Текст книги "Обязалово"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Глава 211

Чуть провёл ноготком у Трифы между лопатками. Она вздохнула и повторила. И ещё раз. И – ещё. Елица мычала через плотно сжатые зубы, мотала головой, не раскрывая плотно зажмуренных глаз. Выгибалась всем телом, но не убирала свои руки с подушки. И – не сводила коленей.

И это правильно. Потому что, если со всей силы приложить ляжками по ушам… а потом прижать от всей полноты чувств «души неопытной её»… Задушить до смерти – вряд ли. Но весь настрой сбить – элементарно.

Я пытался рассматривать происходящее общефилософски. Типа: множество разнообразных моделей поведения, наработанные хомосапиенсами в процессе эволюции…

Фигня. Отношение к женской однополой любви в моей России удивительно отличается от отношения к мужской. Скорее – жалостливое, чем агрессивное. Результат массовой убыли мужского населения в ходе войн и катаклизмов 20 века? Наша исконно-посконная национальная специфика?

Отношение, например, в исламе принципиально другое – смертельное. Смертная казнь. Это отдача от гаремной культуры, где очередной султан или шах принимал на себя физически неисполнимые обязательства?

Философствование, гуманизм и сравнительная культурология не помогали.

Зрелище двух смутно белеющих девичьих тел дополнялось деталями искушенного воображения взрослого мужчины и взбесившимися чувствами подростковой гормональной системы. Вроде бы я же не так давно, а уже… Куда тут эту дурацкую кружку поставить?

Моё вмешательство сбило весь установившийся ритм процесса. Трифена охнула, когда я несколько резковато прижал её и снаружи, и изнутри. Вопросительно оглянулась через плечо: «А ты-то чего лезешь?». Елица замерла и широко распахнула глаза, пытаясь разглядеть в полутьме скульптурную группу, вдруг построившуюся между её коленей.

Однако, после нескольких моих толчков, процесс возобновился. Она ещё некоторое время смотрела на меня поверх наглаживаемой мною попочки своей подружки. Потом её глаза снова закрылись.

Интересно: как это правильно называется – «паровозик» или «дилижансик»? Ну, надо же какое-нибудь слово найти! Чтобы потом можно было бы просто скомандовать.

У большинства средневековых владетелей имеются гаремы. Разной степени сложности, официальности и количества. Надо же этими группами особей эффективно управлять! В их профессиональном поле деятельности.

Камасутра даёт довольно полную классификацию традиционного парного секса. А вот «непарного»… Придётся терминологию придумывать самому.

Мои толчки подталкивали Трифену вперёд, ей всё больше приходилось сгибать шею. Наконец, она снова недоумённо обернулась ко мне. Очередной толчок послужил ей исчерпывающим ответом – она переступила руками и сдвинулась вперёд. Ещё, ещё. Раздвинутые бёдра Трифены прижались к раздвинутым бёдрам Елицы. И всё сильнее раздвигали, расталкивали их на каждом моём толчке, на каждом её шажке.

Трифена старалась не давить на подружку, но вот её колени раздвинулись ещё шире, охватывая лежащую на постели подушку. Девочки прижимались друг к другу сперва бёдрами, потом нижними частями животов.

Два девичьих нежных, чуть влажных от пота, тела скользили друг по другу в такт моим движениям, соприкасаясь всё большими частями. Уже и набухшие соски Елицы познакомились с губками и язычком её подружки. И, судя по продолжительности «о-о-о-о-х» – знакомство произвело приятное, яркое впечатление.

Вздохи моих наложниц становились всё сильнее, всё более наполняясь синхронными, гармоническими стонами. Трифена потихоньку подталкивалась мною вперёд, выше.

 
«Всё выше, выше и выше
Стремим мы полёт наших… птиц,
И в каждой… пропеллере дышит
Спокойствие наших… яиц».
 

Спокойнее, Ванюша, спокойнее. Дай каждому время взлететь повыше… до персонального потолка чувственности.

Они уже смотрели друг другу в глаза. Не видя, не замечая никого и ничего вокруг. Ничего, кроме того, что происходило в них самих. Только их собственные, внутренние, столь сильные и завораживающие ощущения. Усиливающихся от моих толчков, от продолжающегося продвижения тела одной по телу другой. И ещё чуть-чуть. Трифена сдвинулась ещё дальше, продолжая прижимать уже к бокам постанывающей Елицы – её и свои собственные широко расставленные, ритмично вздрагивающие бёдра.

Придерживая ягодички «гречанки», чтобы она не сползала за мной следом, я чуть отдвинулся. Чуть дальше, чем обычно. И… наполненное смазкой и слюной лоно Елицы приняло меня. Как своего. Как родного и долгожданного. Как – «так и надо».

Как всё-таки чётко воспринимается разница! Надо быть совершенно пьяным клиническим идиотом, чтобы не отличать одну женщину от другой. Вот так, на ощупь изнутри. Или полностью отмороженным. И на голову и на… вообще.

Наш фольк предполагает куда большую мужскую чувствительность. И способность её использовать:

 
«Уронил в п***у часы,
Тикают проклятые.
Я их хреном завожу
В половине пятого!».
 

Я не видел лица из-за плеча Трифены, но вдруг Елица ухватила её голову руками и стала страстно целовать в губы, в щёки, в куда попало, при этом отзываясь всем телом на мои движения. Темп стремительно нарастал, и, наконец, задержавшая на мгновение дыхание Елица, хрипла вскрикнула, выгнулась, чуть не встав на мостик, и вцепилась ногтями в спину своей подружки.

Первый раз в жизни я увидел, как одна женщина царапает спину другой. Успех. Безусловный. И я тоже как-то к этому причастен. Ну там… возле кормы постоял. Кормов… кормей… как будет множественное число? И самому приятно: я же говорил – своё я всегда получу. А тут девушкам и ждать долго не пришлось.

Они с трудом отвались друг от друга, дышали – как бегуны после стометровки. Кантовать их сейчас… не получится.

Мне осталось только покровительственно улыбнуться в расширенные, чуть поблёскивающие в темноте, две пары глаз, принести им простынку накрыться. И отправиться в чулан.

Где можно, наконец, и самому отдаться – в объятия Морфея.

По утру, глядя как Елица, смущаясь и морщась, усаживается на скамью за обеденным столом на поварне, я подвёл итог:

– В Пердуновке народу всё более – нужна своя лекарка. Марану по каждой мелочи дёргать – не хорошо. Жить будешь вместе с Трифеной, у неё же и учиться. Грамоте… И прочему потребному. Вопросы?

– А…?

– «А» – будет. В очередь с Трифой. Или – вместе. Сами разберитесь. Надо будет – поправлю.

Девчушки раскраснелись, потом зашушукались. Народ тоже… рты открыл для лучшего слуха. Плевать. Я тут господин. Как скажу – так и будет.

И ещё одна деталь: мне в поход идти, боярство добывать. А оставлять Трифу одну… пусть бы и заклятую…

Секс сродни наркотикам: кто подсел – остановиться трудно. А так, вдвоём, они «гамадрилов» не подпустят. Нефиг ребёнкам дефицитом допаминов жизнь портить – сами… самообеспечатся.

Что, красавица, раскраснелась? Тоже дилижансик попробовать хочется? Будет тебе, будет такая игра. А пока запиши вот что.

Говорят, что я, взявши малых и сирых, пустых да негодных, из них «мечи разящие» для Руси выковал. Да глупость это! Коли у человека душа – рогожка, так окромя мешка пыльного ничего и не исделаешь. Булат из железа куётся. Есть в душе стержень железный, хоть бы как крученый-верченый-ломаный – есть из чего клинок делать. У Елицы – был. То-то она на меня при первой встрече с ножом кидалася. Страсть в ней была. Да не про постелю я! Про огнь душевный, про страсть к жизни. Вот Мара, да Трифена, да аз грешный – тот её стержень и подправили. То подправили, что в ней изначально было. А уж дальше она сама росла. В моей воле.

Вот, много раз говорил я людям: ты – в воле моей. А ведь моя воля – куда обычной воли вольнее. Ведь приняв её человек от всех других волей, которые его со всех сторон как тенета паучиные опутывают, как стены тюремные – хода не дают, освобождается. Моя воля – человеку воля, его воля – ему же неволие. В моей воле жить – храбрым надо быть. А Елица-то и изначально храбра была. Вот и вышло так, что она дуб Перунов – в щепу разнесла, Кривее-Кривайто ихнего – в лоскутки порвала. Полный двор в Ромовом городище – мертвяками набила. Она – осмелилась. А смелость её – и от той минутки, когда подруженьки на моей постели игралися.

Что, детка, и охота дилижансик попробовать прошла? Подумать хочешь? Ну-ну. Надумаешь осмелеть – скажешь.

Я уже говорил о принципиальной разнице двух стилей мужской жизни? Один – перехватчик-осеменитель, по фольку: «наше дело не рожать – сунул, плюнул и бежать». Другой – садовник: «как сделать английский газон? – очень просто: берёшь лужайку, и стрижёшь её каждый день. Триста лет».

Гоголь довольно подробно описал разницу:

«Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских: имели так же весьма чисто, обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды, или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то-есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват; волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер чорт меня побери, как говорят французы; волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь, и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец толстый, послуживши богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских всё отцовское добро».

Я, по привычкам своим, скорее не «тонкий». Огородник я: «огород надо копать». Каждый день. И каждый день «в моём огороде» вылезает какой-нибудь… «овощ».

Сижу я как-то вечерком, вправляю мозги Точильщику. Камень на шпиндель надо надёжно насаживать. Я понимаю: силёнок ещё у малька маловато – ну так позвал бы кого. Или приспособу какую… Вваливается сигнальшик и орать:

– Таммма…! Эттта…!! Идут…!! С-с-снизу…!!!

Твоюмать не ругавшись! Опять черти князей русских несут?!

– Не… Эта… Во! Купцы! Рязанские!! С хлебом!!!

Оглушил-то как. А как перепугал! Да я от таких волнений… без всякого прогрессизма дуба дам. Без дерижопля помру.

– Выйди. Подумай – что сказать должен. Постучись. Войди. Скажи внятно, с чувством, с толком, с расстановкой.

С четвёртого раза. Ну, более-менее. Хотя морду кривит и в носу ковыряет.

– Сколько лодей? Сколько людей? Как гружёные? Какое оружие?

– Дык… Ну… Не сигналили.

Всё, блин, терпелка кончалась – завтра начну русских людей русским словам учить. Чтобы они на русском языке… корректно ботали. Внятно и разборчиво. Но – завтра. А пока – команде подъём, брони вздеть, выходи строиться. Ходу, ребятки, будем прошлогоднее дерьмо убирать, новое…изготавливать.

Раньше две здешние общины – «Паучья весь» да голядские «велесоиды» – установили «прочные, взаимовыгодные торговые связи» с группой рязанских купцов-прасолов. Рязанцы таскали сюда барками хлеб по весне и брали товар от общин.

Две маленьких детальки: купцы расплачивались не за взятый, а за прошлогодний товар, и «взаимовыгодные» – это для руководства общин.

Что такое «принудительное кредитование» – я по прежней жизни знаю, сам применял. И не люблю, когда оно ко мне применяется.

Что такое – «откаты начальникам» – тоже проходили. Опять же, цены рязанцев мне… не нравятся. Поэтому разговор будет… острым.

– Ну что, мужи добрые, остренькое-точеное все взяли? Тогда зайдём в Рябиновку и – на разговоры.

Разговоры в веси уже шли. Пока – без мордобоя. Под частоколом селища лежали на бережку четыре здоровых пузатых хлебовозки. Николай, осторожно выглянув через наш борт, сразу выдал числовую оценку:

– Пудов по полтораста в каждой. Стало быть, мужиков – с полсотни. Ты, боярич, эта… осторожнее. Бурлаки драться горазды.

Подошли к бережку, выгрузились без шума и пыли. Аким пока кафтан отряхивал, я уже к лодейщикам подскакиваю. Лежит на песочке мурло невеликих лет, на меня глядит, не встаёт, не здоровается. Ну, мне нетрудно и самому начать:

– Здрав будь, гость лодейный. А чего мешки не носите?

– А ты хто?

– Я здешнего владетеля сынок. Подымайтесь – оттащите лодейки в Рябиновку, в господскую усадьбу.

– Не. Это пусть наш старшóй скажет. А мы дальше не пойдём, мы досюда рядились.

Что сказать? Хоть и мурло, а прав: нечего субординацию нарушать – пойдём искать старшего. Приняв некоторые меры предосторожности.

– Чарджи, возьмите с Охримом луки и вон туда, на высокое место. Ежели лодейщики каверзу какую учудят или вниз по реке сдвинуться – бить насмерть. Как гусей-лебедей. А ты, милок, лежи покуда. Лежи-лежи – не дёргайся.

В селище уже топили бани, резали скотинку и накрывали столы – пусть начальство промеж себя разбирается, а простым бурлакам после похода и отдых нужен. Кому постель мягкая, кому еда сытная, кому баба сладкая. А уж банька да выпивка – всем.

На пустом общинном дворе толклись с десятка два бурлаков. Осматривали пустые амбары да покосившийся кое-где забор, посмеивались. Я на этом дворе пруссов резал, мертвяков рядами выкладывал, а им шуточки…

Столь памятная мне кожаная завеса на дверном проёме. Как тогда оттуда пруссы полезли… А вот и неподъёмная дверь, за которую я спрятался. И ждал, что морда со жвалами выглянет. Стол… В тот раз он был златом-серебром засыпан. А пол – кровью залит… Куда шаг не шагни – везде мне память. Уже из этой, «святорусской жизни».

За столом сидели четверо рязанских прасолов и Хрысь. Пара баб суетилось возле печки, мужики уже чуть выпили и закусили, но крику ещё не было. Хрысь явно обрадовался:

– А вот и владетель наш пришёл. Вот с ним и торгуйтесь. Мы ж теперь – боярские. Он же ж… господин над нами.

Начавшийся, было, выражаемый нестройным хором подвыпивших голосов, ритуал приветствия, был скомкан Акимом. Он тяжело протопал до скамейки, махнул рукой в сторону гостей:

– Охо-хошеньки. Ой, косточки мои болят. Ох и крутит же. Вроде к дождю. Там-то, на Низу – тучи не видали? Ну, стал быть, с другой стороны придёт.

Послушал рассуждения гостей о погодах, о болячках («У моей кумы така ломота в пояснице коли туча с западной стороны. А коли с восточной – мало не пляшет. Вот те хрест святой!»), Покивал. И ткнул пальцем себе за спину:

– Сыночек мой, Ванечка. Вот он цену и скажет.

Четыре окладистых тёмно-русых бороды уставились на меня.

Та-ак. Николай… купец-невидимка. Испарился ещё по дороге:

– Надо… это… глянуть – чего у них тама в лодейках. Ну и… с людьми надо жить… ты пока… это… А я разнюхаю…

Рядом со мною Сухан и Яков. Остальных своих я во дворе оставил. Ежели что… беру купцов в заложники.

– Первое. Хлеб дотащить до Рябиновки. Там и ссыпать.

– Не… С чегой это? Это ещё 4 версты тащить! Не… у нас уговор был – здеся хлеб отдать… а кудой-то… може тебе, детка, хлебушко до Новагорода дотащить? Ишь чего удумал…

– А «второе» – чего?

Вот теперь я начал различать бородачей. Хотя бы одного, у которого хватило ума сформулировать аналог культовой фразы советского кинематографа: «Огласите, пожалуйста, весь список».

– А вторая новость, дядя, в том, что цена на «паутинку» ныне втрое. И плата – вперёд.

Народ офигел. Потом начал дружно выражать. Свои мнения, ощущения и выражения. Кто-то начал вставать:

– Да мы об том и говорить не будем! Уйдём нынче же! Это что ж такое деется!..

Хрысь мотнул головой и две бабы возле печки быстренько убрались за неё. Кажется, будут бить. Мой визави, «списочный умник» тоже начал подниматься.

– Эй, дядя, звать-то тебя как?

– Меня-то? А на что тебе?

– А на то, мил человек, что сыночка моего одни людишки Ванькой-ублюдком кличут, а другие – «Зверем Лютым» величают. Так что – садитесь. В ногах – правды нет. Даже пока и ноги есть. Ну! Сели!

Куда что подевалось: у Акима и спинка прямая, и в голосе старческой дрожи нет. Смотрит прямо и весело. Только руки на столе неживыми лежат.

– Ванечку так величают, за то, что он велесово городище разорил. Так изделал, что ихний медведь, прости господи, богомерзским волховишкам головы поотрывал. А голядь оставшуюся в веру христовую окрестил. Нету теперь того места поганского, пустое оно стоит. А ещё – ведьму цаплянутую вывел. Вот этой палочкой гадине промеж ног – хрястнул, у той хребет и треснул. То-то!

Дед, похоже, активно использует сказительское творчество главного местного болтуна. Уместно использует. А вот и новенькое:

– И иного много чего он понаделал. Да и вот, к слову сказать: построил у меня в порубе лестницу чудную. Вот, ежели к примеру, человечка какого туда спихнуть, то он по той лестничке быстро летит – не спотыкается, не бьётся, не ломается. И сидит там – живой и целый. А вот выйти… Лестничка, вишь ты, хи-и-трая… Проверить не интересуетесь?

А вот такой легенды про себя любимого – я ещё не слыхал. Дед-мифотворец? Но ведь он же ни слова неправды не сказал! Я, ведь, и правда – в Рябиновском порубе необычную лестницу построил.

Учись, Ваня, мозги пудрить. Пудры ещё нет, а процесс – повсеместно.

Купцы начали переглядываться. Но шапки – напяливали. Пришлось влезть:

– Вы, люди добрые, как хотите, а хлеб я у вас заберу. За прошлогодний товар. У меня на дворе полно гридней – начнёте дёргаться… Я тут, вот за этим столом, разбойный ватажок вырезал. Ни один не ушёл. Оно вам надо? Так как тебя звать-то, дядя?

– Далось тебе моё прозвище. Софроном кличут.

– Ну, значит, купцы рязанские, вы с Акимом здесь посидите, бражки попьёте. А мы с Хрысем и Софроном пойдём погуляем. Софрон бурлаков из селища выведет. Во избежание… А Хрысь пауков хлеб таскать поставит.

Купцы пытались возразить, рассказать об обидах бурлаков, о тяготах дальнего пути, о договоре с покойным Хохряком…

Последнее – заставило применить домашнюю заготовку:

– Хохряк нынче на кладбище лежит. Хочешь поговорить? Могу проводить. Там и ямка готовая рядом копана. Чтоб беседовать удобнее было.

Или мы в КВН не играли? На все ваши «вопросы» у нас свои «ответы» заготовлены.

Кто-то из баб уже вытащила на стол жбанчик бражки, вторая притащила шкворчащее мясо… И чего купцам дёргаться-то? Чуть подумают и поймут, что я им во всём уступил: и барки тащить не надо, и мешки не бурлакам таскать.

Оглядев моих людей на дворе, Софрон только хмыкнул. Ну и правда: гридень у меня тут один – Ивашко. Зато – толстый. Но Чимахай с Ноготком, Могутой, Фангом и парой здоровых рябиновских дворовых – выглядят пристойно. И ещё пара стрелков вне селища – никому уйти не дадут.

Бурлаки матерились страшно: Софрон вытаскивал их из-за столов, из бань, из… очень близкого общения с женским полом. Большинство его слушалось. Остальным он вправлял мозги кулаком. «Пауки» на Хрыся тоже ворчали. Но значительно тише: места на кирпичах всегда свободны.

К утру злые и невыспавшиеся бурлаки погрузились в барки, оттолкнулись и по-заваливались спать, оставив только кормщиков – вода сама несёт. Усталые, но довольные «пауки» тоже расползлись по избам.

Довольные: обошлось без бурлацкого «веселья», накрытые столы им самим остались, да и хлеб ссыпан в амбары.

Меня весьма удивило такое миролюбие пришлых – я ожидал кровавых разборок. Но Николай объяснил: Они ж тебе подарки не отдали. Считай – треть у них осталася.

Факеншит! Идиот! Купцы расплачивались с «пауками» хлебом, а с начальниками общин – подарками. Злато-серебро Хохряковой захоронки.

Но сделать я ничего не могу – «подарки» – нигде не прописаны, сумма-форма – не оговорены, свидетелей – у меня нет. Отличить «подарки» от собственного имущества или товаров купцов – я не смогу. А просто грабёж устраивать… Не «по правде».

Вторую причину мирного исхода озвучил Хрысь:

– Дык… по-рассказывали тут про твои подвиги. И как Хохряка зарезал, и про волхвов с ведьмой, и про пруссов. И из последнего: что Марана на твоём корме живёт, что кикиморы, по твоему слову, на деревах сидят, клешнями машут. Опять же: как ты палача Владимирского князя на своём дворе палкой бил и лицом в землю клал. Как в Боголюбского ножики кидал, а он мечом Борисовым от тебя еле отбился.

Да не было ж этого! Я Маноху даже и пальцем не тронул. И Андрей меч свой просто показывал. Однако, слово народа – слово божье. Хоть и враньё.

Как известно: год человек работает на репутацию, потом репутация всю жизнь работает на человека. Вот где-то год и прошёл, как я в здешние места попал.

Как кричал кот Матроскин, глядя на долбящего подоконник воронёнка: «Ура! Заработало!».

Удовольствие от «мирного расставания» заставило меня поддержать легенду и о некоторых других сторонах моей ну очень неординарной личности.

Перед уходом каравана Николай старательно обсуждал с купцами – как те придут с хлебом в следующий раз. Купцы с энтузиазмом кивали, радостно «междометили», но по рукам бить… избегали.

Обе стороны понимали: разговор – пустой, хлеба в другой раз они не привезут. И дорого для них, и обидно – ожидаемая халява обломалась. Отсюда их раздражение. Пока не пройдёт – толку не будет.

А мне нужны торговые агенты на Оке: реки вниз от Рябиновки – наиболее естественный и выгодный рынок сбыта.

Работать лучше с умными – отозвал Софрона в сторону:

– Даром время тратим – не придёте вы. Ни осенью, ни весной. Потому что дураки, и на меня обиделись. Но ты, вроде бы, поумнее остальных. Поэтому тебе от меня подарок. Запоминай: в это лето на Новогородщине будет сушь. А осенью мороз угробит яровые. Потом – голод. Зимой цена встанет: осьмина ржи по полугривне.

«Осьмина» – восьмая часть здешней хлебной меры, которая называется «кадь» или «оков». Мера – в 14 пудов, около 230 кг. При обычных, пока ещё, ценах показатель прибыльности – 40. Не процентов – раз. Если этот купчина не подымет на таком деле мешок серебра, то он не купец рязанский, а пень лесной.

– Ишь ты… Стал быть – грядушее прозреваешь? А ежели обман? Ты мне расходы мои выплатишь?

– А мёд ложкой не хочешь? Не любо – не слушай. Ты купец – риск твой. А вот что со мной жить лучше в согласии – поймёшь, когда локти себе по плечи сгрызёшь.

Мужик загрузился. Уже отчаливая от берега, он пристально разглядывал меня в полутьме предрассветных сумерек. А чего разглядывать? Запись новгородской летописи о голоде 1161 года – одна из немногих, которую я помню. Я бы к нему в долю вошёл. Но… Я его не знаю, он меня – аналогично. Ни проверить, ни проконтролировать.

Следующая летописная голодовка – через 8 лет. Обнюхаемся – тогда… поглядим.

Враждебные отношения между Рязанью, Муромом и Владимиром существовали всё русское средневековье. Вынужденный строить свой городок – Всеволжск, я неизбежно попадал в трясину взаимной вражды князей в этих городах. Принимая сторону одного, я, хоть бы и против своей воли, оказывался врагом двух других. По первости у любого из них было достаточно сил, чтобы просто придавить меня. Кабы не Софрон-рязанец – так оно бы и случилося. А с ним, с памятью его о моём «пророческом даре» – наоборот вышло.

Всё. Тянуть больше нельзя – вода уйдёт. Уже на следующий день мы начали энергично собираться в поход. В стольный град Смоленск за боярством.

Даёшь шапку! И сословные привилегии в полном объёме…

Что брать с собой? Кого? Как идти? Где там встанем? Ну не знаю я всего этого! Акима периодически заносит в мемуары, Яков – в лаоканиста играется, Марьяша… рвётся в свет… А кто тут останется? А чего работникам делать? А как «Паучью весь» перестраивать? Как обеспечить непрерывное функционирование школы, точильщиков, сигнальщиков, печников, кирпичников, прях и ткачей…? И чтобы Меньшак не выёживался, а Мара не злобствовала…

Марана требует прикупить снадобий всяких. С описаниями типа:

– Если надкусил и сдох в корчах – оно самое.

Прокуй требует железа. Тоже – проверять на зуб.

– Ежели хрустнуло – не бери.

– Зуб хрустнул?!

– Не, ну ты вооще! Если зуб – бери. А вот если оно само хрустит – шлаку много.

Потаня требует семян:

– Эта… Всхожесть чтоб была. Сам же ж видишь… И – устойчивость к полеганию… А то дунет… сам же ж понимаешь…

Я, блин, всё понимаю! Я только одного не понимаю: как по семечку отличить несъедобность для долгоносика! Опять – «на зуб»?!

Бабы – все! – прикрас хотят. Да это-то ладно – Домне бондаря толкового хочется. Причём именно – бочки делать.

Хотен сунулся, было, пошутить на тему – зачем одинокой женщине бондарь и куда тот будет затычки ставить. Чуть головы не лишился.

Кстати: Хохряковича взять с собой. «С глаз долой – из сердца вон». Без зазнобы вдоль боку… Или в походе сдохнет, или – ума-разума наберётся.

Составляется, уточняется, расширяется и переписывается «список надобного привезть». По Высоцкому:

 
«Все же надо взять доху,
Зятю кофе на меху,
Куму – хрен, а тесть и пивом обойдется,
Также взять коньяк в пуху,
Растворимую сноху,
Ну а брат и самогоном перебьется».
 

Дурдом. А ведь есть и свои мечты. Типа: как бы получить в собственность болото «Голубой мох»?

Потому что я там мог бы построить канал. И если мне дадут по приличному куску этих речек, Усия и Десна, которые из того болота вытекают, то я бы такой транспортный переход сорганизовал… Не хуже Суэцкого канала!

Николай худеет с темпом кило в день. И рвёт на себе волосы. Из «везде».

Везём полотно-«паутинку» на продажу? – Конечно. Сколько?

Одна из новелл Боккаччо начинается с рассказа о купце, который пришёл в Александрию на корабле с грузом сукна. Но в порту уже были три корабля с аналогичным товаром. Результат: купец разорился. И это в огромной Александрии! В полумиллионном мировом центре торговли! А у меня тут – просто «святорусский» городок на 30–40 тысяч населения. Обвалить рынок… как два пальца…

Что ещё брать на продажу?

Спирт… Аналогов на рынке нет, предусмотреть спрос – не получится.

Колёсная мазь – аналогично. Объяснять, что вот такая консистенция лучше обычного дёгтя… И – дороже…

Скипидар здесь берут. Но очень мало. Идёт преимущественно не в лаки-краски, как в моё время, а в медицину. Мазь для излечения геморроя, например. Объёмы – маленькие. Цены – непредсказуемы.

Повторюсь. Просто от злобности. Попаданцы… – чудаки. Кое-какая личность из «светлого будущего» влетает в «проклятое прошлое», изобретает такой-сякой «фигурный болт», и надеется, что туземцы оторвут его с руками. Ха-ха три раза!

Что, никогда не приходилось заниматься маркетингом? Продвигать на рынок товар – фи, какие мелочи! А сто штук баксов за минуту на «Первом» не хотите? А ведь это так, только кусочек из надобного.

Если товара нет на рынке – его не купят. «Картофельные бунты» – просто первое, что на ум пришло. Если товар уже есть – его не купят – не тот производитель. Одни и те же гаджеты, с одних и тех же корейских заводов различаются по цене в четыре раза – лейблы разные.

Если у тебя известный товар от известного же производителя – его у тебя всё равно не купят. Потому что ты – чужак, потому что – не умеешь торговаться. Просто – не умеешь говорить, стоять, сидеть, кланяться… так, как это ожидают от продавца вот такого товара – покупатели.

Если внимательно посмотреть средневековую литературу, видно: «заморские гости» – редко торгуют в розницу. Сбрасывают товар местным купцам, привычным к общению с чужаками, и уходят. B2B, а не B2C.

Общий корень в русских словах «странный» и «иностранный», родство слов «немой» и «немец»… Одно из значений английского «strange» (странный) – чужой, чуждый.

Попаданец не просто «strange» – он «super-strange». И вы ждёте, чтобы вам денег дали?

У меня ещё одна заморочка: главная цель у нас – получение боярства. Цель бюрократическая, а не торговая. Соответственно – срок возвращения непредсказуем. Может, через месяц назад пойдём, может – уже по снегу.

Блин! Я зимнее брать не буду!