Текст книги "Декоратор. Книга вещности"

Автор книги: Тургрим Эгген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Привезли шезлонги. Полнейшее не то.

Катрине так не кажется, и я караулю каждое её движение, не приведи господь капнет на шезлонги кофе. Как тогда возвращать их в магазин?

Хуже того, я не могу понять, в конкретных ли шезлонгах дело или это неправильная идея вообще. Они точь-в-точь как я мечтал и зеркально симметричные, а смотрятся неправильно. Плюс визуально разбивают комнату на части. Совершенно некстати. Шезлонги Вико Маджестретти весьма элегантны, в этом я не обманулся, но в моей квартире они кажутся огромными. Такие шутки иной раз играют с нами глазомер и память. В зале салона мебель выглядит совершенно иначе. Там специфическая среда, и предмет воспринимается сам по себе, да вдобавок отсутствует такой параметр, как линия потолка. По выставке я запомнил шезлонги Маджестретти как лёгкие и элегантные. А у меня они смотрятся как две севшие на мель баржи.

– На них так здорово лежать, – уговаривает Катрине, балансируя у шезлонга со стаканом кофе с молоком, стоящим вместо подноса на книге (!). Ещё миг, и мы вынуждены будем оставить шезлонги.

– Лучше б ты попила кофе в другом месте, – прошу я.

– Чем тебе шезлонги не угодили? – спрашивает Катрине, с нарочитой неохотой опуская чашку и книгу на пол.

– Они прекрасны, но не годятся для нашей гостиной. Она стала похожа на место кораблекрушения.

– Если б ты наконец определился со столом, я б не скакала с чашкой в руках по всей квартире.

Господи, что за святая простота эта Катрине! На шезлонгах «здорово лежать». Со столом достаточно «определиться». Вот они, постоянные разъезды по отелям. Там человеку не до красот, ему важно переночевать – и всё. Поэтому нет смысла утомлять вас описанием среднестатистического гостиничного номера, который обыкновенно выглядит так, что хоть свет не зажигай. А самые жуткие из всех отелей – фешенебельные. За исключением «Гемпеля», «Мондриана» и пары столь же изысканных мест. Лучшим отелем, где мне довелось побывать, я считаю гостиницу в Пуэрто-Валарте, в Мексике, номер в которой стоит меньше двухсот крон в день. Спартанская простота, белые стены с бордюром из голубой плитки, камень на полу, кедровый комод с раздвижными дверцами и старая кровать с панцирной сеткой. Кажется, плетёный стул. Аскетизм монашеской кельи. И рокот океана.

– Наверно, ты права.

– Мы оставляем шезлонги?

– Нет конечно... Но действительно, начинать надо со стола, а уж к нему подбирать то, на чём сидят.

– И две недели нам придётся довольствоваться одним столом?

– Разве я сказал две недели? Что-то не припоминаю.

– Мама спрашивает, когда наконец можно прийти к нам в гости.

– Мне кажется, лучше приглашать её тогда, когда будет на чём сидеть, – раздражаюсь я.

Катрине поджимает губы.

У меня горит на всех фронтах. Йэвер желает видеть рисунки и смету. Туре Мельхеим донимает с мелкими деталями, которые «не срастаются». И журналисты дышат в затылок. За последнюю неделю дважды звонили с вопросом, когда можно рассчитывать на «материальчик» о моей квартире. Я в нём кровно заинтересован. Но этот «материальчик» должен быть на уровне. Как и квартира, само собой. Беда в том, что они планируют свои номера надолго вперёд: им сейчас надо знать наверняка, можно ли ставить репортаж на март. «Можно», – отвечаю я. «Отлично! И на когда назначаем съёмку?» – оживляются они. «Пока не знаю», – говорю я. «Но мы должны заказать стилиста и фотографа на определённый день и час, иначе нельзя». – «Хорошо, я перезвоню в конце недели уточнить дату», – говорю я. И так далее. Кошмар какой-то.

Катрине всё дуется.

Тогда я расписываю ей встречу с хьюстономанкой. Катрине мягчает.

– Всё ты врёшь, – говорит она.

– Клянусь! Ты просто её не видела.

– Никогда не поверю, что она проститутка. С чего ты это взял?

– Ты права, не стану утверждать, что, впервые встретившись с соседкой в подъезде, я вместо «здрасте» без обиняков поинтересовался, а не проститутка ли она часом? Но я применил дедуктивный метод. За мою версию многое говорит.

– Она была сильно накрашена?

– Правильнее сказать оштукатурена.

– Что же ещё говорит за вашу версию, мистер Холмс?

– Ну... вспомни, сколько мы заплатили за нашу квартиру. Для одинокой женщины это весьма внушительная сумма. А то, что она в роскоши не родилась, однозначно.

– То есть ты утверждаешь, что мы живём под борделем?

– Нет, такого я не говорил. Скорей всего, профессиональной деятельностью она занимается в другом месте. Иначе до нас дошли бы слухи, да? – спрашиваю я.

Катрине о чём-то сосредоточенно думает. Потом на её лице появляется плутовская улыбка.

– Делать нечего, придётся мне пойти посмотреть на неё, – говорит Катрине.

– Ты в своём уме?

– Сигбьёрн, милый, это не настолько опасно. Бордель я как-нибудь распознаю с порога.

– У тебя такой богатый опыт?

– У меня женское чутьё.

– И что ж ты придумаешь, чтобы заявиться к ней?

– Честно? Я рассчитывала на твою помощь, с твоей-то кипучей креативностью.

– Даже и не мечтай впутать меня в это, – решительно открещиваюсь я.

– А что, если пойти по самому простому пути: «Привет! Я ваша новая соседка. Вот пришла познакомиться»?

– А так делают?

– Некоторые делают.

– Но не мы с тобой. Не припомню, чтобы я хоть раз поговорил с соседями по нашему старому дому. А ты?

– Тоже нет. Но она-то этого не знает.

– Слушай, у меня есть идея получше.

– Уже?

– На следующей неделе привезут холодильник. Может, ты спросишь у неё, не нужен ли ей наш нынешний? А то нам придётся его выбросить.

– Довольно оригинально. Ты думаешь, у неё даже холодильника нет?

– Есть. Но наш очень хороший. Последняя модель от Miele, почти что новая. Вдруг ей захочется? А тогда...

– Что «тогда»?

– Если ей холодильник нужен, мы, по крайней мере я, вынуждены будем помочь ей перенести и установить его.

– И что?

– Я увижу квартиру – во всех подробностях! – торжествую я.

– Погоди, начали мы с того, что я хочу на неё посмотреть.

– И посмотришь. Но чем плохо распланировать сюжет на пару шагов вперёд?

Катрине вновь задумывается.

– О'кей, будь по-твоему.

Если Катрине приняла решение, то действует молниеносно.

– Жаль, я этого не увижу, – говорю я на прощание.

– За чем же дело стало? Ничего удивительного, если мы явимся предлагать холодильник вдвоём. Некоторым образом это как-то даже вежливее.

– Ещё не хватало!

Катрине уходит со словами:

– Ну, пеняй на себя. Если мне там понравится, наймусь в бордель.

Поджидая Катрине, я не нахожу себе места от волнения. Выписываю круги вокруг шезлонгов, рассматривая их так, эдак. Она задерживается – значит, наверху кто-то есть, и я принимаюсь двигать шезлонги. Пробую все мыслимые положения. Ставлю их углом. Всё без толку. Что ж она там так долго! Хотя Сильвия – я сразу заметил – искушённая болтушка. Пробуя самый последний вариант расстановки (в углу, изголовье к изголовью), я пытаюсь представить себе их беседу. Нет, этот вариант ничуть не лучше. Займусь-ка я столом. И я углубляюсь в каталог «Expo-nova». Хотя в уме я держу стол Миса, сталь со стеклом, но почему бы не присмотреться к другим? Выбор более чем достойный.

Появляется Катрине. Загадочно улыбаясь, она осторожно запирает за собой дверь.

Потом манит меня на кухню, где царит полнейший разор. Значит, ей неймётся покурить. Я покорно плетусь на кухню. Катрине три-четыре раза затягивается так глубоко, что сигарета пыхает, а столбик пепла делается размером с мизинец и Катрине стряхивает его в чашку.

– В качестве привета тебе велено передать, что холодильник у неё есть и он её вполне устраивает. Но огромное спасибо за заботу.

Чёрт, думаю я.

– Ну а так?

– А так она утверждает, что заведует отделом в Министерстве охраны природы.

– Врёт.

– Почему? Если б я была проституткой и по естественным причинам хотела скрыть это от соседей, вряд ли б я сама по себе изобрела формулировку «завотделом в Минприроды». Ты со мной не согласен?

– Я отказываюсь принять как данность, что бюрократ может одеваться подобным образом.

– Сигбьёрн, за окном девяностые годы двадцатого века. Кстати, на ней был чёрный шёлковый халат. Знаешь, такой с вышитыми драконами.

Я пытаюсь представить себе Сильвию в чёрном шёлковом халате. Легко. И, готов поклясться, лак на ногах.

– Мне она понравилась, – говорит Катрине.

– А ногти на ногах накрашены?

– Конечно, мистер Холмс. Бургундский красный.

– Ну и как там всё, в квартире? – не терпится мне узнать.

– Я стояла на площадке, поэтому ничего, кроме прихожей, не увидела. Сильвия загораживает собой весь дверной проём! – отвечает Катрине со смехом.

– И ты ничегошеньки не увидела?

– Я заметила зеркало в золочёной раме, типа как в Национальной галерее. На полу завалы обуви. В том числе чёрные лакированные сапоги-чулки.

– До бедра?

– Нет, только до колена, по-моему. Но на высоченном каблуке.

– Нормально, в чём ещё инспектировать браконьеров, – отвечаю я. – А тебе не показалось, что она слишком молода для такой должности?

– Нет, не знаю. Ей лет тридцать. Может, чуть больше.

– Ты думаешь? Мне она показалась моложе.

– Мистер Шерлок Холмс, вас сбила с толку одежда. Это идея, кстати.

– А какого цвета стены в прихожей?

– Красные.

– Как в борделе?

– Слушай, уймись. Откуда я знаю, в какой красный цвет красят стены в борделях?

– Это элементарно представить себе. Густой как кровь. Обычно в плюше или велюре.

– У неё обычные крашеные стены. Гораздо более светлого оттенка, почти оранжево-красные. Ещё у входа на низеньком столике стоит фарфоровый слон, – добавляет она, хвастаясь своей наблюдательностью. – Из Индии, я думаю.

– Символ плодовитости, – бормочу я.

– Думаю, твоя теория не прошла проверки, – подводит итог Катрине.

– Надо бы мне увидеть всю квартиру, – говорю я, обращаясь уже не к Катрине.

Мой тезис сводится к тому, что предпосылок для понимания функционализма у современного человека нет. Всесторонняя реабилитация этого метода в 1990-е годы обнажила сей факт со всей очевидностью; функционализм воспринимается как один из стилей в ряду прочих, а вовсе не как объективное знание, не как истина в последней инстанции. Когда Мис ван дер Роэ в тридцатые годы перебрался в Америку, его принялись позиционировать как ключевую фигуру, говоря по-американски, «нового интернационального стиля». Миса это оскорбляло до глубины души, но название приклеилось к нему как ценник, скорее даже как девиз, чем идеал. Так и повелось.

Виной тому, во-первых, слабо развитое культурно-историческое сознание. Начать с того, что мы не представляем себе воочию традиции, в пику которой возник функционализм: эта всеобъемлющая нечёткость, удушающая вычурность, нездоровые эксперименты с формой ради формы, претерпевшие климакс в европейском «ар нуво», он же «югенд», говоря по-германски. Во-вторых, невозможно воссоздать межвоенный психологический климат. Человечество только что покончило с войной, самой разрушительной за всю историю, и возмечтало о более разумно устроенном будущем, о мире цельном и соразмерном, наполненном объектами универсальными, свободными от напластований истории, национальной символики и вкусовщины. Существенная часть теории функционализма кроется здесь. Но в-третьих и, пожалуй, главных – мы видим мир иначе. Для нас свободное пространство, чёткие линии, выписанные углы – стандарт, усвоенный с пелёнок. Можно сказать, набивший оскомину. Так что многие из нас, приведись им попробовать себя в дизайне, постараются отойти от этих азбучных истин, а вовсе не развивать их дальше. Мы не ценим ни свет, ни простор, ни практичность поверхностей, не требующих мучительного ухода. Ко всему этому мы привыкли.

Так что мы не поймём и не оценим минимализма, пока не поставим себя на место наших бабушек и дедушек. Мы должны представить себе, каково это – перебраться из захламлённого лабиринта в просторное и практичное жилище. Мы обязаны прочувствовать этот переход от сумрака к свету, от тесноты к открытости, увидеть их глазами свежепрепарированный объект, с которого содрали мишуру, претенциозность и потуги на аффектацию. Тогда-то и обнажится красота функционализма, особенно ранних его объектов. Они были, есть и будут, поскольку в силу своей объективности ни к какому времени не привязаны, но всегда актуальны – исполнены процеженной красоты, притягательны эстетически и завораживающе просты. Самодостаточные объекты.

Реакцию наших бабушек и дедушек вызывала не обыденность и строгость этих вещей, а их неординарность вкупе с элегантным, но бескомпромиссным совершенством. Это сродни тому, как кому-то удаётся наконец решить математическую задачу, считавшуюся неразрешимой, или победить в скрупулёзной многоходовой игре, – всех тогда особенно поражает очевидная простота гениального решения.

Что есть функционализм? Одно из лучших определений принадлежит датскому архитектору Каю Фискеру, который сформулировал его так: «Непреходящая ценность функционализма обеспечивается лежащей в его основе моралью; моралью, простирающейся далеко за границы собственно стиля. Она выдвигает такие эстетические требования, как честность и отказ от формализма ради формализма. Она утверждает, что форма не бывает ни самоценностью, ни самоцелью, а осмысляется в контексте поставленной задачи».

Так-то! Речь уже не о «вкусе» и «направлениях», а о морали, о честности и о высшем предназначении! Двигаясь дальше, мы неизбежно придём к переоценке содержания таких условнейших понятий, как «красивый» и «уродливый». Это новое понимание характерно, кстати, исключительно для нашего столетия, эстетика коего вообще уникальна в своей незатейливости. Уродливым признаётся объект, скрывающий или извращающий своё предназначение. А красивым – тот, что афиширует не только свои функции, но, желательно, и устройство. Даже такой постфункционалист, как Филип Старк, не может позволить себе игнорировать эти принципы. Другое дело, что он замешивает их на чувстве юмора и интересе к формам, найденным природой. Из которых его особенно заинтриговал рог: в творениях Старка то и дело натыкаешься на эту не внесённую в краткий реестр минималиста форму. Но даже Старк сочтёт объект непонятного предназначения неудачным. Более того, ему доподлинно известно, как нравится людям дотрагиваться до предметов, имитирующих природные формы, с какой охотой они держат их в руках, а это усиливает и подчёркивает функциональное начало. Согласитесь, это не то же самое, что инкрустировать черенок вилки усиками аканта. Последнее, на мой взгляд, потрафляет только порочному желанию сделать всё кругом «красивеньким»; по-моему, установка на то, что вилка должна привлекать внимание не только тем, что она вилка, сколь сомнительна, столь и отдаёт нафталином.

Давайте лучше вместе рассмотрим классический функционалистский объект, большинству хорошо знакомый, по крайней мере, по фотографиям. Я имею в виду кожаную софу, известную под названием «LC2», где «LC» расшифровывается как Ле Корбюзье – один из отцов-основателей мебельного дизайна в стиле функционализма. На самом деле над этой софой 1929 года (официальное её название «Гран-комфорт») он трудился вместе с Шарлоттой Периан и своим племянником Филиппом Жаннере. Представляет она собой диван для сидения правильных прямоугольных форм, где обтянутые чёрной кожей подушки не зафиксированы на месте, а удерживаются рамой из стальных трубок, укреплённой на тоже видимом стальном основании. В сущности, простой и чуть назойливый объект, но прочно обосновавшийся в нише «классика модерна», улетающий на аукционах за сорок тысяч и выше, хотя итальянская фабрика Cassina не снимает его с производства. Неискушённый покупатель только фыркнет: что тут особенного? Золотые слова! В этой мебели нет ничего особенного, она – материализация очевидного решения во всей его гениальной простоте. Что, кстати говоря, подчёркивает нарочитая антиэффектность этого арт-объекта.

Одновременно «LC2», или «Гран-комфорт», есть результат революционной стратегии. Как соединить эксклюзивную роскошь мягкой мебели с требованием последовательной честности? Выставить на обозрение конструкцию. До «LC2», как мы для краткости будем называть «Гран-комфорт», был закон: механизм, своего рода скелет, в глубоких креслах и диванах художественно скрывается обивкой. Ле Корбюзье со товарищи обнажили и минимизировали скелет. Он не скрыт у «LC2» под слоем жира, мышц и кожи, как у людей и млекопитающих, а выставлен наружу, как у остракодов. Чтобы разобраться с устройством дивана, достаточно раз на него взглянуть. Как сказали бы англичане, what you see is what you get. Архитектор Филип Джонсон, ученик Миса, называл это «структурным эксгибиционизмом».

Зритель несведущий, то есть не посвящённый в доктрину функционализма, неизбежно отметит красоту и гармоничность «LC2», но только намётанный глаз знатока истории культуры оценит этот чёрный диван как шедевр; нормальная практика, на мой взгляд и взгляд многих других. Неспроста этой мебелью пользуются музеи и галереи. Она замечательна практичностью и благородством, но в ней нет ни аффектации, ни ажиотации, плюс она «удобная», то есть функциональность этой мебели и видна, и ощутима. Не побоюсь утверждать, что отдых на «LC2» где-нибудь в зале галереи может оказаться существенно более сильным эстетическим переживанием, чем созерцание того произведения искусства, перед которым он поставлен.

Писатель Том Вулф попытался в своей довольно-таки потешной книжке «От „Баухауза“ до нашего жилища» высмеять функционализм, вернее, его адептов. Пишет он и о Сигрем-билдинге. Это построенное в 1959 году по заказу алкогольного концерна «Сигрем» здание—не только важнейший из крупных проектов Миса, но и, в прямом смысле слова, одна из безусловных вершин функционализма (речь идёт о небоскрёбе высотой сто шестьдесят метров). Фасад из стали, бронзы и стекла дышит смиренной элегантностью. А всё строение есть рафинированное воплощение знаменитого тезиса Роэ «Меньше значит больше». (Ведь именно Мису принадлежит этот едва ли не самый затасканный афоризм двадцатого столетия.)

Проблема с Сигрем-билдингом та же, что и с другими монументальными объектами функционализма: они провоцируют неправильное восприятие себя. Достаточно просто не ориентироваться в теории – и готово. Как известно, в первенстве на самое ненавистное жителям Нью-Йорка здание Сигрем-билдинг упорно и на равных соперничает только с офисом «Панамерикен» (по иронии судьбы, последним проектом основателя «Баухауза» Вальтера Гропиуса). Снобствующий сноб Вулф, который на заказ шил рубашки с воротничком на полсантиметра выше принятого, в своей книге берёт сторону плебса. Издеваясь над неукоснительным функционализмом Сигрем-билдинга, он в качестве примера рассказывает байку о роликовых шторах.

Как и большинство нью-йоркских небоскрёбов, Сигрем-билдинг – офисный комплекс. Но беда в том, что летом в городе нестерпимо жарко и душно, так что работать можно, лишь занавесив окна и изуродовав тем самым внешний вид здания. Тогда ван дер Роэ решил оснастить все комнаты единообразными роликовыми шторами. Ясно представляя себе, как исказится строго выверенный облик фасада от бестолкового самоуправства с жалюзи, он ограничил его тремя положениями штор: открыто, наполовину открыто (когда солнце высоко) и закрыто (когда оно бьёт прямо в офис). Тем самым он хотя бы отчасти спас единство и целостность фасада. Нет смысла отрицать практичность таких штор. И никто, кроме записного склочника, не станет всерьёз обсуждать ущерб, нанесённый удобству и комфорту тем, что штору нельзя закрыть на две трети окна или остановить на два пальца выше середины. Я хочу сказать, что это решение Роэ воплощает обе добродетели функционализма – честность и заботу о людях.

Когда Том Вулф и иже с ним утверждают, будто функционализм рассчитан на человека, который не приспосабливает под себя обстоятельства места, а готов приспосабливаться к ним сам, то это несправедливо. Возьмите мягкую мебель, характерную для «ар деко» или, напротив, постмодернизма, эпоху которого сегодня уже можно считать закончившейся. Возможно, она выглядит шикарнее, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что сидеть на ней ничуть не удобнее. Более того, на многих соблазнительных на вид предметах мебели сидеть некомфортно и небезвредно. Не будем всуе забывать и о том, что настрой на эргономичность мебели, однозначно заметный с начала шестидесятых, – лишь побочный продукт развития идей функционализма. Какие такие дизайнерские теории вызывают к жизни инструмент, конструкция которого позволяла бы решить требуемую задачу простейшим и наименее мучительным образом? Такой подход возможен, только если человек априори считает функциональность смыслом существования инструмента, его raison d'être.

Несправедливо мало написано и сказано о норвежском мебельном дизайне, а ведь он много лучше своей репутации. Мне могут возразить, что в Норвегии не воссияли такие звёзды мирового масштаба, как датчанин Арне Якобсен или финн Алвар Аалто. На самом деле как раз в шестидесятых норвежский дизайн шёл ноздря в ноздрю с датским и шведским и наряду с ними составлял «Скандинавский дизайн». Когда Джон Леннон в небезызвестной композиции «Битлз» поминает некое «норвежское дерево», это вовсе не метафора, как многие считают, марихуаны, а попытка героя, пришедшего к современной, следящей за модой лондонской девушке, описать интерьер её квартиры, то есть скандинавский стиль дизайна и светлое дерево. Особо преуспело архитектурное бюро Растад и Реллинга, оно без устали фонтанировало оригинальными и красивыми идеями, пока в 1970-х декаданс не вступил в фазу острейшей зависимости от сенсационности и не совратил и этих дизайнеров. Хороший пример успеха, в том числе и коммерческого, – стул Ингмара Реллинга «Сиеста», наделавший шума при своём появлении в 1965 году и позднее купленный лондонским Музеем Виктории и Альберта (а также, в количестве двенадцати экземпляров, Джимми Картером для Белого дома). Мне он чрезвычайно дорог ещё и тем, что является вариацией на тему роэвского стула «Барселона», моего фаворита, навеянного, если верить легенде, тронами римских императоров. Форма и положение тела сидящего практически одинаковы, но если Ван дер Роэ использовал сталь, то Реллинг – гнутое ламинированное МДФ, за счёт чего достигается большая органичность. Гнутое дерево неоспоримо является уникальным вкладом Скандинавии в искусство дизайна двадцатого века, а вдохновителем и первопроходцем тут был Алвар Аалто.

(Позволю себе утверждать, что в Норвегии ценность ламината как материала была отчасти девальвирована. До сих пор наивысшим достижением норвежского мебельного дизайна с точки зрения объёмов продаж остаётся стул «Ламинетте». Этим созданным Свейном Иваром Дюсте в 1964 году и воплощённом стараниями АО «Мёремебель» предметом, который «удобно также ставить один на другой», меблированы все, я думаю, без исключения залы заседаний нашей страны, но, говоря непредвзято, он не ослепляет красотой.)

Хотя единственная по-настоящему революционная идея родилась в норвежском дизайне не в эту порядком подзабытую эпоху золотого века, а в куда более сомнительные с эстетической точки зрения семидесятые. В 1979 году в Копенгагене на Мебельном форуме впервые было выставлено кресло «Баланс», разработанное Тургейром М. Гримсрюдом в соавторстве с датским ортопедом и специалистом по эргономике А. К. Мандалом и мастером Хансом X. Менгсхоэлем. «Баланс» предлагал абсолютно новую посадку, рассчитанную на долгое неподвижное сидение где-нибудь в конторе. Принципиально новым был наклон сиденья и ножек вперёд. Оказалось, что перенося нагрузку с тазобедренных и спинных мышц на бёдра и голени, человек разгружает позвоночник, тем самым уменьшая риск его заболевания. Идея наверняка подсказана позой медитирующего буддиста, который балансирует, сидя со скрещенными ногами, и достигает наивысшего равновесия и покоя. «Баланс» впервые за 4000 лет сказал новое слово в вопросе «как сидеть» и, естественно, вызвал своим появлением ажиотаж в мире. В то же время это законнорождённый отпрыск функционализма; всякому видно, что новейшая «эргономичность», если всё же пользоваться этим термином, более функциональна, чем классический функционализм.

Я первым готов критиковать «Баланс» за то, что на него так трудно забираться и слезать с него, но вынужден признаться, что, как и многие мои коллеги – архитекторы и дизайнеры, вряд ли сумею вернуться к классическому стулу, привыкнув работать, сидя в такой позе. Так что каждое утро, едва не лопаясь от гордости, что я норвежец и принадлежу культуре, которая в лучших своих проявлениях неизменно следует идеалам функционализма, я карабкаюсь на свой «Баланс-Актив» 1982 года выпуска. Это наш неоспоримый и бесценный вклад в историю двадцатого столетия, которое с точки зрения дизайна безусловно должно считаться самым захватывающим веком в истории.