Текст книги "Буратино"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

  – Мамка, мамка! Там батя на тётю залез и толкает её. Как тебя.

   И сходу влетает через порог. На кровище поскользнулся и прямо головой мне к ногам. Я как держал в левой косу за обух, так только приподнял и опустил. Носком косы вниз. Как штамповочный пресс ходит. И попал прямо в темечко. Кости черепа у детей мягкие – коса даже не скрипнула. А мальчик – не дёрнулся. Так держать, Ваня. Одним ударом. Без ненужных мучений. Что он про своего батю кричал? Что тот мою Марьяшу толкает? Пойдём-ка поглядим-ка. Каков он, этот... плунжер.

   У меня хватило ума не лезть с косой в баню. Потолки низкие – не размахнуться. Присел снаружи. Изнутри слышны характерные звуки. Ритмические. Сынка хозяйского вздохи да охи. А вот Марьяшу не слышно. Может и неживая. Хотя... Они же нас на продажу взяли. Потом сынок хозяйский с Марьяши слез, пошёл из бани выходить. Дверные проёмы низкие – он так согнутым на улицу и сунулся. Я, снова из-за двери, через дверь сверху косой ударил. Попал хорошо – в ямочку подзатылочную. А этот бугай... только на четвереньки упал, с косы снялся, стоит-моргает. Пришлось дверь оббегать и уже с другой стороны снизу бить под левую руку. Снова попал, снова не убил. Только когда я его на косе приподнял и назад внутрь в предбанник опрокинул – только тогда ножками сучить стал. Пришлось ждать пока успокоится. Потом за ноги переваливать его с порога – весь проход занял своей тушей.

   В парилке на полке Марьяша лежит. Голая, бритенькая, оттрахнутая, но, вообщем-то, целая и отмытая. Вроде без сознания. Я сперва кинулся её поднимать, потом дошло – пора начинать думать. Как из этого "приюта бедных странников" выбираться.

   А думалка не думает, молотилка не молотит. "Зубы звенят". У меня такое бывало. Три раза в той еще жизни я падал в обмороки. Один раз – устал сильно, другой – после четырёх дней без сна, третий – от болевого шока. Каждый раз такое же ощущение появляется – будто в дёснах и зубах звенеть начинает. Говорят, что-то там с давлением.

   Поплескал на себя водой из бочки. А вода-то тёплая. Скинул штаны половецкие, взял для помывки чего они тут используют. Помылся. Круто. У меня тут полный двор покойников, я их тут, как смерть с картинки, косой накосил. Отработал трудовую смену и занялся чистоту наводить. Напоследок шайку холодной воды на себя опрокинул. Потом вторую – специально на голову. Полегчало. Несколько. От моих брызг Марьяша зашевелилась. Глазками водит, подняться пытается. А жара-то нет. Похоже её не только снаружи, но и изнутри промыли. Слабенькая совсем.

  – Ваня, Иване. Где я?

   И снова выключилась.

   Где мы – я представляю. Чего делать-то теперь?

   Одно из самых мощный средств приведения собственной молотилки в норму – "full key" – полный перебор вариантов с пошаговой детализацией. Если мозги эту технологию тянут – они сам себя вытянут. И на место встанут.

   Ждать/убегать.

   Чего ждать-то? Жить здесь собрался? Значит – убегать.

   Хорошее дело – двоичное дерево. Только два исхода в каждом узле. Да/Нет, влево/вправо. Никаких: "да наверное нет".

   Убегать по воде/по земле. Лодки я здесь не видел. Но раз живут у реки – должна быть. Марьяшу в лодку и "греби, сынок, греби". Ага. Только по левому и по правому берегу – болота. Где сухо – слева кыпчаки, справа... вполне можно на таких же... хуторян-людоловов. Впереди Днепр. За Днепром – Киевщина. С Укоротичами. А я мальчишечка приметненький. Не у каждого подростка плешь во всю голову, цепка железная на шее ошейником, шкурка с искрой. А уж обрезание короной королевской... И вверх – уйти быстро не удастся, мне просто не выгрести, силёнок маловато.

   Значит уходить по земле. Телегу я во дворе видел, конёк в конюшне стоит, дорога сухая из хутора есть – с той стороны. Куда дорога? В деревню? Хозяин что-то говорил насчёт барахла, которое в деревню... отдать? Продать? И корова. Во дворе нет. Хозяин говорил невестке: "пойдёшь за коровой – не болтай". Значит – не одна на лужке пасётся. В стаде ходит. Деревенском. Значит там пастух, а то и подпасок. Стадо с пастбища пригонят – хозяйка должна выйти, забрать свою кормилицу. Не придёт хозяйка – пошлёт подпаска корову на двор отвести. Этого тоже... убивать. Потому что если кто вот эту картину деревенским опишет – они прибегут и... Гречники – наилучший выход будет. Наименее болезненный. А вернее – забьют до смерти. В порядке наказания за деяние. И в части подготовки к разделу бесхозного имущества. От общепринятой ксенофобии, наконец.

   Значит, крайний срок – перед закатом. На закате коров назад загоняют. За сиськи дёргать. Вечерняя дойка называется.

   Тогда пошли собираться. Тут за дверью, в предбаннике что-то зашуршало и стукнуло. Мда... Когда отдышался и рискнул выглянуть стало смешно: из сынка хозяйского много крови вытекло. Пол гнилой, видно, под лагу натекло – она и просела. И пол-пола в предбаннике. А мужик ничего, лежит себе. Только челюсть отвалилась на грудь. И струйка слюны. Не эстетично. Ну и ладно: "мертвые срама не имут". Они вообще ничего не "имут". Право собственности на все – только у живых. У этих – только царствие небесное. "Блаженные нищие духом. Ибо войдут они в царство небесное". Иисус сказал, "Нагорная проповедь". Как раз про тебя, сынок хозяйский, – доброго пути.

   И начались мои сборы. Телега во дворе стоит, по-толкал туда-сюда – скрипит. Пошёл искать солидол. Ага. На Святой Руси – солидол. Нашёл. Какое-то растительное масло. Нашёл в сенном сарае мешки. Хозяин и внучка – все на местах. Заглянул в поварню. Щи уже дошли. Но есть... три трупа и куча мух. Набрал съестного – в мешок. Снял с верёвок высохшее наше с Марьяшой. Потом начал методически мародерничать. "Мёртвые... не имут". А нам в пользу.

   Хороший хутор. Был. В доме полы и потолки дощатые. Три печки поставлены: в доме полная русская печь, в бане – каменка, в летней кухне плита добрая сложена. А вот железа почти нет. Кроме пары кос, пары серпов и пары топоров. Топор в любом деле – подмога. Их в мешок. А остальное... Оставил. Особенно косы... Серебра почти нет, зато нашёл горсть медной монеты. Странно – никогда не слышал, чтобы на Древней Руси медная монета ходила. Тряпье кое какое прибрал, ножи, из утвари кое-что – нам еще путь дальний держать. В дороге пить-есть надо. В хлеву под стрехой нащупал странную вещь. Свёрток, внутри... две железяки. Одинаковые. Вы себе штык от русской трёхлинейки времён Первой мировой представляете? Только вдвое длиннее. Четыре сросшихся ребра жёсткости образуют четырёхгранную сильно вытянутую равнобедренную пирамиду. С глубокими ложбинками между рёбер. На месте крепления на ствол винтовки – крестообразная плоская рукоятка с чуть загнутыми вниз концами перекладины. Между рёбер в одной ложбинке – на всю длину от перекладины рукояти до чуть ли не самой вершины пирамиды – пластина. Не широкая, к острию сужается. Парные мечи? Да ну, ерунда, хрень полная: такой штукой рубить нельзя – пирамидка не пустит в разруб. Только резать или колоть. И ни каких клейм, или надписей, или значков. Может из полевого инвентаря? Тоже не подходит. Хотел бросить – жадность не дала.

    Через год эти парные мечи, носимые мною на спине, стали неотъемлемой частью моей. Приметою верною вровень с головой безволосой. По ним и узнавали меня часто на Руси. И по сю пору, пугая мною, говорят: вот придёт воевода Всеволжский, у которого за спиной не крылья как у ангелов божьих, но мечи смертные.

    И еще. Когда начинал я строить по Руси добрые жилища для людей своих, то хуторок сей часто вспоминал и многие с него задумки мои вышли. Хоть и добавлено было много и переделано, а основа – с того хутора «людоловского» над Десной.

   Сколько всего человеку надо. Особенно – семье. Особенно – селянам. Особенно – в средневековье. Каждая верёвочка-тряпочка – сохраняются. Два раза перевязывал узлы на телегу. Пару тулупов добрых бросил – под Марьяшу. Отмычку мою болезную надо до места живой довести. Перетерпел-таки, залез в поварню. Не только за парой котелков. Сам щей поел и Марьяше в баню отнёс. Жиденького, горяченького. О, ожила. Какая у этой женщины интересная сексуальная жизнь пошла. То сидела у отца на хуторе. Мужа видела раз год по неделе. А тут ее за один день – трое. За три – четверо. И все насилуют и насилуют. Как Марьванну из анекдота в турпоездке. Как бы она не втянулась. И меня с собой... не угробила.

   Сил хватило только одеть на неё рубаху и платочек. И – живым костылём к телеге. Через предбанник проходили – она мертвяка даже не заметила. Взвалить здоровую бабу на телегу... Взвалил, в овчины завернул, ремнем перевязал – свалится по дороге. Потом растащил сена по постройкам – хутор надо сжечь. Иначе придёт подпасок, увидит трупы, поднимет крик. Нас вмиг догонят и... смотри выше. Для полноты картинки уронил в колодец половецкую стрелу. Может, на ту сторону подумают?

   Конька вывел. Хороший конёк – терпеливый. Четыре раза я его в оглобли заводил. Вы когда-нибудь коня в телегу запрягали? И я – аналогично. Два раза видел, как это Перемог делал. Но у того упряжка парная была. И Фатима... то ей одно, то ей другое. Мне толком и посмотреть некогда было.

   На Руси дышла нет. Не придумали еще. И не завезли как при Петре. Дуга на оглоблях закреплена, хомут я нашёл и надел. А дальше... постромки, вожжи, гужи. И чтоб шлея под хвост не попала. А "зга" когда "не зги не видно" – это кольцо на дуге, через него повод продевают.

   Замучился совсем. Тут Марьяшка завозилась. Отвязать, помочь слезть, подождать пока пожурчит возле колеса, прополоскать тёплой водой, помочь забраться, привязать. А солнышко уже все ниже и ниже. Сделать факела, залить дёгтем – нашёл-таки аналог солидола. Выпустить поросёнка из хлева, птичник открыть – не умножай мучений в этом мире. Открыть ворота. Все. Факела запалил – быстренько пробежался по постройкам. Подпалил сено. Последний закинул – из бани уже дым валит. Ну, поехали. Пронеси господи. Мимо всякого встречного-поперечного. Русского и не русского.

Конец пятой части

Часть 6    Под крышей дома твоего

Глава 28

   Меня отпустило только утром. С момента, как я услышал на хуторе про ожидающий меня погреб и очередное превращение в «шёлкового», так зажало... Я ходил, делал, убивал, увязывал, упаковывал... Все как в тумане. Как через стекло.

   Нам просто повезло: и в том, что я углядел объезд в леске вдоль края болота. Не дорогу – просто относительно сухую, относительно ровную полосу земли, по которой мы и объехали деревню. И в том, что то, пока объезжали – стадо пригнали, причём с другой стороны деревни. А когда мы выбрались-таки на дорогу, над подожжённым мною хутором уже стоял столб дыма. И селяне побежали туда. Очень повезло, что мной завязанная упряжь продержалась часа два. Потом приходилось слезать и перевязывать заново. Я теперь понял почему кони, упряжка – мужское дело. У меня просто сил не хватало затянуть, например, те же гужи, намертво. Силёнок в ручонках. Очень повезло с коньком – был бы другой...

   Странные люди эти попаданцы: как-то у них все... Разницу между русской и английской, к примеру, запряжкой не понимают, а туда же – предков учить. А объяснить почему чисто постромочная упряжка тут не годится? Да ну их...

   Когда видел просвет над головой – засекал Полярную звезду. На первой же развилке поворачивал в ту сторону. Дважды приходилось возвращаться: один раз выехали к спящему хутору, другой – чуть не въехали в болото. Развернуть телегу на ночной лесной дороге... Вам фуру с прицепом когда-нибудь приходилось разворачивать на старом Арбате? "Маленькие дворики подметают дворники". Подмести – подмели, а проехать как? А парковаться среди идиотов не приходилось? Ну и не надо.

   Ночного леса я не боюсь. Вот такой я идиот городской. С детства вбито – страшнее человека зверя нет. Бывало, даже уходил в лес поглубже чтобы не нарваться ненароком. Ну и дурак. Лес... – это лес. И укроет, и накормит, и... нарвёшься.

   Как начало светать – конёк вдруг встал. Начал назад пятиться, ушами машет. Я пригляделся – впереди на дороге волк. Говорят, некоторые люди волка с собакой путают. Можно спутать. Если не видеть, не слышать, не чуять. В тулуп с головой завернуться. Здоровенный волчара сидит на дороге и смотрит. Зверь лютый. Я с телеги слез и вперёд коня вышел. Как был – с одним дрючком. Сумерки утренние, сбоку туман подымается, тихо так. И – тёмный силуэт. Огромный. Тёмное в тёмном. И в этом тёмном на тёмном – глаза жёлтые. Ага, расскажите кому что волки летом сытые, что в одиночку они на человека не нападают... А потом встаньте вот так – на два шага, глаза в глаза... Минут пять мы друг на друга смотрели. Долго.

   Потом сзади ветерком утренним пахнуло. Волчара ко мне потянулся, принюхался, поднялся и... ушёл. Не отпрыгнул, не трусцой убежал, а так... шагом. Спокойно, уверенно. Самодостаточно. Вот кто тут венец. Если не творения, то пищевой цепи – точно.

   У меня только сил и хватило – конька с дороги на какую-то луговину в туман свести, выпрячь, к дереву привязать по-свободнее, чтоб мог травку щипать. И тут так проняло... Только и успел дрючок свой в зубах зажать – чтобы в крик не заорать. От всего, что было. От убитых кыпчаками моих "убивальников". От убитого мною кыпчака. Насильника болотного. От Марьяши, мною битой и мною же изнасилованной. От зарезанных мною. От деда и его мёртвых внучки и внучка, от невестки беременной, от добротно построенного и сожжённого мною хутора... От ожидания погони и ощущения опасности. От этого серого царя зверей. От всего... Как же мне плохо, как же я в этом мире...

   Кто ж это сказал насчёт "не стоит даже одной слезы ребенка"? А я убил. Детей. Двоих. Зарезал. Косой. Косами. Выкосил. С их папой-мамой, бабушкой-дедушкой...

   А как насчёт плетей на собственной спине? Ни за что, просто чтоб знал своё место. Для профилактики. Тоже – "не стоит слезы"? Так и "не стой". Займи своё место. В ряду сельскохозяйственных орудий, раздел – "орудия говорящие".

   Можно сказать: "все так живут". Я – не все. Я – единственный. Каждый человек – уникален. И те, которых я зарезал – тоже. Только я их в товар превращать не собирался.

 
   "Ведь не я же пришёл с пистолетом
   Убивать итальянское лето".
 

   Можно сказать: «они так живут. У них так принято. Это их обычай. Исконно русский. А ты здесь – чужак. Со своим уставом в чужой монастырь...». Сказать можно. Живут? Эти – уже не живут. У них такой обычай? Исконно русский? Значит – не будет. Ни русских, ни Руси. И всю такую Россию – ... выкосить. Как в Библии сказано – до четвёртого колена. Чтобы ни одна гнида... ручки к моей свободе протянуть... – даже и помыслить не могла.

   Потому что у меня другой. Обычай. Я – человек свободный. Все. Таким и помру. Придётся им свои обычаи менять. Или – сдохнуть. Выкошу.

 
   "Не нужно прогибаться под изменчивый мир
   Пусть лучше он прогнётся под нас".
 

   Пусть. Не хочет? Заставлю. Не умеет? Научу. Или зарежу. Между собой – как хотите, предки мои. Хоть захлебнитесь в этом своём этнографически-средневековом кровавом дерьме. Но меня... резал и буду. Начисто. Под корень. По всей «зоне поражения». Куда дотянусь. Косой.

   Можно сказать: "Но их можно понять. И простить, пожалеть."

   Можно. "Война и мир", князь Андрей Болконский графу Пьеру Безухову о юной Наталии Ростовой: "Я говорил, что могу понять падшую женщину. Я не говорил, что могу простить".

   Понять могу. Пойму и зарежу. Меня в рабство... через ваш труп. Будет труп – буду жалеть. Жалеть, понимать, прощать... После трупа. Не раньше.

   И не надо мне изображать из себя туземца. Это не мания величия. Просто "Волкодав прав, а людоед – нет". А мне все эти... "людоловы" – как людоеды. Резать. Под корень. И пусть этот мир прогибается.

   Так-то оно так... Но звук, с которым коса входит в человеческое тело, ощущение на руке, когда проталкиваешь косу вглубь, скрип лезвия по костям, как оно, теплое, живое еще, дёргается на косе, а ты его ведёшь... Снова зубами в дерево берёзовое, в дрючок мой. Чтоб не завыть, не заорать...

   Милые добрые хозяйственные селяне, захотели чуть подзаработать. Обычное дело, ничего личного. Платочек там невестке новый справить... Резать, в куски рвать. Мне моя свобода дороже ваших платочков. Всей вашей... требухи. Вместе с жизнями и бессмертными душами. Убить меня можно – переделать нельзя.

   Ага. А ты сам-то по себе не заметил, как ты сильно изменился? "Все что нас не убивает – идет нам на пользу". Какая-то у тебя польза... сильно сволочная. Кровавая. Правильнее сказать: все что нас не не убивает – нас меняет. Сильно ты изменился, Ванечка. Волкодавом становишься, душегубом. Помнишь, как твоя коса сквозь мягкие кости черепа внучека проходила? И ничего? Ни угрызений, ни кошмаров?

   Изменился. И еще буду меняться. Сам. Как сам сочту для себя необходимым. Надо – озверею, покроюсь шерстью, буду бегать на четвереньках. Но воли своей – никому не отдам.

   Хорошо говоришь, Ваня. Красиво. Убеждённо. Только как-то оно будет...

   Уже до вечера меня снова ткнули в мою слабость и малость в этом мире. Здесь ты – никто и звать тебя – никак...

   Когда солнце поднялось и прогрело поляну, я смог выпустить свой дрючок. Хорошее дерево попалось – не расщепился и не измочалился. Только отпечатки зубов на одном конце остались. Туман поднялся, речка какая-то. Пока возился с костерком, кормил горяченьким Марьяшу, снова увязывал и запрягал – дело уже к полудню. Проехали мимо места, где волк перед рассветом стоял, еще немного лесом и выкатились к селищу.

   Граф Игнатьев в своих записках во время русско-японской войны отмечал, что в Маньчжурии даже деревни все огорожены стенами. Невысокими, глинобитными. Но в зимнее время при тамошних морозах русская шрапнель эти стенки не пробивала.

   Здесь у меня шрапнели нет, а на Руси все селения тоже в стенах. Не глиняных, конечно, – деревянных. Разных высоты, плотности, конструкции. В данном конкретном случае – ни рва, ни вала. Частокол из заострённых брёвен в два роста. Не сильно крепкая крепость. От малого ватажка, может, и отобьются. От большого – вряд ли. Про дружину княжескую и разговора нет. Такие стены ставятся больше от зверя – от лис да хорьков. Чтоб кур не воровали. А больше – от своих. Чтоб собственная живность не ушла.

   Для чего Великая Китайская поставлена? Для защиты от кочевников. Кочевники пришли? Караулы только ворота держат – перелазьте где хотите. Но... коней не перетянуть. А много степняк без коня навоюет? А и навоюет – как назад? Ни хабар, ни полон... Главное – скот угнанный в степь не перетащить. И от своих очень помогает. Мало кто голым да пешим побежит из Поднебесной в Степь.

   Мда... Ватажок взять может. Но – не объехать. За деревней на речке видно брод. Мне бы на ту сторону... Можно. Но только через ворота. Ворота открыты. Но в воротах – воротники. Стража. Местные ополченцы в каких-то... тигелях? Пока я соображал, конёк уже на открытое место вышел, нас заметили. Поворачивать? Совсем худо будет... Вообщем, дотащились до ворот. Дальше, как положено, допрос с досмотром переходящий в тоже самое, но – "с пристрастием".

   Ни слова неправды. Десятник подходит. Ну и морда лица у него... Хоть прикуривай.

  – Откуда?

  – Оттуда. Из-за Десны. Попали под поганых. Всех порубили, мы вот вылезли.

  – А конь?

  – Поганые хутор сожгли. Всех вырезали. Вот – подобрал. На сгоревшем.

   Что хутор половцы сожгли – правда. А что подобрал на другом, который сам же и запалил, – уточнять не обязательно.

  – Значит не твоё. А много тут чего. И конёк добрый. Мне в хозяйстве в самый раз будет.

   Так. "Грабь награбленное" в исполнении стражников 12 века.

  – О, да здесь и баба есть. А бабёнка-то ничего.

   Никогда не буду путешествовать с женщинами. Особенно – с красивыми по местным меркам. А он ей уже и губы раздвинул – зубы смотрит. Даже на хуторе дед так не делал. Марьяша молчит, только глазами моргает. Глаза у неё... Ничего она не понимает. А мужик уже и тулуп поднял. Рубаху у неё на груди оттянул.

  – Ишь ты, какое богачество. Мне как раз и батрачка к коню нужна.

   У меня снова бешенство подступает. Аккуратненько так дрючком руку его подцепил.

  – Руки убери. Это боярыня Марьяна Акимовна, дочь смоленского сотника Акима Рябины, жена вашего черниговского боярина Храбрита Смушковича.

  – Чего? Ты, бл... сопля, в меня палкой?! Я тя в бараний рог...

   Вот тебе и "пусть прогнётся". Сейчас меня с телеги собьют и будут пинать. Долго и больно. Тут еще один из стражников вступил:

  – Не ори (десятнику). Какого такого Акима Рябины дочка? (это мне)

  – Акима Яновича. Сотника лучников в дружине смоленского князя Ростислава Мстиславича.

  – Ивашко! Да чё ты слушаешь! Да брехня это все! (это десятник возражает) Какой сотник? Не знаю никакого сотника. Тут полная телега барахла и баба мягкая. Слышь, мужики. Тихонькая. Безотказная. Заводи в ворота и ко мне на двор. И вечером – всех в гости прошу.

  – Сказано – замолчь. Ты в на Угру ходил? А меня там смоленцы стрелой пробили. Насквозь. После боя пошли стрелы свои по полю собирать. Меня хотели дорезать и стрелу вырубить. Сотник их не дал. Расщедрился и велел наконечник обломать и стрелу вытащить. Так что я ему жизнью обязан. Сотнику смоленских стрелков Акиму Рябине. Так что, дочка его поедет куда ей надобно безо всякого ущербу. Ещё чего вякнешь? (последнее – персонально десятнику).

   Ответом было всеобщий ропот под названием "дык мы чё? Дык мы понимам". Неожиданный заступник подхватил моего конька под уздцы и пошёл в ворота.

  – Эта... Марья. Чего с ней?

  – На болоте воды хватанула. Но жар вчера кончился. Просто ослабела сильно.

  – А куда ты её тянешь?

  – К отцу её. У него на Угре хутор.

  – Вот что, малой, переночуете сегодня у меня. Дорога неблизкая, баба больная. Отдохнёте.

   Подворье небогатое, выскочила женщина, по виду – татарка. В смысле – половчанка. Начала ругаться на мужа по-половецки. Она, видно, думала, что я по-половецки не понимаю. А я, спасибо Фатиме покойной, понимаю. Но не все. Когда я влез с уточнением какой именно продукт производства шелудивой кобылы есть наиболее достойная пища для пропитания её мужа, – она... замолчала. Но Марьяшу подхватила. На пару с ней отвели болезную в дом. Когда вернулся – мужик с удивлением рассматривал мои узлы на упряже. Только головой качает. Конечно, ему чудно. На одном ремне и морской простенький, которым концы на яхтах вяжут, и хитрый "гаремный", которым Фатима непослушных наложниц успокаивала...

   Я и не распаковывался. "Заступник" позвал меня в кухню, бражки жбан достал. Его жена, было, рот открыла... и закрыла. Не дело бабе мужа при посторонних окорачивать. А вот уха сварена у неё – объедение.

   Мужик начал рассказывать, я наворачивал за обе щеки и слушал обычную для "здесь и сейчас" историю.

   Жил-был парень молодой. Оставил он отца с матерью и пошёл мир божий посмотреть. Дошёл до Новгорода-Северского, это тоже на Десне, только выше, и попал в княжью дружину. Сперва конюхом, потом отроком, потом гриднем. Парень был не дурак, здоровый и ловкий. В начальники не лез, но своё дело знал. Ходил с князем Святославом Ольговичем, которого упорно называл "Свояком". Я сперва сдуру решил, что они и вправду родственники-свойственники. Потом дошло. И вообще, мог бы сразу догадаться – где князь, а где конюх.

   Был Ивашко в бою у Надова озера, когда изменившие присяге кияне, ударили в спину черниговским и северским полкам. Боя, после которого у Свояка брат и племянник попали в плен к Изе Волынскому. Свояк тогда выскочил. И Ивашко с ним. А потом, клявшиеся в любви и дружбе Давидовичи Черниговские предали Свояка. Была осада Новгорода-Северского черниговцами и подошедшими из-за Киева берендеями. Был жестокий, но неудачный штурм. С последующим, как здесь принято, полным выжиганием и разорением окрестностей своими же соседями-черниговцами.

   Ивашко начал плакать, вспоминая, как стоял на городской стене, а вокруг по всему горизонту серого осеннего утра стояла сплошная дымовая пелена от горевших весей. Там у него погибла... женщина. Любимая. Вместе с маленьким сыном. Не захотела убежать в город – "свои же – что они мне сделают". Изобьют, изнасилуют, зарежут, кинут в огонь. Вместе с сыном. Ничего особенного – такой здесь обычай. Нормальный русский, исконно-посконный.

   Потом был страшный, бедственный исход из Новгорода-Северского. Зимой, с обозом, полным баб и детей. С трёхтысячной конной дружиной Изи Черниговского за спиной. Ивашко вспоминал, как изо дня в день сдерживали передовых Изиного войска, сходились, рубились, позволяя обозу отойти подальше. Уже не ради своих, убитых, сожжённых. Ради таких же семей других гридней. И откатывались, теряя друзей, товарищей боевых, когда подходили основные силы черниговцев.

   Свояк перехитрил Изю. Увёл-таки людей своих. И довёл к Корачеву в верховьях Оки. Там, в середине января, в лютые морозы, заманил, поймал-таки черниговские дружины. Разметал их по лесу. Но силёнок маловато – сам зажёг Корачев и ушёл. "За лес, в вятичи". В маленькие голодные глухие лесные деревушки. С толпой женщин, детей, раненых.

   Казалось – все. Скис князь. Будет теперь туда-сюда бегать, хлебушка выпрашивать. И помрёт тихонько, где-нибудь в лесной избушке. Но... Бешеная кровь "Гореславича" покоя не даёт. Свояк предложил Долгорукому Киев. То, что Киев не его – плевать. То, что в Киеве сидит Изя Волынский – плевать. "Оно моё потому что "лествица". Старший брат был Великим Князем – помер. Средний был – постригли в монахи. Теперь моя очередь. Уступаю. Мономах сел в Киеве не по старшинству, не в очередь. Я среди "Гореславичей" – старший. Кончим вражду, признаю от всего своего рода твоё старшинство. И сыну твоему Ивану отдаю половину земель своих вместе с Курском. То, что это тоже уже не моё – плевать. Отдаю прямо сейчас. Давай попинаем их, нехороших".

   Гоша купился. Хотел, мечтал купится и купился. Сын Иван, правда, помер, ну да не беда – у Долгорукого скамейка запасных длинная. На сороковины Ивана съехались на Москва-реке – обговорили все. И Ивашко там был, мед-пиво пил. По усам текло и в рот попадало.

   В ту же весну, тому уже лет тринадцать назад, был поход на Угру. В Киеве – Изя Волынский. У него с киевлянами – "вась-вась". А у Свояка с киевлянами... Любовь до гроба – кто кого первого уложит. Брат Изи, Ростик, нынешний Великий Князь Киевский сидел тогда в Смоленске. "Сидел... Не в смысле – СИЗО, а в смысле – "на столе". Не в смысле – "свинья", а в смысле – князь. Факеншит! Ну как же тяжело этих предков понимать.

   У братьев – братская любовь в полный рост. Чуть Изю пинать начинают – Ростик из Смоленска к Киеву с дружиной лодиями по Днепру скатывается. И быстро поспевает. Укоротить смоленских – волынцам в Киеве крылышки по-обрезать. Тогда начнёт Изя Волынский киевских и черниговских прижимать – денежку выдавливать. Начнётся брожение и несогласие. А там и до Изи Черниговского можно добраться будет.

   А еще Свояк не забыл, как, после изгнания его из Новгорода, его схватили по дороге в Смоленске и "стерегли" в монастыре. Чтобы с его старшим братом, в то время князем Киевским – легче разговаривать было. Пока новгородцы в Новгороде, тоже в монастыре, держали тоже в заложницах его жену.

   Свояк тогда прошёлся по восточной части Смоленской волости от души. Как черниговцы под Новгород-Северским. Все что можно – сожгли и разграбили, добычи хорошо взяли.

   А вот на отходе их догнали. Не трудно взять – трудно унести. Смоленцев было много, но так – посельщина-деревенщина. Однако Ивашкина сотня уже почти у рубежа попалась. Стрелки смоленские подошли. Двух залпов лучников хватило. Ивашку стрелой с коня сбило. Пока валялся без памяти, пришли смоленцы стрелу вырубать. Но сотник их, Аким Рябина, запретил дорезать раненого. Вернее всего, для обмена пленных на захваченный полон. Расщедрился сотник и велел стрелу сломать, а раненого перевязать и к пленным отвести.

   Тут я несколько не понял насчёт щедрости и "стрелу вырубать", но переспрашивать не стал. Что Гаагская конвенция здесь... не наблюдается – и так понятно. А детали – потом.

   Ивашко выжил, обменяли его, вернулся к своему князю. Потом был бой на Малом Рутеце. Гридни двух братьев, двух Давидовичей, Владимира и Изяслава, и те и другие – черниговцы, рубили друг друга во славу князей своих. Люди Cвояка, северская дружина и его же черниговцы, и Ивашко в том числе, бились рядом. Владимира подняли на копья, люди его побежали. И Свояковы побежали. Снова ранение. На этот раз мечом в голову. Снова выжил. А вот возвращаться... К службе негоден по причине сильных головных болей. Списать. Свояку... не того. Тогда – домой, на родную Черниговщину. Где в каждом городке – кто-то из тех, кто его рубил, кого он рубил. Кто его жену с сыном в огонь метал...

   В Чернигове сидел князем тот самый Изя, против которого Ивашко и дрался. Так что поковылял раненый воин в свою родную деревню Сновянку. Где мы и сидим. На реке Снов. Хорошее название: "Река снов". Их тут рубят, вяжут, плотами сплавляют. Сны лесные. Никогда про такую речку не слышал, а вот – чуть голову у брода через неё не оторвали...

   Ивашко где-то выкупил полонянку-половчанку. Злую, старую, страшную, но, как оказалось – хозяйственную. Отец с матерью умерли. Дом ему остался. Хозяйства большого не нажил. Вкуса к крестьянствованию у него никогда не было. Детей нет. Небогато. Но в рот положить есть. Пить вот с тоски начал. Вот так и живёт. Когда Изю Черниговского два года назад из Киева кышнули, Свояк снова в Чернигове сел, Ивашку поставили в селе... чем-то вроде коменданта. Или – военкома. Так что в селе его хоть и не любят, а кто любит чужаков, а этот, хоть и свой, а столько лет неизвестно где, но... прислушиваются. А тут услышал знакомое имя, вспомнилось как тринадцать лет назад чуть не зарезали раненого...

   Мужик принял крепко, но про дороги успел рассказать. Оказывается, я со своим представлением о географии родного отечества, чуть не угробился. Снова довлеет мне вбитое в двадцатом веке. Схема дорог центральной части России, привязанная к Москве. С Минским и Симферопольским, с Ленинградкой и Владимиркой. Радиально-концентрическая паутина. В центре паук – Москва. В середине паука – свой паук. Кремль. Все что попадётся, он по ниткам-паутинкам в себя тянет. А потом оттуда... всякое проистекает. Русская матрёшка называется.

   А здесь Москвы нет. То есть – уже есть. Река. И поселение на ней. Зовётся Кучково. А дорог к ней нет. Ни шоссейных, ни железных. Как и к любой точке в этом мире. Все держится на реках. Вот как на этом, ранее мне неизвестном, Снове. И люди живут у рек. Вёрст 10 от реки – максимум. Больше – либо по притокам, либо по озёрам. А все дороги – либо вдоль рек. Чтобы и в ледоход, и в ледостав ездить можно было. Либо ветками коротенькими от рек – по населённым местам. Либо на волоках. Все.