в сущности, на добрую тысячу лет в этой дикости оставляются. Это неверно, это идеалистично с философской точки зрения. В-третьих, нас вводят в заблуждение этой якобы исторической дикостью, ибо нет еще и, кажется, никто еще не собирается дать нам в руки сравнительную историю народов по горизонтали. А следовало бы.
Нужно сравнить права людей в России и на Западе в их историческом развитии.
О биармах. Название это применительно к народности, встреченной ярлом Оттаром на южном берегу Белого моря, записано с его слов Альфредом Саксонским в его дополнении к «Всемирной истории» Орозия, которую этот король саксов перевел на саксонский язык и, по обычаю переводчиков того времени, да и позднейшего, дополнил известными ему событиями. Таким образом и дошли до нас известия о попытке Оттара сесть в устье Северной Двины.
Вообще же, имейте в виду, что эпилог к «Повестям древних лет» имеет в части фактов, в нем изложенных, совершенную историческую точность, как и само путешествие Оттара на Двину. Мне пришлось лишь восстановить историческую правду.
Смешение с биармами, как и с другими племенами, происходило. Но смешение вещь очень сложная, и в его результатах разобраться и антропологам не так уж легко. Что воспреобладало, как, почему? Дело в том, что одна из сил русского племени заключалась в отсутствии у него расистского духа. Поэтому, может быть, мы так легко и ассимилировали. Соедините эту черту с другой – мы не искали данников и рабов, но, в нашем историческом движении, умели своим трудом осваивать землю, и Вы получите в какой-то мере ответ, объяснение причины такой прочности, такой неуклонности расширения русских границ, каких не знает история других народов.
Очень яркой иллюстрацией доказательства, сказанного от противного, прежде служила Испания, некогда «властелин двух миров». А ныне – Англия. Начав освоение мира во времена елизаветинские – XVI в., – она достигла вершины в эпоху викторианскую – конец XIX в., а сейчас вбирает свои щупальца: всюду оказалась чужой, ничего не освоила по-настоящему. И не научилась. Тому последнее доказательство – эпизод с Египтом, который Англия вкупе с Францией пыталась взять на испуг громом пушек с кораблей, как какого-либо раджу XVIII века. Там, где пришлый был только сборщиком налога и добытчиком прибылей, ничто не поможет.
В материалистическое познание истории входит не только изучение экономических факторов. При их ведущем значении, история отдельных народов, вместе с особенностями, вносимыми климатом, географическими условиями, носит на себе отпечаток индивидуальности нации. Русский феодализм отличается от германского, как германский от, например, английского или скандинавского. Так же, как ислам – одно дело в Северной Африке, другое – в Средней Азии, третье – в Индии. Или русское православие и православие византийское и западный католицизм. Ибо если историю можно уподобить некоему инструменту, то на изделие кладет свой неизгладимый отпечаток и материал.
Готовясь к «Повестям», я перечел в Ленинской библиотеке все, что там есть об этой эпохе, сотни книг и статей. Это оказалось более легкой задачей, чем думалось издали. Потому что, за некоторым исключением, одно и то же переливается из кабинета в кабинет, со страницы на страницу. Потому что оригинальные исследователи редки. Я не виню ученых, они слишком уж связаны. Для них – источник есть все. А нашему брату – литератору, имеющему иной жизненный опыт, – легче удается критический подход к материалу.
Иностранцы, например Герберштейн, напирают на чрезвычайную грязь старой Москвы. Историки и писатели оказываются в плену таких описаний. Между тем Герберштейн, в связи с неудачей его миссии, был настроен злобно, как католик – презирал русских. Но на его удочку попались многие, и писатели тоже. Вспомните Чапыгина – «Степан Разин», Злобина – «Разин Степан».
А ведь на самом деле старая Москва была чище европейских городов. Те, стесненные стенами, с большой плотностью застройки, с высоким коэффициентом населенности (двух-, трех и более этажные дома, образующие сплошные рамки узких улиц), задыхались от отбросов и нечистот. Москва же была застроена одноэтажными домами, каждый дом стоял на своей усадьбе, давая приют одной семье. (Отсюда поговорка – Москва большая деревня.) Поверьте мне, как бывшему строителю, что немощеные улицы старой Москвы были грязны только в дождь, как улицы нынешних деревень. Но благодаря малой плотности населения природа успевала справляться с нечистотами, и старомосковские жители пользовались чистым, деревенским воздухом, не в пример нам, грешным современникам.
