Текст книги "Буратино"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

   Никогда женщина не возьмёт сапожное шило. Не потому что ума нет и уколоться может. Вся упряжь, вся кожа и шкуры в доме – мужская работа. И наоборот – мужчина берет портняжную иглу или на походе, или бобылюя.

   У каждого в доме – своя работа. Не сделаешь – будет всем плохо. И этой своей, хоть мужской, хоть женской столько... Права на чужое... – даже и надкусить сил нет.

   Меня еще в прежней жизни как-то поразила фраза одного из советских писателей-почвенников. Он описывал своё крестьянское детство уже в двадцатые голы двадцатого века. Рассказывал, в частности, кто из семьи где спал. А вот где мать спала – вспомнить не мог. Потому что ни в детстве, ни в юности никогда не видел свою мать спящей – она вставала до детей и ложилась после.

   Чуть благосостояние в большой семье поднимается – дом разделяют на две половины. Мужскую и женскую. Не только во избежания несанкционированных сексуальных связей или из прочих приличий. Просто – каждому – своё. Разным – разное.

   Вот, примерно, такой текст у меня в голове крутился, когда мы встали на ночлег где-то в лесу, поужинали, и Марьяша воркующим голоском попросила меня сполоснуть миски. Что она не для меня воркует – понятно. Но как-то обижаться – глупо. Она взрослая, самостоятельная женщина, знает что делает. И понять её можно. Одно дело – трахаться со странным подростком, лысым, мелким, с железным ошейником из цепи на шее. Вообще – чужим и непонятным. А другое дело – взрослый парень, красавчик кудрявый. Нормальный, с которым и по-кокетничать можно нормально. Можно весь спектр опробовать – подход-отход, взгляд-улыбка, намёк-каприз. В разных вариантах и оттенках. Сердечко замирает. Брачные игры хомосапиенсов со всеми прелюдиями и увертюрами. И вообще, хоть и сам кудреват, а смотрит восхищённо. А какой женщине не в радость восхищённый взгляд молодого красивого мужчины. Просто для поддержки тонуса-самочувствия.

   Чем еще хороши феминистки – отучили мужчин ревновать. Это за своё можно переживать и дёргаться. А когда оно само по себе, самоходное, равноправное... само ходит, само себе правит... Встретились и разошлись. Не ребёнок.

   Так что, когда по возвращению после мытья посуды я увидел у костра только задремавшего Ивашку – не задёргался, а спокойно улёгся под телегу спать. Нагуляется парочка – завтра кемарить будут. А за конями кому-то смотреть надо.

   Сам дурак: сам же давно понял, что мир весьма туго и плотно связанная сеть. Распустишь один узелок, оборвёшь одну нить – и начинают отвязываться другие. Вполне может хлестануть так, что и глаз выбьет. Освободившаяся нитка... Попасть под удар с непредсказуемой стороны. Головой понимал, а вот чутья на каждом шагу...

   Проснулся я от того, что меня за ногу потащили из под телеги. Спросонок только и успел что ухватить свой дрючок. Он под колесо попал – вытаскивание несколько остановилось. Меня дёрнули посильнее. Я другой ногой пнул куда-то, попал. Хватка на ноге исчезла, и я выскочил из-под телеги, глупо моргая со сна глазами. Напротив сидел на земле Степко. Он-то меня и тащил, ему-то я в лицо пяткой и попал. Теперь он ругался. И собирался повторить-продолжить. Так что я первым делом отскочил за телегу и только собрался выяснить – чего это он, как от костра моё недоумение озвучил Ивашко:

  – Эй, Степко, ты чего мальцу спать не даёшь?

  – А того, что этот малец – холоп беглый. Мне баба про то сказала. И вообще, провели тебя, дурня старого. Вовсе она не сотника смоленского дочка.

  – Как это? А кто?

  – А... Курва какая-то. Я её когда завалил, у неё платок-то с головы и слез. А она, слышь ты, стриженная. Бритая. Наголо. Как самых прости господи... И не только на голове. Это ж как блудить надо, если ей и на потаёнке волосья повыстригли. Курва она курвущая. Тоже, поди, из холопок. Спёрла, видать, у хозяйки платье. А может и у убитой стащила. И убёгла. Да вот похоть бабская пересилила – с настоящим мужиком захотелось. Ну а уж я-то... Отымел её как хотел. Она сперва еще и дёргаться пробовала. Уж я её и поучил – как должно курве безволосой перед мужем добрым себя вести. Теперь-то она шёлковая будет. До Лоева доведём, а там на торг – если сыска нет – продадим. С долга твоего половину вырученного спишем. Вставай давай – рабёныша ловить.

  – Не, Степка. Чегой-то ты... Не надо его ловить – это не рабёныш, а княжич. Байстрюк княжий. Точно знаю.

  – Совсем сдурел. Какой-такой княжич? А хоть бы и ублюдок княжеский – дороже пойдёт. Опа.

   Пока шёл этот диалог, Степко пытался подойти ко мне поближе. Мы с ним кружили вокруг телеги. Тут он ухватил с телеги кнут и стеганул меня по лицу. Я инстинктивно закрыл глаза правой рукой. Кнут обвился вокруг неё, и Степко дёрнул на себя. И сам рванулся вперёд – перескочить через телегу. Я автоматически ткнул ему в лицо дрючком в левой руке. Ближний кончик дрючка проскочил над бортиком телеги и, при обратном движении, упёрся в него. Дальний, со следами моих зубов, приподнятый и направленный в лицо прыгнувшего Степко, попал ему в правую часть переносицы, чуть спружинил и соскользнул в глазницу. Степко, кажется, пытался дёрнуться назад, но тело в движении через телегу останавливать уже было поздно. Дрючок вошёл в глаз, затем в мозг, упёрся в затылочную кость изнутри, спружинил. Тело, вместе с моим посохом в глазу, на пару мгновений застыло. Затем медленно завалилось на бок, с телеги на землю. Мой посох остался торчать из глаза убитого вертикально вверх. Глубоко вошёл. Мне пришлось наступить своей босой ступней Степко на лоб, чтобы двумя руками выдернуть своё оружие. Из глаза сначала плеснуло чем-то очень темно-красным. Потом начала выдавливаться какая-то серая каша с белыми и красными вкраплениями.

   Сзади от костра раздался какой-то хрип. Я обернулся. Ивашко, пытаясь подняться, выпучив глаза, одновременно и одеваясь, и подхватывая вещи, и выставив вперёд свой нож, тыкал в мою сторону рукой и хрипел:

  – Ты... ты... ты его убил!

   Точно. Убил. И буду убивать. Всех, кто собирается мною на торгу торговать. Кто надумает меня снова холопом сделать. Уничтожу. Одного – уже...

   А насчёт Ивашко... Лучшая защита – нападение.

  – Нет, Ивашко. Это ты его убил.

  – А... Не... Я?

  – Кто объявил, что я – княжич? А я ведь говорил: проболтаешься – смерть. Только не говорил – чья. Или скольких. Выпало – его. Может, мало?

   Я надвигался на Ивашко с дрючком в руках, направленном ему в лицо. Направленным мокрым, в какой-то слизи с волоконцами, концом. Здоровый мужик, он мог меня голыми руками разобрать на части, переломать руки и ноги, оторвать голову. Но у меня не было страха. Была внутренняя готовность самому убить и порвать. И уверенность в своей способности сделать это. В таких вот ситуациях это хорошо чувствуется.

  – На колени. Нож брось.

   Ивашко рухнул. Немного постоял, глотая воздух. Потом отбросил нож в сторону.

  – Последний раз спрашиваю: будешь мне служить точно как я велю?

  – Так... как же... это...

  – Скажи ясно и громко: буду служить тебе, господине, и из воли твоей не выйду.

  – Буду. Эта... буду служить тебе, господине, и из воли твоей не выйду. Чем клясться-то?

   Вопрос как в кавээне... – неожиданный. Как я понимаю, в нынешней Святой Руси существует целая система клятвенного закрепления сказанного. Специфическая наука. Клятва включает в себя даже нормы уголовного и хозяйственного права. Клянутся душой своей и здоровьем, на библии и на сабле, детьми и имуществом, честью и муками при нарушении. Кто клянётся, как, при каких внешних аксессуарах, положении рук и пр. А я всего этого не знаю. Бэкграунд по проблеме – нулевой. Что ж, обратимся к первоисточнику, одному из:

  – И сказал Иисус: не клянитесь. И пусть будет "да" ваше – да, а "нет" ваше – нет. Скажи "да".

  – Как это, это... Да.

  – А теперь запомни. Это прямая клятва Иисусова. Крепче всего остального. Крепче клятвы хоть в церкви, хоть в собрании, хоть под топором. Её ничем перебить нельзя. Ни на крови, ни на оружии, ни на святынях. Ни на этом свете, ни на том. Это слова сына божьего. Бог – не фраер, бог все видит. Все клятвы слышит. Но сына его клятва – прямо ему в уши. Как колокольчик прозвенел. Понял? Тогда подкинь хворосту, спать ложится уже поздно. Давай перекусим и дальше двинемся.

  – А... с... этим... чего?

   Я запалил от углей ветку и пошёл к убитому. Покойника надо: ободрать, обмыть, отпеть и похоронить. Стандартная здесь технологическая цепочка. Мда... Зрелище аппетита не прибавляет. Мягко говоря. Разве что... Что-то ему рубаху на животе оттопыривает. Сдёрнул опояску, под рубахой нашёлся верхний Марьяшин платок, в который были завёрнуты её серебряный крестик и золотые серёжки. Вчера вечером она их у меня выпросила. В благодарность за мгновения яркого наслаждения... Вот и поносила прикрасы. Аж целый вечерочек. Самого Степко киса и крестик. Что я и прибрал. В кисе было немного серебра и кусок бересты. Пришлось вернуться к костру, чтобы прочитать. Ивашко как-то... сомнамбулически пытался составить завтрак. Пока я разглядывал каракули на бересте, вдруг выдал:

  – Здорово ты меня. Мне теперь никуда. Душегубство. В Сновянку... сразу или убьют, или в поруб. И замучают. Так и так староста подворье моё заберёт. Мне теперь только по Руси бегать.

  – О чем речь? Не пойму я.

   Излагал Ивашко сбивчиво и коряво. В резком отличным от своих ветеранских рассказов стиле. Смысл такой. Отец Ивашки, по прозванию Кут, построил своё подворье в углу Сновянского городища. Потому и прозвище такое получил. Когда народ в городище умножился, место это оказалось по нескольким причинам, весьма привлекательным. Местный богатей, от же староста, очень на это подворье глаз положил. Тут со службы вернулся Ивашко. Вышел у главы местной администрации пролёт.

   Однако место в селении ограничено – выбора нет, а хочется очень. Почти дожал он. Ивашко почти решился отцов дом продать. Но тут власть переменилась – Ивашко съездил в Чернигов, где уже был Свояк. Пришлось старосте несколько осадить прыть свою. Ивашко был ему должен. И – не мало. Но взять его в закупы – не получалось. Отобрать подворье – тоже. Но долг висел. Вот и в этот вояж Ивашко отправился в отработку долга.

   А теперь, после убийства мною сына старосты он, безусловно объявляемый соучастником, вернуться домой не мог – изведут. Так и так перейдёт его подворье старосте.

   "Родительский дом – начало начал"...

   При всем моем уважении к сыновним и прочим чувствам, слушать этот лепет с нытьём пополам у меня желания не было. Я сунул Ивашке бересту, вынутую из кисы покойного.

  – Грамотный? Читай.

   Там было накарябано: "СимИвашкобудевинолюбепомозипреставится". Ивашко долго вглядывался в пляшущие при свете костра буквы, шевелил губами. Потом поднял на меня меня глаза.

  – Так как же... Так он, выходит, сам...

  – Как он и как ты с ним – дела ваши. Не мои. Моё дело – чтобы мои люди были живы и здоровы. Ты – мой. Поэтому убийца твой, или гонец смерти твоей – мёртвый лежит. А бересту эту ты читаешь. А не тот, который тебе "помози преставится" сделает.

  – Господине... Да я... Да за тебя...

  – Тихо Ивашко. Клятву ты сказал. Не умножай. Сущностей. Покойника закопать надо. А людям скажем – в лесу на сук упал. Прямо глазом попал. Насмерть. Что есть полная правда. А что сук я в руках держал – говорить не надо. Иди яму копай.

    В ближайшую зиму Изяслав Давидович – Изя Черниговский снова пришёл с половцами на Русь. Половцев было много и шли они разными путями и разными отрядами. Один из таких отрядов взяли Сновянку. Я попал туда вскоре после половцев. По полностью сожжённому городищу бродило несколько полусумасшедших старух и десяток волков. Обожравшиеся на мертвечине звери с торчащими животами нехотя уходили даже и от оружных людей. Староста и его семья, равно как и все остальные жители были либо порублены, либо угнаны в полон. Двор Кута был сожжён и никому более не нужен.

Глава 32

   Берём лопату снегоуборочную. С фанерной рабочей частью. Выкидываем все металлические детали. Фанеру заменяем на доску типа сороковки, раза в четыре по площади меньше. Называем это «лопата древнерусская типовая» и идём в лес копать могилу. Кто не понял – еще проще. Яму два на один на два копать доской в лесу среди корней.

   Сколько раз мне попадалось в разных историях про попаданцев, как главный герой покрошит там каких-то нехороших и идет дальше. А прибрать за собой? Я не говорю про то, что каждый мертвец – куча грязи. Большей частью жидкой. Но оставлять непогребенного покойника... да тебя же местные только за это... так вразумят. Или надо их тоже... Или покойника в реку. Не с первого, так с третьего раза, эпидемия ниже по течению – гарантирована. Здесь же из рек воду пьют. Прямо – без кипячения.

   Бой Куликовский был меньше светового дня. А потом все живые три дня хоронили покойников. Только своих, только людей. На татар и лошадей сил не хватило. Потому и только три дня – потом дышать уже нечем было. А копать могилы – вот такой доской. Хоть там и чернозём – не корни древесные. Железная каёмка на кромке лопаты, как алюминиевая – на снегоуборочной, уже роскошь.

   Пока Ивашко за деревьями ножом корни резал да деревяшкой этой вкапывался, я куль из рогожки сотворил и Степко голову обернул. Чтобы не расплескалось – полянка от дороги не далеко. Могут и другие... путешественники появится. Не надо свинячить в общественном месте. Воз посмотрел. Кое-что на свой перегрузил – чтоб в дальнейшем равномернее нагрузка была. А какое оно "дальнейшее"? Пришлось у Ивашки спрашивать.

   По первоначальному плану мы шли в Лоев. Лоева гора – от устья Сожа через Днепр. Предполагалось, что мы там Степко с его возом оставим у какого-то родственника, а сами вдоль Сожа пойдём к Смоленску. Теперь соваться в Лоев было глупо – родня начнёт вопросы спрашивать. Получается, что нам надо уходить вправо, выйти к Сожу повыше его нижних лук. Он в низовьях сильно петляет. А как воз? Ивашко снова подвывать начал: "татьба, чужой товар, конокрадство...". "Снявши голову по волосам не плачут" – русская народная мудрость. Результат многократно повторенного и закрепившегося в широких массах опыта. Что снимать и почём плакать.

   Жаль. Я в Лоеве в той жизни не был. И в этой – мимо пролетаю. Еще одно интересное место на Днепре. Когда Киеву полторы тысячи лет праздновали, был в околонаучных кругах несколько скандально-политический спор – а был ли тогда Киев или так, выдумки самостийников? А вот о Лоеве никто не ругался. А он даже и по такому счету на три века Киева старше. Кто первое городище поставил – неизвестно. Определяется только материальная культура. Потом пришли дреговичи. Потом... Много чего было. Как везде на Руси – куда не ткни – везде кости. Павших, убитых, посеченных, замученных. Кто-то из классиков описывал Россию как маленькую убогую деревню с огромным погостом-кладбищем. Убогая – не убогая, а ходим мы... По своей земле ходим. По костям.

   Оставлять Ивашку одного мне не хотелось. Не то что бы не доверял... Просто... несколько он сильно потрясённый... И была все-таки надежда, что Марьяша сама придёт. Да и в лес в темноте... только глаза на сучки нанизывать. Наконец, положили упокойничка. А отпевать? Факеншит, я кроме "отче наш" – ничего. Даже и не слыхал.

   А Ивашко смотрит: "ты – княжич, тебе и напутственное слово говорить". Толкнул. Напутственное. Коротенько. "Спи спокойно, дорогой товарищ" и – "бог простит – ему можно". Перекусили, тут и светать стало. Надо уходить – Марьяши нет. Идти искать – я мест здешних не знаю, да и не хочу Ивашку одного с конями и возами оставлять. Послал его, сам упаковался. Все, сейчас найд`м и надо отсюда быстренько... Тут он е` прин`с. Пришлось назад распаковывать. Жалко я Степко сразу убил. Знал бы... подрастянул.

   Степко с Марьяшей и в самом деле поигрался в волю. В свою. Как из женщины делается цветок? Очень просто: связывают кисти рук впереди, потом задирают подол, благо мини и микро здесь отсутствуют. Затем подол обматывают вокруг кистей и к ним же привязывают. Такой исконно-посконный, истинно наш русский метод воздействия на индивидуумов женского пола. Тюльпанчик называется. Женщина в таком формате, в ночном лесу... ничего не видит и куда-то осмысленно двигаться не может. Потом приступают к собственно воспитанию. Некоторые садоводством называют. Некоторые короче – садизмом.

   Розги и крапива – опять же наше родимое, сермяжное-домотканное. Любимый припев патриотов: да у нас, с малолетства... всех детей, много поколений... весь наш русский народ на этом вырос.

   Ага. Только не "на", а "под". Под этим. Берётся пук молодой крапивы со случайно попавшимися ветками-розгами. И – по спине. В сеточку. По только что выглянувшей из-под сгоревшей кожи молодой кожице. Потом женщину кладут голым животом на пук такой же крапивы, сдвигают ей бедра и этот пук вытаскивают у неё между ног. Ну, а уж когда мне пришлось у Марьяши из вагины вытаскивать прошлогоднюю сосновую шишку... С одеревеневшими, растопырившимися чешуйками-лапками... Без всякого инструмента и анестезии... Хоть откапывай Степко и по новой... Жаль – дважды убить нельзя.

   Марьяша даже после того, как мы у неё изо рта вытащили кляп-платочек, ни говорить, ни даже кричать не могла. Только стонать и поскуливать.

   И ведь непонятно. Почему? Вроде бы был нормальный парень. Отнюдь не маньяк. Обиженный? Как там в песенке:

 
   "А парни гордости полны.
   Заносчивы ужасно".
 

   Здесь, при здешней демографии, роли обратные. В смысле заносчивости. Но красавчик, сын старосты – отнюдь не омега. Наверняка пользовался вниманием и благосклонностью.

   Или потому, что он – смерд, а она вроде как боярыня? "Хам торжествующий"?

   Или просто увидел стрижку – курва курвущая. Давай отрываться по полной – эта для этого и предназначена? Джек-потрошитель черниговского производства.

   Или просто ксенофобия – ну не любят у нас чужаков. Вот их баб любят. Сильно и изобретательно. Или смесь всего этого?

   Не понимаю. И не хочу понимать. Этот народ можно и не любить, можно им не восхищаться. Но спасать его надо. От самих себя. Даже все приходящие на Русь поганые и местные князьки, которые их то стравливают, то сами режут – ерунда. По сравнению с тем, что эти люди сами делают друг с другом. Лечить и учить. Чтобы ни у кого даже желаний таких не возникало. Таких... садово-воспитательных. Кто не согласен – бить, резать, строить, вгонять в рамки, гнуть, закапывать...

   И еще. Забудь, Иване, про равноправие и демократию. Если ты хочешь чтобы конкретно эта женщина была жива и относительно здорова, то изволь ею командовать. Как ты командовал в первый день и на болоте, и вы не попали к половцам. Как ты командовал на "людоловском" хуторе, и вы ушли целыми и свободными. Изволь принимать решения за неё. И добиваться их исполнения. "Женщина – не человек". Изволь нести за неё ответственность. "Демократия – сообщество джентльменов с кольтами". Здесь – с железяками. Остальные – объекты защиты, управления и поучения. Не субъекты. И засунь всех феминисток с суфражистками в задницу. Если не хочешь вытаскивать из чьей-нибудь дамской "передницы" раскорячившийся древесный мусор.

   "Однажды мулла увидел как хаджа Насреддин бьёт дочку.

  – Что случилось?

  – Да вот, посылаю за водой. Как бы кувшин не разбила.

  – Но ведь она еще ничего не разбила. Зачем же ты наказываешь ребенка заранее?

  – Когда разобьёт – будет поздно."

   Бить женщину мне вообще... Но... Добиваться исполнения приказов означает еще и наказание.

   И после проступка. Всегда. Неотвратимость наказания. И до. Чтобы помнили. Для профилактики. Для бережения. "Что бы место свое знала".

   "Мы в ответе за всех кого приручаем". Красиво сказано. Правильно. Только одна маленькая деталь: нельзя отвечать за чужое. За самоходное и равноправное, за неуправляемое и ненаправляемое. Так-то, "Маленький принц". Взнуздай, оседлай, научи поноску приносить, трели выдавать по команде, дойки подставлять по времени... А уж потом попытайся отвечать... за это прирученное.

   Как мне все это... поперёк. Не хочу нести ответственность за других. Я тут маленький, слабенький. Бесправный и неправомочный. А у меня уже на шее двое взрослых. Ивашко-то тоже... смотрит снизу вверх. Господин отвечает за дела слуг своих. А еще – за их жизни, здоровье, внешний вид, кормёжку... А я просто не знаю этого мира. Не компетентен и не состоятелен. Неразумен я здесь, господи. Не могу. И не хочу.

   Тогда – рассасывайся в этом мире, прими его всей душой, во всех проявлениях. Вот и такие, с крапивой, будут... А ты принимай, понимай, прощай... "Хоть мочись в глаза – все божья роса".

   Помнишь, как тебя бесила перспектива снова стать холопом, снова надеяться только на доброту хозяина? Так вот – эти другие. Ты – не они. Не равняй себя с ними. У них двести лет "фратерните, эгалите" за спиной нет. Это не значит: лучше-хуже. Просто факт, данный нам в ощущениях. В мерзких ощущениях вытаскивания древесины, впившейся сухими корявыми сучками в живую нежную плоть.

   Согрели воды, промыл, смазал, повязки наложил, пустырника заварил. Только упаковались – кони начали бесится. Храпят, рвутся. Ивашко к коням, а я смотрю – на краю поляны волк стоит. Солнце уже высоко, на поляне светло. А под деревьями – сумерок и дымка от сырой земли. Очень похож на того, что я на той стороне встретил. Только здесь светлее было и я разглядел лучше. И ближе. Волк стоит, у меня в голове... каша. Отрезал краюху хлеба, нож оставил и так, с "чистыми руками", к волчаре. Волки хлеба не едят. Ага. Подошёл на два шага. На землю положил и отступил. Я стою и он стоит. Потом подошёл, понюхал. Одним движением ухватил и заглотнул. Посмотрел и ушёл. Шагом, как тот. Странно как-то он ушёл...

   Мистика однако. Тот тоже на утро появился. Первое утро после того, как я предков своих на хуторе поубивал. После половца не было, а вот после своих – второй раз. Очень большой. Я волков видел пару раз в прошлой жизни. Застреленного волка видел. За их шкуры тогда государство по полсотни рублей платило. Но этот... Мало того что здоровенный – окрас удивительный. От кончика носа до кончика хвоста очень тёмная серая полоса. "Ремень" называется. Почти – чёрная. У них, у предков, что, еще и волки другие? Хотя... палеонтологи работают с костями, шкуры не сохраняются. Какой-нибудь подвид мог быть и вымереть – его и не заметят.

   Стоп! Так не бывает. Я понял что странного в походке этого волка. Он ушёл иноходью. Вот откуда странное ощущение неправильности, неестественности. какой-то... чудовищности. Никто иноходью не ходит. Коней так учат. Видел как жабы так ходят. Но волки... Да хоть собаки, хоть кто. Так не бывает. Но вот же оно – только что. И в прошлый раз – тот волк тоже.

   И ни какие палеонтологи этого не поймают, не заметят.

   Палеонтологи, может, и не заметят. А Ивашко заметил. И как-то от меня бочком. К поясу своему с ножом.

  – Ты чего?

  – А ты не...? Чего он тебя не тронул?

  – Зачем ему? Я же хлеба дал.

  – Ага. Хлеба. Князь-волку.

   Выслушал очередную легенду. Живут на Руси люди и волки. И те, и другие – разных племён. Как среди славянских племён самым главным стала русь, так и среди волков главное племя – вот это. Они и крупнее, и ремень по спине. И ходят... как угорские иноходцы. Мало их. Но самые страшные. Медведя втроём берут. Человека, даже и оружного – одного хватает. Волкодавов против них нет. Они сами волкодавов давят. Редко их видят, еще реже живыми остаются. А тут с руки ел.

   Ну, не с руки. Но чертовщины всякой суеверной мне здесь только и не хватало.

  – Не боись, Ивашко. Эти не тронут. Чувствуют во мне родственную душу.

   Я пошутить хотел. А Ивашко пятиться начал, споткнулся, перепугался. Насчёт оборотней здесь... В каждом селе по свидетелю, и не по одному. И не только в волков оборачиваются предки... Пришлось и этого успокаивать.

   Ладно. Тронулись.

   Мы оба инстинктивно торопились уйти от страшного места. Ивашко – тот вообще, как стал нахлёстывать... Я за ним. Хорошо – воз у него тяжёлый. Конь быстро притомился. Пришлось мне, сопляку попаданскому, взрослому местному опытному мужику объяснять насчёт скоростного режима движения в колонне. На гужевой тяге.

   Стоит, голову повесив. "Да господин, больше не буду, господин". Дальше, на первом же перекрёстке: "Здесь свернём, господин?". А про то какая дорога будет – только мыкает да хмыкает: "Да вроде ничо... Мабуть.. пройдём. Болото? Так где ж их нет? Господь милостив". Слов у меня нет – одни буквы. И те – непечатные. Тот десяток, который здесь есть, а в моей России нет. Сплошной "юс большой йотированный".

   И еще: говорить предки не умеют. Как, впрочем, и мои современники в большинстве своём. Пока языка не понимал – все казалось: они такие умные вещи обсуждают. Что ни фраза то, поди, перл мысли средневековой древнерусской. Лучше и не знать – соседи умнее выглядят. Не владеют они членораздельной речью. Ни в смысле дикции и артикуляции, ни в смысле связного изложения. С дикцией все просто: основной пример для подражания – местный пономарь. "Наш пономарь вашего пономаря перепономарит перевыпономарит". А со связностью иначе.

   Когда рассказывает услышанное – гладко получается, слово в слово. Память у туземцев отменная. Когда своё накатанное, по шестому разу, как Ивашко про свои походы – будто сказочника слушаешь. А вот если что-то новое нужно описать... Да хоть состояние дороги – мямлят. И не только Ивашко. И диалоги все по сути своей короткие: или идет перемусоливание с переспрашиванием, или две-три реплики – и в морду. Не говоруны. А передо мной Ивашко и вовсе... вздрагивает.

   Ну почему все коллеги-попаданцы книгу чапаевского Петьки не читают? Где на первой странице: "Сел на коня, поехал в штаб", на последней – "Приехал в штаб, слез с коня". А между ними – 600 страниц одного "цок-цок". Писать так не надо. И публиковать такое не надо. И так все русские леса на финскую бумагу вырубили. Но думать-то надо. О воздействии временного интервала на психо-эмоциональный фон. Потому что хорошо, если дорога скучная. Тогда персонаж просто думает о своём, о девичьем. Или там – о попадищевом. Только дорога на Руси обычно длинная, долгая... но вот скучать в ней редко когда удаётся.

   Стоит немецкий офицер у окна, курит последнюю сигарету перед сном и говорит своему товарищу в глубине комнаты: "Какая огромная страна. Какую долгую дорогу мы уже одолели. Вот мы по ней идём уже два года, а конца не видно". Тут влетает в окно бутылка с зажигательной смесью. Всё и вся в комнате сразу вспыхивает, раздаются дикие крики заживо горящих людей. Краснодон, "Молодая гвардия". Это на тему мелочей по дороге и желательности просто "цок-цок".

   Придавили мы хорошо. И по дороге не вляпались. В разбойников, в патруль-заставу... В болото, в буераки, просто в яму. С переломом ног коням или хотя бы тележных осей. Потому что если бы – то труба. Бросай и уходи.

   Уже затемно выскочили к Сожу. Правильно выскочили. Высоко. Там внизу у устья такие петли... Речной изгиб называется "лука". Не то место Великими Луками назвали. Надо переправу искать, а уже темно. Ну Россия – что возьмёшь. По Европе идёшь – трасса либо вся освещена, либо все развязки, перекрёстки, мосты, бензоколонки. А у нас... Даже, было дело, от самосвала ушёл только потому что он темнее тёмного.

   Снова встали в лесу. У Марьяши жар. И говорить начала. Стандартная цепочка. Сначала: "какая я была дура". Потом: "какой он был мерзавец". Третий шаг: "а ты куда смотрел". Ага. "Так ты же сама пошла, меня вообще миски мыть отправила". Слезы – и по кругу. А температура растёт. Ёшкин кот, обычного ртутного термометра – лет пятьсот ждать. Так, работаем как дочку во младенчестве: тряпку с холодной водой на шею, вторую – в паховую область, питье. А она уже бредит всерьёз, отца зовёт, бьётся... Я тут что, мать Тереза при блуданувшей чересчур недо-боярыне? Ага. Всю ночь. Ивашко хоть поспал маленько.

   Пока запрягали, к переправе выезжали, Ивашко мялся. Потом спросил:

  – Господине, она тебе чего? Сильно люба? Стара она для тебя. Да и сам ты её тогда отпустил. Блядку гулящую из-под чужого мужика выхаживать...

  – Не то Ивашко. Она мне служанка. А я своих людей берегу. Не дай бог с тобой что – тоже выхаживать буду.

  – Да... Видно, что у тебя в пестунах Касьян был. Он тоже... своих не бросал.

   А я по другому поводу загрузился. Не господское это дело – холопов выхаживать. Это только кто из благородных жён сильно в благочестие ударился. Княжичу – неуместно. Но не могу ж я бросить её вот так подыхать. И еще. Как-то легко с языка сорвалось – "своих людей". В феодалы прорастаешь, Ванька? Дальше вассалы, слуги, смерды, закупы, холопы... Сам из-за перспективы холопства... косой косил. А теперь уже... Это тебе не в фантазиях глупых Юльку по приколу на конюшню отправить на время утреннего кофе. Здесь порка – обязательный элемент технологии управления хозяйством среднего и крупного размера. Как у хорошего ротного в петровских преображенцах: "каждый вечер в роте кто-то кричал и дёргал белыми ягодицами под палками". Или как? "Стать здесь кем-то" – значит и вот такие ежедневные команды. И кто-то будет ежевечерне "белыми ягодицами кричать под палками". По твоему лично приказу. Гуманист гуманоидный.

   Выкатились к реке. Речка Сож. Ширина у неё здесь за 200, хорошо ближе к 300. И глубина метров пять-шесть должна быть. Ага, "малые реки России". Только паром, дорога по правому берегу идет – по левому леса и болота. Что ни шаг, то мне – тычок. За бестолковость.

   На паром? Коней выпрячь, завести, привязать, телеги на руках закатить. Переехали – обратно. Платить – сколько? Киса-то у меня. Почему серебро у малька, а не у хозяина? А нету у Ивашки кисы. Нет вообще ни гроша. Отъехали маленько, спрашиваю:

  – Почему?

  – Дык... Это... Пропью.

   Вот наградил господь слугой. Мне и за запойного ответ держать? Если он что. А он – что? Бельма нальёт и... и что? И как мне?

   Да что я все про себя да про людей. Сож. Места... Глаз не оторвать. У этой реки свойство такое – три хорошо выраженных сквозных террасы. Нижняя – сама пойма. А выше... Как в горах. Только не короткие – длинные, на сколько глаз хватит. Верхняя ступенька на высоте девятиэтажного дома. Вниз глянешь – простор. Зелень молодая, свежая, сочная. Луга в пойме... Утро раннее, дымка еще, часть поймы уже солнцем освещена, часть в тени. Все оттенки зелёного. Вода самой реки и болотца по пойме. Синим. Одни уже на солнце отблескивают, бликами играют. Праздник. Другие еще в тени. Спокойное синее. Глубокое, надёжное. А дальше и вовсе из тумана только кусочки проглядывают. Тайна тайная, загадка загадочная. Видно – вода. А какая? Будет ли играть-веселить на солнце, а то выскочит оттуда какая-нибудь рыба-кит. Или русалки смеяться начнут.