Текст книги "Танец мельника (ЛП)"

Автор книги: Уинстон Грэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

В спальне было темно и душно. Тяжелые бархатные шторы и кружевные занавески почти не пропускали света. При их появлении худенькая девушка сразу же встала.

– Благодарю, Летиция, – произнесла миссис Поуп, и девушка торопливо, в отличие от мачехи, выскочила из комнаты.

Мистер Поуп вдыхал корицу, камфару и хинную корку. Пилюли и пузырьки были аккуратно разложены по размеру на ночном столике.

Его ночной колпак съехал набок, а сам он сухо взирал на Дуайта, явно не в восторге от положения, в котором поневоле оказался, когда обязан или целиком зависит от мнения кого-то, тем более что этот кто-то обладает неопределенным положением в обществе.

По словам мистера Поупа, боль началась в области груди и разлилась по левой руке. Он почувствовал, как в груди что-то сжалось и стало трудно дышать. Хотя он и не сомневается, что это распространенная лихорадка, но решил лишний раз убедиться, и доктор Энис наверняка подтвердит его мнение. Не прекращая уверенно разъяснять Дуайту, что с ним происходит, он разрешил расстегнуть ему ночную сорочку и снять ее с костлявых плеч.

Дуайт постучал по его груди и спине согнутым пальцем. Затем измерил пульс: замедленный, едва ощутимый и напряженный. Никаких признаков лихорадки, если пощупать лоб рукой. Язык для человека его возраста был чист, но во рту полно гнилых зубов. Мистер Поуп неохотно позволил прощупать живот.

Во время осмотра миссис Селина Поуп стояла у окна и морщила красивые бровки. Она была в голубом, волосы сзади просто перевязаны синей лентой; на ногах – темно-синие туфли.

Дуайт попросил больного сесть и постучал по коленным чашечкам молоточком, потом попросил встать, чтобы проверить, не качает ли пациента. Затем мистер Поуп вернулся в постель, возмущенный всем этим медицинским вздором, но воздержался от возражений или оскорблений мужа Кэролайн Энис. Дуайт сделал несколько заметок в блокноте.

– Ну что, сэр? – спросил больной.

– Итак, сэр, – заговорил Дуайт, – совершенно ясно, что у вас нет пневмонии.

– Обе мои дочери этим переболели. Одна все еще в постели.

– Жаль это слышать. Это тяжелое заболевание, хотя им редко болеют состоятельные люди.

– Тогда как вы расцениваете мои боли?

Дуайт продолжал писать, придумывая, как бы ему осторожно сообщить. Имелись признаки водянки. К тому же его зубы... Дуайт успешно поспособствовал выздоровлению двух больных, вырвав им все зубы. Но он знал также о предрассудках касательно этого: и у богатых, и у бедных было принято дергать зубы лишь в том случае, если зубная боль станет невыносимой. Если зубы умирали без боли, то их так и не трогали, оставляя на месте, и люди этому радовались. Но в любом случае, плохое состояние зубов мистера Поупа не было его главной жалобой.

Дуайт наконец заговорил:

– Я считаю, что вы переутомились. Рекомендую вам ежедневный отдых после обеда хотя бы на пару часов. Я дам вам средство, чтобы боль не повторилась, а если она повторится, то выпишу другое.

Клемент Поуп поправил свой колпак.

– И что это означает?

– Это означает, что не стоит употреблять все снадобья, которые вам принесли. Я ничего не имею против мистера Ната Ирби, но вы едва ли поправите свое здоровье, глотая так много лекарств. Я порекомендую вам очень легкую диету, мистер Поуп: яйца, молоко, курицу и желе. Только некрепкие вина, или совсем откажитесь от спиртного. И несложные упражнения каждый день, сэр: гуляйте по саду или до моря и обратно. Будьте регулярны во всем и избегайте излишеств. Если вам снова станет хуже, то, пожалуйста, сразу зовите.

– Вы что, не станете пускать мне кровь?

– В вашем случае это бессмысленно.

– В каком случае? В чем дело?

– У вас переутомление. Могу я спросить, мистер Поуп, сколько вам лет?

– Пятьдесят девять. Не так-то и много.

– Да, разумеется. Но когда человеку почти шестьдесят, разумно облегчить жизнь, направить ее в более спокойное русло.

– Думаю, здесь не очень здоровый климат, – ответил мистер Поуп. – Гнилостная лихорадка распространяется из-за злокачественных минеральных испарений. Когда я переезжал сюда, то не учел этого факта.

– Но у вас не гнилостная лихорадка, вы просто перенапряглись. Побольше отдыхайте, вот и всё. Ведите тихую и размеренную жизнь, это пойдет вам на пользу.

– А с чего вы взяли, что моя жизнь не тихая и размеренная? – раздраженно спросил Поуп. – Как вам известно, я удалился от дел. Я управляю имуществом, занимаюсь образованием моих дочерей и наношу визиты вместе с миссис Поуп. Два года назад я сломал ключицу, и поэтому больше не охочусь. Я ложусь спать трезвым и не переедаю. Я выхожу из себя только из-за вопиющего непослушания. Моя жизнь вполне размерена и организована.

– Несомненно, несомненно, – Дуайт поглядывал на миссис Поуп и снова отводил глаза. Гадать об отношениях между ними было не в его компетенции, так что неизвестно, были ли у Поупа другие обязанности перед женой, кроме совместных визитов к соседям. – И всё же, мистер Поуп, я считаю, что ваше сердце перенапряглось, а потому лучшее, что я могу посоветовать, это делать легкие упражнения и побольше отдыхать.

После этого он спустился вниз в сопровождении миссис Поуп.

– Мне жаль, – начал он, – если мой диагноз как-то расстроил вашего мужа. Надеюсь, что не наговорил лишнего, но я боялся, что если не предупрежу его, он проигнорирует мои рекомендации.

– Он бы так и сделал, – слабо улыбнулась она. – Он может быть очень упрямым человеком и сложным пациентом. Но вы уверены, что проблема в сердце?

– Ни в чем нельзя быть уверенным, миссис Поуп. Медицина – это больше из области предположений, которые становятся точнее с опытом. Мне кажется...

– Да?

– Мне кажется, симптомы очень типичны для стенокардии. Но их же могут вызвать и камни в желчном пузыре, и даже одна из форм диспепсии, при которой еда, вместо того чтобы правильно усваиваться, возвращается в пищевод. Мы можем лишь ждать и наблюдать.

Провожала Дуайта встречавшая его Кэти Картер. Хотя она была не выше Дуайта, но казалось таковой, потому что высокие женщины всегда кажутся выше, чем на самом деле. Конечно, Дуайт знал почти всех жителей округи. Первый раз он лечил Кэти от летней холеры, когда ей было девять, а потом видел ее еще несколько раз по медицинским поводам. Широко улыбнувшись Дуайту, Кэти уронила его шляпу, после чего наклонилась, чтобы поднять ее, и чуть не потеряла свой чепец. Странно, подумал Дуайт, что она так неуклюжа, ведь ее брат так ловок.

Странно и то, что мистер Поуп настаивает на том, чтобы его домашняя прислуга состояла исключительно из женщин. Он напоминал маленького султана, управляющего собственным гаремом. Но Дуайт был уверен – сейчас султан болен.

III

Дуайт еще не отъехал, когда увидел впереди блондина, поднимающегося на холм с противоположной стороны долины в обществе долговязого юноши, чью манеру ходить на цыпочках ни с кем не спутать. Первым был Стивен Каррингтон, вторым – Певун Томас, самый странный из трех чудаковатых братьев-холостяков, живущих по соседству с Джудом и Пруди Пэйнтерами в Грамблере. Певун Томас работал неполный день, то есть сколько ему позволяли, в качестве конюха в Плейс-хаусе. Он ладил с лошадьми и получал три шиллинга в неделю, к тому же там он обедал, и этого ему хватало. Стивен нес на плече лопату.

Когда Дуайт подъехал ближе, оба остановились и повернулись.

– Добрый день, Стивен, добрый день, Певун Томас. Нам по пути?

– Утречко доброе, сэр, – сказал Певун, хотя на самом деле был уже вечер.

– Добрый день, доктор Энис, – сказал Стивен. – Вы в деревню Грамблер?

– Почти.

– Я тоже туда, но нужно передать сообщение Салли-забери-покрепче в Соле.

– Я-то точно туды, сэр, – просиял Томас. – Прямиком домой.

Дуайт натянул поводья, чтобы лошадь шла вровень с ними. Именно за такое дружелюбие его и ценили деревенские. Он ни на йоту не изменился с тех пор, как всё таким же простым, едва оперившимся двадцатичетырехлетним юношей поселился в сторожке на краю земель Полдарков без какого-либо опыта врачевания, не считая полученного из книг после обучения в Лондоне, и с совсем малым опытом в отношениях с женщинами или понимании человеческой натуры. Теперь, в сорок девять лет, умудренный опытом, он переписывался со многими известными людьми, по слухам, его даже иногда вызывали в Лондон на консультации, женился на богатой наследнице и жил в одном из самых больших домов в окрестностях, но до сих пор находил время, чтобы остановиться и поболтать.

– Если вас интересует моя лопата, – сам пустился в объяснения Стивен, – то два дня в неделю я работаю на пирсе в Сент-Агнесс. Он в плохом состоянии после штормов. Многие гранитные блоки вывалились.

– Сомневаюсь, что его можно укрепить, чтобы он выстоял в сильный шквал, – сказал Дуайт. – Там нет естественной преграды в виде утесов. По крайней мере, не с северо-запада. Ветер несет волны прямо на пирс.

– Ни в жисть не выстоит, – повторил Певун тонким дискантом, – ветер несет волны прям на него.

– Я пошел кружным путем, – сказал Стивен, – чтобы передать сообщение Певуну. Он работает в конюшне Плейс-хауса, сами знаете.

– Да, я знаю.

– Его братья сегодня вечером собирались взять лодку, они хранят ее в Сент-Агнесс, но Мастак подхватил простуду и теперь не сможет. Джон и его товарищ хотят, чтобы его место занят Певун.

– Надоть взять кой-чего, – сказал Певун. – Вот и иду в Грамблер, значит. Брат сказал, будь к закату. Небось успею.

Дуайт посмотрел на небо.

– Собирается ветер.

Певун улыбнулся.

– Неа, не будет его. Только макрель поднимет. Дунет разок на закате, но через часок – хлоп, и нету.

– Хотелось бы мне выйти с ними, – сказал Стивен. – Рыбалка мне никогда не удавалась, но обожаю ночные вылазки в море.

– Вы в конце концов решили вернуться в море?

Стивен взглянул на доктора, пытаясь понять, нет ли в вопросе двойного дна. Заключив, что нет, он ответил:

– Зависит от обстоятельств, доктор Энис. Возможно, через некоторое время. Но жить здесь – всё равно что на море.

– Лично я всецело сухопутный житель.

– Это вряд ли, хирург.

– Почему это?

– Ведь вы когда-то служили во флоте.

– Кажется, лет сто назад, – засмеялся Дуайт.

Показалась дорога на Сол, и Стивен зашагал по ней с лопатой на плече, слишком быстро, чтобы поддерживать разговор. Певун же продолжил двигаться в том же неторопливом темпе по полю возле шахты.

– Хирурх.

– Да?

– Так вас назвал Стивен Каррингтон. Хирурх. Мне нравится. Могу я тоже вас так называть?

– Если пожелаешь.

– Вы когда-то служили на флоте, сэр.

– Это правда.

Дуайт смотрел, как Стивен скрылся у подножия холма. Он гадал, зачем тот так поторопился объяснить свое присутствие у Плейс-хауса. С какой стати? Какое это имеет значение? Или Дуайт что-то накручивает?

– Чего со мной не так, хирурх? – с улыбкой спросил Певун Томас.

– Не так? Непохоже на то. Ты нездоров?

– Да не. Здоров как бык. Хирурх. Ха! До чего ж странно звучит!

– Как уж есть.

– Не хочу быть грубым, сэр. А вы знаете пастора Оджерса? Знаете, что он обо мне сказал? Мол, я самый первый грубиян! Неа, вот уж не собирался! Не собирался я быть грубияном! Просто не знаю я, как себя вести, вот оно что.

– Разумеется.

– Ну, в общем, ежели я скажу хирурх, а не должон был, я не хотел грубить... – Несколько ярдов он просеменил на цыпочках молча. – Сэр, чего со мной не так?

– Ты не расскажешь, что с тобой приключилось?

– Я ни в жисть не болел, никогда, понимаете? Но все надо мной насмехаются! Мальчишки хихикают. А девушки... – по-прежнему улыбаясь, Певун сглотнул, и его большой кадык дернулся, как будто у него гнойная ангина. – Даже братья. Оба! Говорят со мной, как будто я не в своем уме. Может, я и не особо ученый, но и в голове у меня не пусто! Вот я и подумал, а вдруг хирурх знает, что к чему.

Они продолжили путь без лишних разговоров. Дуайт взглянул на юношу. Тому было около двадцати лет, поскольку по внешним признакам нельзя было сказать, что он окончательно сформировался. В целом он был какой-то чудаковатый, со странной походкой, худосочный и сутулый и с необычным голосом. Деревенские редко относятся дружелюбно или хотя бы спокойно к чудакам. Дуайту он казался каким-то пустым и бессодержательным. Нет, дело не в его контр-теноре, который подобно птице парил в церкви, а в его речи, смехе, которые звучали фальшиво, словно лишённые каких-либо чувств.

Временами и глаза его казались пустыми и безжизненными, будто сознание их покинуло. Дуайту был знаком взгляд юноши или женщины, которые при ходьбе сутулились, изо рта текла слюна, а иногда у них случались припадки: таких рождалось предостаточно от кровосмесительной связи брата и сестры или отца с дочерью, или по причине нерасторопности акушерки, или еще от десятка проблем. Певун Томас был «пограничным случаем», по мнению Дуайта: явно странноватый тип, но не совсем уж с приветом. Пару раз он впутывался в неприятности, но пока не попадал в руки закона.

Хотя вопрос, который он задал... Некоторые простачки, по опыту Дуайта, весьма чувствительны; но им представлялось, что это с миром что-то неладно, а не с ними. Однако Томас, похоже, понимал, что проблема в нем, и смутно подмечал причины. Это ставило его в другую категорию. И если Дуайт не ошибся, это что-то новенькое. Он будто только сейчас пришел к пониманию своих особенностей.

– Ты пользуешься бритвой, Певун?

– Ну... более-менее, сэр. Но чаще ножницами. Если я пойду к цирюльнику, то насмешу народ.

– У тебя еще не сломался голос. Это странно для мужчины.

– Плюньте и разотрите, – заговорчески проговорил Певун.

– Почему ты ходишь на цыпочках, а не опускаешь пятки?

– Когда я был мальцом, то как-то прошелся по горячим углям. И потом пятки так долго заживали, вот я и привык ходить на носках.

– Но если ты привык так ходить, то можно и отвыкнуть, верно?

– Сейчас не могу, – сказал Певун и нахмурился.

– Но почему?

– Не могу сейчас.

Четыре мальчика пасли в поле два стада волов и воодушевленно распевали привычный мотивчик.

А ну-ка, Красотка, поднажми, Тартар;

а ну-ка, Англия, вступай, Облачко;

а ну-ка, Красотка, поднажми, Тартар;

а ну-ка, Англия, вступай, Облачко.

Они могли сойти за маленьких послушников, распевающих григорианский хорал. Но тут один все испортил, увидев Певуна, сунул пальцы в рот и свистнул.

Дуайт сказал:

– В этом мире людям – то есть народу – не нравится то, что им непонятно. Чтобы жить счастливо, нужно быть как можно больше похожим на них. Ты понимаешь, о чём я?

– Ага, вроде того.

– Их смешит, что ты другой. Это... невежество, но тут ничего не поделать. Но можно постараться изменить себя. Ты когда-нибудь пробовал разговаривать более низким тоном, чтобы слова шли из глубины горла?

– Неа.

– А ты попробуй. Не нужно говорить совсем уж басом. Я знал одного мужчину в Лондоне с таким же высоким певческим голосом, как у тебя, но когда он разговаривал, его голос был ниже и грубее, как у обычного мужчины. У тебя может получиться, если попытаешься.

– Тогда они еще больше будут хохотать.

– Может быть. Но они бы меньше смеялись, если бы ты улучшил свою походку.

Внимание Певуна ослабло, словно ему было трудно сосредоточиться на такое длительное время. Или, может, оттого, что слова Дуайта были ему неприятны.

– Когда я наступаю на пятки, – сказал он, – то чувствую себя уткой.

– Вполне возможно, на некоторое время.

– Утки ходют на пятках. Кря-кря! И куры тоже. И гуси.

– Человеческие существа, как правило, опираются на пятку и носок. Вот это очень важно.

Вскоре показалась деревушка Грамблер.

– Что ж, теперь мне пора, – сказал Дуайт.

– Хирурх.

– Что такое?

– Чего со мной не так?

– Я ведь уже объяснил.

– Только это?

– Точно не уверен. Мне нужно тебя осмотреть.

– Осмотреть? Это еще что значит?

– Если я осмотрю твои ступни, то вероятно, скажу, есть ли какой-то дефект, возможно, ты не можешь ступать на пятки из-за связок. И тому подобное.

Помолчав некоторое время, Томас заговорил:

– У меня тоже есть чувства, как у всех.

И смущенно засмеялся.

– Ну и хорошо. Так вот, попробуй сделать, как я сказал. Если улучшений не будет, зайди ко мне, и посмотрим, что еще я смогу тебе посоветовать.

Томас пригладил челку и чуть отошел, поскольку Дуайт повел лошадь рысью по грязному вонючему переулку между домами. Певун утер длинный нос и смотрел ему вслед. Затем осторожно опустился на пятки, как будто боялся, что ступня развалится на глазах.

Дуайт решил, что напугал юношу на всю оставшуюся жизнь. Одной беседы об осмотре достаточно, чтобы перепугать жителя деревни, особенно если он не болен. Это как нож, приставленный к горлу.

И всё-таки Дуайт задумался – если Певун так настойчиво спрашивал, можно и впрямь осмотреть его в присутствии другого доктора или аптекаря. Дуайт прекрасно знал, какие слухи могут поползти в противном случае.

Глава третья

I

Мэри Уорлегган, урожденная Лэшбрук, умерла в марте. Ей было восемьдесят, и ее долгая жизнь пришлась на период восхождения Уорлегганов. Её скромное приданое профинансировало первое предприятие Николаса Уорлеггана, и затем она поселилась в роскошном городском особняке в Труро, недалеко от реки Фал, чтобы видеть, как ее сын становится одним из самых могущественных и устрашающих людей в Корнуолле, членом парламента, рыцарем и владельцем карманного избирательного округа.

Простая женщина, которую мало изменило богатство, умеющая наслаждаться простыми радостями жизни, когда это позволяли муж и сын, неторопливая, очень суеверная и по-деревенски гостеприимная, не заботящаяся ни о чем, кроме комфорта собственной семьи, честолюбивая, лишь когда от нее этого требовали, она умирала медленно, но безболезненно. Ее последней сознательной мыслью стало сожаление о том, что консервы в этот раз получились хуже обычного (неужели она недостаточно их прокипятила?), и о том, что она уже не увидит первый бал своей любимицы Урсулы. Пятого марта, на следующий день после похорон, сэр Джордж приехал к леди Харриет Картер и, застав ее дома, сделал предложение.

Он едва заметно улыбнулся.

– Может показаться, что я поторопился, посетив вас так скоро после утраты, но ведь это не скорбь по жене. Она... ушла уже давно. Я тешу себя мыслью, хотя и не до конца уверен, что за последние полгода мы стали лучше понимать друг друга, и потому моя просьба не покажется вам неожиданной или преждевременной. Как я уже говорил, у меня нет того состояния, какое хотелось бы иметь перед разговором с вами. Это все из-за неразумных вложений в Манчестере, предпринятых...

– Да уж, – сказала она хриплым и протяжным голосом. – Вы объясняли, почему их предприняли.

– Потребуется лет пять, чтобы вернуть прежнее процветание, но теперь нет риска, что я останусь ни с чем – жизнь будет скромнее, но вполне благополучной. К тому же вы дали понять, что деньги никогда не сыграют решающую роль в вашем выборе. Смерть моей матери – столь мучительная для всех нас – оставила Кардью без хозяйки. Поэтому я прошу вас принять мое предложение.

Она не улыбнулась в ответ, а лишь повела черными бровями:

– Так вы просите меня стать вашей женой или экономкой?

Он не растерялся:

– И той, и другой. Но вы должны знать, как серьезно мое первое намерение.

– Да? И как я могла это узнать? А вы как-нибудь выражали это намерение кроме как на словах?

– А как еще я мог его выразить?

– Что ж, – она сжала ткань платья сильными, ухоженными пальцами. – Разумеется, мы – представители благородного дворянства – вы ведь так это называете? Но, даже если мы и принадлежим к этому классу, наблюдения подсказывают мне, что он тоже не очень-то сдержан, когда дело доходит до сути, естественные процессы всё еще движут человечеством. Вы когда-нибудь пытались поцеловать меня – в губы, я имею в виду? Разве вас не беспокоит, что наши более тесные взаимоотношения после того, как мы поженимся и станет поздно что-то менять, могут оказаться неприятны вам или даже мне? У женщин, как и у мужчин, тоже бывают предпочтения, и, как я уже говорила, это не всегда вопрос материального положения.

Джордж осторожно посмотрел на нее, ее же взгляд был резким, как порыв ветра. Он подозревал – а теперь это подтвердилось – что она станет демонстрировать ему свое нерасположение, свое «сопротивление». А ее мысли, взять хотя бы прошлое Рождество, казались предельно ясными. Она была такой же женщиной, как остальные, а потому у нее случались капризы и порывы, которые можно подавить.

Хотя стоит ли быть таким уверенным? Может, его манеры слишком чопорны. Щепетильны до мелочей. В общении с дочерью герцога он старался держаться как можно учтивее. И как теперь это изменить?

– Ладно, Харриет, – произнес он. – Если вы изволите встать, я всеми силами постараюсь убедить вас, что мы не противны друг другу.

– А почему я должна вставать? Вы не находите, что преклонение колена больше подойдет для этой цели?

Джордж почти сделал это, а потом вдруг понял, что она станет меньше его уважать, прими он это предложение. Он встал и взял ее руку. Она обвела его высокомерным взглядом. Он притянул ее к себе, заставив встать. Когда они целовались, Харриет вдруг рассмеялась, и Джордж почувствовал ее дыхание на своей щеке. Затем она снова его поцеловала.

– Что ж, – произнесла она, – думаю, это не хуже, чем холодная ванна. Привыкнуть может каждый.

Громадный дог, дремавший у камина, поднял морду и зарычал, подобно льву.

– Тише, Поллукс, – заговорила Харриет. – Он не привык, что к его хозяйке прикасается мужчина. Они были щенками, когда был жив печально известный Тоби.

Джордж с отвращением посмотрел на двух псов. Он не рассчитывал на них, когда стал проявлять к ней первые знаки внимания. Он вообще не любил собак. У Харриет имелся еще один необычный зверек с огромными глазами, крошечный, но гадкий, время от времени раскачивающийся на шторах. Несомненно, после свадьбы всех их следует переместить в конюшню.

– Как насчет первого мая? – спросил он. – Подойдёт?

– Полагаю, вы уже мысленно открыли свой ежедневник. Закройте же его, и давайте еще поговорим.

– Еще поговорим? Разумеется, если вам угодно. Но о чем вам хочется поговорить?

– Да о чем угодно. Вы когда-нибудь увлекались болтовней? Разговором ни о чем, я имею в виду, – поспешила она объяснить.

– Безусловно. Только не в тот момент, когда я жду ответа на самый важный вопрос моей жизни.

Он слегка преувеличил, называя вопрос самым важным. Самый важный день в его жизни был 14 марта 1793 года. Харриет чуть отстранилась, когда зарычал пес, и Джордж убрал руки с ее плеч.

– Скажите, Джордж, почему у вас такая грозная репутация в Корнуолле? В моем присутствии вы никогда не давали поводов для ее оправдания.

– Грозная? Мое имя уважают! Невозможно быть предприимчивым, преуспевающим в таком графстве и не иметь при этом врагов. Но они только лают и огрызаются.

– Моя тетушка говорила, что ваше имя вызывает страх и опасение в некоторых кругах. У мелких торговцев, акционеров шахт и им подобных.

На самом деле ее тетушка ничего подобного не говорила. В свое время та сказала: «Если намереваешься выйти замуж за выскочку, то почему бы тогда не выбрать того, у кого есть задатки джентльмена».

– Наверное, вы также спросили у вашей тетушки, внушаю ли я страх женщинам.

– Нет, не спрашивала, и полагаю, вы его не внушаете.

– Или, может, вы бы предпочли, чтобы я был отъявленным распутником.

– Побывав однажды замужем за таким, наверное, нет. Разве не следует мне убедиться, раз мы женимся, что вы не просто собираетесь вписать меня отдельным пунктом в бухгалтерскую книгу?

Это было недалеко от истины, и он понимал, что лицо его выражает досаду. Джордж с трудом сменил выражение.

– Нет, Харриет, я люблю вас и прошу выйти за меня только по этой причине. Я вообще не собирался жениться, пока не встретил вас. С тех пор это желание меня снедает. Хотя вы и презираете деньги...

– Очень, очень далека от этого!

– Хотя вы и утверждаете, что вас не прельщает богатство вашего мужа, но если вы предполагаете, что я слишком озабочен финансовыми делами, тогда в рамках этого предположения вам в одинаковой степени следует признать, что я рискнул и проиграл состояние, чтобы иметь больше оснований просить вашей руки. Нельзя же мыслить сразу в двух направлениях, Харриет!

Она улыбнулась.

– Вы же знаете, женщины всегда хотят всего и сразу. Но я понимаю, о чём вы. И скажу вам, это произвело на меня впечатление. Говорите, первого мая? Какой это день недели?

– Не имею ни малейшего представления.

– Можно ли сохранить помолвку в тайне до следующего месяца?

– Если вы желаете. Но...

– Желаю. Но если это будет соблюдено, то тогда, дорогой Джордж, могу ли я сказать, что всё это для меня приемлемо?

Они снова обнялись. Пес зарычал. Это объятие доставило Джорджу удовольствие. В Харриет ощущалась женская чувственность, даже больше, чем можно предположить, исходя из ее здравого смысла и смелости как на охоте, так и в других случаях. Это ему понравилось. Менее чем через два месяца он разделит брачное ложе с этой женщиной, одетой в сорочку, которую она снимет, и со всей накопившейся страстью пятидесятидвухлетнего мужчины овладеет дочерью и сестрой герцога. Он был так рад, что этим вечером попридержал язык, когда его так и подмывало дать отпор ее тонким насмешкам.

Предельно осмотрительный и осторожный, увлекшись леди Харриет, Джордж нанял своего приятеля и служащего Гектора Трембата, чтобы тот провел соответствующее расследование касательно жизни леди Харриет и ее прошлого. Трембат даже выполнил сверх порученного: не только углубился в прошлое герцогов Лидс, но и нашел весьма пикантные подробности. Например, богатству семьи Осборн положил начало бедный подмастерье суконщика, который прыгнул с Лондонского моста в Темзу и спас дочь своего хозяина из воды, а потом женился на ней и унаследовал состояние хозяина-суконщика. Или вот, к примеру, первый герцог Лидс был крайне неприятным человеком. Его описывали как высокомерного, честолюбивого, мстительного, лживого, расточительного, коррумпированного и в высшей степени жадного человека, некоторые называли его самым ненавистным советником при дворе короля Чарльза II.

И когда она задела его своими колкими насмешками, Джорджу очень хотелось упомянуть некоторые из этих подробностей, указав, что не все члены ее семьи, несмотря на происхождение, были столь безупречны – их тоже интересовали деньги и власть. Теперь же он был рад, что смолчал. Не стоит в таком настроении заключать брачный договор.

Но если возникнет необходимость, то сведениями можно будет воспользоваться когда-нибудь в будущем.

II

В этот же день, пятого марта, обсуждали другой брак.

Росс осторожно спросил:

– И ты только сейчас пришла к такому решению?

– Около двух недель назад, папа. Я просто ждала удобного случая, чтобы сообщить. Сначала ты был в Труро, потом в Техиди, а...

– А мать уже знает?

– Она не уверена, но уж точно подозревает.

– Получается, ты сначала решила со мной поговорить?

– Я сказала Стивену, что сделаю именно так.

– А почему сейчас его здесь нет? Ведь просить твоей руки – его обязанность.

– Разумеется, он это сделает. Но мне казалось, сначала следует переговорить с тобой, сообщить новости... которые могут оказаться для вас с мамой не такими уж хорошими.

– С чего ты так решила?

– Ну, ведь Стивен не богач; и как тебе известно, у него нет надлежащей работы. Он... безродный – ох, я знаю, для вас это неважно, вы с мамой выше этого – но будь у меня дочь, мне бы тоже захотелось узнать о родителях человека, за которого она собирается замуж. Стивен сам знает не много. По-моему, в некотором смысле вы все его любите. Но, наверное, недостаточно, чтобы принять в семью.

– Но ты любишь его?

– Да.

– А разве этого недостаточно?

– Ты такой хороший, папа. Ты правда так считаешь? А как ты будешь вести себя с ним?

На секунду Росс увернулся от ее пристального взгляда. В его памяти, как в голове умирающего, пронеслись двадцать лет отцовства: неописуемое доверие, всепобеждающая любовь, семейные неурядицы, искреннее веселье, а иногда вспыльчивые товарищеские отношения. А теперь дочь полюбила незнакомца.

Не просто чужого для семьи – любой, за кого она выйдет, будет чужаком, по крайней мере поначалу (чем дружней семья, тем сильнее вероятность разрушить такие отношения), – но чужак из другого графства, чье мнение отныне займет в ее жизни более важное место, чем узы верности детства. Не появился ли уже некий намек на враждебность с ее стороны? Как будто с этого момента природа требует раскола, как будто зарождается новое начало взамен старому, как куколка насекомого, которая превратилась в бабочку. Типично для природы, когда один вынуждает другого вырваться из тесных рамок семьи, покинуть ее, чтобы жить с другим.

– Если я добр, – наконец ответил Росс, – как ты говоришь, то не надейся, что я буду добр и к нему. Ты моя старшая и любимая дочь; мне следует удостовериться, что он тоже испытывает к тебе чувства, как и ты к нему. Если я надавлю на него, то ради твоего же блага. Мне следует знать, убедиться, как он относится к тебе и как собирается содержать.

Клоуэнс притихла и не сводила с него глаз.

– Что ему сказать, чтобы убедить тебя?

– Не знаю. Интересно услышать.

Клоуэнс встала, подняла упавшую примулу и снова поместила ее в вазу. Ей хотелось сказать больше, поговорить, объяснить отцу, поспорить, высказать ему все, что только можно, даже в порыве чувств. То, как он спокойно выслушал ее, принесло одновременно огромное облегчение, но и напрочь лишило дара речи. Как будто образовался вакуум. А ей хотелось сражаться за Стивена.

– Ему тридцать, – строго заметил Росс. – А тебе нет и восемнадцати...

– Папа, он тот единственный.

– Единственный, кого ты пока видела.

– По-моему, – начала Клоуэнс, – маме не было и восемнадцати, когда она вышла за тебя. И мне совсем не кажется, что хоть раз в жизни она посмотрела на кого-то другого.

– Один раз это случилось, – сказал Росс.

– Да? – встревожилась Клоуэнс.

– Один раз и ненадолго. Это было несущественно.

– Ну вот. О чем я и толкую.

– Но дело не зашло дальше, хотя и могло. Я буду доволен, или мне будет спокойнее, если я удостоверюсь в нем. Не в тебе.

– О нем ходят дурацкие слухи...

– Даже не слышал о таком.

– Любая женщина или мужчина, когда вступают в брак, идут на риск. Нам тоже хочется рискнуть.

Росс поднялся и раздвинул шторы.

– Ну что ж, полагаю, это займет какое-то время.

– Только недолго, если можно, папа. Мы уже заждались.

– Заждались!

Внезапная сталь в его голосе заставила ее подскочить.

– Нам так кажется. Ведь первые несколько месяцев здесь ты его совсем не видел. А потом еще восемь месяцев. Я... старалась быть разумной. Разве не так? Тебе следует это признать! Думаю, это любовь с первого взгляда. Но в прошлом январе я отправилась с тетушкой Кэролайн в Лондон, а в июле поехала в Бовуд. Оба раза я хотела понять, люблю его или нет. И в обоих случаях оказалось, что люблю.