Текст книги "Буратино"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

   Получилась прямо по книге. По Книге Бытия. Где-то уже после полуночи я, видимо, задремал. Как тот херувим. Только в Эдемском Саду сном стражи змей-искуситель воспользовался. Пролез и начал учить детишек плохому. "Научи нас плохому – дружно закричали ему Адам с Евой". И змей научил: кушать немытые фрукты, отличать добро от зла, заниматься сексом и слезть, наконец, этим иждивенцам с шеи старенького творца-родителя.

   Мне никто не кричал. Наверное, от тишины я и проснулся. Костёр почти погас, ни со стороны хутора, ни от речки, где наши кони – ни звука. А передо мной, через костёр – волк. Серый на чёрном. Как те половцы на болоте. Проявляется в ночи. И за спиной у него чёрное-чёрное небо. Звезды россыпью. Темнота, в ней – серое, в сером – два жёлтых.

   Я, с перепугу, дровеняку какую-то в костёр подкинул. Пламя поднялось. А этот даже не сдвинулся. Смотрит и зубы скалит. Будто смеётся. Белые-белые клыки. Беззвучно. Как Зверобой со Следопытом. Вокруг – тишина. Ни зверя, ни птицы, ни рыбы на реке. Час Быка. Или час Волка? Нос сморщил, повернулся на месте и пошёл. Иноходью к лесу. И исчез. В темноте растаял.

   Больше я уж не спал. Как стало светать – пошёл к опушке посмотреть. Там земля сырая – должны следы остаться. Раз должны – остались. Крупные волчьи отпечатки. Все четыре лапы. Хорошо видны когти. Не глюк. Хоть это хорошо. Но чего он ко мне привязался? Или – они? Где Снов, а где Верхний Днепр? И почему всегда после того, как я кого-нибудь убиваю? Подсознательное выражение озабоченной совести в форме анимистической галлюцинации? Ванька, для дурки ты себе любой диагноз можешь поставить, но себе-то врать не надо. Какой глюк, какая совесть когда вот они – отпечатки. Тогда – почему? Думай.

    Наша попытка сохранить в тайне потерю боеспособности веси оказалась безуспешной. Хуторяне заявились туда всей толпой через пару дней. Побили маленько только начавших вставать мужиков и мальчишек, кто рискнул им возражать. Заняли все пять домов, а местных выгнали в омшаники возле веси. Всех приспособили для работ. В перерывах между полевыми и хозяйственными работами сестру Могута и еще четверых девочек по-старше использовали и постельно. Жёнами их не взяли, поскольку глава дома хотел выгодно женить сыновей своих. Ещё и приданое взять. Фактически все население веси было похолоплено хуторянами. Если бы не Могут, то, при благоприятных обстоятельствах смерды-хуторяне могли стать со временем еще одним славным боярским родом на Руси.

   А с утра снова – марш. Верховые, стеная и ругаясь, лезут на свои «верха». Поскрипывая при ходьбе, пришепётывая при разговоре, подвскрикивая при каждом движении лошади... А мы с Могутом впереди. Развязывается и сваливается с лошади вьюк – подымаем, перевязываем, вьючим. Вьючить – только вдвоём. Иначе никак. Долго елозившая отбитой на лошадиной спине попкой Марьяша – сваливается с лошади. Хорошо хоть мягко – в мох. Подымаем, сажаем, связываем ноги под брюхом лошадки. Ветка поперёк тропы выбивает Николая из седла. И это при аллюре, который называется «шаг лошадиный заторможенный». Поджидаем, поднимаем, всаживаем. Сорвавшаяся ветка бьёт Ивашку по лицу. Глаза целы. Только, симметрично к покорябанному в веси, добавляется роспись от еловых иголок. Выслушиваем.

   У каждого болота препираемся с Могутом:

  – Здесь кони не пройдут. Загрузнут. Ищи где суше тропа.

  – Не, ни что, пройдут. Авось. А в обход долго, а мне назад надоть...

   Вытаскиваем лошадей из очередного... авося. Комарье. Выбираемся на сухое, повыше... Сосновый лес в жару... очень душно, дышать нечем. Самый скверный кусок уже ближе к концу – "Голубой мох". Там исток Десны. Мы в самое это болото не полезли, обходили далеко восточнее. Но и там – свои такие же.

   Дорогой мы с Могутом... не скажу – сдружились. Дружить – значит доверять. Я местным доверять не могу. После того что со мною тут было. После чёткого понимания, что они и думают иначе, и видят иное. И ценности у них другие. Но как-то... разговаривать начали.

   Я все расспрашивал его про детство, как же он в лесу оказался один. Не волки же его выкормили. Вообще-то, случаи выкармливания человеческого детёныша волками известны и не единичны. Но результат совсем не по Киплингу получается. В реальности ребёнок к годам восьми становиться душевнобольным. И по человеческим, и по волчьим меркам. Разница в скорости созревания организма, в нарастающей разнице длины передних и задних конечностей... И абсолютная асоциальность при контактах с человеком.

  – Что со мной?

  – Это весна, Маугли.

   Это сказка Киплинга, люди. Дольше десяти лет такие дети не живут. Правда, и учителей таких как Балу с Багирой, у реальных детей в волчьей стае нет. И мудрый Каа у них в друзьях не ходит.

   Пробовал на Могутке всякие техники концентрации и восстановления памяти. "Расслабься. Закрой глаза. Представь себя маленьким...". И доигрался. Однажды ночью все вскочили от его истошного вопля. Могутная у Могуты глотка. Вспомнил он. Во сне вспомнил. Всхлипывая, дёргаясь, кусками пересказал увиденное. Темноволосая женщина с огромными чёрными глазами стоит по грудь в болоте и машет ему рукой – "уходи". А он стоит и смотрит. А она опускается, тонет, запрокидывает голову, кричит. Во сне – беззвучно. И в её раскрытый рот вливается чёрная жижа.

   Ну и чего я добился? Его трясло всю эту ночь, потом весь день как неживой. На следующую ночь спать надо, а он боится – вдруг снова приснится. Всю ночь у костра просидели вдвоём. Я его тормошил, всякие вопросы спрашивал. Он разные охотничьи истории рассказывал. Лес он и в самом деле не только видит и слышит, но и чувствует. Сколько мне всякого интересного... И о приметах на погоду, и о зверях. Повадки, следы, как лёжки устраивают, как на водопой ходят... Уже утром, когда последние вьюки навьючили, выдал:

  – Спаси тя бог, Иване. Ты мне мать родную показал.

   Чем ближе к концу, тем сильнее манеры Марьяши меняться стала. В Смоленске она перед любым из нас во всякий миг распластаться была готова. А теперь стала сильно сдержаннее. Первым отвадила Николая. Потом и Ивашке отворот поворот исполнила. Я сам-то к ней не лезу, Могут тоже. Сперва я подумал, что это на неё так новость о предполагаемой беременности подействовала. Это-то да. Но дальше – больше. Гонору больше. "Подай-принеси", "это есть не буду". "Я тебе сказала – исполняй". Ну а уж когда она выдала: "не мне, боярыне смоленской, за простолюдьем миски мыть"... Пришлось отвести её в сторонку и напомнить. И клятву её, и игры ее недавние, и... иррумацию. Дальше пошёл обычный для подобных ситуаций дамский комплект: "Ванечка, да я... да для тебя... да по первому слову. А вот они... такие-сякие... и к тебе плохо... а ты...". Использование женщины в качестве секретного оружия для разрушения сплочённого и боеспособного мужского коллектива описано, по-моему, еще в Рамаяне.

   Наконец, просто посреди очередного утра, Могут сказал, глядя на очередную речку: "Вот она, Угра ваша". Ура! Ну и? Жилья нет, спросить не у кого, указателей... – аналогично. А по цвету воды... Николай сразу спорить стал. А куда идти? Вверх, вниз? Нашли тропинку, пошли вниз и выскочили к маленькой веси на два дома. Собаки лают, ворота запирают... Тут Марьяша с коня как заорёт: "Дед Пердун! Дед Пердун!". И – вперёд скакать. Хорошо, она верхом толком ездить не умеет – успел кобылку её перехватить за узду. Из-за забора борода высунулась:

  – Эт хто такие поносные слова говорит-ругается?

  – Это я, дедушка, Марьяша. Акима Яновича Рябины дочка.

   Ну, тут ворота настежь. Поклоны-обнимания, смех да слезы. Выясняется, что дед этот по прозванию Перун (буковку "д" уже здесь добавили) тоже служил в одно время с Акимом Рябиной. Потом вот здесь поселился. До Рябиновки – усадьбы родительской еще вёрст семь. Как дед не уговаривал остановиться, с дороги отдохнуть, домашнего отведать, у Марьяши уже "береста в заду горит" – поехали.

   Она вся аж светиться: "Вот тут роща берёзовая. Я тут с мамкой подберёзовики брала. Вон плёс речной – там мужики во-от такую щуку словили". А остальная команда как-то приуныла. Квест наш кончается и непонятно что дальше. Все-таки вёрст через пять сделали остановку – кони пристали. Я в кусты отошёл, вроде бы по нужде. И в дупло старой берёзы узелок с княжнинскими подарками закинул. Вернулся назад, Могут так внимательно оглядел меня. Пришлось ему персонально:

  – Видел?

  – Ну.

  – Забудь. Тронешь, возьмёшь, хоть кому скажешь – и твоя, и моя головы повалятся.

   Выбрались, наконец, к Рябиновке, к усадьбе родительской. Хорошую Аким усадьбу отгрохал. И место удобное, и размер приличный, и подходы... чтоб если кто – то не вдруг.

   Начали к воротам подъезжать, там народ какой-то маячит. Вдруг Марьяша вскрикнула и с коня сползать начала. Мы с Могутом её еле подхватить успели – назад всаживать да по щекам хлопать, чтоб хоть глаза открыла. Открыла:

  – Се муж мой. Хоробрит Смушкович. Там вон стоит. Живой.

   Вот те раз... Абзац подкрался незаметно. У нас же все было обговорено по вдовьему положению Марьяши. Все планы... "Ни один план действий не выдерживает столкновения с действительностью". Таки-да.

   Тут от ворот, от мужчин, что там кучкуются, вылетает мальчишка и с криком: "Мама! Мама!" кидается к нам.

   Марьяша с сыном обнимаются, целует его, плачет. Тут и мужики подошли. Марьяшу на ноги подняли, она снова на колени падает, в ноги одному из мужиков: "Ой же муж ты мой единственный, радость моя светлая, богом данная, церковью венчанная. Изболелася душа моя, по-разорвалось серденько...Ой да не ждала я, не надеялась, слезы лила – глаза выплакала...".

   Муж её, Храбрит этот, жену поднял, поздоровался, в уста ее сахарные поцеловал. И повёл в усадьбу. И нам махнул – давай следом.

   А мужик и вправду – видный. Лет тридцать, светловолосый, широкоплечий, высокий, лицо чистое. Борода лопатой. Ну и ладно, идём внутрь. Коней поставить, барахло разложить. Будем решать проблемы по мере их... актуализации.

   Усадьба у Акима не то что бы богатая, но крепкая. И посажена правильно: на невысоком холме, который речка обтекает. С двух сторон – река. Невелика речка, а все же метров 8-10 в ширину наберётся. И в глубину – "вам по пояс". А еще дно илистое да с ямами. Чуть жара спадёт – лезть туда никому не захочется. А вот рыбка там точно есть. Вон и круги расходятся. И лодки перед воротами на склоне лежат. И сети в стороне на кольях сушатся. Ворота в усадьбу – с нашей стороны и хорошо видны. А сзади усадьбы, с третьей стороны, видна полоса кустарника, похоже – под тем склоном ярок заросший. Вроде большой дренажной канавы. Влево к лесу уходит. За канавой этой – луг болотистый. И с этой стороны канавы – болотина. Четвёртая сторона. Почти до самой реки. Только неширокая полоса сухого остаётся, вдоль самого берега.

   А по кругу плоской вершины холма – тын. Серьёзно сделано: брёвнышки в три мои ладони шириной, высотой Могутке в два роста. Поверху заострённые, дёгтем чёрным промазаны и корой привязанной прикрытые. А перед частоколом, на шаг отступя, чистый травяной склон начинается. Не велик, но крут. Кустов нет – значит чистят. Всяких построек: срубов-омшаников-сараев возле усадьбы нету. Слева у леса на опушке что-то такое есть, но далеко. И вообще – видно профессионального воя. Который и чужие крепости брал, и свои защищал. Маленько усадьба до крепостицы не доросла. Нет крыши над частоколом. Моста откидного перед воротами. Хотя он и не нужен: идём поперёк крутого склона вдоль частокола. Врагу придётся бежать под обстрелом со стены да по косогору. "Не ходи по косогору – сапоги стопчешь". Тебе-то что – закопали и ладно. А победителю твоему – твои сапоги носить, свои ноги кривить.

   Башен нет, ни угловых, ни воротной, ни центральной, которые в Европе называют "донжон". Ну так здесь и не баронский замок, и даже не селище большое, а просто усадьба зажиточного человека из служилых людей. "Житьи люди" – мелкие землевладельцы. Уже не смерды, еще не бояре. Могут им указать подати платить, могут – бойцов выставлять. А могут – и то, и другое. Государство всегда самую большую нагрузку на средний класс нагружает. С бедняка взять нечего, с богатого – не получится.

   А что у них внутри?

   Опа, а терема-то нет. Я как-то после Степанидова подворья с трёхэтажным посередине, был уверен, что раз боярская усадьба – значит должен этот "костёр приготовленный" стоять. Ан нет. Даже подклета нет. Больше похоже на помещичий дом века восемнадцатого-девятнадцатого. Только бревенчатый. Русь Святая, одноэтажная. Как Америка. Или потому что недо-бояре, или просто в сельской местности цены на землю ниже. Здесь хозяйский дом вправо сдвинут. Ну и правильно – к реке ближе. И убегать легче, и тушить... Опять не так. Тушить будут из колодца. Вот где центр двора. А слева по кругу сенник, хлев и овчарня, сарай дровяной, конюшня, еще сенник, амбар здоровенный. Перед амбаром место такое... земля убитая. В смысле – утоптанная плотно. Ток. Токовище.

   "Глухари на токовище

   Бьются грудью до крови...".

   И зря. Не на том току бьётесь, господа из рода тетеревиных, отряда курообразных. На глухарином току весь бой – до подхода охотников. А на этом току не глухари бьются, а зерно из колосьев выбивают. Палками такими – цеп называется. Офигительно утомительное занятие. А потом вот это все, сильно побитое, подбрасывается в воздух, и происходит процесс отделения полезного продукта – зерна, от полезного, но другого – мякины. Той самой, на которой – не проводят. "На мякине не проведёшь". Почему именно мякина такая... диэлектрическая? Или это имени всероссийского полупроводника Ивана, извините за выражение, Сусанина? Который поляков проводит. Но только в одну сторону. Непонятно.

   Процесс называется -"провеевание". Во какие слова у меня выскакивают. Из закромов. Наверное. Одно непонятно – если вокруг такой забор высокий, то откуда ветер? Ладно, осенью поглядим. Если доживём. А смысл во дворе это делать есть – мякина разлетается, но в границах – по всему двору. Её собирать не надо – поскольку вон птички голенастые бегают. А вот тут у ворот и курятник есть. Определяется по хорошо знакомому запаху свежего птичьего... В Юлькиной избушке я уже наловчился по запаху различать – у какой из птичек несварение желудка сегодня. Мда... Кто-то нынче в Юлькиной избушке живёт? Или так стоит, пустая?

   У задней стены шесть изб поставлены в ряд. Не за частоколами-заборами, а так – плетень. Палисаднички и там кое-какие дворики. С сараюшками и нужниками местного значения. Детишки там видны. И поросята. Правильно. Сам двор сухой и чистый, а в этих... приизбянных загородках и лужи есть. В самом углу слева... Это, наверное, кузня. Судя по угольным следам на земле. А уголёк здесь, как я помню, не антрацит донбасский, а совершенно древесный. Дерево, пережжённое без доступа воздуха. Главное свойство – не содержит серы, в отличии от каменного угля. К веку семнадцатому, когда железо будут плавить уже в существенных количествах и на государственном уровне, станет одним из видов важнейшего стратегического сырья. Как в наше время – уран. Одна из причин возникновения боеспособной шведской армии: много леса – много угля – много стали – хорошо вооружённая армия. Но – не надолго:

 
   "И грянул бой.
   Полтавский бой".
 

   С общеизвестным результатом. Потому что к тому времени к железу еще и порох нужен был. А порох у шведов Меньшиков при Лесной отобрал.

   А по этой стороне вдоль забора, справа от ворот, поварня стоит и еще амбар. В двух местах погреба видны. Наверное, и еще есть. И ни одного деревца. Это меня еще в Киеве поразило. Ну там-то – цена земли в столичном городе. А здесь-то... А не любят на Руси деревья возле дома. Столько мужики наломаются на валке да раскорчёвке, что у жилья и видеть не хотят. Опять же – сырость, насекомые заводятся.

   Однако ошибся, не доглядел. Фирменный знак местного владетеля – рябина красная. Выглядывает в двух местах у внешней ограды. Наверное, еще и за господским домом есть. Что там от ворот не видно, зато видно в нескольких местах тын с внутренней стороны. А вот это ты, Аким, лопухнулся. Тын построил добрый, большой, высокий, а помоста для бойцов нет. Или решил, что от зверя и этого хватит, а люди злые с кошками да арканами к тебе не придут. Вернее всего, просто сначала не сделал, а потом руки не дошли, на другие нужды все употребилось. У нас на Руси это частенько случается. Да и понятно, если на руках ходить, то до много не дойдёшь.

   И с башенкой у дальнего торца господского дома – тоже несколько... не доделали. Нижний сруб – прелесть. Гайкой шестигранной. Второй – нормальный, кубиком. Явно должен быть еще и третий, а еще выше – вероятно предполагалась смотровая вышка. Бельведер как у Манилова – чтобы Москву видать. А Москвы-то еще и нет. Вспомнили, остановились и просто почти плоскую крышу поставили. Недо-башня у недо-терема получились. На недо-боярской усадьбе.

Глава 40

   "Кто, кто в теремочке живет?

  – Я, мышка-норушка.

  – Я, лягушка-квакушка.

  – Я, колючий ёжик, ни головы не ножек.

  – Пустите и меня к вам жить.

  – А ты кто?

  – А я зайчик-побегайчик."

   Настолько "побегайчик", что уже и "погоняйчик", и "поубивайчик". А некоторым еще и "поимейчик". Интересно, а как Марьяша после такого... разнообразного марш-броска со своим-то Храбритом... будет?

   Как у меня часто бывает, первый звонок я пропустил. Звоночек прозвенит, вагончик тронется, а я несколько... отстану. В смысле – не сразу соображаю. Как Берлиоз на Патриарших. Хорошо, что мне пока голову не отрывает. А то нечем бы было преодолевать созданные собственной же несообразительностью трудности.

   Пока коней развьючивали, пока в конюшню заводили – куча народу набежало. Интересный у Акима хуторок – десятка два мужиков, втрое меньше баб, детей примерно полтора десятка. Наблюдаемые – все малышня до десяти лет. Ни одной старухи не видно и всего два... если не старика, то... аксакала. Один – сам Аким. Второй возле нас крутится, команды подаёт:

  – Коней вот туда в стойло, майно – в сени в терем боярский.

   Ну терем, так терем. Мания величия в форме преувеличенного поименования жилого помещения начальника – не самая страшная из маний. Но когда пяток мужиков все наши вьюки похватали и в куда-то потащили, пришлось вмешаться.

  – Эй. Это не Марьяшино. Это наше. Ложь в зад.

  – Чего? А ты кто такой?

  – Иваном звать. Холопчик боярыни. Положи где взял. Вот платье боярыни – неси.

   Вытащил из вьюка, сунул в руки, пока слуга рот раззявил. У нас из Марьяшкиного только и осталось её платье, в котором половец её на болоте опрокинул. Да платочек беленький, который сейчас у неё на голове. Ну и цацки её у меня в кисе.

   Только развьючили, стали коней поить, Могутка ко мне:

  – Поеду я, господине. Сердце ноет. Как бы беды там не случилось.

   Может и верно. Солнце еще высоко, дорогу мы с ним нашли, проверили, приметили. С четырьмя конями в поводу – не просто, но – тепло, зверь не полезет. Светло – день длинный.

  – Ладно. Спасибо за провожание. Нужен буду – найдёшь. Припас в дорогу возьми. Соль нашу бери с собой.

   У нас и сухари еще остались, и овса лошадям пол-мешка. Тут "аксакал" про соль услышал, влез.

  – Это ты куда коней снаряжаешь? Я же сказал – коней в стойло. Майно – в сени. Припас съестной – в поварню.

  – Могут службу свою сослужил – может идти. Кони и упряжь – его. Держать его против воли – не по чести. Ты тут вроде управитель, распорядись лучше насчёт горяченького на дорогу. Хлеба там, пирогов...

  – Ты, хрен гулькин, мне еще и указывать будешь...

   У него посох, у меня – дрючок. У него в правой, у меня – в левой. Он на меня посохом сбоку понизу махнул, я своим заблокировал и автоматом шашку из-за спины и к его горлу. И тишина... Полный двор народу, то гомонили, что-то делали, куда-то шли. Замерли все. Тихо стало. Дед этот, Доманом звать, аж побелел и тихонько назад-назад: "Тихоб деточка, тихо. Нет ни какого худа-лиха, все хорошо. Пошутили и ладно. Счас мы ему и пирогов принесём, и всем место определим. И все хорошо будет..."

   Топ-топ в сторонку, на дворовых шикнул, те тоже забегали. И пирогов Могуте принесли, правда холодных, и Ивашку с Николаем на постой определили. И вещички им помогли отнести, пока я с Могутой прощался да до ворот провожал. Потом и меня стряпуха позвала – горяченького похлебать. Только я в поварню в двери вошёл – тут меня по голове и... Стукнули? Ударили? Шандарахнули. Били из-за двери. Я как вошёл со света... только и поймал краем глаза движение да чуть повернулся. Широкоплечий чернобородый мужик из местных опускает мне на затылок полено длинное... И темно – чёрный бархат...

   * * *

   Очередное болезненное пробуждение.

 
   "Не прожить нам в мире этом
   Без потерь, без потерь".
 

   В этом мире – еще и без повторов вот таких пробуждений.

   Сперва никак не мог понять – где я? Как-то сильно мне это Саввушкино подземелье напомнило. Темно, сухо, под ногами босыми земля, под рукой стенка бревенчатая. На теле ничего кроме штанов и рубахи. Такая паника началась... Снова... "спас-на-плети". Сердце сразу у горла, цветные круги перед глазами пошли. Нет, не хочу!

   Спасло появление звуков. Стук где-то наверху, голос, вроде бы женский. Мужской ей вроде бы отвечает. Ещё стук уже над головой, резкий свет по глазам. Голос Марьяшки:

  – Что ж ты это так, Ванька? Где ж это видано, что б холоп малолетний на старшего слугу с мечом кидался. Рабам вообще оружие иметь-носить нельзя. А ты меч свой – прямо Доману к горлу. Перепугал старика. Да еще перед всей дворней.

   Вверху люк открытый, местные называют "ляда". В проёме личико Марьяшкино, она, видимо, на коленях у проёма стоит, лучину горящую держит и видно какая она отмытая, довольная, сытая. И хмельным малость несёт.

  – Ладно, упрошу мужа тебя не сильно плетями бить. Тем более – ты холоп не наш, беглый. Тебя твой хозяин сечь должен. Но по торгам тебя вроде не выкликали. По обычаю, если раб на хозяина руку поднял, то ту руку отсекают, а самого в реку кидают. Или живьём в землю закапывают. А голову рубят следом. Но Доман хоть и управитель, но не хозяин. Так что плетей хватит. После отлежишься, муж тебя в городе продаст. Ну, ты ж сам понимаешь, бешеного рабёныша у себя в доме я держать не буду. Но на торгу присмотрю, посоветую. Может, и в добрые руки попадёшь. Только смотри – пока дела эти не закончатся – веди себя тихонько. Как "шёлковый". Слышь Ванька, ты никак язык откусил? Точно. И губы в крови. Ну и ладно. Тогда и заботы нет.

   Тут она видно с колен встала, кому-то там головой махнула. Сейчас люк закроется. Я прокашлялся, сплюнул пополам с кровью:

  – Слышь, Марьяшка, как там мои Ивашка да Николай?

   Она... снова слугу выгнала. Слышно – дверь входная хлопнула. Снова в проем всунулась:

  – Значит не откусил? Жалко. Ивашко твой... Ну, я сказала мужу, что ты ему "гурду" подарил. Муж велел отдать, Ивашко спорить стал. Яков, тот чернобородый мужик, который и тебя поленом завалил, да муж, да трое его слуг новых... Сидит твой Ивашка в погребе битый. А Николай сам пошёл. Когда из его мешков бересту с долгом тебе записанным вытащили. Так что сидят твои помощнички, и ничего им особенного не будет. Я чего пришла-то: ты, Ванюша, про... игры-то наши не рассказывай. Я и мужикам твоим уже сказала. И договорились мы – они молчать будут. А я мужа уговорю, чтоб отпустил Ивашку куда тот захочет, и Николаю даст долг отработать. Теперь-то Храбрит тут самый главный. Отец-то мой сдал сильно. Как про мою смерть услыхал. Так вот, ты это... про... ласки наши не говори, а я упрошу мужа, чтоб он тебе не полсотни плетей дал, а половину. Ну, по малолетству твоему. И не вздумай ему хоть в чем перечить. Или в глаза смотреть – не любит он этого от холопов. Страсть не любит. Ну как, по рукам?

  – Вели слуге принести воды напиться. Пересохло все. И не дёргайся – под плетями я ничего не скажу. Иди.

   Марьяша удалилась, вместе со светом. Кажется, кому-то там приказала что-то. А я судорожно включил молотилку на полную мощность. Вынут, подвесят, плетями, глаз не подымать, как "шёлковый", в городе на торгу продадут, попасть в добрые руки... Лучше сдохнуть! Нельзя! Долг на мне – детские жизни еще не спасённые. Как?! Как из этого всего выкрутиться-вывернуться. Не сдохнуть, не сойти с ума... Как?!!

   Марьяша... С-сука. Курва курвущая. Дрянь. Шлюха – не та, что телом своим торгует. Мы все собой торгуем: кто умом, кто силой, кто красотой или знаниями, умениями. Все – временем собственным – частицей своей жизни, единственной и неповторимой. Шлюха – автомат без памяти. Ей клиент, плата его – все. У профессионалки – все остальные отношения, привязанности... – в свободное от работы время. У любительницы... – в другой жизни.

   Ей плевать сколько раз я ей жизнь спасал. Плевать, как ей со мной хорошо было, плевать, что я из нёе занозы вытаскивал, кормил, поил, на горшок водил. Вот есть самец по-круче, по "вятшее". И самочка побежала к новой альфе. Получается, что такое... свойство есть существенный элемент, присущий всякой женской психике. "Если не можешь перегрызть палку, которая тебя бьёт – лизни её". Или – пососи.

   Но это основы – азбука проявления базового инстинкта. Потом пошла социализация хомосапиенсов. Накрутки всяких правил, ритуалов, запретов. И пришло христианство. А там, унаследованное от иудеев понятие – "жена верная". Способ обеспечить легальность наследования власти и имущества в роде. Чем больше имущества наследуется по мужской линии, тем жёстче табу.

   Цена женской верности и неверности здесь выше, чем в моей России. Сменить партнёра означает для женщины сменить все. Вариант Анны Карениной в еще более жёсткой, средневековой форме. Сменить семью. Дом. Своего-то нет. Родительский, мужнин... Даже формально свой может быть отобран по куче оснований. Включая "недостойное поведение". Безмужняя жёнка – объект... ущемления. Вдовица – подаяния, девица в годах – насмешек, "весёлая" – оскорблений. Все – насилия. Не всегда – сексуального. Часто просто имущественного. В моё время цивилизация все-таки мужскую агрессию притормаживала. А здесь – ограничений нет. Даже в семье. Жена – раба мужа. Это официально объявляется в церкви. И – "да убоится...". Вот она – "убоялась".

   Вот Марьяша и вернулась в статус "жена верная". В церкви провозглашённому, обществом поддерживаемому. Статусу понятному, привычному, общепринятому. Основанию для само– и обще– уважению. Это для всякой нормальной здешней бабы куда важнее каких-то там "плетей рабёнышу". Пусть бы и жизнь ей спасавшему. А клятвы... Ну кто ж женским клятвам верит? Она еще и благородно поступает – мужа упросит дать только половину плетей. Но милосердие у нее здравого смысла не затмевает – бешеного холопчика в доме держать опасно. Рачительная хозяйка. Вот как славно получается: и мужу жена верная, и благое дело сделала, и для дома польза. Идеал жены для русского патриота.

   У Боккачио в "Декамероне" есть история одной средиземноморской девицы, которая по ходу своего путешествия успела отдаться нескольким мужчинам в разных странах, затем была возвращена в родительский дом. Где и была вполне благопристойно выдана замуж как девственница. Поскольку никто, из присутствующих при бракосочетании, свидетелем её многочисленных и разнообразных игр – не был. Нет огласки – все благопристойно и вполне христолюбиво.

   Аналогичный случай и здесь. После всех похождений у Марьяшки одна забота: чтобы ничего лишнего до мужниных ушей не дошло. Из нарушений заново включившихся табуированных запретов. Что-то, что может уронить ее реноме.

   А вот это хорошо. Мне-то терять нечего. Это она думает, что я – как все нормальные люди вокруг. Что мне разница в десяток плетей важна, что мне интересно в какие руки меня продадут. А мне плевать. Или я – вольный. Не-людь свободная. Или – "орудие говорящее" сельскохозяйственное. Дохлое.

   Мне терять нечего. Кроме своих цепей. Точнее, ошейника. И я к этому здесь готов. Практически сразу, как только понял, что головы здесь рубят всерьёз. Смертью меня уже не удивишь – "плавали, знаем".

   А вот ей... есть чего терять. А не обострить ли ситуацию? Жаль, я почти совершенно не знаю ничего про этого Храбрита. Только кусочки из Марьяшкиных рассказов. Весьма редких – не до того было, не интересно. Я её жалел – не хотел о её вдовстве напоминать. Ну и сам дурак. Ничего не знаю о ситуации в усадьбе. Какие тут расклады-партии-группировки? А давно ли он здесь? Как пришёл? Битый прибежал, или по делу, или в отпуск... Слуг у него сказано – трое новых. Какие? На что годные? А как он и его люди с остальными, с местными? Если тут заварушка начнётся – кто за кого будет?

   Даже если выберусь из поруба... как мужиков своих вытаскивать, где барахло сложено? А как уйти? Как коней взять? А упряжь? Или – лодкой вниз да по речке? А припас где взять? А другие здешние пути-дороги? По своему следу еще смогу, а вот в сторону... без Могута – до первой трясины.

   Так, как уйти – это сильно потом. Сначала как выйти. Храбрита не знаю, но знаю мужскую психологию. Правда, двадцать первого века. Попробуем. Как говаривал товарищ Сталин: "Попитка – не питка". Хотя в моем случае – вполне может обернуться именно пыткой. Со смертельным исходом.

   Итого: попробуем натравить мужскую глупость на женскую подлость.

   Над головой стукнул люк, появилась бородатая голова с горящей лучиной с одной стороны и спускаемым на верёвке ведром – с другой.

  – Ты... эта... малой... Пей быстро и назад. Молодой боярин велел тебе ничего не давать, пока он сам с тобой не поговорит. Это ты боярыне скажи спасибо. Она к те смилостивилась. Давай ведро назад.

  – Тяни. Слышь дядя. Что там на усадьбе?

  – Дык. Празднуют возвращение боярыни. Люди все за столом сидят, пьют-закусывают. Только вот я, да еще Охрим возле тех двоих мужиков – сторожим, голодные и холодные.

  – Так ты сбегай в дом, прихвати себе со стола на что глаз ляжет. Я-то отсюда не сбегу.

  – А знаешь как боярин Храбрит бьётся больно? Ежели я без дела с места уйду...

  – А я тебе дело дам. Такое, что Храбрит не бить будет, а вперёд тебя сюда прибежит, да еще спасибо скажет. А ты тем временем и рыбки за столом попробуешь, и бражки примешь. Скажешь Храбриту на ухо, что б никто не слышал: малой помирает, сильно его по голове огрели. Малость не в себе. Хочет перед смертью тайну открыть. О золоте.

  – Чего? Ты, паря, и вправду от полена... Какое такое злато? У тебя? Да он меня...

  – Тогда имя добавь: Касьян-дворник. Иди.