Текст книги "Буратино"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

   Ростик хоть и не блескучий, как его старший брат, но очень не дурак. Уговорил митрополита Никиту установить в Смоленске новую епархию. И с первым епископом Мануилом – никаких особых проблем. Когда Изя заварил кашу с церковным расколом, Ростик сам сильно поддержал. А вот епископ смоленский – ни в какую. Голоснул неправильно. Счёт тогда был шесть : три в пользу автокефальной Русской Православной. Три здоровенных епархии: Новгородская, Ростовская и Смоленская из под митрополита Киевского ушли. Какие крики были. Измена, Мануил сам в митрополиты метит... А Ростик смолчал. Потом поговорил с епископом. Нет так нет. И, при формальном расколе, не стал наезжать на епископа, а повернул так, что тот и в расколе не замазан, и дела делает в пользу Киева.

   А сам митрополит? Климента Смолятича Ростик из глубокого заруба вытащил. Крепко инок в свои подвиги ушёл, не хотел и видеть мир этот грешный. Такая схима глухая, что ни страхи, ни прелести мирские уже никакого смысла не имеют. Изя сколько не бился – без толку. Пришёл Ростик и спокойно поговорил. Оба знали: митрополичья шапка нынче на Руси– венец терновый. Киев – Голгофа. Втравить одного из наиболее образованных и благочестивых монахов Руси в эти княжеские разборки... Но Ростик нашёл слова. Не прельстил, не запугал – поднял Клима на подвиг. И стал Климент вторым митрополитом Русским из славян, первым иерархом русского раскола, первым главой первой Русской православной церкви.

   И снова, Изе за это до конца жизни – анафема из Царьграда. По всему миру православному анафему поют, проклинают. А в Смоленске – тишина.

   Благочестив Ростик, истинно верующий, церкви надёжная защита и опора. Вклады в церкви и монастыри, помощь во всем. Но – чувства меры не теряет. Смоленск город торговый. Вера торгу не помеха. Просят купцы заморские – и в Смоленске ставят чуть ли не первую "немецкую", то есть католическую, церковь на Руси. Во внутреннем, не в пограничном княжестве. Это не Андрей Боголюбский, который зазывал к себе купцов иудейских и мусульманских и убеждал их принять веру православную. Пока не крестились – не отпускал. Все убеждал. Как именно – история умалчивает. Но и так понятно, какие у самодержавного государя для прохожего купца аргументы есть.

   И в части управления подведомственной территории Ростик внедрял прогрессивные методы. Надумал он привести в известность пространство всех земель и угодий, находившихся в пользовании смолян, а также количество городов, погостов, сел, промыслов, состояние торговли, с тем, чтобы на основании собранных данных точнее и равномернее распределить сумму налога, какую могло бы платить ему Смоленское княжество. Для этого он собрал в Смоленске вече, состоявшее из представителей всех городов и селений; результатом этого совещания лет десять назад стала известная "уставная грамота", данная смоленской епископии.

   Ага. Сам вече собрал. Не по-новогородски – с криком и мордобоем. В Новгороде даже решение вечевое определяется по крику – кто громче. А Ростик голоса не повышает. Собрал и сам большие права дал. Делом, а не болтовнёй заставил заниматься. И результат "подпёр" не только своим "княжьим" словом, не только общим "земским" согласием, а и силой церковной. В грамоте "епископской" прописал.

   А еще Ростислав много заботился о собирании и списывании книг и рукописей. В самом Смоленске, в других городах и селениях появились книгохранилища светской и духовной литературы. Ну кто скажет что "библиотечное дело" – из первых княжеских забот? А вот. И грамотных ныне в Смоленске поболее чем и в Новгороде.

   Любят в Смоленске Ростика. И он Смоленск любит. И бережёт. Когда Ростик первый раз сел в Киеве, Гоша Долгорукий снова полез на великокняжеский стол. Но в поход пошёл не южными путями через Северские и Черниговские земли. Пошёл верхом, через волоки верховые прямо на Днепр. К Смоленску. Ростик тогда бросил эту шапку Мономахову с Великим Княжением Киевским – побежал к дому своему. Уступил Гоше и столицу, и титул, и власть. Ростику власть не надо, ему дело надо делать. А столами мерятся... Зато везде вокруг городов русских посады в междоусобицу пожгли-пограбили, а в Смоленске стоят целенькие. И разрастаются. Одно дело – через каждые год-два заново подворье отстраивать. Этак ни на что другое и ни сил, ни времени не хватит. А совсем другое в отцовом-дедовом доме по накатанному да накопленному дело своё вести.

   Когда галицкие с волынскими Изю Черниговского из Киева кышнули, его – Ростислава снова позвали в столицу. А оно ему надо? Вячко вон, понимал, что эту кашу не расхлебать, силком тянуть пришлось. А Ростик сам пошёл. Хоть и видел все эти столичные прелести с изменами и отравлениями. Помолился, попостился, к иконам приложился. Но пошёл. Хотя смоляне очень не хотели его отпускать.

   И стал этот спокойный, несколько занудный, но вполне чувствующий, понимающий и действующий человек самым главным князем на Руси. И самым сильным. Под его покровительство попросились и Рязанский князь, и Выжицкий. Витебск удачно разменяли с тамошним князем. На пару городков, откуда не дёрнешься. В Смоленске одни сын, в Новгороде – другой. В Киеве – сам. Вот только и остались берладники да Изя Черниговский.

   Главный торговый путь на Руси: "Из варяг в греки". Весь у Ростика в руках. Денежка капает немаленькая. Не надо всё в киевскую казну. Можно старшему сыну в – Смоленскую, можно второму – Святославу – в Новгородскую. Но каждый день по кап-кап. От финского залива до днепровского лимана. Ещё одного сына – Рюрика удачно на половецкой ханской дочке женил. И со Степью мир. Тридцать лет обустраивал Ростик Смоленскую землю, теперь вот Киевской занялся. Без громких побед и поражений. День за днем, долбит и долбит. Крови не боится, но и не ищет. Живёт мирно, но от своего не оступится. За тридцать лет смоляне привыкли: если князь – значит Ростислав Мстиславич. Просидеть бы Ростику в Киеве столько же – и вся Русь к такому же привыкла, так же устроилась. Пожалуй, и получше, чем при Мономахе.

   Но... Редко когда сходится вместе: и человек хороший, и правитель разумный, и живёт долго. Здесь не сошлось. Не получилось у Ростислава Мстиславича...

   А у нас с Марьяшей получилось. Ух как хорошо получилась. А то я как-то со всей этой суетой и нервотрёпкой забывать стал: какая она – регулярная жизнь. Богатая девочка, умненькая. Чего не знает – инстинктивно. И получается у неё правильно. У неё. Поскольку фелляция – это её работа. Я тут так – пассивный объект воздействия. Вот только сразу целоваться не надо. В "снежки" мы играть не будем. Пока. Так что проглоти-ка все, что собралось, губки вот уголочком платочка вытри. Пойдём-ка я тебе помогу умыться и ротик прополоскать. И сам колодезной водой лицо горящее...

   Рано мне еще в дела родственников лезть. Я, конечно, рюрикович. Но они про это не знают. Так что в Смоленске на княжье подворье... Не полезем. А вот посмотреть как живут, чем дышат... Как получится. Все на сегодня – спать. И ты, Ивашко, лежишь под соседним возом и вид делаешь будто спишь. А дальше цирка никакого не будет. Нечего вид делать. Дрыхни.

   Через два дня мы выкатились к Смоленску. Слава богу, без новых приключений. Ивашко не пьёт, Марьяшка не блудит. Один Николай... Смотрит тупо перед собой и на слова реагирует через раз. Понятно – сотрясение мозга. Тошнит постоянно и говорить не хочется. Пришлось на последней ночёвке показать ему его товар. Ух как он взвился. Тючок обнимает, целует. Натурально – целует. Потом заволновался – не подмокло ли. Давай перематывать, каждый кусочек чуть ли не носом. Смотал и скис.

  – Как оно к тебе?

  – Нашёл. Разбойники обронили.

   Ну что, я буду ему все подробно... излагать-описывать? С непредсказуемыми последствиями.

  – Ага. Убери.

  – Ты чего скис?

  – Это – твоё. Вот если бы ты был тать лесной, а я у тебя на возу нашёл... Да и так... Что ж, мне тебя к суду тянуть? После того как ты меня от смерти спас? Не хорошо, не по христиански.

  – И что теперь?

  – Ничего. Тебе спасибо. Больше благодарить нечем, извини. Завтра пойду к дяде, скажу что долг отдавать нечем. Буду просить. Только он... обельную запись составит. И продаст. Кому-нибудь в службу. Хорошо бы – приказчиком торговым.

  – А ко мне пойдёшь?

  – К тебе – куда?

  – В службу, приказчиком торговым.

  – А... а где... а что... а как?

   Тут мне с ним пришлось несколько раз пройтись по кругу: долг у дяди – товар у меня. Как-то местные... торговаться умеют. В товарах понимают очень хорошо. Пересидеть-переговорить – пожалуйста. "Купи-продай" – никаких проблем. А вот трёхходовки... Или – больше... Особенно с привлечением кредита в товарной форме. И вообще – богатство схем здесь... "Бедность заготовок" называется. После моей России – ну просто песочница в детском саду. Я не про МММ. Который снова где-то всплыл. Есть варианты куда более интересные. И без криминала с коррупцией. Ну, я про свои сложные системы и поиск выхода в лабиринте – уже рассказывал.

   Договорились, что он продаёт товар. Цену продажи считаем его долгом мне, отдаёт из выручки дяде одолженную дядей сумму. Разницу оставляет себе, забирает своё майно у дяди и присоединяется ко мне в моем... дурдом-походе. А поскольку мне оформлять на себя документы нельзя, по моей детскости, то обязанность отработать долг озвучивается в церкви с крестным целованием.

   Ну как-то так. Складывается нормальный квест. Зачем идём – не сильно понятно. Главное, что бесит, – нет гарантий. Не то что дойдём – что хоть что-то найдём. Приключений по дороге – ... хоть ешь. Правда без великанов-волшебников. Вот мне только этого... А команда – прелесть. Как у умненького Буратинки. Сильно блуданувшая Мальвина, запойный пудель Артемон, и меланхолик Пьеро с "купи-продайскими" рефлексами в третьем-четвёртом поколении. Осталось только дойти до дверки в каморке папы Карло, полюбоваться иллюзией домашнего очага. И пробить холст носом.

  Глава 34

   А утром – Смоленск.

 
   "Город сей обласканный
   Ветрами и сказками.
   Ласковый".
 

   Это про него. Правда – через 800 лет. Николай вывел нас не низом, вдоль самой реки, а верхом, по гребню речной долины. Так что мы издалека полюбовались Смядынским монастырём, проскочили стороной княжье подворье. Старое солдатское правило срабатывает автоматически: от начальства подальше – к кухне поближе. Снова выскочили на край днепровской долины. Опаньки. А вон и церковь Петра и Павла. Ух как мы там с одной... моей знакомой. Я её из города в Заднепровье провожал. Темно уже было. В те годы церковь была закрыта. Двор не освещён. Мы туда заскочили и... не скоро выскочили. Вот уж не думал, что увижу... столь лично знакомое. В эти-то стародавние времена.

   А церквушка примечательная. Так на Руси не строят. Даже по куполам видно: не луковки. Византийская работа. Тоже Ростик для первого епископа соорудил. А потом, уже после войны, Сталину подсунули на подпись проект восстановления города. Там все хорошо было. Одна заковыка – предлагали эту церквушку снести. Ну и пришлось архитекторам... кому переделывать проект, кому на Колыме... колымить.

   А вот чего нет, так это "каменного ожерелья Руси". Фёдор Конь так её и называл. Крепость Смоленскую. По длине – третье-четвёртое место. В мире. После Великой Китайской и Московской.

   Тесть вспоминал, как их бригаду РГК перебрасывали на запад через только что освобождённый Смоленск. Бойцы в теплушках смотрели на то что осталось и говорили: "не поднять, мёртвая земля". Горы и поля щебня, кирпичного мусора, обгорелого... всего. В городе оставались только Крепость, Собор, тюрьма и здание гестапо. В последнем потом долго военная комендатура была. И я там бывал. Мда... Но это совсем другая история. Про девушку которая вздумала гулять ночью по здешним оврагам... Невесёлая история.

   Крепости нет. А вот собор Успенский стоит. На том же месте, на Соборной горе. В моё время перед ним еще памятник Кутузову стоял. Со шпагой. Потом какие-то шутники шпагу утащили. Это не я. И кроме меня на Руси шутники есть. Лет пять новую делали. Всунули фельдмаршалу в руку и заварили намертво. Как траки у тридцатьчетвёрки перед Челябинским тракторным. После общеизвестного марш-броска. Монумента с постамента. По ночному городу. Там тоже не я. Что у нас в России хорошо – истребители. Их даже когда в качестве памятников ставят, то... место для рулёжки еще есть, а вот до взлётно-посадочной... А вот транспортники... Пришлось как-то принимать участие в... прогулке АН-двадцатьчетвёртого по современному городу. А что – проспекты широкие, на перекрёстках светофоры не мешают – ниже плоскостей. Хорошо что пулемёты успели в части снять...

   А собор-то тот да не тот. Этот – самого Мономаха. Маленький еще. Хотя и не чисто Мономахов. Ростик дедову игрушку перестраивал-расширял. Потом придут поляки, возьмут-таки город. Последние защитники взорвут пороховой склад, устроенный в подвале собора. И стены рухнут, давя собой полный зал женщин и детей. И одна из уличек у подножья Соборной горы будет называться "Красный ручей". Всегда. Несмотря на переименования любых властей. Потому что по ней из-под рухнувших стен собора ручьём текла кровь. А еще одна улица будет называться с тех дней всегда Резничка. Потому что когда поляки пробили крепостную стену и вошли в город – здесь они резали людей. И вся улица была завалена зарезанными. А потом, уже другие пришлые, традиционные противники поляков – немцы, в один летний день в 41-м расстреляют на этой самой улице шесть тысяч человек. И будет просто камень памятный поставлен на этом месте. Без имён, без всяких "почему – за что". А всего за войну только на улицах этого города будет убито сто пятьдесят тысяч человек. Из ста восьмидесяти. В ту войну, которая Великая Отечественная. А между немцами и поляками будут французы. И после нескольких месяцев присутствия представителей самой куртуазной из европейских наций потребуется более десяти лет, чтобы отстроить город до прежнего размера. Начисто был выжжен. А до них были литовцы. А где-то между – московские рати. Тоже жгли. А первое поселение, на Соборном холме, в своём походе еще Олег Вещий спалил. Самого Рюрика не то брат, не то дядя. Шёл себе из Новгорода в Киев, Аскольда с Диром вышибать. И дорогой запалил деревушку... что б светлее было. Создавать древнерусское государство.

   У этого города и герб специфический. Птица Феникс, сидящая верхом на пушке, обращённой на запад. С Фениксом понятно – сгорел в пепел, на третий день из пепла червяк вылез. Сажи с окурками наелся и стал очередной вариацией павлина. До следующего неисправного огнетушителя.

   А с пушкой еще веселее. Что в Смоленске в первом из русских городов пушки палили – правда. Хотя был он в то время не русским городом, а литовским, не пушки, а тюфяки, и не в бою, а торжественный салют при въезде высокопоставленного гостя. А так все правильно. Но пушка в гербе – это уже более поздними реминисценции, инсинуации и ассоциации.

   А сначала дело было так. Сидел здесь князем один из рюриковичей. И тогдашний сюзерен – великий князь литовский его выгнал. Побежал изгнанник к кузену недалеко. Городок у кузена маленький, делать нечего, но вот жена – красавица. Поймал князь княгиню во дворе и, несмотря на полный двор слуг, зимнее время и соответствующую одежду – поимел. Кузен обиделся и князь побежал дальше. Понятно, что никто из своих его уже и на порог не пускал. Так что пришлось ему бежать аж до города Кобленца. А там германский император, имперский съезд. Ля-ля три рубля... – А можно мне к вам в службу? – Да мы бы с радостью, но у тебя ж даже герба благородного нет. – А я счас сбегаю... И изобразили имперские специалисты по геральдике первый смоленский герб: на синем фоне золотая половина льва. Задняя. С хвостом и причиндалами. Типа: точно лев. Но без мозгов. И даже без места для них. Но с остальным. В хорошем состоянии. Львином.

   Не шучу. Сам видел в серьёзной книжке. Германский герб смоленского князя. Ну а уж потом... для благозвучия... Как Пропойск переименовали, так и здесь. Из хвоста – запальный шнур, вместо лап – колеса, из божьего дара – ядра...

   Кстати о гербах. Герб нынешней Украины Самостийной видели? Незалежной и незаможной? Трезубец. Восходит, как официально говорят, к родовому гербу рюриковичей – сидящему соколу. Все верно. Почти. Сокол у рюриковичей есть. Собственно, и имя Рюрик – означает "сокол". Известны и другие формы: Рорг, Ророк. Но... Сидящий сокол это птица с глухим кожаным чехлом на голове и связанными лапами.

   Я не про курятник-соколятник. То заведение для всякого князя глубоко интимное. Наравне с государевой опочивальней и сокровищницей. Соколиная охота – дело весьма серьёзное, государственное. На соколиный двор постороннего не пустят никогда.

   А вот на охоте, в парадном варианте, так сказать, сидящий сокол есть птица слепо-глухая, да еще связанная и привязанная. Ну и какой государь себе такую символику в герб возьмёт? Узник искалеченный. Поэтому у рюриковичей герб другой – сокол атакующий. А сокол атакует сверху вниз, в падении. Крылья полуприжаты, ударный последний коготь оттопырен. Сапсан при ударе летящей утке этим когтем голову напрочь сносит – на землю безголовая тушка падает. И голова у сокола в атаке – внизу. Соответственно, центральная часть герба – птичья гузка. А сам сокол – снизу, ручкой от вилки. Какой смысл имеет ритуальный поцелуй такого герба при всяких государственных присягах... "Поцелуй меня в...".

   Ну а самостийники, как всегда, недопоняли-недодумали. Собственно говоря, закономерность общеизвестная и постоянно воспроизводимая – если патриот, то мозгов нет. Остаётся толька два понятных дела, как в батальоне "Нахтигаль": "спивание щирых украинских писень" и Львовская бойня. Не на что другое националисты, хоть какие, непригодны.

   Так, потихоньку-полегоньку, телеги-то без тормозов, придерживаем и осаживаем. С этих "круч днепровских" да загреметь...

 
   "Здесь люди сероглазы и добры.
   Здесь пахнет русским духом
   Румяным пахнет хлебом
   Здесь небо голубей голубизны"
 

   Таки-да. Небо здесь... Ни с Москвой, ни с Питером... Я такое высокое небо еще видел только в двух местах: в донской степи по весне. И – над Иерусалимом.

   А это что такое знакомое? Ё-моё – церковь Михаила Архангела. Не такая как при мне – еще деревянная. Но место то самое. Тут мы с батюшкой местным как-то текилу... С солью и лимоном. На рубеже тысячелетий. А рядом должно быть кладбище французских кирасир. Ну где ж еще французских кирасир складывать? Только под Ватерлоо и у Смоленска. Пока пехота маршала Нея с той стороны на стены лезла, тут, вдоль Днепра, кирасиры с казачками повстречались. Лежат. Ещё нет, но будут. Поп рассказывал, как в самом конце двадцатого века приезжал капеллан из самого Парижа и они вместе служили службу поминальную. Разом и католическую, и православную. По павшим французским офицерам. А вот по русским есаулам... Как-то не слыхал.

   Поп тут был... Жуликоват был мужичок. Будет. А вот жена у него... Редкий случай, когда я со второй минуты перестаю замечать в женщине прежде всего даму. Вижу и слышу человека.

   "Есть женщины в русских селениях".

   Точно – есть. И ведь ни красой, ни статью... Ни – "коня на скаку", ни – "в горящую избу". Нормальная, среднего роста, сероглазая... Милая многодетная мать. Но эта... матушка – мужа своего с того света вытащила, от туберкулёза выходила, на попа выучила... Редкой силы духа женщина. Самого Кирилла заставила решение изменить и мужа её вот в эту церковь настоятелем поставит.

   А Кирилла развернуть... Лом стальной в бархотце. Он ведь здесь, в Смоленске, много лет митрополитом был. Когда наслышан о человеке с разных сторон, а потом видишь его в Патриархах... Очень интересно отличать суть человеческую от функции, личины, имиджа. Один из немногих, к кому я – с уважением. Нет, мы с ним не работали – я же говорил о своём отношении к госструктурам и их аналогам. Но временами жаль, когда видишь: говорит не то что по душе, а то что по нужде. Высокопоставленным по нужде не только в нужник приходиться, но и на трибуну или там амвон.

   А здорово вот так – по знакомому городу. Где твои друзья жили... Живут... Будут жить. Как у попаданцев с грамматическими временами... коряво. Все-таки, будут жить. Помоги им, господи. "И не забудь про меня".

   Приехали. Привёл-таки Николай на постой. Удружил. Не сильно богатое подворье. Двое пожилых людей. Дед с бабкой. А сын их возницей с Николаем был. Там остался. В лесном логу. Единственный сын. И тут мы. Вестники смерти.

   Старуха как услыхала – концы платка закусила и воет. Пошла к дому, споткнулась, по земле катается, встать не может и не пытается. Траву руками из земли с корнями... И в рот пихает. И вой такой... глухой. Сквозь зажатые зубы. Без возможности вздохнуть. Марьяше кивнул – она подбежала, с мужиками отнесла старую в дом, там осталась утешать. А дед просто осел на завалинку. Молча. Слез нет. Каменный. Только два вопроса:

  – Мучился? Похоронили?

   И что сказать? Николай соврал что "да, все по обряду". А у деда сердце прихватило. И чего делать? Валидол под язык? Через восемь веков? Даже самого завалящего корня валерианы нет. Вот и стой, смотри – как у него лицо синеет.

   Как увижу какого-нибудь попаданца, обязательно спрошу:

  – Ты, дурень с мечом. Сплошной ГГ. Опять на подвиги собрался? А где твоя похоронная команда? Где копачи-ассенизаторы? Где мужики с досками-лопатами?

   Потому что оставить человека без погребения и отпевания... Это уже не тело его, а душу обречь на муки вечные. Такая душа никуда уйти не может. Ни в рай, ни в ад. И плевать, что мы, такие продвинутые, думаем иначе, что мы вообще о душе не думаем. Ни о своей, ни о чужой. Эти-то люди думают. И им это – мука мученическая. Живым. Пожизненно.

   Марьяша защебетала уже. Ничего так не поднимает тонус, как вид кого-то, кому еще хуже. А тут хоть как-то помочь можно. Воды согреть, в постель положить. Николай пошёл к дяде своему – докладываться. Мы с ним маленько детали обговорили, полосу этой камки в ладонь шириной отрезали – на показ. Будет искать покупателей. Но... не уверен я. Как бы чего лишнего не сказал... Ивашко коней распряг, возы развязывает. А я так – "подай-принеси". Типовая форма деятельности подростка в патриархальном обществе. Баньку затопил. Новая забота. Задача о козе, капусте и волке в одной лодке. Марьяшу, хоть с кем кроме меня, пускать в баню нельзя. Да и не пойдёт она хоть бы и с бабкой – стриженная. А в одиночку в бане мыться не принято. А её не только помыть надо, но и полечить, ванночки бы поделать. Мне... пока свет дневной – искорки серебряные под кожей не видны. Но в баньке темновато... А свечку или там лучинку... "Шкурка с искоркой". И другие характерные приметы мои в бане видны. А пойдёт звон... как бы мне из Киева не аукнулось. Тем более, что воевода Гордей сам-то смоленский. Брякнет кто из земляков при встрече, просто для разговора, и буду я... срамные танцы... под плетями отплясывать. Ивашку одного без присмотра оставлять нельзя – он уже намекает, что надо бы помянуть.

   Пока банька топилась, пока старуху укладывали, деда откачивали – соседи подошли. Тоже с воем. Возниц-то трое было, все с одной улицы. И не все подошедшие в таком сильном горе, чтобы нашу троицу не замечать. А некоторые уже и к саблям моим примериваются. Торчат железяки нехорошие из мешков.

   Поп заявился. Не тот с которым мы в двадцатом веке текилу квасили, но тоже... палец не клади – по локоть откусит. Утешение, переходящее в форсированный сбыт:

  – Надо бы за упокой молебен заказать.

  – Так само собой, оно конечно...

  – А лучше – сорок. Молебнов.

  – Так это ж... Надо-то надо...

  – А мы много не возьмём. Оптовая скидка. Сорок, но каждый – на всех троих.

   Не люблю попов. Вообще не люблю "бойцов идеологического фронта". Воздухом торгуют. Хоть верой в царствие небесное, хоть торжеством коммунизма в мировом масштабе.

   А народу на дворе все больше. Хозяева в лёжку лежат, а тут уже складчину на поминки составляют. А где? У других еще и семьи большие остались. Там-то и вдовы, и сироты.

   "И открывают погреба"... А народ прибывает, плакальщицы подошли. Профессиональные плакальщицы по покойникам. Покойников на дворе нет, а вой есть. Не "воздушная тревога", но когда на три-четыре голоса... Вся округа в курсе. Предки вообще живут... сильно среди людей. Вот еще команда бабушек. Эти – обмывальщицы. Обмывать некого. Но по обычаю – за стол. Бабки по привычки пошли своё рабочее место смотреть – баньку. Меня сразу выгнали, каменку залили. Вода должна быть тёплая, а баня – нет.

  – Так нет же покойника.

  – А мы – по обычаю.

   Типа: у нас – наряд. Драку заказывали? Все оплачено.

   Так, помойка с помывкой отменяются. Все – завтра. Барахло с Марьяшей на задний двор. Там я сруб приглядел. Хлам какой-то. Свой добавим и сами устроимся. Ёшкин кот, по тропке – крапива. Марьяша встала, платок закусила, сейчас и эта завоет. Крепко её Степко такой же крапивой... Ладно, с закрытыми глазами, за ручку провёл, внутри усадил. Опа, а Ивашки-то нет. А эта за руку уцепилась, не отпускает, скулит. Ох, и тяжела ты, господская доля. Если к слугам – по-людски. Успокоил, пошёл второго искать.

   А тот уже... принял. Саблями моими хвастает. Увидел меня, чуть не взахлёб: " мой господин... Да он такой, да он вот как палкой...". Хорошо – не успел меня княжичем объявить. А то уже бы и ночевал я сегодня... за казённый счет. Последний раз в жизни. За самозванство здесь... Не по "Правде". И про то, почему у моего дрючка один конец такой... грязный – не успел. Я ему литровку бражки всунул. Кружки тут такие – убить можно. О, а тут еще и нищие подошли. Загундосили. Хорошо получается – слажено и жалостливо. Слезу вышибает. Профессионалы с паперти. У кого-то из вдов уже просто истерика пошла.

   И еще команда попрошаек. Эти, видать с пристаней – нет такого слаженного многоголосия как у церковных. Ну, тут дальнейшее предсказуемо – драка нищебродов. А местным – в радость. Как-то кто сильно по покойным убивался – или ушёл, или стушевался, или напился да завалился. Не видать. Остальные перешли к стадии веселья. Такого... похоронно-поминального. С выяснением кто кому чего должен и хватанием за грудки.

   Я в дом заскочил. Лежат хозяева по лавкам, в темноте, в одиночестве. Заменил бабушке рушничок. Совсем мокрый. Она мне: "спасибо внучек. Внучек...". Снова плачет. А дед дышит. Через силу вдох, через силу выдох. И что мне делать? А там у меня еще двое. Своих. Слуг.

   А во дворе уже Ивашку бьют. Ну понятно – он чужой. Ему первая плюха. Только у Ивашки – ножичек и совсем не для антуражу. Старый солдат навыков не пропьёт. Опоздал бы – еще молебнов заказывать пришлось. Разорюсь на отпеваниях и поминаниях. Мужики здоровые, попадись к ним руки – голову оторвут без проблем. Но медленные. И вообще – по жизни, и пьяные – особенно. Дрючком по почкам, под коленки... повалились без Ивашкиного ножика. У Ивашки глаза кровью налиты, меня не узнает. Только когда дрючком ему в грудь упёрся – как-то моргать начал. Тут чья-то баба налетела: "ой убили, ой зарезали". Народ от столов начал на крик поворачиваться. Сейчас как поднимутся все... Пришлось и её по голове. Хорошо, у женщин волос много – а то бил-то я уже в полную силу. С перепугу.

   Пинками прогнал Ивашку до нашего сруба, а то его уже на подвиги потянуло.

   А там тоже картинка. Марьяшу, видно, припёрло – вылезла пописать. А тут эти, гнусавые, которые с паперти, белую попку в темноте увидели. Пришли поинтересоваться. Один снаружи её к стенке прижал, лапает. Двое внутри нашим барахлом шебуршат. Ну, я у Ивашки ножик отобрал, во избежание дальнейших молебнов, и скомандовал "Фас". Тут он внутрь и... – оттуда только клочья полетели. А который снаружи к Марьяшке жмётся... Я его... В своё удовольствие. С особо выделенной заключительной фазой, совершенно избавляющей от возникновения каких-либо нескромных желаний. В нижней половине тела. Хорошая вещь – "дрючок берёзовый". Не "Терминатор", не "Миротворец". Просто – "Избавитель".

 
   «Здесь люди сероглазы и добры.»
 

   Добры. Но не все. И не всегда. И не ко всем.

   "Только встало над Смоленском утро раннее" – явился Николай с дядей. Дядя-то обоз собирал, возчиков нанимал. На поминки не прийти – обидеться народ.

   А во дворе – уже вторая серия. Кто сам уходит, кого утягивают, кого и вышибают. Но новые подтягиваются. Солнце еще не высоко, а кое-кто уже... сильно принявши. Шалман, факеншит, серия вторая, "Хмурое утро" – называется.

   Дядя сычом сидит. Николай подвёл познакомить:

  – Вот спаситель мой. Кабы не он, так я бы там и...

  – Молодец, малой. Слышь Николай, а где хозяин? Ты ж говорил – там два воза товара было.

  – Так вот он и главный.

   Опять двадцать пять. Не может нормальный мужик поверить в самостоятельность подростка. Да еще с цепочкой железной на шее. Но высказаться не успел. Старший папертных подвалил, с одним из вчерашних:

  – Ты что ж это, сопля жидкая, божьих людей бьёшь-обижаешь? А ну как я тебя за ухо?

   И ухватил бы. И скрутил бы меня со скамейки на землю, на карачки. Только они все с похмелья – я быстрее. Сам же со скамейки назад, ему под ноги и кувыркнулся. И из положения "вверх ногами" носком сапога в солнечное. Пока он согнутый стоял – перекатом в сторону и уже с боку полным махом дрючком по шее. Ватажковый нищебродов так мордой в миску и лёг. Капуста квашенная – во все стороны, дядя с Николаем сидят – с одежды да с брод снимают. А я – к вчерашнему. Это он сейчас на костыле, а ночью, как Ивашко его из нашего сруба вышиб – удирал как миленький на двух ногах. Ему в лицо да в полный голос, как зазывала на торгу.

  – Подходите люди добрые. Посмотрите на чудо чудесное. Знаю я слово тайное, сокровенное. Вот тут прямо перед честной публикой будет у меня безногий и прыгать, и бегать, и польку-бабочку танцевать.

   Плевать, что половину слов здесь не знают. Интонация всенародного представления и так понятна. Народ оборачивается, со стола головы поднимаются, от ворот лица поворачиваются. Из поварни баба выглянула – подол одёргивает, из конюшни мужик – штаны подтягивает. Даже из-за угла, где минут пять кто-то только и делал, что проблеваться пытался, какая-то харя на четвереньках высунулась. А папертному уже... И глазки забегали. Все парень, ты попал, будем делать из тебя молодого Ильинского. Я на него иду, ору в голос и дрючком своим в руке кручу.

  – Ну что раб божий, калика перехожий, будем лечится или еще пожить хочешь?