Текст книги "Буратино"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Глава 25

   Марьяша изливала на мои уши историю своего рода. С пачкой эпизодов возвышенной и романтической любви.

   Все, как обычно здесь, упиралось в Мономаха. Князь по каким-то своим делам оказался в сожжённом поляками Берестье. Он же Брест, он же Брест-Литовский. В отличии, например, от Бреста Нормандского. Там ему попал на глаза поляк Ян. Под сгоревшей рябиной. Его так и стали называть – Ян Рябина. Князь его взял в дружину. У Яна уже была жена. Что для младших дружинников не типично – для них в княжеском хозяйстве имеется женская прислуга общего пользования. Жена родила сына, которого назвали Акимом. Мальчик рос при гриднях. И вырос в великолепного лучника. Стрелок от бога. Естественно, пошёл служить князю. После некоторых разделов имущества мономашичами, сначала между братьями, потом между внуками, оказался в Смоленске у Ростика. Участвовал во всех заварушках данного исторического периода. И в нескольких – особо специальных. Дослужился до сотника.

   Лучник он был классный. А вот сотник оказался... не на месте. Как-то он успел женится, обзавестись дочкой Марьяной. Которая незаметно, пока он с разными князьями по Руси бегал, выросла под матушкиным присмотром. Тут он погорел. На каких-то хозяйственных делах. То ли масло для луков куда-то на сторону ушло, то ли слишком много тетив мыши погрызли. Марьяша упорно повторяла: "оболгали, обошли". А что ей еще говорить? И тут явился один молодой подьячий, в душе которого воспылалась пылкыя любовь к четырнадцатилетней Марьяше Акимовне. Издавна мечтавший о военной службе, Храбрит кинулся на защиту старого воина. И Акима не в поруб сунули, а просто выгнали со службы. Но – с уважением. Дали земли кусок где-то в лесных дебрях. А молодому подьячему в качестве поощрительного приза досталась молодая жена. И жили они долго и счастливо. До сегодняшнего дня. Последнее, что видела Марьяша – как муж сдёрнул с коня одного из своих людей и, крикнув ей "беги", поскакал от места схватки.

   На мой вопрос:

  – А чего же он своего человека с коня сдёрнул?

   Последовал несколько недоуменный ответ:

  – Так это же был кощей. Ну, холоп. Он и сам должен был коня господину отдать. Да, видать, испугался.

  – И что с этим кощеем стало?

  – Так зарубили его. Как всех.

   Как там Саввушка в меня вдалбливал: нет высшего счастья как умереть за господина. Покойся в счастье, кощей.

  – А тебя чего на седло не взял?

  – Так конь двоих не свезёт. А он муж и господин. Дому голова.

   "Мне жаль, что твоя гнедая сломала ногу. Боливар не свезёт двоих.". Это не диалог двух американских разбойников, это любящие супруги на Святой Руси. Предки мои.

   Теперь понятно, почему кощей из сказок характеризуется худобой – от постоянной рабской полуголодной диеты. И почему бессмертный: этот сдох – нового купим. Такого же. А вот почему у него яйца в утке? Или там, в зайце, которые в сундуке, сундук на дубу, дуб в Лукоморье? Непонятно...

   При ближайшем рассмотрении выяснилось, что Марьяша отнюдь не боярыня. Это она сама себя так. Мужу её дали не вотчину, а надел. У отца – Акима Яновича Рябины – аналогично.

   По выслуге лет или при списании по ранению или болезни, служилые люди получали надел. Пустой. Без смердов. Земли много, все что не боярское, не монастырское – княжий земельный фонд. Селения смердов – веси больше тридцати лет на одном месте не сидели – переселялись. Подсечно-огневое земледелие. Бегай за ними потом. А служилые ставили усадьбы. Оседали. Вот и должен был новый землевладелец ставить своё собственное хозяйство на своей земле. Свою усадьбу, свой хутор. Со своим семейством, своими холопами, закупами. Сманивать к себе вольных людей. Хорошо, если были родственники. Если из простых – просто приходили и селились вместе. Если нет – старались новый надел к уже существующему присоединить. В любом случае – помогали. У Акима на Руси родни не было. Поэтому – сам начинал. С женой и парой слуг. Жена в первую зиму умерла. А дочку пристроил к родне мужа. Позже, как поднялся, отстроился – забрал к себе, уже с маленьким внучком.

   На новом месте подыматься не просто. По-всякому бывало. Пухли от голода, мёрли от болезней, от пожаров, от разбойников... Если вымирали – "На все воля божья". Если все-таки укоренялись и окрестьянивались ("осмердячивались") – становились смердами или "житьими людьми". А вот если поднимались – на схороненной добыче, на сохранившихся связях возле князя, пупок надрывая – становились настоящими боярами-вотчинниками. Получали грамотку и вносились в списки-столбцы. Бояре приходили по княжьему зову со своими людьми, конно и оружно. Остальные платили подати. На Руси, как и в Англии после Вильгельма-Завоевателя, правящий дом получал доход только со своей земли, а не с земель своих вассалов.

   Положение отставников с уходом на хутора было... не очень. Тут ведь не столыпинская реформа, а княжья усобица. С постоянным перескакиванием конкретного князя со стола на стол. Как проститутки в борделе. А новый князь может оказаться врагом прежнему. Или кому-то из его слуг приглянется хуторок, или кто старые дела вспомнит. Альтернативным предложением земельному участку был обычно хороший городской дом. С возможным участием в кое-какой торговлишке. Но Акиму таких предложений не делали. Вот и пришлось ему строить свой хутор. В дебрях лесных на реке Угре. И молодая жена карьерного подьячего туда же перебралась. С сыном, но без мужа – очередной приступ войны мастодонтов требовал присутствия смоленских у Киева. И не только мечемахателей. Так Марьяша и жила последние десять лет – всю свою супружескую жизнь. Хоть и с перерывами, но...

 
   "Хуто-хуто – хуторянка.
   Девчоночка-смуглянка".
 

   Смуглянкой она тоже не была.

   После стресса у человека часто начинается приступ болтливости. Вот этот случай и имел место быть. Она увлеклась, начала жестикулировать, армяк, одетый на голое тело, несколько разошёлся, и мне открылось... вполне приятное зрелище. Два полушария примерно четвёртого размера, с крупными сосками, ореолами насыщенной окраски, хорошая чистая, очень белая кожа. Не Шарон Стоун, но вполне. И никакого силикона и подтяжек. Даже жалко, что я ей штаны принёс: остальное не наблюдаемо. Не "Основной инстинкт", однако. Но – все равно радует.

   Я не мамонтолог. Это не про специалистов по мамонтам, а про тех, кто по мамографии. Полную классификацию вариантов конфигурации провести не могу. Так, по личному опыту. Пустых бурдючков не люблю. Со всем остальным можно работать. Главное не размер, а чувствительность. Но, все-таки, когда "берёшь в руку – маешь вещь" – это приятно. Но без перебора.

 
   "Под солнцем юга как под грудью у мадам -
   Немножко душно, но до одури приятно".
 

   Я не люблю когда душно. Так что и приятно не «до одури». А тут мой самый любимый. И размер, и формат.

   Марьяша перехватила мой взгляд, смутилась, запахнулась.

  – Не смотри так.

  – Как?

  – Соромно. Мал ты еще так на баб смотреть.

   Мысль о моей... детскости её быстро успокоила. Она начала рассматривать свои... прелести, приподнимать, оглядывать с разных сторон. Все сокрушалась по поводу синяков, оставленных жадными ручонками покойного половчанина. Чтобы она там не говорила, а наблюдать этот процесс – увлекательно.

  – Нравится? А уж как моему-то нравиться. Я в избе, где ночевали, нынче утром ночнушку снимала и перед своим-то, так в шутку, маленько ими потрясла. Тут он меня назад в постель и опрокинул. Поигрались чуток. Оно, конечно, в чужом месте, слуги под дверью торопят – ехать надо. Да и вообще – мой-то мужик видный, но... но все равно приятно – муж любит, ценит.

   Она вздохнула тяжко. Где-то сейчас ее муженёк бегает. Или лежит уже порубленный. А я подумал: не трясла бы ты с утра перед мужем своими сиськами – выехали бы вы раньше. И проскочили бы перекрёсток до половцев. А вот я бы вляпался по полной. Без отвлекающего преследователей фактора.

  – А ты кто?

  – Иван.

  – Ага, а сам-то кто? На смерда не похож. По одежде – вроде из степняков, по лицу вроде наш. По говору... интересный у тебя разговор. Наши так не говорят. Ни смоленские, ни черниговские. Вроде киевский.

   Так, пошли вопросы. А у меня готовой легенды нет. Ее еще продумать надо, чтобы назад на Укоротический двор не привела. И вообще...

  – Что-то долго поганые не идут – нас имать. Пойду гляну.

  – И я с тобой.

   Ну и как? А оставлять её тут, возле вещей... Начнёт любопытствовать – золотишко найдёт. И в какую легенду такую сумму втиснуть можно? Али-баба и сорок разбойников?

   На том месте, где я половца зарезал – нет ничего. Ни трупа, ни коня. Зато натоптано здорово. И конями, и сапогами. Но в яр они не пошли. Видно, опять отвлекло что-то. Место для меня... волнительное. Первый раз в жизни убил человека. Ножом. В глаза его смотрел. Вот тут я стоял, вот так подошёл, вот отсюда ударил. А Марьяша только плечиком дёрнула, в даль глядит. Будто её поганые каждый день вот так по болоту раскладывают. Боярыня.

   Тут моя боярыня-хуторянка заорала и рванула. Я еле успел ее сбить с ног. Снова в ту же грязь болотную. Она вырывается:

  – Наши! Наши идут! Черниговские!

   Точно, справа из-за хвоста холма по дороге идет лёгкой рысью конный отряд. По трое. Одежда вроде не половецкая. Марьяша рвётся, ругается. Успокоил только когда в её грудь голую ткнул:

  – Так к гридням побежишь?

   Помогло. Ойкнула и побежала назад свои сырые тряпки надевать. Вернулась скоро, я и не ожидал. И мешки наши с собой притащила. Хозяйственная. Как я. Только к этому времени черниговская сотня на дороге прошла. А за ней в след – половцы. Тоже спокойно, рысцой.

  – Ну что Марьяша, побежим к этим... нашим?

  – Я те не Марьяша. Я – боярыня Марья Акимовна.

  – А ты сбегай как хотела. Будешь Марькой. Подстилкой в ордынском таборе.

   Притихла. Сначала верховые прошли, потом просто табун коней, потом стадо прогнали. За ними вроде толпа небольшая пешая... Пылища на дороге... От конницы пыли больше, чем от колонны тяжёлых грузовиков на сухом грейдере. Эх, мне бы сейчас комп, да в гугловский Map, да в real time. Посмотреть по пылевым хвостам – где тут вокруг еще такие... наши бродят. Потому что ясно – это не шайка со службы из Руси в Степь идет и напоследок безобразничает. И не из Степи мелкий набег проскочил. Это поход, война. Значит и другие отряды есть. И как нам тут выскочить?

   Мои познания в партизанской или диверсионной тактике сводились к читанным в детстве мемуарам кое-каких партизанских командиров времен Великой Отечественной. Оттуда крепко засело: "из окружения надо выходить или сразу, или совсем не выходить".

   Тем более, что где-то недалеко, в междуречье Днепра и Десны, лёг отцов батальон. В августе 41. "Уничтожая живую силу и технику противника". Не "выходя" – не смогли. Про Московское и Ленинградское ополчение помнят и пишут. А вот про Киевское... Как собрали рабочих с "Арсенала", студентов с киевских вузов. Кто под мобилизацию не попал. Добавили горсть погранцов, что успели живыми отскочить от западной границы и... в тыл к немцам.

  – Вот тоби, сынку, винтовка немецька. Гамбург, 1903. И обойма до ей. У нимцев патронов богато – у их и наберёшь.

   А у немцев... Шмайсеры. У полицаев – карабины. Батину винтовку заклинило после первого же марш-броска типа "убегаем быстро" через болото. Дальше он её как палку носил. Как я свой дрючок. Потом, когда спасли своим рейдом славный город Киев, вырвались к своим, переформировали, что осталось. И там вон, между Днепром и Десной, положили. А потом пошли торжественным маршем по Крещатику те, у которых были не винтовки заклиненные, а совсем наоборот – карабины немецкие.

   "Выходить". Эта была моя ошибка. Вбитая нормами и стереотипами моего времени. Это правильное правило, когда противники сталкиваются широким фронтом, когда в прифронтовой полосе формируются и уплотняются второй-третий эшелоны. Но здесь-то все не так. Ширина линии боевого контакта – верста-две. Глубина – не больше. Вся линия фронта – вёрст десять максимум. И все быстро – противник прошёл, второго эшелона нет, плотных коммуникаций с соответствующими силами защиты – нет. Даже когда кыпчаки идут широко – загонная охота на людей, все равно – проскочили и ушли. Спрятался, пересидел, переждал – выходи и хорони погибших и умерших, чтобы, не дай бог, мор не начался. Отстраивай заново сожжённое. Нормальная жизнь для здешних.

   Пересидели бы – было бы по другому. Многое. А так.. Солнышко садится. Слева, на западе уже и столбы дыма подымаются. Марьяша притихла. Как стемнело – пошли вдоль болотины к дороге. Уже ночь.

 
   "Майскими короткими ночами
   Отгремев закончились бои.
   Где же вы теперь, друзья-однополчане,
   Боевые спутники мои?".
 

   Мои бои еще только начинаются, из боевых спутников у меня одна боярыня-хуторянка. А так все правильно. Однополчане – палка у нас одна. Типа дрючок берёзовый. И ночь майская коротка. Особенно, если надо срочно убираться куда по-дальше.

   Тут Марьяша рухнула на колени перед лошадиным трупом, начала причитать, обнимать мёртвую конскую голову и объясняться ей в своей негасимой любви. Все громче. Сбрендила баба.

  – Ты чего?

  – У-у-у... На этой кобыле муж мой ненаглядный ускакивал, знать – убили его, сокола моего ясного... – Дрючком по спине хрясь

  – Не вой. Может не та кобыла?

  – (вполне внятно и сильно обижено) Да что я, кобыл мужниных людей не знаю? Вот на этой, пегенькой... у-у-у – Хрясь.

  – Побежали. Через дорогу в лес. Отстанешь – не вернусь.

   И мы побежали.

   Эти леса – идеальное место для партизан. А вот для пробежек в ночное время... Сначала ничего, пока по сухому без густого подлеска. Потом под ногами чавкать стало. Я сперва храбрился, лез вперёд. Да и по сути: я раза в полтора легче, мешок меньше. Потом загруз. Хорошо так – "вам по пояс будет". Помните "А зори здесь тихие"? Как там девушка в болото уходит и эта жижа вонючая ей рот заливает? Там потом только булькнуло.

   А у меня тут... совсем не кино. Марьяша моя к этому времени уже убегалась, я тону – она на берегу рот разевает, отдышаться не может. Соображалки – ноль. Хорошо – дрючок мой со мной. Сунул ей в руки – держит. Вытащился. Слегу ей сделал – чтоб дорогу щупала. И – её вперёд.

   Я уже говорил – я человек асфальта. В городе выросший. Мне все время надо под ногой твёрдое чувствовать. Хоть кирпич битый, но чтоб твёрдый. Как начинает хлюпать да играть – паника. Мы раз с тёщей по грибы пошли. Она у меня маленькая, "метр с кепкой" – бегает под нижними ветками в лесу, даже не наклоняется. А я при своём росте в каждый сук лбом. Потом выскочили на опушку, до шоссейки метров сорок луговины. Тёща вперёд сбегала, возвращается и говорит:

  – Нет, тут не пойдём, чавкает нехорошо – топь глубокая.

   Ну и как по спектру частот, которые выдаёт верхняя, моховая подушка, при распрямлении примятых стеблей в следе, определить глубину всего нижележащего? Тут опыт нужен. Причём свой личный, поскольку под разными людьми болото играет по-разному. И многократно повторенный. Проще – нужно десяток раз хорошо загрузнуть, но чтоб тебя успели вытащить.

   Есть в России место такое – Мясной Бор. Там погибла Вторая Ударная армия. Того самого Власова, тогда еще советского генерала. Как-то занесло меня туда. И пошли мы с ребятами в лес. Не сильно трезвыми. Или – сильно нетрезвыми. Но протрезвели все. Мгновенно. Когда возле тропы увидели в болоте женскую голову. Торчит рядом с кочкой. Русая. Молчит. И глазами моргает.

   Мда... Сильное впечатление было. Вытащили. До деревни дотащили, привели в чувство – баба из местных. Пошла корову искать. Неудачно на тропинке оступилась. И сутки простояла в болоте. Хорошо что под ногами какая-то коряга попалась – дальше не провалилась.

   Я гнал Марьяшу впереди себя. Она ныла и скулила. Сперва о муже, наверняка убитом – без коня в поле, одиночку... Без вариантов. Потом от моих тычков. Периодически проваливалась. Я вытаскивал, снова чуть вдоль края болота, снова в подходящем месте вперёд к Десне. Как найти подходящее место для перехода болота в абсолютной темноте густого ночного леса? Ну понятно...

   Наконец, уже ближе к рассвету, она провалилась аж по самые свои прелести. По плечи. Пока её вытаскивал – сам чуть не утоп. Мешки эти долбанные, баба эта... боярыня недоделанная... На кой она мне сдалась? Вытащу – брошу здесь в лесу, пусть сама выбирается. Я тут им что – Чип и Дейл в одном флаконе? На хрена оно мне? И тут меня осенило – "на хрена".

   Схема такая: я её спасю. От полона, а то и от смерти. Она будет мне благодарна. Мы идём за Десну. От войны. Потом дальше, к её отцу. Там она рассказывает какой я благородный, папашка ейный – в слезах, меня обнимает. И даёт место у себя на хуторке. Место, чтобы жить, чтобы вырасти, чтобы разобраться в этом мире и в моем месте в нем. И спрятаться от всяких... Укоротичей. Так что Марьяша вовсе не баба, а моя персональная отмычка к светлому будущему. "Золотой ключик" для буратинистого попаданца. Получается вполне по сюжету. Половчанин сгодится на роль черепахи Тортиллы, Степанида – на роль Чучундры, а Карабасы-барабасы с Дуремарами сами набегут. "Была бы изба, а тараканы сами заведутся" – опять же, русская народная.

   Вообщем, вытащил я её. Потом метров сто ползком до какой-то кущи. Островок, ольхой поросший, потом назад за мешками. Марьяша, пока я лазил, отлежалась, снова поскулить норовит. Уже светать начинает. У нас из одежды сухой – только штаны и сапоги убитого половца. Поскольку их никто одевать не хочет: пахнут... половцем на походе. Тортиллой. И обстановочка очень даже... тортильская. Чего не коснись – везде пиявки. И грязь. У меня даже бандана на голове – вся в болотной грязи. На другой стороне островка – довольно большая лужа относительно чистой волы. Разделись, я Марьяше барахло кинул – постирай, самому бы искупнуться. Потом перекусим, поспим и дальше.

   Марьяша как-то меня голого внимательно разглядывает. Что она мужиков голых не видала? Она говорила – у неё сыну девять лет. Не намного меня младше.

  – Иване, а чего у тебя креста нет? Ты – нехристь?

   Господи, ну не до того было, прокол мой. Только я и в самом деле некрещёный. Ни в том мире, ни в этом. Да и вообще – атеист я. Причём – воинствующий.

  – Точно. Нехристь. И обрезанный.

   Углядела, любопытная. Коронку королевскую на моем инструменте. Класс: сама спрашивает – сама отвечает. Настоящая женщина.

  – И ошейник на шее. Ты чей холоп-то, Ванька? Бирки-то чего нет? Только купленный?

   Бирку с меня Фатима еще в самом начале сняла. Чтоб не маячил.

  – Ладно. Выберемся – верну господам. Не боись – доброе слово замолвлю. Что ты не просто так по лесам бегал, а мне помогал. Чтобы тебя плетями не сильно. А то и вовсе выкуплю – такие шустрые в новом хозяйстве надобны. На вот, постирай хорошенько, костерок разведи – чтоб горяченького, веток мне наломай постелить. А я пока искупаюсь.

   Похлопала меня милостиво по щёчке и в воду. Ножкой пробует. Повизгивает. А я стою... как дурак. В руках куча мокрого, грязного. Новоявленная хозяйка – дура. И маячит впереди перспектива, что плетями будут бить. Но не сильно. Кто? Укоротичи? Или Гордей с дочкой? Они – и "не сильно"?!

   Я уже говорил: для меня сильнее всяких базовых инстинктов – злость. Тут меня просто сносит. "Очертя голову" называется. Аккуратно положил тряпки на землю, спокойно до мешков наших дошел, достал пук вязок – ремешков всяких, от Перемога остались. Одну на финку свою в ножнах приспособил – на шею вместо креста. Остальные зубами ухватил. Тут она кричит:

  – Ванька, нарви там мха сухого и спинку потри. Да поживее – вода холодная.

   Ага, был Иван – стал Ванька. Пошёл, нарвал. В лужу влез. К госпоже своей. Она на корточках сидит, глянула на мои ремни в зубах, смеётся:

  – Ты чего, усы себе решил сделать? Рано тебе еще с усами. Ты давай там, у меня между лопатками потри. Да смотри у меня – не ленись.

   Ага. Молодая госпожа велела своему малолетнему рабу потереть ей спинку. Не угодит – плетей. Угодит – употребить, хоть и малолетка, но уже... Потом снова плетей. Просто так. Чтобы знал и помнил. Своё место. И в следующий раз сильнее старался.

   Тут я мох в воду уронил, вязку из зубов достал. И накинул ей на шею. Как Фатима Юльке в подземелье. Коленом в спину – и тянуть. Я в этом мире много чего не знаю. Но учусь быстро.

   Учусь-то учусь. Только она в полтора раза тяжелее меня. Мы свались в воду, но я – сверху, на её спине оказался. То ремешок тяну, то просто голову её в воде топлю. Так на ней верхом и выехал на берег. Топкое место. Пока она воду выкашливала – накинул и завязал ремешок на одном её локотке – до кисти не дотянутся. Дёрнул – она мордой в грязь болотную. Тут я и до второго локотка добрался. За спиной стянул. Она подыматься начала – я её за волосы и через спину навзничь, назад в лужу. Пока барахталась – на щиколотки петли сделал и ноги ей стянул. Сбегал за дрючком своим. Вот еще один выученный урок этого мира – Саввушкин. Не все, но кое-что запомнилось. Она уже снова на берег выползла. Лежит на спинке. Точнее – встала на мостик. На коленях, связанных за спиной локотках, и на темечке. Лодыжки к удавке ремнем подтянуты. Ладонями у себя между колен хлопает. Сама себе аплодирует. Ну-с, госпожа рабовладелица, а как у вас с букварём? Типа: "Рабы – не мы. Мы – не рабы". Я же предупреждал – я совок. В меня это крепко вбито. А разинщину с пугачевщиной не пробовали? Это про пугачевщину сказано: "русский бунт – бессмысленный и беспощадный". А ВОСР проходили? Не по учебнику, а по запискам очевидцев и участников. С обеих сторон.

   Как в Алешках, которые у вас – Олешье, р-р-революционные солдаты и матросы поймали в тихом дачном городке отставного контр-адмирала и поставили его на мёртвый якорь. В Днепре возле пристани. В парадном мундире и всех орденах. А потом, проплывая над ним на лодках, мочились на золотой отблеск в днепровской воде.

   Как исконно-посконные-православные семёновцы в Иркутске прихватили какого-то комиссара по хозяйственной части и, раздев догола, натирали селёдочными головами, а потом гоняли по льду реки в тридцатиградусный мороз. А тот все просил добрых казачков застрелить его. Помилосердствовать.

   Я бы её забил насмерть. Или в куски порвал. Было такое желание. Она от моих ударов уползти пыталась. Я тогда прямо ей на лицо сел. Коленями плечи прижал, чтобы не отползала. Она уже почти на лобик свой встала, хрипела от удавочной петли, "свой ротик нежный открывала". Ну я туда и всунул. Что от полноты чувств встало, то и вогнал. На всю длину. Только сперва между челюстями её, далеко, аж за коренные зубы, рукоятку финки своей вбил. Хорошо что у меня хват – остриём вниз, как я половца убивал. Клинок в сторону отвернул – и вбил. А то в горячке все лицо бы ей порезал. До ушей.

   Интересно, а в моем мире я в такой позиции как-то не пробовал. У неё на шее удавка моя, а чуть выше выпуклость небольшая. Двигается вперёд-назад в такт моим движениям. Так вот до куда я достаю! А если снаружи пальчиком прижать? Тут её начало трясти судорогами и выворачивать. Еле успел у неё изо рта вытащить. И финку – тоже.

   Был у древних римлян такой великий политический деятель и полководец – Сулла. Отец нации, спаситель отечества и др. и пр. Когда он всех, кого надо и не надо, в Риме перерезал, то любил он устраивать тихие вечера со спокойной дружеской беседой в узком кругу. Естественно, за столом. Поскольку все что есть в Риме – к его услугам, то и посиделки эти были сытными. Без ограничений. А вот желудок даже у Суллы – не бездонный. Вот напробуется столп законности и хранитель свобод народных всяких деликатесов, и зовёт к себе в застолье двух рабов: одного с пером павлина, другого с золотым тазиком. И велит, победитель врагов внешних и внутренних, первому из призванных экспертов этим самым пером щекотать ему высочайший корень языка. Пока услуги второго с тазиком не потребуются. Гости, все сплошь патриции и трибуны, глядя на сие действо, также отправляются к собственным персональным тазикам. Тоже золотым. Сулла был демократ и различий ни в тазиках, ни в людях не делал. Потом вся тихая, благородно-патриотически-демократическая компания приступает к очередной серии банкета. С разгруженными ёмкостями.

   У меня не павлиновое перо, но достал-таки до нужной анатомической подробности с аналогичным эффектом. Пока её выворачивало, пока она на живот переворачивалась, пыталась от всего этого отодвинуться при такой-то моей вязке, а потом в изнеможении снова туда же головой падала, я немного ослабил удавку. Грязная она какая-то. Перевернул на живот, уселся на плечи. Подбородок у неё сразу в мох ушёл, по самые ноздри. А я занялся её причёской. Кровь, грязь. Перепуталось, засохло. Ну нельзя же так с собственными волосами. Их и не будет. Сбрил. Под ноль. А как вы хотели? Это стрижка бывает разной длины, а вот брижка... до кожи. Она разок дёрнулась, я слегка порезал. Вид быстро выступающей полоски крови на нежной белой коже женского черепа... Меня снова затрясло. Так удобно сзади сунуть к горлу финку и легко так, без особого нажима, наточено хорошо... Но не в этот раз.

   Потом оттащил её на брюхе в лужу. Свежевыбритой маковкой в прохладную торфяную воду. Ножки ей от удавки отцепил, на коленки поставил. Пока она, после освежения погружением, пыталась ртом, губками своими верхними, воздух схватить, раздвинул пальцами ей сзади другие, нижние губки. Не развязывая даже щиколоток... А она и не возражает, у неё другая, более актуальная проблема – как бы воздуха вздохнуть. И неторопливо, без суеты... Приподнимая удавкой госпожу свою на дыбки... Как меня самого поднимали в застенке... Задвинул в неё. До упора. Не давая ей раздвинуть колени. А что делать – она женщина взрослая, рожавшая, а я мальчишечка молоденький, до полного размера еще не выросший. Разницу в размерах надлежит компенсировать технологическими изысками. Хороший контакт получился – плотненький.

   Я из неё вынимаю и ремень от петли на шее отпускаю – она лицом под воду уходит. Я вхожу – она сама мне навстречу надевается, чуть не просит – тяни удавку сильнее. Подними вздохнуть-то. Так-то госпожа боярыня – дышать будешь только по моей воле, с моей удавкой на шее и при полном моем в тебя погружении.

   Даже излив, я не мог успокоится. Все хотелось вернуться и как-то... ударить, порезать, пнуть... Потом понял – она уже никакая. Не чувствует, не реагирует. Так, постанывает. Уже просто потому, что никак не мог выпустить нож из руки, побрил ей финкой лобок с промежностью и подмышки. Не люблю волосатых баб, зачем там эти кушири?

   Пришлось перевязывать вязки, потом за кисти привязал к какой-то ольхе. Дал пинка – на бок завалилась. Была мысль – я вот спать лягу, она очухается и прирежет меня. Так-то она никакая, но у женщин продолжительность реабилитационного периода... – я по прошлой жизни знаю. Как с этим у туземок дело обстоит – неизвестно. Но из-под половчанина она быстро в себя пришла.

   Уже засыпая на ворохе грязных и мокрых тряпок поймал в голове:

 
   "Не надо прогибаться под изменчивый мир.
   Пусть лучше мир прогнётся под нас".