Текст книги "Обязалово"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Глава 200

Думать по прибытию стало некогда – надо было общаться.

«Когда знаешь – «как», умеешь, но не можешь сам – ты тренер.

Когда знаешь – «как», не умеешь, но можешь научить – ты профессор.

Когда не знаешь – «как», не умеешь, не можешь научить, но можешь наказать когда эти суки сделают не так – ты президент».

Жванецкий, как обычно – прав. Но, как сказал программер Кардиган о законах Мерфи:

– Мерфи был большим оптимистом!

Так вот, Жванецкий – тоже очень большой оптимист.

Ребята! «Думатели» и «делатели» – не ходите в попандопулы! Виноват – в попаданцы. Потому что вам просто не дадут времени, чтобы хоть что-то думать и делать! Не исторического времени – вашего личного!

Вы будете слушать. Вы всё время будете слушать. Всё ваше время будет уходить, на то, чтобы слушать. Причём 90 % потраченного времени – слушать белибердень. Всевозможные «эта… ну» и их аналоги.

Но вы должны непрерывно слушать и проявлять. Проявлять внимание, заинтересованность, сочувствие и одобрение. Вы не можете просто выключиться, вы не можете автоматически кивать. Потому что такое отстранение – ловится, и от этого обижаются. «Затаив смертельную обиду…», «с камнем за пазухой…»… Оно вам надо?

И постоянно держите заинтересованно-доброжелательно-покровительственно-умное выражение на лице. Подстраивая дозы этой смеси под конкретного собеседника.

Причём чистого общения «фейс-ту-фейс» практически не бывает. Даже диалог – идёт «на публику», постоянно кто-то рядом. И если ты выглядишь очень доброжелательным при разговоре с одним, то и другой хочет такого же. Он этого не скажет. Даже самому себе. Он этого не понимает. Но – чувствует всей своей душой.

Имущественная зависть – мелочь по сравнению с завистью душевной.

«Народная любовь»… в ней можно захлебнуться насмерть. Хорошо, что я не пью. В смысле – не сильно. Но можно умереть от заворота кишок. И дело не только в том, что Домна вкусно готовит… пироги медовые… после месяца полуголодного марша… а остановиться… и сам не могу, и её обидеть…

К «всенародной любви» добавляется такая же «всенародная ревность».

Они постоянно хотят меня порвать на тысячу маленьких «зверят лютеньких»! Как те бандерлоги – старого Балу. Кусочек для себя лично. Кусочек не тела – души, внимания, заботы. И тела, кстати, тоже. Трифена… Хорошо хоть – не все.

Филька целый час, с выражениями, с театральной мимикой и попытками демонстрации наглядных пособий, судорожно подбирая слова и размахивая руками, рассказывает о том, как у него два дня телилась корова. Не столько о корове, сколько о своих переживаниях. О груднице своей бабы, крапивницы старшего сына, лихоманке старшей дочки, соплях младших…

– А тута она телиться… а послать-то некого… а тута надо сено с покоса везть… а она-то му да му… и никак стал быть не лезет… а крыша-то на хлеву-то… слышь-ка… того! Провалилась! В аккурат над ею! вот те хрест святой! прям в аккурат!.. а я тут… а ети все… вот же ж беда нежданно-негаданно… Только милостью! Только божьей!.. Кабы не божий промысел! Кабы не Христос-бог сам… с серафимами и херувимами!.. придавило бы телку нахрен – вот как бог свят!

Я киваю, делаю заинтересованное лицо, ахаю и охаю, синфазно к выражаемым эмоциям. Вот только не крещусь через слово. Нет у меня такого навыка, попаданец я атеистический. Хотя и, по канону, прав: «Не поминай имя господа всуе».

Филька улавливает мою нетипичную сдержанность в части «крёстного знамения», начинает волноваться и, наконец-то, выдаёт суть:

– А я, стал быть, и прошу: дай – грю – пустое подворье. А то у меня крыша в хлеву похилилась. Мало, грю, корову не задавила. А он, слышь-ка, ну – грит – пшёл нахрен, надоел. Да где ж такое видано! чтобы хлоп уродский однорукий такое вольному смерду говорил! Дык за таки слова – и юшку пустить! Рыло нахрен на сторону своротить… А я, слышь-ка, я – сдержался! Вот те хрест! Я ж того, вежество-то ну знаю. Господу, стал быть, помолился, ярость-то свою по-утишил. Не, слышь-ка, думаю себе: не дело бояричево майно портить. Вот боярич придёт – тогда, стал быть… вот.

«Хлоп уродский однорукий» очевидно – Потаня. Уезжая, я оставил двух старост: в Старой Пердуновке – Фильку, в Новой – Потаню.

У Потани людей много больше. Фильке – завидно. А тут ещё и крыша провалилась.

Филька – хитрец деревенский. Хоть издалека, но до дела договорился. А Потаня молчит. И берёт чашу с бражкой правой рукой. А по его, мельком брошенному в мою сторону взгляду, я понимаю невысказанный вопрос:

– А ты, боярич, заметил, что у меня правая рука уже держит? А коли заметил, так чего не порадовался за меня? Или я тебе не интересен? Радость моя, труды мои ежедневные, боли-мучения… тебе как?

Восхищаюсь, удивляюсь, сочувствую:

– А выше поднять? А повернуть?.. Да, пока так будет больно, не всё сразу… А я ж тебе говорил – должно получиться… Да чего меня благодарить – Пресвятую Богородицу благодари. Это она – заступница.

Разбираю спор между Филькой и Потаней. Решение простое: Фильке дать новое подворье. Старую Пердуновку в качестве административной единицы – упразднить, всё напрямую подчинить Потане. Филька радуется – «его взяла», корова в целом хлеву стоять будет. Потом понимает, что теперь Потаня его так нагрузит… Но уже хода назад нет.

И так – час за часом. «Говоруны»… тяжело. А «молчуны»?

– Домна, как живёшь-поживаешь? Подобру ли, поздорову ли?

– Спаси тя бог, боярич, помаленьку.

Не будет Домна за общим столом о своих заботах говорить.

Уже глубокой ночью, когда народ как-то расползся, поймал Домну в поварне.

На общий вопрос:

– Как живёшь?

Получаем в ответ слёзы.

Тихие такие. Без крика, без воплей. Просто потекли. Господи! Да что ж случилось?!

– Мой-то… к другой ушёл… молодую себе нашёл!

И – бух на колени. Мне в ноги.

– Ваня! Миленький! Помоги! Не могу без него, изменщика проклятого!

Мда… «И смысл четвёртой скрыт от меня: путь мужчины к сердцу женщины». Дополню царя Соломона: «… и обратно».

Коллеги и коллегши, «попандопулы» всех времён и народов! Кто-нибудь умеет решать такие задачи? Быстро, эффективно, технологично… Ударом цвайхандера в голову? Да я согласен! В какую?! В мою лысую?!!

Видеть Домну в таком состоянии… Меня это зрелище вгоняет в тоску. А тоскующий попаданец…

Кто-нибудь прикидывал последствия деятельности попадуна-мизантропа? «Уныние – смертный грех». Таки – «да». Только безудержный, щенячий оптимизм! Непрерывно делай вид, что тебе радостно. «Ура!», «Всем будет хорошо!», «У нас всё получится!»… Иначе это болото – человечество – вообще… только сероводород выделяет.

Более примитивный факт: другую повариху такого класса я просто не найду. За время трёх (уже трёх!) своих путешествий по «Святой Руси» я вполне понял: дерьмо. Большая часть того, что подают на стол в дороге… Ребята, я не привередлив, я могу сожрать даже жареные гвозди. Но и отличить хорошее от плохого…

А сейчас она – опечалена. И как эта печаль даст отдачу по желудкам моих людей… Какие проявятся язвы желудков, панкреатиты, диабеты, просто – аппендициты. Всё это – здесь смертельно.

Ванька-прогрессор… Какой может быть прогресс, если у обученных, организованных тобой людей – поджелудочная железа сама себя переваривает?!

– Иване, а может ты на меня заклятие наложишь? Как на свою девку, на Трифену?

– ?!!! Домнушка, это же для отвращения мужчин, а не для приворота!

– И вот! И пусть ни один! И чтоб он знал! Что я через него… что насовсем…

И – снова плачет. «Торжествующий хакасец», «сводный гренадерский»… всхлипывает и заливается слезами.

Я на восемь с половиной веков старше этой женщины. Умнее, образованнее, продвинутее… И – столь же беспомощен. Я – боярский сын, они – мои холопы. Могу приказать. Они будут жить под одной крышей, спать в одной постели. Могу указать необходимое минимальное количество соитий в неделю и их продолжительность, придумать технологию контроля исполнения и установить наказания за нарушения…

Попаданцы иногда описывают свои любовные приключения и переживания, возникающие при этом проблемы и способы их решения. Для них, для попадунов. И почти никто не пишет о любовных переживаниях своих людей. О необходимости находить выход вот из таких коллизий. Иначе они разорвут твою команду. И тогда… – «полярный лис» всему прогрессу.

Жванецкий хорошо сказал про президента: «Наказать когда эти суки…». Но вот – повариха взгрустнула и не доглядела, ложкомойка – закрутилась и не домыла… И как ты будешь наказывать поносящего? Ему же даже «ума в задницу» не вложишь! Всё выливается.

В дополнение – чёткое ощущение собственного аутизма. Я не понимаю полностью этих людей. Нужно с младенчества «впитать с молоком матери» их ценности, их тезаурусы… Какие сказки она слышала в детстве, какие песни пела ей мать? Какое детское воспоминание, образ, персонаж нужно напомнить, чтобы успокоить, чтобы «оптимизировать» – внушить оптимизм. Золушку? С доброй феей, хрустальными башмачками, а главное – с грядущим неизбежным принцем? – Так здесь таких сказок ещё нет.

– Ладно, Домнушка, не плачь. А может ты себе другого найдёшь? Получше? А?

А что ещё посоветовать?

– Да не… да как же… Ваня! Ты только не казни его! Ты, когда нас женил, ты говорил… Ваня! Не надо! Пусть живёт. Гад ползучий… Я ж к нему… а он… к этой мокрохвостке… Чего ж мне делать-то, Ваня? Народ-то истинно говорит: насильно мил не будешь. Мила…

– Чего делать, чего делать… Взрослая женщина, умница, мастерица, красавица! А лепечешь как девка нецелованная! Быть счастливой! Не взирая ни на что, не обращая внимание на, и имея… ввиду всех! Домна, ты сама как есть – золото. На кой тебе эта лепёшка навозная вдоль бока? Да я тебя столько мужиков на выбор притащу! Из стольного города, из Смоленска. Копаться в них будешь – как курица в сору! Ножкой отбрасывать.

Ну вот, когда расквохтался, когда курицу изобразил – она хоть улыбнулась. Плакать перестала. Успокоилась, на меня платком махнула.

– Иди уж, поздно уже.

Собратья попандопулы! Кому из вас приходилось работать шутом? Не перед королями-императорами, а перед собственной холопкой? Скоморошничать и фиглярничать, чтобы ваша рабыня не плакала? Или это я один такой придурок, которому женщину просто жалко?

А насчёт мужиков – правда: надо будет бобылей в Смоленске набрать – демографическая ситуация у меня в вотчине… не выправляется. Беженцы её ещё усугубили – баб да девок у них больше.

Попадизм – это биквадратный маразм. Потому что, кроме технологии с экономикой, непрерывно по голове стучит психология с политикой. А маразм – потому что всё не так! Неправильно, по-средневековом – всё! А мне – разбираться, мозги корячить. Вместо «изобрести паровоз» – изобретаю аутотренинг для брошенной молодым мужем женщины. И вот за этим надо было вляпываться в 12 век? – А в какой?

Кстати, они же венчанные! Просто привести мужиков – «на, выбирай» – не получится. А развод – снова попа, денег платить…

Цыкнуть на этого Хохряковича? Типа: «стерпится – слюбиться»? Или там: «жена – не рукавица, с белой ручки не смахнёшь и за пояс не заткнёшь»? Может, его просто побить? – Она плакать будет…

Таких заморочек, как у Фильки и Домны – через одного. Хорошо хоть Трифена… Соскучился я. По дому.

На другой день завёз Артёмия к Маре. Та тоже ко мне с делами, с наездами… – но после. Умная баба: когда я ей ноги мечника показал – только шипанула:

– Пшшшёл с отседова, не мешшшай.

Если у Артёмия газовая гангрена начнётся… лучше бы я его в Новгород-Северском прирезал…

Теперь Рябиновка, владетель наш, родный батюшка Аким Янович. Чем-то он меня порадует?

Что там говорил Вольтер о целибате? – Всех правителей надо кастрировать. Уточню Вольтера: и владетелей – тоже.

Ещё в начале ноября Аким с Яковом перебрались из столь достопамятных мне сеней возле «гаечного недостроя» в тёплую избу. Недалеко – через дверь. Я туда и сунулся. Сидит задумчивый лаоконист Яков на лавке и тачает сапоги свои. Мрачный какой-то… Он и так-то… А тут – и вовсе… «тачальник-молчальник».

Чтобы все понимали: сапожник – это специальность. А ремонт сапог – регламентное занятие каждого мужчины. Ну, кроме тех, за которых этот ремонт делают слуги.

Занятие – чуть реже, чем в бане помыться – каждые две-три недели. «Сапог каши просит» в «Святой Руси» – не признак нищеты, а норма жизни. Причина простая – сырость. Нитки сгнивают. Хоть воском их промазывай, хоть в масле вываривай. Отчасти из-за этого на Руси такая любовь к лаптям.

Мне по молодости пришлось малость по-сапожничать. Был период, когда у жены туфельки просто «горели», каблуки стаями летали. Инструмент кое-какой довелось собрать: ножик сапожный, лапку, дратву… Если кто не знает: дратва – это не морда после драки, это нитка такая. Как-то коллеги-попаданцы насчёт сапожного ремесла… Босые, наверно, ходят.

По моим прикидкам, в избах с «белыми» печками, сапоги живут в разы дольше. Суше и теплее в доме. Во какой побочный обувной эффект от моей кирпичной деятельности!

– Здрав будь, Яков! А Аким где?

Посмотрел, помолчал, поднёс ко рту сапог. Типа – нитку перекусить. Говорить не хочет: не видишь что ли – рот занят. Мотнул головой в сторону следующей двери. Лаоконист! Слово ему сказать – труд великий.

Уже в сенях услышал за спиной глубокий, тяжкий вздох. Чего-то мужику нехорошо. На душе нехорошо.

Додумать не успел – ввалился в следующую избу. За столом Аким орехи колет, ядрышки в миску складывает. Рядом Ивица сидит, вышивает чего-то. Видать, в усадьбе возобновился запас рушничков. Я, конечно, рад, но… что-то в доме не так. Как-то… неправильно.

– Здрав будь, Аким Янович.

– О, и Ванюша припожаловал. Давненько тебя ждём-поджидаем. Проходи-присаживайся. Узвару клюквенного не желаешь? Али покрепче чего?

Дед головой – мах, Ивица шитьё отложила и из избы – фырр…

Факеншит на мою лысую голову! Понял что неправильно! Здесь живёт баба. То есть, я понимаю – здесь опочивальня Рябиновского владетеля Акима Яновича Рябины – вон его вещи лежат. Но повсюду чувствуется женская рука.

Какое огромное количество выдумок было сказано про «руку Москвы» или, там, «руки ЦРУ с госдепом». И так мало про «женскую руку». А она – везде. И дело не в чистоте – дело в мелочах, которые придают помещению уют.

Дать определение уюту… не рискну. Но разница – сразу чувствуется. Жена так и говорила:

– У тебя вечно как в шофёрском общежитии!

Вот здесь стол накрыт белой скатертью. Я бы так не сделал – стол он и есть стол. Поверхность для размещения мисок. А тряпку эту заляпают, потом стирать её…

Карточная народная мудрость: «два главных врага преферанса – скатерть и женщина». Карт игральных здесь вообще нет – сначала надо книгопечатание спрогрессировать. А вот «враги» – уже есть. Скатерть – вижу, а…

– Аким Янович, ты, никак, подженился?

– Ты…! Я…! А тебе-то что?! Она на моём дворе живёт, мой хлеб жуёт! Я в Рябиновке господин! Хоть бы и твоя роба…

«Наезжалово» к концу произнесения несколько… «ослабелово». Дед, явно, встревожен и неуверен. Оттого и бородёнку свою чуть не до горизонта задирает.

«Моя роба»? Ну не Любава же!

– Так ты с Ивицей сошёлся?!

– И чего?! Я тут хозяин! Кого хочу – того и… приглашаю.

Хреново. Судя по форме окончания предложения, у деда не только «отношения», но и «чуйвства». А она – чужая венчанная жена. И законный муж у неё – дебил-молотобоец…

– А ты не боись, не боись! Я и об дурне твоём подумал – бабёнку ему яловую из «паучих» подогнал. Твой-то Меньшак на ей трудился-трудился, а без толку. Придурку твоему – всё едино. А? Что скажешь, Иване?

Видать крепко молодайка старика зацепила – вон как жалобно спрашивает.

– Может, Ваня, хоть третий сын нормальный будет. А то – что ты, что Плаксень… Кабы смешать бы вас да пополам поделить…

– Ты мёд с дёгтем смешивать не пробовал? А потом пополам делить… Ладно, пойду я, кузню гляну. Ольбег-то где?

Вот и поговорили. Я дорогой пытался продумать беседу. Как бы с дедом о походе моём потолковать, по-рассказывать не рассказывая. Подробностей кое-каких хотел вызнать. С нашими действиями на будущее определиться… А тут… «лямур» и… и факеншит.

В сенях Ивица попалась. Бежит-торопится. Аж запыхалась с кувшином в обнимку.

Дрючок мой неразлучный – торцом к горлу, под платок, в подбородок. Саму к стенке прижал, разглядываю.

Она вся вытянулась, чуть не на цыпочки встала, шевельнуться боится, только глазом косит. Бусы на ней хорошие – в три нитки, из лазурита. Раньше не было. Безрукавочка тёплая, бархатом крытая. Ткань хоть и старая, а неношеная. Может, ещё из боевых трофеев деда. Не по чину холопку так одевать. Дед наложницу балует. Я Трифене таких подарков не делаю.

– Как тебе с ним?

Опа! Опять не то спросил. У девки глаза на лоб полезли. И то правда: нашёл об чём подстилку спрашивать – об её чувствах. Гумнонизм хренов, равноправность с общечеловекнутостью…

– Он… добрый. И – нетяжёлый.

Понятно. После дебила Фофани…

– Ты с ним осторожнее. Владетель – человек немолодой. Не заезди.

– Ой, да што ты такое говоришь! Да как же сором-то такой…!

– Цыц. Ты девка молодая, горячая. А у него здоровье не очень. Утомишь деда – вдруг у него с сердцем чего… И руки его побереги – он их за меня сжёг. За всякое твоё упущение… Прозвище моё не забыла?

– З-зверь. Л-лютый.

– Молодец. Помни. И вот ещё. Нарядами да прикрасами не хвастай. Злых языков много – не дразни. И избави тебя боже становиться между мной и дедом! Цыц. Твоих слов мне не надобно – делами покажешь. Ты высоко взлетела – в боярскую постель забралась. Падать глубоко будет. Яков на тебя косится? Вон кувшин тянешь – предложи Акиму верного слугу за стол позвать. Тому же обидно: столько лет они с Акимом – душа в душу. А теперь старого друга – за две двери в одиночку.

Улыбнулся испуганной девчонке, по попке хлопнул, побежала. Вот ещё мне забота. Да не одна – Ольбег тоже ревнив. Если они опять с Акимом… я их мирить не буду!

Мда… А куда я денусь?

Ещё одна забота налетела на меня на крыльце. С визгом. Потом, вспомнив вежество и отошедши на пару шагов, поклонилась в пояс и спросила дрожащим голоском:

– Поздорову ли дошли? Ясен свет боярский сын Иван Рябина…

Любава. А ведь я тебя вспоминал. Не когда от поганых бегал, и не когда, скрепя зубами, выволакивал голодный бежецкий обоз по льду разорённой реки. А в тот момент, когда лежавший после очередной дозы козьего молока у меня на груди маленький князь-волк вдруг открыл глаза. Первый раз в жизни.

И этот, мутный ещё, не сфокусированный, бессмысленный взгляд вдруг начал твердеть, наполняться вниманием, смыслом, любопытством и… любовью. Радостью от вида меня! Я ж этого ничем не заслужил! Просто оказался в этом месте в это время. Не в моё время – в ваше!

Подарок судьбы. Меня радует, когда мне радуются. И печалит: сколь же много таких подарков я пропустил, не получил, по лености своей, невнимательности, замороченности…

Я знаю, девочка, что я тебя придумываю. А ты – меня. Мы оба одеваем друг друга в одежды собственных иллюзий. И пока реальность не начнёт рваться из этих одежд – наша радость с нами.

А девочка растёт – вежество вон, манеры такие…

– Здравствуй, Любава. Что-то ты далеко остановилася. Раньше-то я тебя с шеи снимал, а теперь…

О-ох… «Раньше» – продолжается. Только девочка тяжелеет и одежда на ней зимняя.

– Ванечка! Миленький! Я тебя так ждала! Так ждала! Все очи просмотрела! Я им всем рты позатыкала! Ну не может такого статься, чтобы ты ко мне не пришёл! Ну не может! Нету такой силы!

Как говорил Чарджи: у поганых клея не было, чтобы Ваньку в землю забить. А здесь, похоже, уверены, что такого клея, в природе и вовсе нет.

– Ой, Ванечка! Глянь – сейчас совсем подерутся!

Факеншит! Люди – это всегда проблема. Маленькие люди – большие проблемы. Либо – сразу, либо – когда вырастут.

Ольбег что-то высказал Алу и теперь молотит его кулаками. А тот только голову закрывает.

Всё правильно: по правилу территории – самец Ольбег на своём дворе. Разве что – двор не метил, да и сам ещё не самец. И по правилу сословий: вятший бьёт быдлёнка. Опять же – иноземца-инородца-иноверца-чужака. Ксенофобия форева!

Одна только моя «жаба» против. Бздынь.

– Ты…! Ты чего?!

Ольбег, выкинутый за шиворот в сугроб, очень удивлён насильственным прекращением проявления его исконно-посконных прав. Любава, забравшаяся ко мне в подмышку, радостно выглядывает оттуда и хихикает при виде ошарашенной, мокро-заснеженной физиономии боярского внука. Я понимаю, что при её нынешней эйфории – ей хоть палец покажи. Но… нехорошо это.

– Любава, нехорошо смеяться над глупым ребёнком. Ошибки бывают у всякого.

– Я…! Я не ребёнок! Я – боярский сын! А он… а она… они все… они холопы! Они рабы! Они должны… я…

– Не якай. Это только каша ячневая – хороша. Ты – не боярский сын. Твой отец, Храбрит, был служилым человеком. Получил вотчину. Но не успел её поднять. Не успел получить боярство. Ты даже не боярский внук – у Акима вотчина есть, но дружина не выставлялась, к князю на сборы не являлась. Тоже боярства нет. Мы с тобой какбы-полу-недо-почти-псевдо-квази-около-бояричи. Вроде него – он такой же ханыч.

– Он раб! Он приблуда от какой-то подстилки в ихней юрте…

Бздынь. Как же с ними тяжело… Даже с маленькими.

– Я просил тебя не говорить плохо о твоей матери. Мне нужно повторять эту просьбу применительно к матери каждого человека, которого мы встретим? Алу – мой раб. Если ты в чём-то им недоволен – скажи мне. Судить и казнить моего раба – моя печаль. Когда ты бьёшь моего человека – ты оскорбляешь меня. Ты этого хочешь?

Ольбег, сопя, выбирается из сугроба. Красный от снега, от усилий, от, я очень надеюсь, стыда. Бормочет что-то под нос и выдаёт «убойный» аргумент:

– Он – поганый!

– Ты прав – Алу язычник. Но его ли вина в том, что свет веры Христовой ещё не воссиял над Диким Полем? Теперь же, при первой возможности, мы окрестим его.

– Нет! Я вере своих предков не изменю!

О-хо-хо… И этот – туда же. Богословский диспут в детском саду. А когда ж мне прогрессизмом заниматься-то? Топну ножкой, вложу ума в задницу… Куда он денется!

Но из моей подмышки выглядывает Любава, тревожно всматривается мне в лицо. Ты как, Ванька, просто тупой погонщик тупого быдла? Так твои люди и станут такой скотиной. Пока кнутом не щёлкнул – стоят-жуют. Щёлкнул – перешли на другое место – там жевать будут. Мне это надо?

– Алу, в этом мире ребёнок наследует судьбу матери и веру отца. Ты достоин иной судьбы. Так решили серебряные волки. Значит – тебе нужна и иная вера. Никто не будет загонять тебя палкой в купель. Но если ты захочешь – я стану твоим крёстным отцом. А потом вы с Ольбегом обменяетесь крестами и станете крёстными братьями. А теперь покажите Алу усадьбу. Он никогда не бывал в таких больших строениях. И не сломайте себе шеи в недострое.

Насчёт «так решили серебрянные волки»… Но ведь не съели же! Значит – не просто «мясо на ножках». Зато теперь «экскурсоводы» будут слушать половчёнка с открытыми ртами. А у меня ещё один неприятный разговор. С чудаком, подпирающим стену конюшни.

– Чарджи, почему ты позволил бить Алу?

– Ха! Мальчишки пинаются. Дитячья битва. Немножко синяков пойдёт ему на пользу…

Блин! Этот высокомерный придурок делает вид, что не понимает! Не делает – не понимает и не хочет понимать. У меня начинают дёргаться губы и скалиться зубы. Им же жить вместе! То, что их сейчас свяжет или разделит, определит отношения на всю жизнь. Я говорю всё тише, переходя всё более в горловое рычание.

– Я говорил тебе – какую цену готов заплатить за своих людей? И – взыскать. С чужих. И стократно – со своих. Своего предавшего. Ты – предал. «Мальчишки пинаются»? Это была не забава, это – избиение, унижение.

– Да ну, ерунда. Что я ему, сторож? Пусть сам учится…

– Ерунда?! Чарджи, я отвечаю за свои слова. Всегда, всем. Я сказал, что ты ему – учитель. Ты ему – всё. Сторож, защитник, нянька, отец, мать, брат… Ты водишь его за ручку, вытираешь ему слёзки и попку, смазываешь ссадины и поёшь колыбельные. А ты? Ты сделал меня лжецом. Ты обидел меня. Ты готов биться со мною? Насмерть?

Чарджи смотрит в землю, теребит темляк своей сабли. Кажется, он покраснел. Надеюсь – от стыда.

Вдох-выдох. Нельзя так заводиться – помру скоро. Лучше бы я про водяную мельницу думал.

Но, факеншит уелбантуренный! Мельницы и без меня построят. Веком раньше – веком позже… А душа у мальчишки – одна. Навечно. Если её искорёжат – её не переделать. Приучать его покорно принимать побои? «Я – начальник, ты – дурак», «помни своё место», «каждому – своё», «мясо на ножках»… Зачем я его тащил? Что такое – старательный, послушный раб – он и так знает.

Нельзя объять необъятное. Но вот этот «волчонок» попал мне в руки. И не сделать… хотя бы – лучшее из возможного…

Я – эгоист, я люблю себя больше всех остальных. И очень хорошо знаю: всякое недоделанное барахло обязательно ударит в спину. В самый неподходящий момент. В мою любимую спину.

Не надобно приписывать мне талантов, коих у меня отродясь не было. Вот, говорят ныне: «… с малых лет приуготовлял всё к грядущему величию Святой Руси…». Глупость сиё есть! В те поры у меня и мыслей про хоть какое величие даже и вовсе не было! Я сподвижников своих ни к каким славам громким не готовил. И «мудростью неизъяснимой» какой – не поучал. Что кипчакский «серый волчонок» да торкский «инал-изверг» научилися вместе жить – то их труд душевный, не мой. Что от дел ихних через 10 лет вся Степь перевернулась – то их удача. А я лишь понять заставил, что они – люди, мои, «пердуны». А не «степные тараканы» разного колера. Ну, и после… кое-чего по мелочи…

Ну вот, Чарджи – понял. И – обиделся. Потому что я прав, а он нет. «Более всего раздражает правда». Надо дать ему выйти из ситуации без «потери лица».

– Ладно. Пойдём-ка к Акиму – нужен твой совет. Непонятное дело есть.

О, сработало! У Акима за столом сидит Яков, они мирно потягивают бражку, даже и Ивица за стол присела. Аким радостно проповедует, остальные благостно слушают. Торжество демократии, прогресса и миролюбия.

– Аким Яныч, посоветоваться хочу. Хорошо – и Яков тут, и вот, Чарджи – встретился. Нам же надо боярство получать. Вотчина у нас – полная. Сотня тягловых наберётся. К осени – ещё и с избытком будет. Надо дружину боярскую собирать. Я тут присмотрел пару толковых мальцов у голядин, из беженцев парочка-другая найдётся. Хочу ещё и Ольбега в это дело взять. Ты как думаешь?

Не понял. Чего я такого сказал?

Яков аж поперхнулся. Кашляет, отфыркивается. Аким кружку до рта не донёс, смеяться начал. Так заржал, что вздумал руками по столу колотить от восторга. Больными-то руками… Ну, это его быстро успокоило.

– Да уж, Ванюша, повеселил старого! Аж до слёз. Вот, Яков, живёшь себе живёшь… А тут сыночек заявится. И на полном серьёзе такую шутку удумает… Слышь, Яша, а мы в его годы такие же были? Бессмысленные, не разумеющие… А?

Яков хмыкает в кружку. Но брызги уже не летят. А мне становится очень стыдно. Я их только что жизни учил. «Старый мудрый Ивашка-попадашка». А тут раз – и я полный дурак. Не знаю чего-то общеизвестного, очевидного.

Давно сказано: «нет такой ситуации, из которой нельзя было бы выйти с позором». Хорошо бы выходя, прихватить что-нибудь. Можно не тяжёлое – информацию, например.