Текст книги "Обязалово"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Глава 216

Утром ещё раз в голове покрутил, вариантов прикинул, решился:

– Николай! Бери образцы товаров, пойдём на княжий двор. Выносить «паутинку» на торг, не поклонившись прежде княгине с княжнами… не по вежеству.

– Так это… я ж ни с кем не сговаривался! Нас же и не пустят!

– Во! И я об том. Купчину с приказчиками – нет. А вот славного сотника храбрых стрелков со слугами… Если нас на княжий двор даже не пустят, то и ловить здесь нечего. А Аким? Или ты кто? Или не ты – верой и правдой? Трудами тяжкими да кровью горячей? Самого живота свого не щадя? Ну! Смотреть соколом, глядеть орлом! Хозяин! Тройки давай! С колокольцами!

– Свадьба, что ли?

– Бери выше – парадный боярский выезд! Новоявленный боярин Аким Янович Рябина выезжать изволяют-с. К самому светлому князю! По большой нужде.

Положим, «по большой нужде» надобны не тройки изукрашенные, а лопушков пачка. Но народ меня понял. Теперь – главное не мешать.

Часа через два – выехали. Как дураки с вымытыми шеями. Но – ярко и громко. Правда, пока тройки от Днепра наверх вытянулись – кони в мыле.

На воротах опять бородачи:

– А вы к кому? А по какому делу? А званы ли?

– К самому, к князю светлому. По княжьему делу. Званы.

Абсолютная правда: боярство раздавать – исключительно княжеское дело. Когда Аким вотчину получал, ему велено было явиться. Зван аж десять лет назад. Встречайте.

Аким глядит ясным соколом. Как это: «глядеть соколом» – на себе показывать не буду. И рявкает пьяным медведем. По-сотниковски. Он же всю дорогу… тренировался.

Во двор, всё едино, тройки не пустили – только ножками. Как в Московский Кремль при царях. Потопали в княжий терем.

Народу немного. Лестница почти пустая, по гульбищу трое-четверо толкутся. На втором этаже с гульбища вход в парадную залу. Тут князь бояр и принимает. Князя и свиты его нет, есть… будда бородатый на лавке. В меховой шапке, в шубе, сидит на сквознячке – придрёмывает.

Прислужник его сразу на нас:

– Кыш-кыш с отседова! Князя нетути, боярин Гаврила Потапович думать изволят! Брысь, а то стражу кликну!

– Опаньки! Гаврилка! Эк тебя разнесло!

Будда открыл один глаз и уставился на радостного Акима. А тот, уверенно, как метлу с дороги, отодвинув прислужника, обходит «Будду», восторгается и хлопает себя по ляжке:

– Ну, мордень! Ну, пузень! Ну, бородень!

Вдруг подскочил к сидящему, хлопнул его по животу и поинтересовался:

– Кого ждёшь-то? Елефанта, не менее.

Будда открыл второй глаз, закрыл и снова открыл оба. Аким не растворился.

– Рябина?

– Я!

– Охренеть.

Будда спустил с лавки ножки, развёл руки и глубоко обнял Акима.

Я бы сказал – «сильно», поскольку Аким быстро начал хрипеть. Но правильнее – глубоко. Ибо обнимание происходила как-то со всех сторон сразу и, вдруг оказавшийся щуплым, Аким просто проваливался в эту шубную тушу.

– Кхе-кхе.

– Во. Яков. Ни хрена себе. А это?

– Сынок мой, Ванечка. Да отпусти ты! Медведище, кости поломаешь!

– Итить. Сын. У тебя ж…

– А вот. Образовалось.

– Итить ять. С перевёртыванием. Рябина да с рябинёнком. Откуда.

Аким смахнул шапкой умозрительную пыль с лавки, уселся рядом с «Буддой», и стал радостно делиться свежими новостями по всему последнему десятилетию жизни.

Рассказ, сам по себе, был произведением искусства. Я, например, узнал про себя много нового. Что я – очень нежный и ранимый ребёнок, который от всего невыразимо смущается. От этого смущения – теряюсь, забываю слова и вежественное поведение и, даже, от растерянности, пытаюсь дерзить. Но сам по себе – добрый и послушный.

Наконец, Аким сформулировал цель визита:

– Нам бы… эта… с князем перевидеться. Насчёт вотчины.

– Э-эх. Аким… как бы это тебе… не примет тебя князь. Ты ему кто? – Да никто. Как-то раз лук тянуть учил. Да и то… зашиб… А так-то… Почти изменник…

– Лжа!

– Да знаю я! Не ори. Но… Почти расхититель…

– Лжа гадинская. Это всё недруги мои придумали! Я ныне ведаю – кто, когда, почему сиё гадство замыслил…

– Да и хрен. Благочестника отца опальный слуга. Опальный – раз. Отца – два. А у него новые, молодые да ярые вокруг стола в три ряда стоят. Ты со своим боярством – ему не первый свет. Как будет время девать некуда… а пока жди. Я-то слово замолвлю. Я-то тут на княжьем дворе живу, величают – оружничим. Только князь наш… не часто оружием интересуется. Он более по делам благочестивым. Но при случае – скажу. А ты стольнику грамотку подай. Дескать, вот, княже, жду твоей милости. Как по закону и положено.

Аким загрустил. Возникшая, было, мечта – вот так сразу, прямо к князю в покои… Как, бывало, Ромочка к нему прибегал во времена ученичества…

– Какие-то грамотки… Гаврюша, да разве мы с тобой ворогов грамотками били?! Да разве нам в те поры хоть какие стольники требовались? Сабелька точёная да стрелка вострёная – наши грамотки князя супротивникам-то быстро ум вправляли.

– Ну, Аким, времена… сам понимаешь. К князю сейчас идти – только хуже будет. Ты скажи где встал – я человечка пришлю. Ежели что. Вдруг.

Вот не надо мне размазню по ушам размазывать! Мне это: «мы с вами свяжемся», «мы будем иметь вас ввиду»… Это для вас, мужи добрые, новизна. А я в бюрократии… родился, тонул, выплывал, гадил и кушал… Жил, короче.

И чётко усвоил: бюрократия человеком прошибается. Надо знать – как, надо знать – кому, чего, сколько и в какой форме. Надо знать свои права и его обязанности. Но бюрократ – удара индивидуя – не держит. Если, конечно, индивид – личность в удар вкладывает. Потому что бюрократ – функция. И ему вкладывать душу… за это ж не платят! А реально и больно наказывают.

Охо-хошеньки… Вкладываемся.

Я вытащил, из подшитого изнутри к поле кафтана карманчика, кожаный мешочек с завязками. Идиотская страна, идиотская одежда – карманов нет! Приходиться самому портняжничать. Ванька-портной, прогрессор-белошвейк… кретинизм.

Развязал завязки, вытащил платочек беленький, опустился на колени.

Идиотская страна, идиотская мебель – в присутственных местах нет столов! Только лавки по стенам да большое кресло в середине дальней стены. Актовый зал, одним словом.

Мне нравится это слово. Хорошо бы как-нибудь кого-нибудь… на этом кресле… Это – «княжеский стол» называется? Как свиньи: «вот это стол – на нём сидят». Устроить бы на этом «столе» – акт. Такой… пролонгированный. На других разных столах – я уже, а вот на таком…

Ванька! Хватит трястись – поздно. Голову – или оторвут, или – нет. Не дрожи так. Разворачивай. Итить тебя ять.

Я развернул платочек. В теньке залы загадочно поблёскивали драгоценные камни на золотых украшениях.

Подарок Смоленской княжны Елены Ростиславовне её первому мужчине, беглому холопу, который случайно спасся у неё под кроватью, за что её же и изнасиловал.

Подарочек чуть дополнен кое-какими посторонними побрякушками. Просто для увеличения стоимости. И – вариантности: не в одном месте взято.

– Эгкрх… Эта… чего?

– Ваня… эта… вот…

Акиму я просто палец показал. Не тот, про который вы подумали, а указательный. В смысле – тш-ш-ш, потом. А вот «будда»…

Оружничий занимается княжеским оружием. Такое оружие обильно украшают. Приходиться понимать и в ювелирке. То, что это игрушки княжеского уровня – он уже понял. То, что они украдены, скажем приличнее – взяты, отсюда, из смоленской сокровищницы – либо уже понятно, либо поймёт очень быстро.

Тут все вещи уникальные, штамповок нет. А украшения вообще – эксклюзив, настоянный на уникальности.

– Это? Да вроде какие-то цацки бабские. Я зимой к Чернигову ходил. По делам торговым. Под поганых попали. Еле отбились. Назад шли – беженцев целый обоз собрался. Голодные, битые… Иные и помёрли дорогой. Ну, в пути-то… у кого вдова или, там дети большие… а которые одни – их майно мне ссыпали не глядя… там-то не до того было. Только пришли – ледоход. Еле успели доволочься. После – половодье, у нас в вотчине чуть весь целиком под воду не ушла. Чуть вытащить успели. Потом, значиться, сев. Новосёлы ж, росчистни давай… Вот, только уж как сюда идти – руки-то дошли глянуть. Я сразу и понял: такую красу – только княгине. Только нашей, только светлой… Хотя может и княжнам сгодиться. Как думаете, а, мужи добрые?

«Будда» махнул рукой. Типа: дай сюда. Подержал на коленях платочек, пересыпая в нём украшения. Не глядя протянул руку за мешочком. Всё это время его, несколько… бурятское (?) лицо выражало… отсутствие всякого выражения.

– Гостей – в гостевую избу. Отдельно. Квасу, заедок. Ни на шаг. Глаз не спускать.

С тяжким вздохом слез со скамейки и, переваливаясь, широким, поперёк себя шире телом, потёк к выходу. Аким, в крайнем недоумении протянул, было, руку вдогонку. Но перед ним уже заплясал прислужник:

– Вот и хорошо! Вот и славненько! А пойдёмте-ка, гости дорогие, во трапезную, а попробуйте нашего кваску княжеского. Уж его-то у нас не просто так делают. Уж такие секреты есть! Тута вощина особая, тута мёд липовый…

Прислужник вился вокруг роем мух. Оказывался одновременно со всех сторон, подталкивал, тянул, направлял и выпроваживал. При этом – ни одного жёстко фиксируемого прикосновения. Ошалевший Аким как загипнотизированный двинулся следом. Мы с Яковом – тоже.

Довольно большое строение возле ворот оказалось гостевой избой. В которой нам досталась отдельная горница. Прислужник на минуточку выскочил, и Аким, наконец, обрёл голос. Вполне командирский, но с несколько истерическими интонациями:

– Ванька! Ты… Идолище Поганое! Ты что ему сунул? Ты где это взял?! Ты почему мне не сказал? Ты…

– Я – это я, а ты это – ты. Твою в бога гроба душу мать не ругавшись! Лаять меня – не смей! Получишь гривну – тогда… поглядим. «Умножающий познания – умножает печали» – не слыхал? Тебе своих печалей мало?! Перестань мне палки вставлять. В мозги. Цель у нас одна – твоё боярство. Не мешай.

Аким, разогнавшийся гневаться на меня, притормозил. И, по обычаю своему, растерянно уставился на Якова. Тот, разглядывавший содержимое какого-то кувшина, уныло вздохнул и, не поднимая глаз, всё объяснил. Одним, уже обычным словом:

– Ловок.

Аким ещё пытался, судорожно сглатывая, проглотить эту, внезапно вновь открывшуюся ему истину, как в двери уже набежали прислужники с прислужницами, накрыли стол скатертью, отобрали у Якова прежний кувшин, вручив в замен новый, понаставили тарелок, пощебетали, поворковали, обмахнули пыль… и рассосались.

В дверном проёме появился миловидный юноша в скромном, но дорогом кафтане. Сдержано, чётко фиксируя каждое движение, от чего даже и неглубокий поклон приобрёл вид весьма уважительного, он негромко, но весьма внятно, так, что всякий щебет в помещении мгновенно затих, провозгласил:

– Господин пресветлый князь Роман Ростиславович желает видеть вас в своих покоях. Проследуем же.

Внимательно оглядев нас, убедившись, что слова его услышаны и поняты, юноша возложил на главу свою – шапку и ровным, почти плывущим шагом удалился из горницы.

Мы – захлопнули рты и кинулись за ним.

Бл-и-ин! Хочу! Хочу такую игрушку! Среди массы скособоченных, пересколиозненных, сутулых, хромающих, шаркающих, косолапящих, топочущих…

Он идёт впереди, но такое ощущение, что не поворачивается к нам спиной – невежливо. Спинка прямая, но впечатления гордости, гордыни, вызова – нет. Шаг не суетливый и неширокий. А мы за ним чуть не в припрыжку. Вот школа! Выучка, профессионализм! Этому с младенчества учить надо. Учить как ходить, дышать, смотреть… Мне б такого хоть одного! Я бы своих… сирот да найдёнышей, «паучков», да беженцев, да голядей… на него глядючи да такую речь слушавши…

Первый и единственный друг Янки при дворе короля Артура – Кларенс. Глава придворных пажей. Очень хорошо понимаю американца.

На входе ещё в одно здание у нас с Акимом отобрали видимое железо – даже мой Перемогов засапожник. Якову вообще место на лестнице указали. И пустили в горницу.

Грешен я, господи, зря «Святую Русь» страной идиотов ругал – мебель здесь есть.

Посреди горницы стоял стол. У стола – лавка. На лавке – князь. На столе – скатёрка из столь памятной мне прошлогодней камки (радует – прижилось!), на скатёрке – платочек, на платочке – золотишко. Вокруг стола – четыре-пять мужчин и пара женщин. Стоят. И наш «будда» по имени Гаврила – в их числе.

Князь – Роман Ростиславович, прозвище – Благочестник. Старший сын Великого Князя Киевского, светлый князь Смоленский. На лице – маска православного благочестия и княжеской милостивости, едва прикрывающая крайнее раздражение.

Аким как в двери вошёл – сразу на колени. И меня потянул. Как Юлька-лекарка, когда в Киеве нас первый раз к Степаниде свет Слудовне пустили.

Вру – не так. На одно колено. На два становятся женщины, дети и рабы.

Так будут становиться перед московскими князьями и царями все. Но после татаро-монгол. А пока на «Святой Руси» более действуют европейские ритуалы. Понял, исправился быстренько.

Аким, отдав поклон, понёс подходящий к случаю ритуальный текст:

– Господин пресветлый князь Роман свет Ростиславович, дозволь мне, скромному слуге твоему Акиму, по прозвищу Рябина, озаботится здоровьем твоим. Ибо, сам я и с домочадцами, кажный светлый день возношу истовые молитвы господу нашему всемилостивейшему о продлении лет твоих и о даровании здоровия крепкого и во всяких делах успешности…

Да что ж он врёт-то так? Ни разу не слыхал молитв во здравие князю. Это в церквах читают, а не в домах. Трясёт Акима. «Пресветлый князь» – «большой прогиб», хватило бы и просто «светлого». И господа нашего достаточно было просто вспомянуть, а не «всемилостивейшего». А вот и ради чего вся эта белибердень:

– …cоблаговоли же княже преклонить слух твой к просьбишке слуги верного и уделить частицу времени драгоценного для дельца о вотчинке, мне даденной.

– Это что?

А то он не видит!

Плохо. Благочестник маску с лица убрал, смотрит зло, подозрительно. На приветствие не ответил, пальцем тычет. Так с холопами говорят, а не со славным сотником!

Аким смешался, на меня глянул. По нормальному, по этикету и ритуалу не вытанцовывается – так валяем «ваньку»! Люблю я это дело. Это ж моя ария! «Счас спою…».

– Где? На Угре? Так – вотчинка батюшкина. Так и зовётся – Рябиновка. А ещё тама Пердуновка есть. Бо-о-ольшая. И «Паучья весь». Поболее ста дворов тягловых с лихуёчком. Как с дедов-прадедов заведено бысть есть.

– С чем-чем?

– С лихуёчком. Невелик, но растёт быстро. Ну, прирастает.

Одна из стоявших женщин, молодая крупная северная красавица лет 25, вдруг начала давиться, прикрывая лицо платком. Отмахиваясь им от устремившихся на неё недоумённых взглядов присутствующих, она, прерываясь от сдавленного смеха, объяснила:

– У… у старого… у Рябины… это самое… лих… лиху… ой не могу… прирастает… маленький… охо-хо… лих… лих… сучок… растёт быстро… скоро, видать, гроздями… ой, маменьки… ой, помру… гроздьями красными… у-у-уй… к зиме… пообвиснет… мороз ударит – сладкий станет… и птички-то… как налетят, как поклюют… аха-ха-ха…

Она завалилась на лавку, хохоча и отворачиваясь от присутствующих. Её служанка вдруг тоже прыснула со смеху. Общие смешки прокатились по группе присутствующих и стихли – князю было не смешно. От такого взгляда – молоко хорошо скисает.

– Ты бы, душа моя, шла бы себе в покои. У тебя, поди, и покрывало для Иоанна Богослова недовышито.

Женщина, судя по обращению, светлая княгиня Смоленская. Давясь от хохота и вытирая уголком платка слёзы, направилась к выходу. Но проходя мимо нас взглянула на растерянное лицо Акима, и снова начала давиться:

– Рябина… с грозьями… прирастающими… по всему… ой не могу… по всему стволу… морозов ждёт… снегири-то как обсядут…

Уже не сдерживаясь, она, громко хохоча, кинулась к выходу. Ещё несколько мгновений её весёлый смех доносился с лестницы.

И составлял яркий контраст с наблюдаемой постно-раздражённой физиономией её мужа.

Княгиня, сколько я помню, старшая дочка Свояка от второго брака. А её мать – дочь бывшего новгородского посадника Петриллы. Который убил своего первого зятя, чтобы с Рюриковичами породнится. Та самая, с которой Свояк «крепко стоял в поле против половцев».

Что Петрилловна – «баба с яйцами» – даже по летописям понятно. А дочка, видать, в неё пошла. И как такая смешливая с этим святошей-постником уживается? А просто не берёт в голову: вон, Благочестник аж кипит от злобы, а эта хохочет. Ох, отольются нам сейчас её хиханьки.

– Я спрашиваю: откуда это у тебя?!

Вопрос был обращён к Акиму, но снова влез я:

– Дык… эта… я ж твоему оружничьему сказывал… дядь Гаврила – ну подтверди ж… Вот. Да. Стал быть, ходил я по делам торговым к Чернигову. Смолы мы в эту зиму много нагнали. Добрая такая смола получилася. Вот я, стал быть, и подумал: а не продать-то её? А? На Десне. Тама лодейщиков много, не чета нашей Угре. У нас-то речка… одни слёзы. Вот не поверишь, светлый князь, а напротив Пердуновки… ну, селище моё так зовётся… Не… не моё – батюшкино. Вотчина та батюшке даденная. Стал быть, и Пердуновкая моя. Тама их две… Старая и Новая… Ну, Пердуновки…

«Вы хочите песен? – Их есть у меня». Год общения со «святорусскими» туземцами вполне восстановил мою, исконно-посконную, временно задавленную инженерным образованием и динамичным образом жизни, но вполне, как всякому русскому человеку присущую, способность нести околесицу, молоть чепуху, заправлять байду, вешать лапшу и протчая и протчая…

А вот это интересно. Это прокол. Князя Романа. При упоминании о моём походе к Чернигову, князь пристально взглянул на одного из присутствующих мужиков, и тот подтверждающе прикрыл глаза. Теперь осталось только убедиться, что этот, хлопнувший ресничками дяденька – именно Демьян-кравчий. Который и посылал Борзяту за «тайной княгиней с княжёнком». Коли так, то Роман в теме.

Я уже с некоторым трудом выковыривался из своих бесконечных отступлений, уточнений и междометий, когда в горницу вдруг ворвалась стайка женщин.

Предводительницей их, стремительно вышагивающей впереди широким шагом, так что подол сарафана не поспевал и беспорядочно трепыхался где-то в ногах, была девчушка лет 14-ти, которая подойдя к столу, очень похоже на светлого князя ткнула пальцем в грудку золотишка и агрессивно спросила Романа:

– Это что? Я спрашиваю: откуда это у тебя?

Светлый князь пошёл красными пятнами. Потом просто мотнул головой в нашу сторону. Девчушка оглянулась, ей взгляд скользнул по Акиму, по мне, задержался на моей бандане… Переход от лёгкого любопытства к узнаванию был коротким. Но я успел. Успел начать снова молотить, давая ей время сдержать свои эмоции.

– Здравия желаю! Госпожа пресветлая самая наша великая княжна!

Это что ж я такое сказанул-то?! Если «пресветлая», то не «великая». «Самая великая» – так не говорят. Хотя по сути – правильно. Елена Ростиславовна – это была она – самая старшая дочь Великого Князя. Сама высокопоставленная невеста на «Святой Руси» в эти годы.

Во французском королевском доме возник как-то титул – «мадемуазель Франции». А здесь можно сказать: «девица всея Святой Руси». Ну, не совсем девица… с моим, кстати, участием. За что мне в любой момент могут голову оторвать. Долго и больно. Чего меня и трясёт.

Тем временем я продолжал толкать ахинею:

– Ходил к Чернигову… беженцы… майно от мёртвых оставшееся…

Скрывая от окружающих внезапно раскрасневшееся лицо, княжна наклонилась к столу, расталкивая пальчиком сваленные украшения. Потом вдруг заинтересовалась и вытащила на пальчике какую-то висюльку:

– Это не моё.

– Уверена?

– Ты что, братец?! Или я тебе кобыла ярмарочная, чтобы такое носить?! Да я лучше голой пойду, чем с такой прикрасой! Так. Часть – мои украшения. Часть – чужие. Ну? И когда ж ты мне мои украшения вернёшь? Батюшкой да матушкой даренные?

Десятисекундная «глазная» дуэль между светлым князем и «оторвой в юбке» закончилась полной победой «оторвы». Хотя юбки на ней не было. Много чего было, но вот юбки…

– Ладно, сестрица. Иди.

– Благодарствую, брат мой. Как дела закончите – пришли мне этого… находчика.

И, гордо задрав голову, придерживая двумя пальчиками подол длинного платья, а в другой руке – белоснежный вышитый платочек, оне-с изволили удалиться. Даже взглянуть… бегают тут всякие… букашки-мурашки.

А вот прислужницы её обозрели меня внимательно, пошушукались и похихикали. Что и привело меня в чувство. Как раз, чтобы услышать:

– Скарбник, забирай к себе, да выкупи у них.

– Княже! Пребывая в глубоком восхищении и нижайшем почтении, дозволь преподнести тебе в абсолютно безвозмездный дар сии, столь порадовавшие сердце твоей высокородной сестрицы, предметы женского обихода. Ибо милость твоя сама по себе наполняют сердца наши с батюшкой неизъяснимой радостью и благорастворением паче металлов презренных и камней драгоценных.

Какой бред я несу! Хотя здесь это общепринято. Нормальный в дурдоме – псих.

Роман пожевал губами. Всё накопившееся за время бесед с женой и сестрой раздражение выплеснулось одним словом:

– Идите.

Я судорожно подскочил к столу, собрал, начавшие вдруг раскатываться по столу цацки, в платочек, с третьего раза попал в горловину мешочка, затянул завязочки, пятясь задом и кланяясь чуть не наступил на Акима, вывалился наружу…

Катастрофа. Крах всем планам и поползновениям. Князь отказался взять подарок. Это означает отказ от отношений. Не сексуальных или дружеских – на это-то плевать. От отношений – «старший-младший». Тех самых, в которые укладывается и весь вассалитет.

Твоюмать! И ржавый якорь в задницу! Я не знаю, с какого… у него дурное настроение. Может – съел не то, может – жена не дала. Но боярства Акиму он не даст. Полный пи. Все три-четырнадцать-пятнадцать. И вся последующая… иррациональность.

Князь отказался подтвердить боярство, мы теперь просто… «русские люди». То есть: «дерьмо обыкновенное». Вернее всего, Рябиновку отдадут другому. Более для пресветлого князя любезному.

Тогда… только бечь. «Новая метла – по-новому метёт» – русская народная мудрость. Меня – выметут. Или – поломают как прутик. И людей моих… постройки… новизны всякие…

Погано-то как!

Аким был тоже расстроен. Но, в самом начале разговора, когда я «стянул одеяло на себя», он отдал мне ответственность. Теперь… он просто ждёт – как я буду выкарабкиваться из этой выгребной ямы с золотишком, куда я сам всех и затащил. А я не знаю как! Даже мыслей…

Монархия – власть монарха. Как он решит – так и будет.

Этот… придурок-рюрикович… решил так, что прогрессизм на Руси в моём лице… накрылся медным тазом. Тут я такой весь… со всеобщим светлым будущим, непрерывно свербящем в заднице… а мне по головушке… бздынь.

Нет, конечно прогрессировать можно и без вотчины… или где-то в другом месте начать… У-у-у… Как нехорошо.

Сквозь толщу безбрежного пессимизма, сквозь «полную задницу», сквозь «всё пропало»… – начала расти злость. Ещё бессмысленное, не сформулированное, но очень острое желание сделать назло, как-то взпзд…ся, как-то… уелбантурить «их всех».

«Чтобы помнили» – не только телепередача, но и злобное душевное пожелание.

Я обратил внимание на враждебность поклонов, которыми Аким обменялся с княжьим казначеем-скарбником. Идя за ним следом, одними губами уточнил:

– Вор?

– Жмот.

Как там евреи говорят? «Спасибо тебе, господи, что взял деньгами». Будем поступать… божественно. Где мой Николай? А, вижу – полотно местным втюхивает. Иди-ка сюда, приказчик недобоярский.

В каморку к скарбнику набилась куча народа – Яков с мечом, Сухан с копьём, Николай с встревоженным взглядом. Ещё несколько местных бояр, включая того, в ком я предположил Демьяна-кравчего, «Будда»-Гаврила, пара-тройка слуг…

Скарбник недовольно фыркал, но, достав чашечные весы, начал взвешивать золотишко, добавляя и снимая гирьки. Золото княжны он не отделял, всё шло чохом.

– На тридцать три с четвертью гривен кунами.

И начал ссыпать украшения в платочек. От такой наглости Николай завёлся даже без моего пинка:

– Да шо ж ты такое говоришь! Да где ж это видано! Да ты очи-то разуй! Тама же одних самоцветов! Да ты ослеп старый!

– Чего?! Ты с кем холоп поганый разговариваешь?! Да я тебя сейчас плетями! Эй, слуги! Вывести невежу да вложить ему…

– Отставить! Всем стоять! Не трожь его!

Слуга, кинувшийся хватать и тащить Николая, замер над ним в неудобной позе. Наконечник рогатины Сухана прижался к его щеке возле глаза. Яков, уныло разглядывающий уже обнажённый меч, объясняющее сообщил «Будде»:

– Живой мертвец. Вежества… никакого. Души-то нет. Волхвы вынули.

Аким подтверждающее покивал:

– Ванечка-то… добрый мальчик, христолюбивый. Там у нас недалече поганище было. Так он туда сходил.

– И чего?

– Дык… всё. Мы тама теперя глину берём.

Я тут – пролетариат навыворот. Пролетариям нечего терять кроме своих цепей. А нам наоборот – боярскую цепь или гривну – не дают. Ну, тем для вас же хуже.

– Николай, уймись. Дядя пошутил. Цена этим цацкам по весу да по камням – полста гривен. Но это если их на торг выносить да продавать россыпью. А они сведущими людьми вместе собраны. В один…

Как это сказать по-русски? Гарнитур? Комплект?

– В один набор. В несколько цельных наборов. От этого – вторая цена. Прикрасы эти – память самой великой русской княжны, Елены Ростиславовны. Они ей дороги. От этого третья цена. Господин твой сказал: купи. Не «посмотри», не «поторгуйся» – купи. От этого четвёртая цена. Итого: 200 кунских гривен.

Из бородатых анекдотов:

«Лейтенант-полицейский такому же сержанту на трассе:

– Я тебя сюда поставил не складывать и умножать, а отнимать и делить!».

А вот я все четыре арифметических действия знаю: умножение произведено, переходим к отниманию.

В помещении установилась гробовая тишина. Николай начал медленно расплываться в восхищённой улыбке. Скарбник потряс головой, будто отгоняя приснившийся кошмар.

– Сопля охреневшая. Да ну! Чего я тут попусту время трачу.

Он повернулся к Акиму:

– Ты цену слышал. Давай по рукам, и я велю серебро нести.

Аким тоже расплылся в улыбке:

– Как был жмотом – так и остался. Золото – его, и цена – его (он кивнул в мою сторону). С ним и руки бей. А мне нельзя – у меня пальчики больные (он поднял на всеобщее обозрение свои перебинтованные сожжённые в пытках руки). Так-то, милок.

– Я… я… Я тебе не «милок»! Я сюда князев скарб беречь поставлен! Ишь ты – четыре цены! Хрен тебе! Накось выкуси!

В крайнем возбуждении он сунул по нос Акиму кукиш и потряс им. Потом повторил процедуру перед моим лицом. Я несколько отстранился, внимательно оглядывая предложенный для моего пропитания фрагмент скарбникова тела. Потом открыл рот и, со зверским выражением на лице, начал примеряться. Тот отдёрнул руку и в испуге спрятал её за спину.

– Ну вот… А говорил: «на, кусай». Экий ты, дядя… переменчивый. А с ценой – ещё проще. Не хочешь платить – иди к князю. Скажи, что к делу не годен и вали отсюдова. Или скажи, что слова княжии – вода. Что, по воле твоей, княжьим словам веры быть не должно. Иди, порадуй Романа Ростиславовича.

– Дык… Два ста гривен! За что?! Вот за эти… прости господи за дурное слово…

– А вот это уже не твоего ума дело. Хотя мог бы и подумать. Зачем отдавать вотчиннику на рубеже земли Смоленской серебро горстями? Такому, который только собирает дружину? Может одно копьё собрать, а может, с серебром, и три. Боярин-то… даже ещё и не новооглашённый. Сколько у него чего должно быть – со стороны покуда не видно. А князь Владимирский только-только теми путями прошёл, всё дружины по Угре высмотрел. А тута раз – новая. А суздальские и не знают.

Я внимательно оглядел присутствующих.

– Я так полагаю, что здесь болтунов нет. А Аким Яныч? Наши-то – крепкие, а вот…

– Ты ещё поищи суздальских послухов в княжьем тереме!

– Тю! А где ж им ещё быть-то? В тереме-то всё и варится. А со стороны… Что может вражий соглядатай со стороны увидать? Боярин цацки – отдал, князь – взял. А почём, сколько… брешут кумушки. Как дать рубежнику, опальному, ещё не-боярину серебра на добрую дружину и чтоб комар носу…?

Цепкий, внимательный, слушающий взгляд этого… кравчего. Сонный, но неотрывный – «будды», родной, восторженный – Акима. И тяжёлый вздох Якова, сидящего с опущенной головой:

– Я же говорю – ловок. Нам бы его под Луцк… Э-эх… Плати, скарбник. Или беги к князю да собирай вещички.

Монотонный, непривычно длинный для лаокоониста монолог подвёл черту. Все помолчали, обдумывая сказанное. Скарбник мотнул головой слуге, и тот устремился к двери во внутренние помещения. Я аналогично – Николаю, и тот последовал.

Мычание и протянутые вслед руки имели, видимо, смысл: «Туда нельзя. Посторонним вход воспрещён». На что я, поймав скарбника за рукав, внушительно разъяснил:

– Во избежание. Если что – пусть уж сразу. Быстрее будет.