Текст книги "Обязалово"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Нет, красавица…

– Я не красавица!

– Всякая поятая мною женщина – красавица. Не буду же я на уродин залезать! Так вот, ты напомнила. Священники иудеев, называемые раввинами, тысячи лет пытаются решить ту же проблему: противоречие между всевластием своего Иеговы и свободой человека. Иначе и договор Моисея, заключённый с Господом – бессмыслица, ибо человеческая сторона – не правоспособна. 10 заповедей – навязанный приказ, но не добровольное соглашение. Следуя хитрости, столь привычной этому народу в делах торговых, они ввели один дополнительный пункт. Мелким шрифтом по совершенно мелкому поводу – по поводу страха: «Господь всевластен над всем. Кроме страха человека перед ним».

Она несколько мгновений напряжённо смотрела на меня.

– И?

– И всевластие рухнуло. Есть множество людей, которым нравится бояться. Детишки ходят ночью на кладбища или рассказывают в темноте друг другу страшные сказки. Есть другие люди, которые не знают страха. Это свойство их… крови. Таких людей мало, ибо редко кто из них живёт долго. Не чувствуя опасности, гибнут они по неосторожности или глупости, не успев оставить потомства. Я же, любезная моя Евфросиния, просто… не люблю страх. Это чувство – не нравится мне. Испугать меня можно, можно смутить или опечалить. Но страх мне не люб, в душу себе я его не пускаю. Выучился давить его в себе и изничтожать. А коли во мне никакой страх не приживается, то и страха божьего нет. Потому и Бог, Господь ваш не властен надо мной.

– Лжа! Бред! Ересь! Всяк человек живёт в страхе господа своего! Всяк – верит в бога своего!

– Да полно тебе. Связка правильная: нет страха – нет веры. Однако подумай вот о чём. Не то важно: верит ли человек в бога, куда важнее – верит ли бог в человека. Ты спросила: кто я? – Ответствую: человек без страха божьего. Ты спросила: зачем я здесь. И вновь не совру: подержать частицу Истинного Креста.

Пока шёл теологический трёп, нахватанный и накатанный аж в третьем тысячелетии, в «здесь и сейчас» моя персональная молотилка прокручивала варианты выхода. Из безысходного положения.

Воспроизвести оборотную сторону этой святыньки… не проблема. Но нужно время. Место, инструмент, твёрдая рука и спокойствие, материальчик кое-какой. Здесь, на коленке, под её присмотром… а ночь уже перевалила за полночь. Надо убираться. Подобру-поздорову. Буду жив – выкручусь. А мёртвому… только спокойного лежания.

– С давних времён ваши попы не дают людям в руки частицы Креста Господня. Только дьяконы протирают да перетряхивают. А мне охота в руках подержать, в пальцах покрутить. Кому для понимания сути довольно глянуть, кому – губами приложиться. А мне руками потрогать нужно. Про кожное зрение слышала? Эх, Евфросиния, столь много ты ещё не знаешь, а уже душой костенеешь. То-то тебя даже и Ангел Божий только с третьего раза добудился.

Это не мой прикол: по житию Ангел трижды являлся к преподобной, будил её и вдалбливал:

– Иди в Сельцо, построй там церковь.

Дама спросонок соглашалась, но ничего не делала. Пришлось крылатому бедняге втолковывать тоже самое – отдельно полоцкому епископу. Воля божья с таким трудом до святых людей доходит…

– Погоди бронзоветь, преподобная. Тебе ещё восемь лет детей учить.

– Чего?! Почему восемь? Я умру?!

Во-от… Вытаскиваем из рукава козырного туза и запускаем в дело главное моё преимущество перед туземцами – знание их будущего.

– Будет так… Есть у тебя в Полоцке мастер славный. Лазарь Богша…

– Почему «Богша»? Его Богумилом звать. И не в Полоцке он, а здесь, в караване. С Византии привезён. Чего-то ты…

На таких мелочах и сыпятся великие планы. «Козырный туз из рукава» оказался шестёркой. Мда… для «знания их будущего» хорошо бы детально знать их настоящее.

– Плевать. Прикажи ему изготовить крест напрестольный, осьмиконечный, кипарисового дерева, в локоть длиной. Укрась его жемчугами и камнями самоцветными. На переднюю и заднюю стороны вели приделать 21 золотую пластину, на боковые – 20 серебряных. Сделай гнёзда в этом кипарисовом поленце, да положи туда святыни свои. Изображения размести великим деисусом. А понизу – покровительницу свою, Евфросинию Александрийскую. Поняла, или мне, как тому ангелу, три раза повторить?

Она смотрела на меня совершенно ошеломлённо. Опять чего-то не то сказал?

– Ты… откуда ты знаешь? Мы с Лазарем всю дорогу от Киева про это говорили. Что, где, как украсить… А… А отца с матушкой? Неужто родителям моим там места не найдётся?!

– Забыл. Возле своей покровительницы вели изобразить Софию и великомученика Георгия, родителей твоих – святых заступников. И какую-нибудь страшную надпись на боковинах придумай. Для отпугивания. Вроде того, что ты мне говорила.

Загрузил преподобную до полной отключки. Взгляд – внутрь, губы – шевелятся. Так, пора сваливать. Я неторопливо подошёл к ней и стал развязывать головной платок. Она очнулась, недоуменно задёргалась.

– Тихо-тихо. Я тебе не враг. Только… я это знаю, а ты… ты сама не знаешь чего ты хочешь. Вот, я свяжу тебе ноги. И сниму кандалы ручные. И уйду. Пока ты ноги развяжешь – меня уже и след простыл. Ты ж ведь кричать не будешь? Вот и хорошо. Тайну твоего девства я сохраню, а ты про меня не скажешь. Не трясись так.

Я уложил её на живот, накрутил узлов, связал платком лодыжки, отомкнул наручники.

– Ты… «человек без страха божьего», мы встретимся ещё?

– Спроси своего… Пантократора. Я лично – не возражаю.

Сие соитие есть, по суждению моему, из деяний важнейших. Не токмо в жизни моей, но и в истории всея Руси. Прямо скажу: восторгов особых телесных… не, не понравилось мне. А вот следствия произошли великие.

Через восемь лет, в мае 1169 года, через Киев вниз по Днепру шёл большой полоцкий караван. Евфросиния Полоцкая, с братом своим, князем Давидом и двоюродной сестрой Звениславой – иноконей Евпраскией – отправлялись в паломничество в Святую Землю. Караван встал в Вышгороде, и князь Андрей, озабоченный делами земель Полоцких и Русской Православной церкви устроением, укротил гордыню свою и явился в сей, достопамятный ему городок, где 12 лет тому он сам князем посажен был.

Я же в те поры был в отъезде в Торческе, где умирял торков и бередеев. Однако, узнав о прибытии достопочтимой игуменьи Полоцкого Спасского женского монастыря, бросил всё и, не щадя коней, забрызганный весенней грязью аж по самые уши, прискакал к Вышгороду.

Успел я в наипоследнейший миг. В Вышгородском Борисоглебском соборе двое будущих православных святых, двоюродные брат с сестрой, лаялись в голос над могилами двух наиболее почитаемых на Руси, уже состоявшихся мучеников-страстотерпцев – братьев Бориса и Глеба.

Евфросиния наступала на Андрея, тыча в него рукой и поминая покражи его, здесь совершённые: икону Божьей матери да меч Борисов. Меч, как и обычно, висел у Андрея на поясе, служа наглядным подтверждением правоты её.

Невысокая, пожилая, но с совершенно прямой спиной, женщина, в скромном чёрном одеянии бесстрашно наступала на Государя всея Руси, в дорогих одеждах, драгоценных каменьях, в изукрашенном оружии. Тоже пожилого, с гордо задранной головой из-за несгибаемой шеи.

Ей слова о давнем разорении земли Полоцкой и о недавнем – матери городов русских – Киева, о пьянстве и разврате Долгорукого, об ошибках самого Боголюбского, о Фёдоре Ростовском… били не в бровь, а в глаз. Боголюбский же не находился с ответом, и только повторял:

– А вы…! А ты… Чародеева внучка!

Вне себя от ярости он уже и меч свой вытащил. Но бесстрашная женщина, не взирая на смертельную опасность, продолжала в голос его позорить и срамить перед двумя многочисленными свитами и толпой горожан, заполнивших собор.

Я успел протолкаться сквозь толпу жадно ожидающих пролития святой (и княжеской) крови, зрителей. И перехватить уже поднятую руку Государя. Глядя в его бешеные глаза на искажённом злобой лице, весело поинтересовался:

– Тут двое мучеников уже лежат. Ребята молоденькие. Думаешь, им эта старушка подойдёт? Сразу двоим?

Несуразность моего вопроса пробила багровый туман великокняжеского гнева. Андрей ошеломлённо уставился мне в лицо. Потом в сердцах плюнул и пошёл к выходу, убирая меч в ножны.

– Что, Андрюшка? Правда глаза колет? Холуя своего оставил? Господь – велик, за нечистивство твоё – гореть тебе в печах адовых вечно. И слугам твоим!

Я, уже стерев дорожную грязь с лица, повернул её к себе:

– Здравствуй, Предислава. Вот и свиделись. Видать, Господь Вседержитель снова попустил. Смоленск-то помнишь?

Недоуменно разглядывала она меня, не узнавая. Пока я не напомнил:

– Человека, не ведающего страха божьего, не забыла?

Тогда ахнула, прижала руку ко рту и, отступая, чуть не упала. Пришлось поддержать её да сказать на ушко:

– Приходи ко мне. На подворье в Киеве. В гости. На ночку. Или забоишься? Праведница…

На другой день полоцкие лодии и вправду перешли на Киевский Подол. Ко мне идти Евфросиния – «доблестный воин, вооружившийся на врага своего диавола» – не осмелилась. А вот я к ней – рискнул.

Мы просидели, беседуя всю ночь до утра. Сперва – нервно, после – по-товарищески. Даже и – дружески. Рассказал я ей судьбу её, сколько помнил. Рассказал и про продолжение дел тех ещё, Смоленских. Делился заботами своими и планами, просил помощи. Уже солнце вставало, когда она сказала:

– Ладно, Иване, помогу я тебе в делах твоих. А коли бог не попустит – не обессудь.

Вот, красавица, гляди: прославляют меня ныне многие. За замыслы великие, за дела славные. Да те замыслы – бредом горячечным бы остались! Снами да туманами! Мало ли у кого каких хотелок бывает. Сила моя не в мозговых кручениях да мечтаниях, а в людях. Которые эти возжелания – делами своими наполнили.

Дары Евфросинии оказались для меня бесценными. Не злато-серебро, не щепки да мощи – славу свою к пользе моей она употребила!

Она отдала мне своих людей. Прежде всего – сестёр.

Грядислава перебралась ко мне во Всеволжск. Её инокини, дочери из лучших семейств Полоцких, стали одной из основ Евфросиниевского женского монастыря – моего «института благородных девиц». Кабы не слава Евфросинии да обителей, ею учреждённых – не отдали бы мне вятшие люди русские своих детей.

Звенислава оставалась в Иерусалиме на многие годы нашим самым главным агентом влияния и источником информации. Её описания святынь и монастырей, городов и путей и по сю пору читаются с живым интересом. По словам её сумели мы превратить Рога Хотина в могилу для дамаскинов. Её беседы с вдовами из Бургундской династии, с высшей знатью королевства, позволили понять причину вражды между графом Триполи и магистром Тамплиеров. И к пользе нашей применить.

26 писем написала в те дни в Киеве Евфросиния, к князьям и боярам, к епископам и игуменам. И этим положила Полоцкую и Туровскую земли мне в руки.

Если на Руси я бы и сам справился, хоть бы кровью немалой, то дел наших южные без Евфросинии – и не было бы вовсе!

Кабы не разговоры её с Мануилом Комниным – не отдал бы он Крым князю русскому. Мы бы тогда и Степь зажать не смогли бы – так бы и резались без конца на порубежье, так бы и утекала попусту сила русская.

И сватовство Иерусалимское без неё – не потянули бы.

Евфросиния (Предислава) Полоцкая умерла в 1173 году в Иерусалиме. До самой смерти своей слала она письма, помогая делам моим в разных краях.

Слава её была столь велика, что, хотя и жизнь её прошла на окраине земель христианских, в лоне церкви православной, но святой она признана и Восточной церковью и Западной. Оказалась она выше взаимной анафемы папы и патриарха. А крест её напрестольный, с пятью гнёздами, в одном из которых – частица Креста Животворящего с каплями Его крови, на Русь вернулся. Так эта святыня и лежит в Полоцком Спасо-Ефросиниевом монастыре. Я её и не трогаю. Ибо написано на боковых торцах креста:

«Да нѣ изнесѣться из манастыря никогда же, яко ни продати, ни отдаті, аще се кто прѣслоушаеть, изнесѣть и от манастыря, да не боуди емоу помощникъ чьстьныи крестъ ни въсь вѣкъ, ни въ боудщии, и да боудеть проклятъ Святою Животворящею Троицею и святыми отци 300 и 18 семию съборъ святыхъ отець и боуди емоу часть съ Июдою, иже прѣда Христа».

Не в страхе проклятия дело. Просто… она так хотела.

Глава 220

Звать Варьку не пришлось. Её голова торчала на уровне пола. Стоило махнуть ей рукой, как она выметнулась с уходящей в подземелье лестницы и… кинулась мне в ноги, обнимая колени.

– Господин мой! Ангел Божий! Меч Господень! Светоч воссиявший!..

– Ты чего???

– Я так счастлива! Я узрела и уверовала! Благодать снизошла на меня, и радость воздвиглась в сердце моём!

– Тихо, блин! Тихонько уходим, выберемся отсюда – поговорим. Выводи, Варюха.

Чегой-то она? Подслушала мои измышлизмы кусками? Остальное домыслила и… сподобилась. Вот только основателем нового религиозного культа мне становиться! Иисус, Магомет и Ванька Плешивый… Факеншит! Несвоевременно. Ноги бы унести.

Двери церкви мы открыли без особого скрипа. Напоследок оглянулся: Евфросиния задумчиво смотрела мне в спину, пытаясь, не глядя, раздёргивать узлы на ногах. Она вздрогнула от моего подмигивания, неуверенно улыбнулась в ответ.

Вот же, половина волос – седые. А сама… и умом и телом. Наследственность, однако.

– Господине, мы сейчас вверх, к зимнему храму, и влево. Там сараюшки такие стоят…

«Чёрная полоса» моей «зебры» ещё не закончилась: сбоку, от колонны, на которую опиралась крыша церковного крыльца, шагнули три серых тени:

– Мир вам, сёстры. Слава Христу. Кто вы? И как посмели мешать молитве преподобной?

Оп-па! Я – идиот! Кто бы сомневался…

Мешать преподобной молиться в одиночестве никто не будет. Но внешнюю охрану для такой высокопоставленной и почитаемой гостьи местная игуменья просто не могла не поставить. На всякий случай и в знак уважения.

Бл-и-и-н! Ведь можно же было подумать! Но мозгов постоянно не хватает. Я напрягался, стремясь загрузить Евфросинию теологическими изысками, а об азах системы безопасности… извилин не хватило.

Варвара с восторгом несла околесицу. Типа: после общего молебна спрятались в храме, преподобная углядела, пожурила, наставила, благословила и отпустила… Важнее оказалось другое: одна из монахинь опознала недавнюю послушницу. Напряжённость разговора сразу снизилась. Но отпускать нас они не собирались:

– Пойдём-ка к игуменье. Пусть матушка решит: какую на вас епитимью наложить за столь великую дерзость вашу.

Две сторожихи, видимо – из полоцких, остались на месте. Третья повела нас к игуменье.

Встреча с настоятельницей… ночью, в женском монастыре, в женском платье… Меня ждут… длительные и болезненные процедуры. Вынесут не только мозги, но и… Все проклятия Евфросинии сразу исполнятся.

Всё-таки, монахини – не «волкù конвойные» – она шла впереди, показывая дорогу. Мы поднялись по монастырскому двору и, чуть не доходя до лестницы зимнего храма, повернули вправо. Тут я и ударил.

«– Гражданка, чем вы ударили молодого человека?

– Газеткой.

– А почему череп проломлен?

– В газетке ломик завёрнут был».

Тут газет нет, поэтому мой гвоздодёр был завёрнут в тряпочку. Инокиня, получив удар по затылку, полетела носом в траву.

– Варюха! Где вход?! Показывай бегом!

Мы метнулись мимо освещённой лунным светом паперти к другой стороне церкви. И почти сразу сзади раздался истошный крик:

– Тати! Воры! Держи!

Слабо ударил. Пожалел, помилосердствовал. Женщину ломом по голове… а у неё на голове – видать, коса свёрнута. Кретин. Ведь повторял же себе: «от моего милосердия люди дохнут». Теперь, похоже, моя очередь пришла.

Спотыкаясь в полосах темноты и лунного света, путаясь в длинном подоле, поправляя сползающий на глаза платок, я бежал вслед за Варварой, в панике слыша за спиной нарастающий шум пробуждающегося по тревоге монастыря. Обежав какое-то строение, Варвара остановилась перед дверью. Похоже как погреба во дворах делают – дверь в раме, врезана в земляной склон.

– Засов! Засов помоги выдернуть!

Сдвинуть разбухший засов мы не смогли, но гвоздодёр помог и здесь – вытащили один из крюков вместе с гвоздями. Дверца открылась, пахнув на нас холодом и сыростью подземелья. Со стороны двора раздался собачий лай. «Нас не догонят, нас не догонят!». Я сунулся внутрь, в полной темноте нащупывая ногами осклизлые ступеньки крутой лестницы, а рукой – такую же кирпичную стену.

Только через десяток шагов дошло: Варвары рядом нет.

– Варька, ты где?

Сверху, после паузы, донёсся странно напряжённый голос:

– Господин мой… Ванечка… Я узрела, сподобилась. Ты иди. Я здесь останусь.

Какой-то шорох, деревянный стук, какой-то скрип… Она чего, сдурела?! Да её здесь… Из неё же всё вытрясут! Или она сама решила меня сдать?!!! Недожал, недоломал, недовдолбил…

Я метнулся по лестнице вверх.

«Метнулся»… два раза – мордой в кирпичи. Дверь была закрыта, а через щёлку между досками в нижней части дверцы было видно. И слышно. Вскрик Варвары, когда здоровенная псина, почти чёрная в темноте, со здоровенной пастью на довольно короткой морде, прыгнула ей на спину откуда-то сбоку, со склона. И мерзкий всхлюп рвущейся плоти, когда собачья башка резко дёрнулась в сторону.

От этого движения по мозаике лунных пятен отлетел и покатился по траве какой-то… мячик. Светленький, типа футбольного. В платочке.

Зверюга подняла голову и посмотрела прямо мне в глаза. Через расстояние, через эту щель… Он, явно, видел меня. Но запах вытекающей, булькающей крови отвлёк его внимание. Зверь, рыча, шагнул к… «мячику». А я… отвалился к стенке, прижался к холодному камню всей спиной.

Варенька! Варюха-горюха! Как я мог о тебе плохо подумать! Как мог вообразить, что предашь! Ты же спасла меня! Ценой своей жизни. Ценой своей смерти. Ты знала, что в монастыре держат таких… уродов. А вывернутый крюк засова явно указывал путь, по которому мы ушли. Ты поставила крюк на место, пыталась успокоить псов. Но… всего несколько часов назад, в подземелье… мы с тобой… на тебе, на твоём теле, на твоей голове – мой запах. Запах чужака в этом мире.

И вот: эта тварь разгрызла твоё лицо и вылакивает твой мозг…

И десяти дней не прошло, как я увидел тебя первый раз. Такую… активную, уверенную, агрессивную. Знающую свою «мудрость мира». Безусловно уверенную в правоте своего дела.

Потом часы издевательств, насилия, утопления, боли… Старая чешуя, наборы привычных стереотипов, ценностей, «добра и зла» были содраны с твоей души. И душа выжила даже без этих внешних подпорок. Она только-только начала заново возрождаться. Уже в моих руках, под моим присмотром. С частицей моего времени, моего внимания, моей души. Ты могла бы стать… бриллиантом в моей команде. Источником моих радостей, помощницей, одной из лучших среди моих «десяти тысяч всякой сволочи». Человеком, а не куском мяса на ножках. Как больно… Вот, только что держал в руках птенчика. Пушистого, чирикающего забавно, обещающего вырасти в красивую могучую птицу… Кусок слизи смердящей… Корм могильным червям…

Из ступора меня вывели голоса. И отблески факелов. Рычание собак, которых отгоняли от их добычи. Боль в челюстях, от усилия, с которым я сжимал зубы.

Уходить. Тихо, быстро. Иначе это всё бессмысленно. И её смерть…

Снова на ощупь спустился по лестнице. Дальше ход стал горизонтальным. Автоматически достал зажигалку и пошёл со светом. Автоматически отметил пару простеньких ловушек и ответвлений. Долго бился в выходную дверь. Пока не дошло – открывается внутрь. Дёрнул – и вывалился. В прохладу летней ночи. В свежесть ночного простора после затхлости подземелья… В руки моего Сухана.

Ивашко пытался ощупать меня на предмет ранений. А я… как бревно. Только скомандовал:

– Закрыть. Аккуратно. Торбу мою. Аккуратно. Домой быстро.

– А… Варька где?

– Домой.

Дальше – смутно. Кажется, Сухан нёс меня на руках. Ивашко тащил всё остальное, бухтел и попукивал. Как мы добрались до постоя… Помню, что уже перед двором на улице нас встретил Чарджи. И пошёл вперёд, потому что никакого сторожа на воротах не было. И правильно: показывать меня в таком состоянии рябиновским…

Помню Чимахая с корытом горячей воды. И руку Ноготка с чаркой:

– Осторожно. Это неразбавленный.

Чей-то восхищённый голос:

– Как он её… Будто вода.

Проснулся я поздно – солнце разбудило. Похлебал на поварне горяченького. И – ещё стакан. Не могу. Не могу остановиться, не могу сосредоточиться, видения наяву вижу.

Повелительный взгляд Евфросинии, сияющие глаза Варвары, узревшей Ангела Господнего в моём лице, чёрные глаза зверя над окровавленной пастью…

Аким сунулся:

– Ну что? Как ты?

– Я? Нормально. Завтра поговорим.

* * *

 
«Ночь прошла, ночь прошла.
Снова хмурое утро…».
 

Утро – солнечное. А что я в нём – весь будто палками побитый, так это моя личная проблема. А не метеорологическое явление.

И вообще – привыкай, Ванюша. Судьба попаданца – хоронить близких. Ты выдёргиваешь человека из обычного полотна жизни. Ты заставляешь его жить по-новому. Ты используешь его, чтобы навязать этому миру свои… новизны. Превращаешь его в свой инструмент. Потому что только людьми меняют мир.

Чем сильнее сопротивление материи, чем сильнее и быстрее ты пытаешься её изменить, тем скорее твои инструменты… хрупнут в твоих руках.

Я буду хоронить своих близких. Всю свою здешнюю жизнь. Пока сам не сверну шею. Я буду вкладывать в них своё время и свою душу, я буду их учить и наставлять, отдавать частицу себя. А они будут умирать.

Одних я сам пошлю на смерть. Другие умрут у меня на руках от полученных ран. Третьи сожгут себя, свои души, нервы, здоровье, исполняя дела мои. А я буду их закапывать. С частицей себя.

Варвара… это – очень хороший вариант. Молодая, здоровая, счастливая… Быстрая смерть. Мне бы так. А будут ещё долгие и мучительные. И будет так, что мне придётся самому убивать своих людей. Разуверившихся, изменивших, предавших меня и товарищей… Судьба такая… попаданская.

Вот, стоит город мой Всеволжск. В нем – монастырь святой Евфросинии. В монастыре – церковка. Беленькая, стройная, весёлая. Радостная. Варвары великомученицы. В память девчушки, чья жизнь на девять дней пересеклась с моей. И – пресеклась. Каждый день в той церкви новые девчушки молятся. Ещё не зная своих судеб, надеясь на лучшее, на счастье. Счастье… оно разное. «На кого бог пошлёт».

Не заглядывай слишком далеко вперёд. Не нужно быть пророком, чтобы понять – впереди всегда кладбище. А жизнь – всего лишь пляски на кладбищенской дороге.

Значит что? – Пляшем.

 
«На Святой Руси живём.
Кто сказал, что маемся?!
Пашем, пляшем и поём,
Срок придёт – скончаемся».
 

Снова хлебаю постные щи в поварне – что-то мясное нынче не лезет в горло.

– Николай, ты на торгу был? Чего в городе говорят?

– Ну… много чего… ежели насчёт преподобной…

– Не мусоль. Суть давай.

– Значится так. Прошлой ночью, происками врага рода человеческого, упаси и защити нас господи, в Святую Параскеву проник бес в женском обличье. Дабы похитить святыни, преподобной Евфросинии даденные. Особо, понимаешь ли, злобный бес был – в освящённом монастыре явился! Однако же, по счастию для всех православных, преподобная Евфросиния бодрствовала во храме на ночной молитве и, силой, Господом ей данной, сразилась с сатанинским отродием. Велика сила Господня! И бес, посрамлённый бежал. Обессилив в битве с праведницей, не смог он отбиться от монастырских собак, кои и погрызли его насмерть. Да и то сказать, бес-то не сильно умён был, бабой обернулся, а косу себе приделать не сообразил. Так безволосым и попёрся. У них-то, в пекле-то, волосьев нет – жарко, сгорают.

Похоже, опознать Варвару инокини не смогли. Ошейник я с неё снял, крестик она взяла при переодевании покрасивее. А лицо её… Стоп. Картинку – не надо.

– Полночи в монастыре суета была. Преподобная же, после таких-то страстей, велела немедля отправляться. Вот, вчера утром, хоть и не ранним, караван полоцкий с города ушёл. А ещё на торгу про попадью Михайловскую говорят. Что она, де, бородатого младенца родила. С вот такими зубами!

– Спасибо, Николаша. Как у нас с княжьими торг идёт?

Как бы то ни было, а дело надо довести до конца. Иначе её смерть… «Шоу маст гоу».

Тройку разгонную подогнали. Уже без бубенцов и лент, но кони добрые – поехали на Княжье Городище.

У ворот снова стой-жди, пока малого к кравчему сгоняют. Пустили, однако. В полуподвале у кравчего суета, пара приказчиков его чего-то бурно обсуждают. То ли и правда княжий погреб пополнить надо, то ли свидетелями озаботился.

– Посмотрели мы вашу рябиновскую бражку. Попробовали. Нам не гожа. Вкус – резкий, горло дерёт, в запахе… чтой-то не то. Не, брать не будем.

И присные его хором:

– Не… Не гоже… Нищебродам пристаньским… ежели задарма – что хошь выпьют… а у нас… на самого светлого князя стол… тама гости благородные…

Я на Демьяна смотрю, жду. Он головой покрутил, хоть и нехотя, а приказчиков своих выгнал.

– Ну? Опять попрошайничать будешь? Караван ушёл. Скандал был, а искать ничего не велено. Стало быть, и милостей княжеских… Провалил, прохлопал? Иди с отсюдова. И больше ко мне… чтоб и на дороге не попадался.

Я вытащил из кошеля коробочку. Круглая такая, вроде тех, в которых гуталин когда-то продавали. Положил на стол и щелчком отправил к Демьяну.

Сидим-смотрим. Он руки на столешницу положил, чтобы не дай бог, не то что бы не дотронуться, но и чтоб ни у кого и мысли не было.

– Это… оно?

Я только глаза закрыл на минуточку. Да, Демьян-кравчий, это – «оно». Щепа, вырезанная Суханом из яблоневого поленца, вываренная в моче и скипидаре и заляпанная ржавчиной со свиным салом на спирту.

Как петух – одним глазом посмотрел, другим… Вздохнул, открутил крышку. Снова руки за спину. Приглядывается, принюхивается. Сейчас целовать будет.

– А… как же преподобная?

– Я ей в ковчежец такую же положил.

Точно: я вынул щепку, покрутил и в ковчежец положил. Что может быть больше похоже на оригинал, чем он сам? Я никогда не вру! На мне дар Богородицы! Все запомнили?

Демьян подумал, хмыкнул, покрутил головой.

– Ишь ты… вона как… верно говорят – ловок.

Уже по-хозяйски уверенно закрыл коробочку:

– Я сейчас… к самому. Здесь сиди. Да, чего хочешь-то? Только не зарывайся.

Было время – успел обдумать. Денег у Благочестника не выпросишь. «Голубой мох»? – Даст. И как пойдёт доход – отберёт. Поэтому… что привычно и не звенит:

– Акиму – боярство. С шапкой, гривной, грамотой и всем потомством.

На «Святой Руси», как и в Императорской России, есть личное боярство, а есть наследственное. Ленин, например, родился в дворянской семье – его отец имел дворянство. Личное. Он и сам был дворянином – закончил университет. Но снова – личным, не наследственным. В «Святой Руси» такая схема награждения используется, хотя и значительно реже.

При возведении в дворянское достоинство, даже и наследственное, дети, родившиеся до этого события, дворянами становились далеко не всегда – только родившиеся после. Русское государственное право, том 1, параграф 31 в частности говорит: «при возведении в дворяне особым пожалованием от Высочайшего усмотрения зависит предоставить дворянство или всему потомству, или только будущему имеющему родиться после пожалования».

Мне же очень нужно стать боярским сыном.

Да и Марьяшу сделать хоть и не боярыней, но боярской дочерью, а Ольбега бояричем – будет полезно.

– Второе.

– Я ж сказал – не наглей.

– Второе. Вотчины добавить вдвое. От Рябиновки – вдвое во все стороны против нынешнего.

В своём времени я как-то обнаружил, что люди не знают, что удвоение радиуса круга учетверяет его площадь. Может, и прокатит.

– И последнее. 10 лет без налогов и сборов.

– Чего? Как это?

Министерства с таким названием здесь нет. Но смысл очевиден. Не знаю насколько это понимают коллеги-попаданцы, но весь прогрессизм должен быть выведен из-под гособязанностей.

Кстати, на Руси и в России это прекрасно понимают: система льгот для принципиально важных производств или территорий – устанавливается всегда. Покорение Сибири началось с того, что у Строгановых закончилась тридцатилетняя налоговая льгота по их Камским проектам, и они начали искать что-нибудь новенькое, налого-не-облагаемое.

– Вотчину добавили? – Льгота как на новую. Мыта, подати, полюдье, повинности… не платить. Дружину – не собирать.

– Много хочешь. Как князь решит…

– Как подскажешь – так и решит. Ты не забудь: то, что у тебя в кошеле лежит – на всю Русь Святую… единственное. А у нашего-то – есть. Объясни ему это. Если он сам недопетрит.

Мне пришлось довольно долго сидеть в одиночестве. Привалился к бревенчатой стенке, тупо разглядывал бочки, кадушки, бочонки…

Демьян вернулся радостный.

– Пошли.

Пошли к какому-то важному деду. Оказалось – начальник здешнего учётного стола. Сначала мне подсунули типовой, уже заполненный, пергамент – только имя вписать да княжью печать привесить. Здесь отпечатки/оттиски делают перстнями-печатками. А настоящие печати – вислые.

Я возразил. Дед начал «пальцы гнуть». Демьян негромко рявкнул. Дед побледнел, позвал писарёнка-юношу и исчез. Парень под мою диктовку довольно живенько состряпал требуемый мне вариант… На Западе это называется «инвестура». Кстати, как стандарт – именно с этого 12 века.

На другой день у нас прошёл «оммаж» – пионерская клятва в средневековом исполнении. Формулировки собственно клятвы-фуа и договора-оммажа несколько не такие как в классике Южной Франции, но колено Аким преклонял. Целоваться здесь любят, так что «поцелуй мира» был исполнен троекратно.

Благочестник… сволочь – на церемонию не явился, прислал вместо себя брата Давида. Типа: у меня дела-заботы, а вы там… не велики птицы.

Церемония прошла скромненько, быстренько. Аким сиял как начищенный котелок. У меня в голове уже крутились следующие заботы. Но…

Выходя из домовой княжеской церкви, где Акима официально объявили боярином смоленского князя Романа Росиславовича, а меня – его законным сыном, «со всем из этого по закону и обычаю следующим», я нарвался на князя Давида. Точнее, он сам ко мне подошёл, ласково улыбаясь. Как-то естественно оттеснил в угол. И, воспользовавшись отсутствием множества публики, ухватил меня за ухо и начал выкручивать:

– Ты, тля бледная, меня дураком выставил. Братец с сестрицей на меня выкуп цацек еёных вывернули. А ты, сопля ползучая, ещё и четыре цены заломил…

После смерти Варвары… у меня было… очень мизантропическое настроение. Такой набор моих ошибок! Ведь можно же было бы вообще не лезть к этой Евфросинии! Ведь можно же было сразу сообразить, что подмена возможна в обе стороны! Просто бы принёс: «Вот, украл по-тихому»…

Конечно, могли и не поверить. Женский труп на монастырском подворье – лучшее подтверждение моей криминальной активности. Связать это с исчезновением Варвары с нашего постоя – они наверняка смогли. Но… ведь могли же и так поверить! Без… её смерти.