Текст книги "Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух"

Автор книги: Вадим Рабинович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Вопрошание – начало научения. Но не всякое. Научить – значит "мудро спросить". "И хотя один спрашивает, другой учит, однако смысл доходит до обоих из единого источника мудрости". Спрашивать – учить... И то, и другое из мудрости, а ей – не научить. Она – основание личного опыта, потому что коллективная мудрость для средних веков – нонсенс. Спрашивать – подготовить к научению, но и настроить на мудрость, с помощью опыта обретаемую.

Но всё – только в слове, и ни в чем ином. В слове прямом, но и в слове переносном. Прямые слова влекутся друг к другу, устремляясь в своей сцепленности вверх, приобщаясь к наипервейшему – самому прямому – Слову. Но и разбегаются друг от друга: это слова переносные, останавливающие слух внезапностью непредсказуемых значений, хотя и объяснимых задним числом. Красота неожиданности, эстетика нетривиальности – знак божественной самоценности вещи, явленной ученику в сиюминутной co-чувствующей восприимности слова: "Море дыбится", "Церера" вместо хлеба (метонимия), "крыша" вместо "дома" (синекдоха)... Путь к загаданностям вещей. Показ, который не рассказать; демонстративная "педагогика". Почему в кавычках? Потому что необязательная (?) картинка к "педпроцессу"... Нет, обязательная, потому что озадачивает (осмысливает) мир, каждую его часть осмысливает как раз тем (и только тем!), что делает часть целым – всецелым... Только как представимые вещи мира – загаданные каждая в отдельности и в связном, тоже загаданном, целом можно отпечатлеть в памяти – "хранилище всех вещей" (Цицерон). Теперь уже нетленное хранилище нетленных образов, покуда жив памятливый человек, единственный в своей памятливой единственности. Не столько наслышанный о мире и его вещах, сколько "навиденный" (личным опытом – не учебой...). И в самом деле: "...упражнение часто побеждает дарования и характер, а опыт превосходит наставления учителей". Упражнение, то есть научение, – супротив дарования и характера, этих фундаментальнейших проявлений единственности; но в то же время и "опыт" (личный жизненный путь действий) – против учительских наставлений. Не есть ли это формула тщеты средневекового учительства-ученичества, но и его победоносного искушающего натиска? Отсюда и бесконечные штудии "загадочного" типа, тяготеющие к разъяснениям схоластического типа? Равно и наоборот. Равновесие. "Ничего слишком". Но как только "язык – бич воздуха" – это уже слишком и чересчур. И потому добродетель "воздержания" – вовсе не добродетель. Ее как не бывало. Как нет. А есть бытие в его загаданных удивительностях. Но ведь все это ради "ничего слишком"... И это он один – Алкуин-загадчик и Алкуин-моралист, озабоченный в конечном счете только одним: "Пусть же душа обретает строй". А "строй души" – это "любить высшее, сиречь Бога, управлять низшим, сиречь телом, воспитывать и помогать с любовью своим ближним". Только одним озабоченный: как говорить и тем самым как действовать? Вот ради чего вся эта "загадочная" педагогика – ради добродетельной и праведной жизни. Но... "любить вещи этого мира труднее, чем любить Христа, ибо душа не находит в мире того, что она ищет, – счастья и вечности..." И тогда вновь – Урок загадок, отгадывание которых – путь любви к этой и той нежданной, всегда божественной вещи. И к миру – тоже нежданному и тоже божественно самоценному.

В "Риторике" Алкуин как бы наводит порядок в своем же Уроке загадок. Не в нем, конечно. Но близко к тому. Вот, мол, еще одна моя ипостась – не мастера загадок, а ремесленника дефиниций: сверху вниз – заземляю небо. Добродетель (с наизаглавнейшей буквы) полнится четырьмя добродетелями помене, хотя все-таки кардинальными. Далее – их подвиды, исчерпывающие достаточно рутинное дело дефинирования высокого, запускаемого в обиход обычной праведной жизни. По "науке", или, как замечает С. Аверинцев, "всякая наука" и есть "всякое определение", ориентированное на общее, нисходящее к частному. Но все же остающееся общим, к коему все иное причастно. Все иерархически определено: от добродетели вообще – к вещи, каждой вещи мира. Но через мудрость и память, хранящую мир в его вещном многообразии. Мир слов о мире подобен в этом отношении миру вещей: и он иерархически дефинирован и выведен из Слова о Первослове. От первопринципа к вещи через род – вид подвид... Так показывает себя мысль, витринно – дефинитивно – представляет себя. Но именно представляет в полноте одновременности прошлого и будущего в настоящем. Но здесь только дефиниций недостаточно. Что тут надо еще? С ответом подождем, хотя Вы, верно, уже догадались, что тут еще надо...

Представимость мысли в иерархически соотнесенных определениях свидетельство авторитаризма средневекового способа мыслить, но авторитаризма рассуждающего, рационалистического, и этим логически убеждающего верить; удостоверяющего правоту веры именно в это, а не в то... Логически обоснованная (?) вера. Не оскорбительно ли это для веры? Не оскорбительно, если только рядышком принципиально иное: иное, но не чуждое. Необходимое, так сказать, по дополнительности. Какое оно, это иное?..

Логика в дефинициях, как отмечают исследователи, принуждает уверовать во внелогические посылки, высветленные авторитетом. А надо все-таки по доброму: без принуждений, всем сердцем, всею душой – распахнутыми очами и открытым слухом. Добровольно, то есть доброю волей... Но убеждают риторы и "диалектики", убеждает церковное учительство, понуждая поверить. Алкуин "Риторики..." – логик и ритор (скорее, конечно, логик). Но в Уроке загадок он – иной: загадыватель мира и всех вещей этого мира в их сиюминутных явленностях для внезапных всходов чуткой души – изумлений перед непостижимостью (?) дел божиих. И тогда память и помышляемое чаяние – в сиюминутности настоящего, его самоценности, само-бытности вещей и явлений мира, данных в метонимических тропах-метафорах ("язык – бич воздуха". А что же еще? Верим без принуждения, потому что так оно и есть... Здесь я отсылаю читателя к диссертации С. Неретиной, в которой исследованы топологические ходы языка Народной Библии Петра Коместора).

Привычнее было бы дидактическую рассудочность дополнить интуицией откровения. Но у Алкуина иное: вещь в ее метафоротворческом изломе, в ее внезапном воздействии на аудиовизуальный радар – человеческую душу, всевидящую и всеслышащую. Вечное здесь и теперь, нескончаемо длящееся днесь, которому научить нельзя, потому что оно загадочно; зато логически подготовить увидеть загаданный мир и каждый его фрагмент – можно. Увидеть и в этой ошеломляющей восхищенности не пасть замертво, а может быть, начать быть в этом мире и жить по истине, но перед тем ученически тщательно всему вышесказанному начитавшись. "Диалектика" риторики – риторика неразгадываемых загадок. Двоящееся видение Урока Алкуина...

Всё в этом мире – в отдельности – уникально, само-значимо, и потому каждое есть всё. Но каждое приобщено в лестнице логико-дидактических приобщений-причащений к абсолютному Всему. Но и само светится этим абсолютом, просвечено, просквожено им как само по себе бесценное (самоценное). Странный и вместе с тем личный, обжитой, свойский мир. Мир личного действия и всеобщего, всезначимого смысла. Но, кажется, повторяюсь...

Научение учить складывается из словесно оформленных как бы дискурсий, но и как бы чуда, представленного как парадокс, осуществляющий божественное загадывание вещи-смысла, мира-смысла.

Но научить этому, кажется, нельзя. Зато соблазн научить велик. Именно поэтому этот урок надо было начать и закончить, дабы сделать его канонизированной вещью для учительско-ученических дел всех средневековых людей, но каждым в отдельности открываемой вновь и лично.

ЕЩЕ РАЗ ПОРАЗМЫСЛИМ над Уроком загадок, преподанным Алкуином Пипину:

"Пипин. Что такое буква?

Алкуин. Страж истории". И т. д.

Загадка, хотя и с ответом. Но ответ еще не делает загадку разгаданной. Загадочность текста остается... Идет научение правильному использованию слов. Но правила не закрепляются, потому что опираются не на познаваемые сущности в духе Нового времени, а на ассоциации образно-метафорического типа, ориентированные на загадочность. Разгаданность же многозначна, поливалентна. Слово не сводится к слову. Оно не тождественно и самому себе. Ибо слово говорит скорее о говорящем, чем о том, что это слово назначено сказать. Вокруг смысла... Загадочное слово Алкуина – всегда метафора-троп. А может быть, знак-символ? Едва ли. Оно – метонимично. Оно, это слово, отнюдь не о всеобщезначимом, а как раз об особенном – штучном, уникальном. И потому оно – лично живое слово; слово-жест. Этими словами никогда нельзя рассказать, что сие значит. Можно лишь озадачить: "буква – страж истории"... При этом озадачиваемость всенаправленна – оборачиваема. Еще раз: буква страж истории, но и страж истории – буква... Загадка как вопрос. Но и загадка как ответ. Взаимозамкнуто, циклично. Так?..

Если исследовательское Новое время взыскует сути-сущности вещи ли, понятия ли, либо хочет подвести это и то – две единичные отдельности – под нечто третье (видородовое экспериментальное обговаривание природы вещей) и лишь потом общеобразовательным образом рассказывает о том, что выяснено, вскрыто, найдено, то учительское средневековье учит иному: остановись и удивись перед тем и сем, этим и этим, этим и тем. Удивись и остановись! Ахни... Но, ахнув, приобщи то, что ни к чему в своей единственности не сводимо, к тому, что над всем и причина всего. Но и каждое – отдельно полнится, светится тем, что есть причина всего и каждого. В одном взгляде и то, и другое. Вновь спрошу: можно ли сему научиться? Если нельзя, то можно озадачить – не рассказать! Не рассказус, и даже не сказус; а казус – случай. Нечто, свалившееся с луны...

Мир, сложенный из таких вот уникальных и странных казусов, тоже предстает странно-уникальным, остраненным и в каком-то отношении отстраненным. Смысл этого мира как раз и следует заловить, как ту загадочную рыбу в ту загадочную сеть. В сеть загадок. Но сначала навести на него, высветить. Мир в его всеобщезначимых единственных частностях и есть смысл, божественный смысл мира. Перед каждой частностью следует остановиться как пред уникальным произведением Творца и постичь как всеобщезначимое. Сообразовать все эти частности во всецелое – всеобъемлющее и всеобъемлемое. Но не в индуктивной (снизу вверх) полноте и не в дедуктивной (сверху вниз) исчерпаемости. Так поступают ученые Нового времени. А в полноте божественного творения из ничего. Божественная всецелость вокруг ранимой, незащищенной отдельности. Всё – вокруг казуса, уходящего в ничто и потому предстающего Всем. (Вспомните усложненные формы Алкуиновой загадочности, венчающие "Словопрение...") "Волосы – одежда головы"; "человек – плод"... Это скорее образ вещи, ее метафорическое обличье, нежели знание о том, что она такое. Но именно такое знание устраивает средневекового человека. Почему?

Вышло так, что научить загадочности мира нельзя. Но что все-таки в результате? Может быть, искушение загадыванием мира – путь к этому результату?..

Как будто усредненная – для всех – учительская метода. Алкуин – учитель по преимуществу, для всех Каролингов, для всего королевского окружения, для всех интеллектуалов не только VIII, но и последующих веков. Усредненное учительство. Но то, что постигается, – отнюдь не усредненное. И тот, кто постигает, – тоже не усредненный. И то, и другое – индивидуально отмеченное. Место смысла жизни средневекового человека высветлилось в результате этого урока. Урок претендовал на всеобщность. И смысл тоже чаял быть для всех. А оказалось, что следует теперь проторить личные пути-тропы. Пути квадривиума. Тропы-иносказания.

Квадраты вычерчены для прорисовки неба по частям. Вычерчены и заголублены. А неба нет в этих клетках-квадратах. Но оно же и есть: слепяще голубое и беспредельно цельное – не на полотне, а за, вне и где-то там.

Святая вода меж пальцев.

Как бы безрезультативная школа, зато предельно демократическая, непривилегированная. Ученик и учитель равны. Пипин спрашивает, Алкуин отвечает. Равно и наоборот. Оба размышляют над парадоксами. Кто из них умней – не скажешь. Оба умные. Каждый из них менее всего Сократ из диалогов Платона. Только на таких вот, демократических, основаниях только и возможно научение слову – этому в высшей степени соборному делу европейских средних веков. Индивидуально-соборному делу.

Но утилитарность утилитарностью (правда, каждый новый раз для каждого нового каждого), а текст текстом. Было бы непростительной забывчивостью не сказать, что урок Алкуина не есть действительный урок VIII века. Это художественный текст. Безусловно и намеренно художественный. Но именно поэтому он в состоянии выговорить глубинные смыслы книжной реальности науки учить, отметившей эпоху Каролингов VIII-IX веков. Опять-таки художественно (то есть ремесленно, но и артистически-мастерски) сработанное уникальное слово о научении учить; слово, не совпадающее с исторической реальностью, хоть и сполна о ней свидетельствующее. И не только о ней, но и о нашей общеобразовательной реальности тоже.

Итак, Алкуиново научение – научение энтээровское...

ЕЩЕ ОДНА ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНО ПОСТАВЛЕННАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ.

А для этого вновь послушаем Алкуиново словопрение. Один, совсем небольшой из него фрагмент.

"Пипин. Что такое язык?

Алкуин. Бич воздуха.

Пипин. Что такое воздух?

Алкуин. Хранитель жизни.

Пипин. Что такое жизнь?

Алкуин. Счастливым радость, несчастным горе, ожиданье смерти.

Пипин. Что такое смерть?

Алкуин. Неизбежный исход, неизвестный путь, живущих рыдание, завещаний исполнение, хищник человеков.

Пипин. Что такое человек?

Алкуин. Раб смерти, мимоидущий путник, гость в своем доме..." (№ 4-8).

Все это мы уже слышали – слушали, вслушивались.

Но... попробуем сделать вот что. Пусть те же в точности вопросы задает Пипин, как если бы он был экзаменатор на каком-нибудь собеседовании при приеме в какой-нибудь вуз, а отвечал бы Алкуин, как если бы он был абитуриент-медалист, прочитавший "всего энциклопедического словаря" "Советского энциклопедического словаря" 1980 года издания, например.

Что тогда бы получилось? А получилось бы вот что.

Пипин-экзаменатор. Что такое язык?

Алкуин-абитуриент. "Язык (анат.), мышечный вырост на дне ротовой полости у наземных позвоночных животных и человека";

"– естественный язык, важнейшее средство человеческого общения" ;

"– любая знаковая система..."

Пипин-экзаменатор. Что такое воздух?

Алкуин-абитуриент. "Воздух – смесь газов, из которых состоит атмосфера Земли..."

Пипин-экзаменатор. Что такое жизнь?

Алкуин-абитуриент. "Жизнь – одна из форм существования материи, закономерно возникающая при определенных условиях в процессе ее развития".

Пипин-экзаменатор. Что такое смерть?

Алкуин-абитуриент. "Смерть – прекращение жизнедеятельности организма, гибель его".

Пипин-экзаменатор. Что такое человек?

Алкуин-абитуриент. "Человек – высш. ступень живых организмов на Земле, субъект общественно-ист. деятельности и культуры".

Сравним эти две, разделенные двенадцатью столетиями, учительско-ученические ситуации.

Алкуин-абитуриент имеет надежную опору: знание "всех тех богатств, которые выработало человечество", а память его этими знаниями энциклопедически обогащена. Знание того, что спрашивает Пипин-экзаменатор, лишь потому знание, что: во-первых, причинно обусловлено знаниями смежных вещей; во-вторых, к ним сведено: язык сведен к общению и к знаковой системе; воздух – к смеси газов; смерть – к жизни (а жизнь, надо полагать, напротив, – к смерти, но также к материи и развитию); человек – ко всему вышеназванному, то есть к "общественно-ист. деятельности и культуре". Сведено – причинно обусловлено. И лишь потому это все и есть воспитывающе-научающее единое знание. Обо всем и на века, покуда новые успехи всесильной науки что-нибудь да не уточнят, оставив основу и метод в принципе теми же. Как будто целостное, связное знание.

Попробуем испытать еще одну возможность эксперимента, который развертывается у нас на глазах и с нашим участием. Ответы представим как вопросы, и наоборот. В случае с Алкуином и Пипином – нашими современниками не случится ничего. В самом деле: если воздух есть "смесь газов, из которых состоит атмосфера Земли...", то столь же неукоснительно и "смесь газов, из которых состоит атмосфера Земли", есть тот же воздух из того же энциклопедического словаря. Мир от такого переворачивания не становится более слаженным, самодостаточно цельным. Мир – лишь сумма отгадок. Загадочности ни мира в целом, ни отдельных его частей по сравнению с миром Алкуина исторического как не было. Ее и в самом деле нет. Мир вещей, сущностно определимых в духе "научности" Нового времени, которой можно энциклопедически "обучить", однороден, взаимно проницаем: ответ – вопрос взаимопереходящи, ценностно и структурно безразличны друг по отношению другу, взаимно нейтральны, как кубики из детского конструктора.

В ситуации "Словопрения..." наших исторических персонажей – иное. Если язык – действительно (а что же еще?) "бич воздуха", то "бич воздуха" – вовсе не язык. Или не только он, а что-нибудь, может быть, и еще. (Вариативность семантики в Уроке загадок Алкуина мы уже наблюдали). При обратных загадываниях ответы в кантилену, в единое – загадочное – целое не сцепить. Самотождественность рушится. Распадается не только связь вещей, но и связь имен, что во времена Каролингов куда тревожней – смертней... Самоценный вид вещи, может быть, и останется, зато причастность, приобщенность ко всеобщей значимости, стоящей над ней, пропадет. Шипы и острия Алкуиновых загадок, не подогнанных друг к другу в завершенный, самодостаточный, в целом загадочный, мир как произволение Творца, рвут душу. А цель Урока – умиротворяющая, гармонизующая.

Сходит на нет способ сложения мира связыванием имен-вещей, а значит, и сам этот мир. Потому что для людей времен Каролингов сделать вещь (мир) и как ее (его) сделать тождественны. Поменяли ответы с вопросами местами и получили почти современную картинку из энциклопедического словаря.

Итак, естественно-номинативная связь вещей, которая распалась...

Если вопросы Пипина-экзаменатора эпохи НТР кажутся вопросами из разных областей – наугад, а не на загад, то в Уроке загадок Алкуина исторического язык – воздух – жизнь – смерть – человек сцеплены естественной чередой самих вопросов. А на экзамене нынешнем связь принципиально иная. Она причинно-следственная научно-исследовательская связь (бывшая живой в исследовании и как бы умертвленная – хотя, конечно, тоже нужная – в нынешней педагогике справочно-энциклопедического типа). Смысл и сущность не только сближены, но и тождественны.

У Алкуина исторического всё иначе. Словесно-номинативная связь всеохватывающей кантилены вовсе не отменяет живого ощущения внезапно явленной взору и слуху вещи. Вот она тут: метафорически неожиданная, акмеистически конкретная, божественно всецелая. Знать ее – вовсе не означает доискаться исследовательски вышелушенной, извлеченной из этой вещи сущности в духе новой науки или хотя бы на манер раблезианского "извлекателя квинтэссенции". Знать – это со-деять себя как ищущего смысл; но прежде лицом к лицу столкнувшись с той вещью и с той: лоб в лоб и глаза в глаза. Случайно, казусно столкнувшись. В удивлении и восхищенности. Шок удивления. Но ради единично-всеобщего Смысла, а Смысл где-то там – за поворотом... И, конечно же, не ради знания сущности (по сходству или по функции): совсем не похож язык на бич воздуха. Каждая вещь мира загадана. Загадан и мир в целом. А где разгадка? – Она в трансцендентном Зазеркалье, никакими учебно-книжными ухищрениями не извлекаемая. Но чтобы внять миру как загадке-чуду, нужно пройти – медленно и вдумчиво – прихотливый и затейливый путь казусно-метафорической книжной учености. Впрочем, обо всем этом так или эдак уже сказано.

Неужели и в самом деле китайская стена меж Алкуином историческим и Алкуином испытуемым (или испытующим) времен новейших? Тогда и впрямь эволюция, лишь освобождающая последующие этапы учительства-ученичества от "детской наивности" и "глуповатой недоразвитости" этапов предшествующих?

Но... стоп. Я сказал: "освобождающая от детской наивности..."

Впадем – временно – в детство. В наше детство. (Понятно, что не натурально в него, а в книжный источник о нем – о детстве в слове.) Вы уже догадались, наверное, о какой книге идет речь? – Верно: Корней Чуковский. "От двух до пяти". О какой же еще?!

– Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют?

– Может быть.

– И от тебя ничего не останется?

– Нет.

– Даже точки?

– Да. А ты меня будешь жалеть?

– Чего же жалеть, если ничего не останется.

Слово сказанное в восприятии ребенка в силу того, что оно сказано, – в высшей степени правдивое слово. Никаких метонимических переносов, и потому, столкнувшись со словом иного ряда – "жалеть", оно, это слово, высекает бенгальски неожиданную искру удивительности-удивленности, казусной ошарашенности для детского глаза, для взрослого уха. Зрительно-слуховой удар. Как у Шекспира из "Сна в летнюю ночь": "Глаз человека не слыхал, ухо человека не видало..." (Чуковский тоже вспоминает эту Шекспирову "чепуховину" в своей книжке.) Взгляд новичка. Еще не знаемое залатывается уже знаемым. Внезапно, как снег на голову. Лишь бы побыстрее оприходовать новый предмет, новое чудо-юдо. А коли названо, то уже и не чудо. Но чудо иного рода: для практического уха взрослого человека, если только оно не разучилось еще удивляться живому детскому слову как естественному источнику речевого удивления. Детство жизни? Детство каждого взрослого? А может быть, странным образом оставшаяся лишь в быстротечном пространстве от двух до пяти память о некоем исторически завершенном типе мышления, который был да сплыл?..

Послушаем все эти детские словосмешения, верчения слов, коловерти смыслов, перекосы и перегуды синтагм и фонем (как сказали бы "знатоки" (да и я тоже), от своего "многознания" переставшие удивляться сполохам и внезапностям чудословия). Послушаем...

– Я люблю чеснок: он пахнет колбасой.

– Топи, топи, папа, пусть огонь летит на небо, там из него сделаются солнце и звезды.

– Как ты спал? Что видел во сне?

– Ну да! Разве в такой темноте что-нибудь увидишь?

– У меня на правой ноге ладошка чешется...

Или вот. Сын моего коллеги – мальчик Федя, четырех лет, словесно-селекционным путем вывел квассиршу – продавщицу кваса, получавшую деньги наличными, как будто она была еще и кассиршей. Словосмесительство дитяти невинного!

Можно продолжать столько, сколько было, есть и еще будет всевозможных детств. Неистребимый пласт жизни в слове от двух до пяти.

Собственно, а почему только от двух до пяти?

И тут нам пригодится феномен шестилетнего Саши Селезнева, описанный журналистом Евгением Глушаковым.

– Чем отличается ученик от учителя? – У учителя ум в голове, а у ученика – в учебнике.

– В чем суть нового? – Новое состоит из своего будущего.

– Что такое легенда? – Бывшая правда.

– ...Трамплин? – Горка для чувств в воздухе.

– ...Дурак? – Колесо, которое застряло.

– ... Дыра? – Яма воздуха.

– ...Труба? – Окружность дыры.

– ... Человек? – Радость другого человека.

– ... Акробат? – Пропеллер с руками и ногами.

– ... Радуга? – Радость дождя.

– ... Морская пучина? – Корни воды.

– Кто такие философы? – Расширители проблем...

Шесть лет, и такой умный! Вундеркинд. Обогнавший собственное детство. Почти взрослый. Да что там почти... Умнее взрослого. И верно: дети Чуковского – непосредственней и внезапней. Мальчик Саша Селезнев – как бы взрослый человечек.

Но... морская пучина – корни воды. Или: дыра – яма воздуха... Невесть как просочившиеся в наши научно-технически-прогрессивные будни Пипин и Алкуин; только одному из них всего... шесть с половиной.

Ученые головы недоумевают:

– Не такой он, этот Саша, и творческий, – говорят одни, проверяя Сашу на тестовые игры;

– Как бы не ушел до времени из мира детства, – переживают другие;

– Не дать зазнаться, не переутомить бы, не забыть бы о нравственном воспитании, – причитают пятые и десятые...

В обсуждение включаются видные специалисты – А. Петровский, известный советский психолог; Д. Богоявленская – психолог-педагог... Что ни говори, а проблема. Вундеркинд? – Что с ним делать?..

Не далековат ли Алкуин? И что я все вокруг да около, как то колесо, которое застряло?..

Но вслушайтесь еще раз. Саша Селезнев ест огурец: "Хрустит, как шаги по снегу". Доел: "Прошли".

Неистребимый пласт жизни в слове от двух до пяти? Собственно, а почему только от двух до пяти? – Внезапная остановка действительности. Вот она какая удивительная! Кинокадр вдруг и резко, как в ступоре, сдвинутой жизни в сдвинутом слове. Ежемгновенное удивление, детскость мировидения, вынесенные за пределы детства...

"...Опыты быстротекущей жизни".

Да не сократит их наука!

Мальчик Саша, вышедший за свои пять, но еще не ставший, слава богу, энциклопедически подкованным абитуриентом. (Помните?)... И вновь Алкуин из VIII века с его Уроком загадок. Что же делать нам, представителям быка-за-рога-берущего энциклопедически-сущностного мышления, с каролингским учителем и, в особенности, с его Уроком загадок?

Посчитать этот урок пародией самого Алкуина на не слишком еще развитое учительское дело его собственного времени? Или детством ученичества вообще, лишь в наше время доискавшегося сути мира, сути всех вещей этого мира, и отпечатавшего эту универсальную причинно-следственную суть в мудрости "Энциклопедического словаря"? Или, наконец, увидеть в тех или иных загадках Алкуина "предощущение", скажем, современных природоохранительных "экологических" – переживаний. ("Язык – бич воздуха". Не намек ли это на борьбу с шумом? Впрочем, именно так по большей части и поступают с "природоведческими" текстами прошлого.)

Но... мальчик Федя, четырех лет. Но... "вундеркинд" Саша Селезнев. Свежесть и неожиданность взгляда ребенка. И тогда иное: пафос игры в современном обучении как дидактический прием? Или так: сохраним как можно дольше детское – непосредственно живое – разовое восприятие мира как... эвристическое восприятие.

Но и в этом случае мышление Алкуинова типа – лишь средство в современном проблемно-ускоренном обучении ради интенсификации приемов того же обучения: ради "расширения проблем" (говоря словами вундеркинда Саши).

А может быть...

Но об этом, самом главном, уже всем предшествующим текстом сказано. Так или иначе, но сказано: учительская книжная ученость Алкуина, явленная в его удивительном Уроке загадок, снята как ученость в его же, Алкуиновом, времени; она же, по мере ее исторического воссоздания, вновь работает в иных временах, в иных обличьях как культурно-исторический тип учительского мышления, умереть которому не дано, если только усилиями гуманистически-гуманитарной мысли будет длиться диалогическое собеседование разновременных и разнопространственных культур (антично-сфинксова загадка ранневизантийская загадочность поэтики Нонна – притчи-басни "Цветочков" Франциска из Ассизи – комбинаторное всеразгадывающее умение "Великого искусства" Раймонда Луллия – загадки-предсказания Леонардо да Винчи загадки, загаданные в артистически сработанные кунштюки ремесленников нововременные загадывания сущностей...). И здесь же: взгляд удивленного дитяти; загадка как фольклорный архетип. Разноголосие – соголосие co-беседующих сторон. Но это – своя история, которую как-нибудь в другой раз...

Только таким образом, казалось бы, давно исчерпавшая себя исторически завершенная "казусная" логика Урока загадок Алкуина, собственно, и может явить себя в культурно-историческом первородстве, средневековой особости; и лишь потому – в гуманистической самоценности, живой актуальности. Только обращение к истории может придать живость объемного, так сказать, голографического изображения любой из становящихся сейчас общечеловеческих проблем. И просвещающего образования – не в последнюю очередь. И тогда история – не только и не столько наше прошлое, задним числом лишь подтверждающая неизбежную правильность (или неправильность) настоящего, сколько память, без коей немыслим человек сегодняшний, потому что лишен возможности помыслить и осмыслить самого себя в глобальном историческом контексте собственного становления и развития. Более того: история ставшая могла бы стать самоценной составляющей человека становящегося, делающего себя, образовывающего себя самого. И потому вновь становящейся, сызнова переживаемой, хотя и прожитой, историей.

Я сказал: "образовывающего самого себя..." И тем, что сказал, привел читающего эти строки к важнейшей из проблем образования как всеземной перспективной задаче, перед которой стоит человек XX столетия – растерянно стоит в круге информационного безграничья.

Как ему быть? И что делать? Сделать свое образование еще более высшим, научившись упаковывать нынешние и предстоящие знания в компактные мини-мини-упаковки, или же начать образовывать самого себя как личность, одухотворенную живой памятью истории? – Преодолеть естественную дихотомию образования и воспитания...

Образование – образовать самого себя. Слово образ упрятано здесь в клишированный термин. Но сокрытое чрезвычайно важно. И не только как предмет и начало филологических умозрений. Но как действительное начало образования-воспитания для образа и посредством образа; как начало, не пропадающее, а, напротив, должное жить в качестве начала и в развитых формах. И здесь без истории не прожить. Без той, которая рассказывается, тоже. И тогда ретроспектива как перспектива...

Чему учить? Но и – как учить? Наука научения...

НАУЧЕНИЕ УЧИТЬ – в раннесредневековом смысле – не состоялось: показано, что научить загаданности (загадочности) мироздания нельзя, но можно просто загадывать мир...

Кводлибетарий Алкуина так и не научил, как мы видели, смыслу как загадке. Зато вышел на иные горизонты видения смысла; видения, вовсе не бессмысленного для нынешних времен.

"Алкуин. Какой вестник бывает нем?

Пипин. Тот, которого я держу в руке.

Алкуин. Что же ты держишь в руке?

Пипин. Твое письмо.

Алкуин. Читай же его благополучно, сын мой".

Благополучно? Каким было это благополучие, мы еще увидим. А пока наметим еще два пути к Смыслу: путь Августина в его становлении в слове как истине, постигнутой лично-уникальным образом; путь Абеляра в его разрушительном чтении текста как лично-уникального дела.

Эти две возможности, одна из которых восходит к IV веку, а другая нисходит к XII веку, уже живут в казусном слове Алкуина. Оно, как мы видели, усредненное слово и потому не дееспособно; зато именно в силу своей всецелой казусности – всеобщей уникальности – бесконечно становящееся (если оно провидит смысл и становится словом-жестом, словом-жизнью) и бесконечно же критикуемое слово (если оно именное, пусть даже святоименное, слово: личность сильна, это верно; но бесконечно хрупка и ранима, как ранимы и хрупки тексты, отмеченные тавром Мастера, в коем демиург и тварь дрожащая пребывают вместе). Не об этом ли отзвучал камертон одной судьбы, самой собою и сложенной и ставшей зонгом к исчерпавшему себя Уроку загадок?