Текст книги "Буратино"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

   Мужик убрался, а меня начало трясти. А ну как не купится? Не придёт? Отложит до утра? На свету мои бредни будут... совсем не так... И по утру куда проще меня... хоть на кобылу, хоть на подвеску...

   Храбрит пришёл. Перегнулся в проем, посветил на меня лучиной, рыгнул густым хмельным и рыбным духом.

  – Грят, ты сдох. А ты вона, сидишь...

  – Прогони слугу. Слово моё только для твоих ушей.

   Храбрит чего-то рявкнул через плечо, там хлопнула дверь.

  – Ну сказывай. Про злато Касьяна-дворника. Только врать-то не вздумай. Я таких как ты... как орехи лесные щёлкаю. Это ж я на него, на Касьяна, княжью дружину навёл. Перед тем – трое суток из застенка не вылезал, в дерьме татей пытаемых весь был. Но узнал-таки как он за Днепр уходить будет. Взяли мы его тогда и голову отрубили. Да... Славное было дело. Мне за это сам великий князь Ростислав Мстиславич у Черниговского Святослава Ольговича землицы выпросил. Эх, погибла грамотка на надел даденая. Ничего, вот съезжу к Чернигову – новую выправлю. Да и начну селиться-обживаться.

  – Коли ты при казни Касьяна был, то должен помнить, что слева крайним мальчонка стоял. Перед плахой и прорубью.

   Храбрит... мгновенно подобрался. А он и не пьян вовсе. Так, под хмельком. Взгляд сразу стал цепким. Пыточных дел мастер? Или, скорее, дознаватель из внутренних органов? Следак-важняк? Как-то Марьяша о его делах... Лучина прогорела, обожгла ему руку, он выругался и уронил ее вниз, мне под ноги. Дальше мы сидели в темноте. Только в проёме люка на потолке поруба чуть белело его лицо.

  – Так вспомнил ли, Храбрит Смушкович?

  – Было такое. То ты, что ли, был?

   Быстро соображает.

  – Я.

  – Чудно мне. Чтобы вор в воровстве своём без пытки сознавался. Лады, по утру пройдусь по тебе железом калёным – все расскажешь.

  – Так я и так...

  – "Так" – веры нет. Сперва на дыбу, потом – огнём или там плетью. Потом спрашивать. Хоть подельника, хоть доносчика. Я это дело хорошо умею – спрашивать.

  – Постой. Я до утра не доживу. И не о касьяновых делах речь. Вы ведь серебро его спрятанное нашли? Так? А золото – нет. А ведь Касьян и люди его и злата немало взяли по церквам да усадьбам. Так что не любо – не слушай, а только хоть ты и умелец, а много ли с мертвяка по утру вытянешь?

  – Сказывай. Только лжи не вздумай...

  – Мне лжа без надобности. Ты кису мою перетряхивал? Что нашёл? Из злата?

  – Ну... серёжки золотые Марьяшкины. Подарок мой за сына. Которые ты у ей отобрал.

  – Крестик золотой видел? А теперь прикинь – нет ли похожей вещицы по твоим делам? И откуда такой крестик в моей кисе?

   Прижилось. Загрузился, профессионал застеночный. Золота на Руси не так уж и много. А крестик там странный – не христианский.

  – Ну... сказывай.

  – После той казни я отлежался. Пошёл к Десне. Ты ж, поди, знаешь – Касьян из тех мест был. По дороге попал под половцев. С твоей Марьяной повстречался. Потом мы с ней по болоту от поганых бегали. Там на болоте золото и закопал. Марьяша место то видела – найдёшь.

  – Чтой-то она мне про это не сказывала. Врёшь ты...

   Во-от! Пошла серия вторая. Датчики съёма информации сбиты, посмотрим как они следующую порцию инфы заглотят. Как в айкидо: рывок влево – рывок вправо для разбаланса противника. Для потери им равновесия. Только не телесного – душевного. "Кнут и пряник". "Пряник" в форме золотого клада прошёл. Теперь "кнутом"... взбодрим.

   Интересно – как будут работать эффекторы. После второй серии целенаправленного введения в заблуждение. При полной правдивости информации на каждом шаге. Марьяша место видела. Только она не видела, как я на этом месте торбочку свою закапывал.

  – А и много ли она тебе про поход наш рассказала? Ты-то хоть знаешь, что она ныне в тягости?

  – Про это – сказала. Может, сына второго...

  – То, что она тебе сказала – понятно. А вот почему я, холоп её малолетний, про то ведаю? А Храбрит?

   Плохо. Темно, я не вижу его лица, его рук. Никакой мимики, моторики. Эффективность сказанного не оценить, воздействие не скорректировать. Только по тону. Который он контролирует профессионально. И паузам. При таком качестве обратной связи... только вперёд, напролом.

  – А про поганого, который за ней гнался? Там, где ваш обоз разбили. Рассказала?

  – Какого поганого?

   Класс. Что ж ты так, девочка, подставляешься? Уровень доверия к мужу... обычный для женщины.

  – Половчанин молодой. Он-то её догнал. И завалил. И поимел. Со всей пылкостью, свойственной молодости.

  – Чего-чего "свойственной"?

  – Того. У твоей Марьяшки полное брюхо поганского семени. Парня того я на ней же и зарезал. Только он её накачать успел. Как ты сам её же с того же утречка.

  – Лжа!

  – В чем? В том что она перед тобой в то утро сиськами своими трясла? И ты её назад в постель опрокинул? И снова, Храбрит, почему ты про это помнишь – понятно. Ты там был. А вот почему я про это знаю? Ты скажи, ты мужик умный, до правды доискиваться приученный.

  – Она рассказала.

  – Верно. Следующий вопрос, господин боярин: почему? Почему госпожа рабу своему, малолетке-уроду, такие... всякие... подробности про со своим мужем игрища постельные...

  – Ты ей не раб. Ты холоп беглый. Она сама так сказала. И ошейник у тебя не наш, и клейма нет... Лжа, все твоё – лжа.

  – Ага. Шашку мою видел? Она с того поганого снята. Сначала я его зарезал. Прямо на Марьяше, потом шашку взял. Потом и самого половца снял. С жены твоей. Тяжеловато было поганого из между ног её выковыривать. Зацепился он там, что ли?

   Молчит, сопит. Плохо – не видно ничего. Ручки бы его... Как он там? Косяк проёма уже до белых костяшек зажал или нет? Продолжим.

  – Крестик золотой ты видел, шашку ты видел. А вот видел ли ты волосы её обскубленные? Спрашивал ли почему так?

  – Сказала – у костра ночевала, коса на угли попала.

  – Ага. А про те волосики, что между ног – передком в костёр влезла? Ты ж уже был с ней сегодня, в баню вместе ходили. Что и не заметил, что делянка-то вырублена была, там-то один подрост молодой. А кто там до тебя кушири выкашивал – и увидел, а не спросил. Эх ты, "спрашивать умею".

  – Кто?

  – Аз грешный. Я сам волос на теле не имею. И баб люблю гладких. Вот и побрил её... что б слаще было голым по голому. На ней кататься-ласкаться-елозится.

  – Ты... сопля маломерная. Тебе с бабой взрослой...

  – А такое не слыхал: "мал золотник да дорог"? Или – сладок. Если – умел, да не спешен. Как ты. Ты-то её ни разу за все десять лет до настоящего крика не довёл. Попихался и отвалился. А вот подо мной она криком кричала. От удовольствия. И не раз. И все просила: "еще, еще".

   Молчит, сопит. О, и скрип слышен. То ли зубы, то ли бревна под руками.

  – И не только подо мной. Мы когда через Десну перебрались, на хуторок вышли, её сразу в баньку отвели. Пока я всякими делами занимался, там в баньке сынок хозяина... Здоровый лоб, вроде тебя. Тоже... – покатался на Марьяшке в волюшку. А она даже и не дёрнулась. Пока нам ехать время не пришло..

  – Все сказал?

  – Нет. Потом мы еще с одним возчиком ехали. Молодой, красивый, кудрявый. Уж она перед ним и так, и эдак. Курлыкает-мурлыкает... Ну и загуляли они в леске. Ты е спинку ободранную, в сеточку посеченную видел? А передок покорябанный?

  – С-сука. Курва.

  – Тот парень так и сказал: курва курвущая. И шишку еловую ей забил. В дырку ейную. Куда мы с тобой, Храбрит, в очередь совали. Я уж потом намучился занозы из неё вытаскивая, ход высвобождая. Ну мне-то, по маломерности, много не надо. А ты-то как слазил? Не занозился, об поленце еловое не стукнулся?

   Молчит, сопит. Плохо, ой как плохо, да чем же его сшибить? Выбить из него выдержку. Мне нужно, чтобы он к активным действиям перешёл. Сотворил какую-нибудь глупость. В состоянии аффекта. Начнёт дёргаться – у меня появится хоть какое пространство для маневра.

  – Ты вот, Хорь...

  – Что?!

  – А, "хорь"... Я её ночью как-то... приспособил, а она спросонок меня как тебя – "хорь". Я еще и удивился: чего это она так мужа-то – "хорёк вонючий". Ну, так ты вроде муж не глупый, прикинь сам. Значит так, за те дни она с пятерыми была: ты, я, половчанин, хуторянин и возчик. Все её семечками своими набивали аж по самые ноздри. А теперь ты себе второго сына ждёшь. Может и будет, но не твой.

  – Я первым был.

  – Ага, первым. Только ты мне, нет не мне – себе объясни. Как так получается, что вы десять лет женаты, после первого сыны девять лет прошло, вы ж не по-монашески жили. Игрались-баловались. И много раз. И от тебя – ничего. А вот когда еще четверо – она понесла. Ну и причём здесь ты? И еще: если семя твоё за девять лет у Марьяшки не проросло, а тут раз и вот оно, то был ли и первый раз?

  – Что?!

  – А то. Дурят тебя как дитё малое. А ты... тоже мне – "спрашивать умею". Это ты на службе умеешь, а тут перед носом... Ну-ка вспомни, вот вы поженились...

  – Она девкой была.

  – Да знаю я. Она сказывала. Потом ты её к тётке своей отправил. Наезжал туда. Через три месяца... Сколько ты в тот раз у нее был?

  – Не помню я.

  – А я – знаю. День да две ночи. А кто у неё на третью ночь ночевал? А? Как и в этот раз: ты первым был. Ну и как тебе? Чужого ублюдыша по головке гладить, подстилку драную в уста сахарные целовать... Кстати, как вы встретились, как ты её так жарко обнимал-целовал – я все волновался-тревожился – не помешал ли я встрече твоей с женой верною, долгожданною. Тут вишь какое дело: как ей дровину-то в дырку между ног засунули, так я стал её в ротик употреблять. Ох как ей это понравилось. Сама, бывало спать мне не даёт, все уд мой своими губками алыми... И смогчет, и пришлёпывает. А последний раз мы тут недалече... Я ее на коленки поставил и аж в самое горло... Хорошо пошло. Только много из меня в тот раз семечек-то по-вылилось. Она заглатывала-заглатывала, да часть на личико ее белое пролилось. Ну белое на белом – не видать. А вот на губках алых... Тебе не мешало?

   Все правда. Только это "недалече" было три дня назад. Ну и что? Это даже по российским трассам со всеми ограничениями – полчаса. Другое дело, что ни моей "тетешки", ни автомобильных трасс здесь нет. Но расстояние от отсутствие транспорта не меняется.

   Достал. Достал я его. До больного. Белое пятно лица Храбрита наверху рванулось в сторону. Он не заругался, не начал кричать. Был такой... нутряной звериный рык. Грохнула выносимая с маху дверь. И все стихло. Спустя некоторое время сверху появилась морда сторожа.

  – Эй, малой, чегой-то боярин-то как ошпаренный выскочил?

  – Поговорили. Ты кинь мне овчину какую. Я спать буду.

  – Ишь ты. Так посидишь.

   Ляда над головой моей грохнула. Кажется, сторож и засов поставил.

Глава 41

   Тихо, темно. Как в Саввушкиных подземельях. И дрожь колотит. Внешне – похоже. А вот внутри меня – совсем нет. Нет страха. Ужаса. Есть восторг, веселье, азарт. Кур-р-аж-ж-ж. Адреналин бурлит. Как я понимаю экстремалов – чувство опасности и победы над ней... Кайф. Только у меня не скоростной спуск на лыжах по бездорожью или прыжок с самолёта без парашюта. У меня другой вид спорта: манипулирование собственными потенциальными убийцами. Которые очень хотят стать кинетическими. Но... а вот вам!

   После сказанного мною, Храбрит может меня только убить. Быстро ли, медленно ли, но – только свежеиспечённый упокойник.

   Господин Достоевский, Фёдор Михайлович, в своём опусе под названием "Записки из Мёртвого Дома" довольно подробно описывает процедуру этапирование осужденных (ударение на втором слоге) в условиях Российской Империи в те еще времена. И особенно указывает на странное свойство русского народа, ярко проявляющееся в сих, весьма даже и противу общественно-полезных собраниях. Немалое количество этапируемых, особенно из молодых и новеньких, принимают на себя имена и вины других своих сотоварищей по несчастью, обмениваются с ними одеждою и сроками каторжными. Часто сделка такая выглядит и вообще анекдотичной. Ибо меняется срок каторги, например, лет в восемь, на сапоги целые и рубль серебром. На вопрос же такому обменьщику:

  – Да на что ж ты это сделал?

   Следует ответ вполне в нашем национальном духе:

  – Дабы участь свою переменить.

   Вот и я – "переменил участь". Прежде меня ждала роль "холопа беглого пойманного". Плети – "что б не бегал". Плети – "что б за нож не хватался". Плети – "чтоб место своё знал". Возврат хозяевам или продажа на торгу. Быть "как шёлковый", глаз не поднимать, "думать – дело хозяйское"... Теперь... Можно и плетями до смерти забить, можно – батогами, отрубить руку или голову, живьём в землю или в реку... Да как угодно. Но. Вместо ожидаемого господами этой жизни и данной усадьбы свежеиспечённого холопа, будет такой же, но – покойник. Или еще что случится. "Ещё не вечер". Точнее, поскольку уже ночь: "ещё не утро".

   Впервые в этом мире я спокойно спал в подземелье. Плевать, что похоже на Саввушкино – я не похож. Впервые спал крепко за долгое время нашего марша – обычно на стоянках мне приходилось или обихаживать своих спутников, или прислушиваться к окружающему двору, лесу, жилью... Крепкий сон – это здорово. "Сон – не водка, организм лишнего не примет".

   И пробуждение было радостным. Даже когда в проем откинутой ляды всунулась чернобородая знакомая морда. Яков. "Поленом тя по голове". Точнее – "мя".

  – Вылазь.

   Это тут и "с добрым утром", и "хорошо ли почивали". Лаконичные какие. Лаконичный стиль – это как говаривали в Лаоконии. Была такая область в Древней Греции. Жили там спартанцы. Вот они так и выражались. Вышел как-то утречком царь спартанский Леонид в Фермопилах и говорит царю персидскому Дарию: "Вылазь". Тот, естественно, ответил... по-персидски. И дальше они в этих Фермопилах долго... "фермы пилили".

   Как-то страшновато прямо с утра – и на казнь. А после обеда не так страшно будет? Дядя руку опустил. Типа: подпрыгни и я вытащу. Ага. А у дяди костяшки пальцев разбиты. Темновато, но видно. И содранная кожа – свежая. Что-то у них в усадьбе было. Вернее всего, просто пьяная драка между мужиками. На мою участь... не влияющая. Но... интересно.

   Подошёл, подпрыгнул, он меня крепко за кисть ухватил и рывком наверх выдернул. А во второй руке у него ремешок и он им сразу моё запястье захватил. А вот и фиг вам – у меня и левая рабочая. Хоть и мал кулачок, но по заблаговременно расквашенному носу... Ногами в край проёма – головой этому Якову в живот. Кувырок. А вот и фиг. Это уже мне. Руку-то мою он не выпускает. А ведёрко-то вчерашнее, мною недопитое, здесь стоит. Взмах и нах... Умылся. Все умылись. Оба. Кроме третьего – еще дядя, сторож вчерашний в дверях стоит. А я в углу, сруб крепкий, до стрехи выпрыгнуть можно – но в спину получу. Стоим – смотрим. Яков проморгался, лицо утёр.

  – Ловок. Пойдём. Аким Яныч зовёт.

  – Будешь вязать – убегу.

   Смотрит, думает. Головой кивнул. Поднялся и на выход. Мимо сторожа. У сторожа глаза квадратные, что-то мычит, вроде сказать хочет. Ладно, пойдём. Если сейчас сразу снова поленом не получу – в лесу точно медведь сдох. Несвязанных на казнь не водят.

   Яков топал впереди в трёх шагах, я за ним. Поруб поставлен с той стороны господского дома, где башенка. Поэтому я его от ворот и не видел. А идём мы как раз в этот самый дом, крыльцо рядом с гайкой бревенчатой. Яков меня на крыльце вперёд пропустить хотел. Вежливый какой. От твоей вежливости в поленно-ударной форме, у меня весь затылок в формате "не тронь нигде". Зашли в комнату. Сени наверное. Но с кроватью. Точнее – лавка, на ней дед. Дед – здешний владетель, звать Аким Янович, Марьяшкин отец родной. И вид у него... болезненный. Отпечаток сапога на виске начинает приобретать свеже-фиолетовый оттенок. А судя по его стенанию при перемещениях различных частей тела при подготовке надлежащего положения для устремления на нас своего владетельного взгляда – есть проблемы и с рёбрами.

  – Чего мокрый? (Это Аким – Якову)

   Тот только плечами пожал. Полный... лаоканист.

  – А чего этот без вязок?

  – Ловок.

   А вот тут и для меня кое-что нашлось. Слева эта постель с дедом, а впереди стол. На столе какая-та утварь, хлеба краюха. И нож. Серьёзный ножик. Предназначен для вырезания кусков хлеба из заготовки типа "каравай домашний безразмерный".

   Всякий мир состоит из сущностей сильно связных. Одно всегда за другое цепляется. Связи эти называется по-разному: граничные условия, или причинно-следственная, или – необходимые и достаточные... Короче: если ведёшь пленника – веди связанным. Если несвязанным – убери из зоны досягаемости предметы, могущие служить оружием. Если не убрал, то либо ты – лопух, быстро переходящий в разряд покойников, либо – я не пленник. Форсируем экспериментальную проверку гипотезы.

   Я метнулся к столу, Яков попытался меня перехватить рукой, завалился на бок. Я уже говорил, что я быстрее местных? Когда он поднялся, я уже стоял у противоположной стены с ножом в руке. Хват метательный – за острие лезвия. Направление вероятного броска – дед лежачий.

  – Аким Янович, ты вроде меня для разговора звал. Поговорим?

  – Хр-фр-дыр... (Прокашлялся) И вправду – ловок. (Это Якову). Положь острое – порежешься (Это мне)

  – Это весь разговор? За этим звал?

   Тишина. Я дедова лица не вижу, похоже он Якову чего-то глазами сигналит. А Яков головой трясёт – не согласен.

  – Ладно, малой. Что ты вчера ночью Хоробриту сказал?

  – Сказал правду. Как он её понял – его спрашивайте.

   Дед аж взвился, голову ко мне вывернул, чуть не орёт в лицо:

  – Ты... ты с кем говоришь, убоище-ублюдище! Ты мне еще указывать будешь что у кого спрашивать! Да я тебя...

   Тут он все-таки вывернулся так, чтобы мне прямо в лицо кричать. И что-то больное у себя зацепил. Взвыл. Яков – сходу к нему на шаг и... встал. На меня смотрит – дозволю я ему к хозяину подойти или ножик метну. Махнул ему рукой, горбушку со стола взял, пошёл к лавке у стены напротив дедовой. Грызу горбушку, мужиков разглядываю. Хорошо Яков становится – "холоп верный". Своей спиной, телом своим хозяина защищает. Перекладывает, подушку под спину подсовывает. И еще они вполголоса договариваются. Предположительно – как бы мне голову оторвать. Надо бы – в дверь и ходу. Но... быстро не получится, мужиков своих еще найти надо, майно... Да и много их – местных, вдогонку бросятся – догонят. Все, кончил Яков деда устраивать, квасу со стола подал кружечку, сам в ногах сел, руки пустые. Кажется и поговорим.

  – Вы хоть расскажите чего тут вчера было. Я-то в порубе сидел, ничего не видел – не слышал.

   Дед аж квасом поперхнулся. Закашлялся, Яков его тряпицей утёр. А дед руку отталкивает:

  – Чего было, чего было... Ты... Ты чего такое Хоробриту сказал, что он взбесился? Как от поруба твоего пришёл, весь будто мёртвый, лица на нем нет. Позвал Марьяшу в покои, вроде поговорить. Потом девка дворовая прибегает – орёт истошно: "Боярин боярыню убивает". Мы все туда. А он и вправду... Молотит куда не попадя. Та уже вся в кровище. Я сунулся – он и меня приложил. На сына своего... чуть не зашиб об стенку дитё малое. Слуги мои кинулись его вязать. Его слуги вступились... Меня вот сюда принесли. Потом вон Яков с дворовыми моими Хоробрита с прислужниками из терема вышибли. Только собрались их вязать-таки – они за сабли взялись. Хорошо – все разошлись-разбежались. Живые. До смертоубийство мало-мало дело не дошло. Но – все побиты-поранены. А эти в поварне заперлись. Там медовухи бочка целая стояла, едва початая. Вот они там и запьянствовали. Спят поди. А как проспятся... Так что ты ему такого сказал, что он взбесился?

   Вот оно как... Ну, собственно, я чего-нибудь похожего и ожидал. К этому, собственно, и стремился. Как, все-таки нами мужиками легко управлять, если дело касается баб. Стоп. Философия – потом. Если этот "потом" будет.

  – Яков, на Марьяше много крови было?

  – Порядком. Лицо разбито, уши порваны.

   Аким: – Как?!

   Яков: – Так. Видать, серёжки золотые даренные выдирал.

   Я: – Ещё? Понизу, ниже пояса кровь на одежде была?

   Яков: – Так... Она голая была. А на животе, на ногах... было.

   Я: – Вот что, Яков, поди-ка ты погуляй. Тут дела такие... Тебе лучше и не знать.

   Аким: – Чего?! Ты еще слугами моими командовать будешь?! Я тебя, лягушку плешивую...

   Яков: – Пойду я. Нужен буду – шумните.

   Яков вышел, перед порогом внимательно посмотрел на мои игры с ножичком в руках. Оценил положение предметов и персонажей в помещении, и аккуратно плотно закрыл за собой дверь.

  – Ну, говори. Чего ты ему сказал, что он как бешеный стал.

  – Что сказал, то сказал, Аким Яныч. "Слово не воробей, вылетит не поймаешь". Прошлого не изменить. А вот будущее... Храбрит проспится, опохмелится, снова медовухи наберётся и пойдёт вас убивать. Всех. И тебя, и Марьяшу, и внука твоего. Не сегодня, так завтра. Но жить вам он не позволит.

  – Да почему?!

  – Ты знал, что Марьяша в тягости была? Вижу что "нет". Была, сын у неё вроде бы должен был быть. Тебе – второй внук. Не будет. Марьяша не от Храбрита понесла.

  – Да что ты сам понёс-то? Что за глупости такие поносные! Да иная баба и сама-то не всякий раз сказать может от кого дитя...

  – Вот и я об том. Иная – не может. Которая мужикам на постели и счету не ведёт. Ныне и Марьяна – такая иная. Много мужиков у неё было. И Храбрит ей этого не простит. Будет гнобить пока не замордует до смерти. А ты сунешься... Вон, на левый бок уже лечь больно. И еще. Храбрит понял, что и первый Марьяшин сын – не его.

  – Как?! Да ты... да как же... да я ж... и жена-покойница...

  – Тут не время "что да как". Тут время – "чего делать-то". Храбрит – упёртый. Ты его лучше меня знаешь. Его не переубедить. Он решил что Марьяша ему – жена неверная. Неверную жену он изведёт. Если не за один раз саблей, так за месяц кулаком. Ублюдка своего – твоего внука... За тот же месяц. Ты... ты ведь в стороне стоять не будешь. И тебя... А второго внука твоего он уже... прямо в чреве пришиб...

   Аким смотрел на меня совершенно сумасшедшими глазами, закусив край рушника, которым Яков ему квас на груди вытирал, вцепившись длинными крепкими худыми пальцами в край лавки. С четверть минуты мы просто смотрели друг другу в глаза. Потом он выдохнул закушенную тряпку и шёпотом спросил:

  – И чего делать?

   На такой вопрос сразу не ответишь. Я покрутил ножик в руках, подумал.

  – Лучше Марьяше вдовой живой быть, по зелёной травке ножками ходить, чем женой неверной в могиле лежать. Она баба молодая, красивая. Может, и найдёт человека себе по душе. И сыну – доброго родителя. И внуку твоему... рано еще... землёй накрываться.

   Снова шёпотом, на грани истерики:

  – Зятя моего убить?! Отца внука моего извести?!

  – Отца? Он себя таким не считает. Он твоего внука ублюдком звать будет. И вскорости угробит. Может еще и сегодня. А насчёт зятя – тебе решать. Только быстро решай. Уже светло, через час-другой Храбрит и люди его очухаются. Потом не получится.

   Снова пауза, закушенный рушничок. Снова шёпотом:

  – Возьмёшься?

   Торговаться, ломаться, цену набивать у меня никогда не получалось.

  – Возьмусь. Цена...

  – Какая скажешь. Что тебе для дела надо?

  – Ничего. О цене. Моих людей, моё и их майно. Майно Храбрита и его людей.

   О, первой проснулась жадность.

  – С какой стати? У него жена и сын есть.

  – Взятое с бою принадлежит победителю. И еще. Объявишь сегодня же меня сыном своим. Приблудным, но родителем признанным.

  – Что?! Ты чего? Ты вообще...

  – Нет так нет. Тогда готовь домовины. Две побольше, одну поменьше. Для внучка. А я пойду...

  – Куда! Сидеть!

   Аким еще с минуту жевал рушничок. Потом сообразил, что ведёт себя несколько... со злостью выплюнул.

  – Но чтоб комар носа... и всех этих...

  – Нет. Разговор был об одном Храбрите. Остальные – как получится. Лишнюю кровь на себя попусту брать не буду. Решай, Аким, время уходит. После локти кусать будешь. Если будет чем.

  – По рукам.

  – Постой. Ты Якову веришь?

  – Ну.

   Я широко размахнулся и швырнул хлебный ножичек в дверь. Естественно, нож не воткнулся – не метательный. Да и кидать ножи я не умею. Но грохот получился. Дверь сразу распахнулась, в проем влетел Яков. Уже в кольчуге и с мечом в руке. И остановился недоуменно разглядывая нас, сидящих на лавках на противоположных сторонах комнаты. Дед сперва открыл рот. Потом закрыл и кивнул мне – говори.

  – Заходи Яков. Господин твой, Аким Янович Рябина велит довести до тебя, первого из людей здешних, радостную новость – у Акима Яновича сын родился. Звать Иваном. Родился давно, аж почти тринадцать лет назад. От большой любви. Но не венчанной. Поскольку Аким Янович в те поры женат был. Вот и жили отец с сыном врозь и долго батюшка о сыночке ничего не знал. Сударушка господина твоего от тоски по милому-желанному померла. Сынок Иванушка сиротинушкой остался. Встал он да и пошёл по Святой Руси отца-родителя искать. Уж не ждал – не чаял. Да вот – довелось свидеться. И обнялись сын с родителем своим и облились слезами от радости. И принял родитель сына своего. Со всеми правами и обязанностями. Все понял?

   Кажется, на этот раз ответное молчание было не результатом стилистического влияния древних спартанцев, а происходило от обычного на Руси, но сильно глубокого в данном конкретном случае, охреневания. Недоуменный взгляд, обращённый к Акиму, вызвал подтверждающий кивок. А я продолжал изображать сладкоголосую птицу. Не то – Сирин, не то – Кивин. Какой-то сплошной "in", хотя весьма близко к "out".

  – И порешили, обретшие друг друга родственнички, меж собой так:

   Сынок на имение родительское не претендует. По смерти батюшки любимого пойдёт усадьба, и земли, и иное майно Акима Яновича, кроме специально оговорённого, если на то воля его будет, сыну Марьи Акимовны. А будут и еще дети у неё – то между ними поделено будет. И доли в том наследстве сыну Иванушке не искать. А Аким Янович даст сынку своему Иванушке кров и корм в усадьбе своей. До повзросления. И всякую защиту и поучение с обучением по желанию сыночка. И людям его – тако же. И вернёт взятое у них, и отдаст еще сынку своему все что есть от зятя Храбрита Смушковича и людей его. Так ли, батюшка?

  – Ммм... Так сынок, так.

  – И быть тебе, Яков, в этом деле первым доводчиком. Свидетелем-подтвердителем.

  – Так сынок, так. А не пора ли тебе, сынок, сослужить первую службы сыновнью? Пойти-прогуляться, на поварне расстараться? А Яша за тобой приглядит-поможет.

   Как-то мне не понравился взгляд Акима на своего "холопа верного". Бронного и оружного. Вот уберу я Храбрита. А потом Яков и меня... Только не поленом, как в прошлый раз, а вот этой железякой на поясе. Очень даже может быть. Отцу новоприобретённому отвешиваем поклон. Ну, поясного вам много будет. Достаточно головой. Но с уважением. Мы вышли с Яковом во двор.

  – Как, Яков, зарубишь новоявленного сынка хозяйского?

  – Аким скажет – зарублю.

   Откровенно. Но – предположительно. Грамматически – форма будущего времени. Хотя сослагательное наклонение отсутствует... Можно попытаться выжить. Пробуем.

   Мы прошлись вдоль фасада недо-терема к поварне. Солнце уже взошло, но еще стояло низко. Терем-теремок отбрасывал тень на пол-двора. Аж до колодца. Хороший будет сегодня денёк – солнечный, жаркий, на небе не облачка. Повезёт – увижу закат, не повезёт... – не увижу.

  – Слышь, Яков, а может подпереть двери да запалить её с четырёх концов?

   Я ожидал возражений по типу: поварня денег стоит, а твоя голова – нет.

  – Не. Там две бабы. Жёнки мужиков наших.

   Операция по ликвидации кое-кого превращается в операцию по освобождению заложниц. Кое-каких. Вот, шит факнутый, как же туда забраться? К нам постепенно подтягивался народ. Мужики дворовые. Дворня. Как и все мужчины в этой стране во все времена в затруднительном состоянии – я почесал тыковку. Не помогло. Ага, понял – вот чего мне не хватает. Девчушка лет восьми смело всунулась в мужской круг и глядя мне в глаза сказала:

  – Тама мамка моя. Тама её мужики злые мучают. Ты пойди – вынь её оттудова.

  – Платок дашь?

   Девчушка открыла рот, поморгала. Потом сдёрнула с головы платочек и протянула мне. Мужики, несколько ошалевши, могли наблюдать процесс прикрытия подростковой плеши банданой из девчачьего платочка.

  – Яков, а где дрючок мой березовый? Когда ты меня поленом бил – он у меня в руке был.

  – Там (И мотнул головой в сторону поварни).

  – Глянь-ка на меня повнимательнее: ни ножей, ни мечей на мне нет. Хорошо видишь? Всем видно?

  – Ну... да... а чего ж... (ответ утвердительный, исполняется хором селян)

  – Ну и стойте здесь. А я пошёл. Дрючок свой искать.

   Передние двери в поварне заперты изнутри. Даже оконца по фасаду заткнуты. Затычка оконная называется. Помнится, я в Юлькиной избушке долго на них любовался. Но ведь это только фасад.

 
   "Ходы кривые роет
   Подземный умный крот.
   Великие герои
   Всегда идут в обход".
 

   Я, конечно, не крот, не герой, совсем не великий, я только учусь. Попытка обойти поварню по кругу сопровождалась массой ощущений. Большей частью – в босых ногах. Крапива... Но есть еще осот. А как вы относитесь к прогулке по расколотым костям крупного рогатого? А у рыб целый, ой-ей-ей!, инфракласс так и называется «костистые». Хорошо хоть помойка отнесена от поварни. Но вот пространство между ними... Радует, что здесь еще не знают картошки. Потому что навернуться на склизких картофельных очистках, которые, по моим наблюдениям, составляют львиную долю кухонных отходов в моем времени... Хорошо, что сами львы не знают про эту свою дольку. А то бы они таких... делильщиков...

 
   "Идти в обход, понятно,
   Не очень-то легко.
   Не очень-то приятно.
   И очень далеко"
 

   А особенно неприятно то, что с тыльной стороны окон нет вообще. А дверь «служебного выхода» заперта изнутри. Но! Да здравствует разгильдяйство и бесхозяйственность! Щеколда прибита изнутри на дверь, а не на косяк. А дверь – щелястая. А вот если взять... рёбрышко из тут же лежащего, но «недоеденного», и всунуть... Не возле косяка – здесь все правильно сделано – не всовывается. Был бы крючок – не поднять. Но у щеколды два взаимозависимых конца. И поднимать или давить можно любой. Нет, не так. Все-таки крючок был. И петля от него на косяке осталась. Поэтому несколько... анизотропно получается – доступный конец можно только опускать. Раз можно – делаем. И это – правильно.

   Щеколда сдвинулась, я тихонько оттянул на себя дверь. Стараясь не пропускать много света в темноту внутри, ввинтился в щель, прикрыл за собой дверь и замер у стены.

   Глаза привыкали к темноте, нос – к запахам кухни и прошедшей пьянки, уши вылавливали дыхания.