Текст книги "Декоратор. Книга вещности"

Автор книги: Тургрим Эгген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Трель дверного звонка заставляет меня подпрыгнуть на месте. Субботний вечер, Катрине в гостиной занимается йогой, я сижу рисую. Чего я так взвился? Дело в звонке, у него слишком резкий, казённый звук, хотя, понимаю я вдруг, до сих пор он мне слух не тревожил. Мы прожили здесь уже недель девять-десять, нас навещали гости, но я ни разу не мчался открывать дверь по тревоге дверного звонка. Не слышать его я не мог, да? Может, поменяли мелодию. Что гадать, этот звонок не годится – нельзя же каждый раз пугаться. Он орёт, как пожарная сигнализация.

– Ты не откроешь? – кричу я Катрине.

– Хм, – фыркают в гостиной. Наверняка или продают лотерейные билеты, или собирают пожертвования. Как бы оградить себя от такого? Я продолжаю работать. Я рисую спальню Йэвера в блоке с ванной.

– Сигбьёрн, это к тебе! – кричит Катрине из прихожей.

Ко мне? У меня нет знакомых, заваливающихся в гости без звонка. У меня мелькнула было мысль, не Сильвия ли там, но тогда Катрине выразилась бы иначе. Они же знакомы. Как раз сейчас не лучший миг для явления Сильвии. Я не думал о ней весь день.

Уже почти выйдя в прихожую, замечаю в дверях моего кабинета человека, из-за скудости освещения я вижу лишь силуэт высокого и худого мужчины.

– Здорово, Сигбьёрн.

Голос будто знаком, но из какой он оперы? Тёмный костюм, рубашка с галстуком, стрижка... на лицо падает свет. Узнавание.

– Что тебе надо?

Он хохочет:

– Мне можно к тебе только по делам?

Брательник мой. Пропащая душа. Но одет иначе. И держится соответственно. Самоуверенно, почти с угрозой, вместо привычных мне боли и отчаяния, в лучшем случае наигранного раскаяния. Что с ним стряслось? Нет, нет. У меня нет желания в этом копаться.

– Здесь тебе не рады, – шиплю я тихо.

– Сигбьёрн, дорогуша, – шепчет он в ответ, – ты что, всё ещё сердишься из-за видика, да? Прости, конечно, мне просто деньги нужны были. Теперь глянь-ка.

Он запихивает руку в карман, роется там и швыряет на пол пачку банкнот. Я не смотрю на них.

– Забирай свои деньги и марш отсюда сейчас же! – жужжу я.

– Я поставлю кофе? – спрашивает Катрине, возникая в дверях позади Хьелля Турлайфа.

– Спасибо, для меня не надо, – отвечает он церемонно. – Может, у вас найдётся минеральная вода? Сигбьёрн, ты кофе будешь?

– Нет. Спасибо.

Меня угнетает его диалект, неотёсанный и неприкрытый. Но враждебность прошла. Я беру с пола деньги – пять тысяч. И знать не желаю, как он их раздобыл.

– Спасибо за кредит, – шепчет он.

Катрине приносит большую бутылку воды и три стакана, купленных в Коста-Бода. Мы устраиваемся в гостиной, Катрине включила уже здесь музыку. «Dummy», а именно «Portishead» – одна из моих любимых пластинок, в ней есть прозрачность, сообразная квартире. Я вижу по XT, что ему композиция кажется вялой фигнёй.

– Классная квартирка, – говорит XT. – Я ничего другого и не ждал.

– Вы уже познакомились? – спрашиваю я, зная обратное. – Катрине, это Хьелль, мой брат.

– Так это ты? Сигбьёрн не балует меня рассказами о тебе, но я знала, что у него есть брат. Ты работаешь на нефтяной платформе, да?

Я вижу, как лицо XT перекашивает чудовищная гримаса, но потом на нём появляется улыбка, слащавая, профессиональная улыбка торговца, я и не знал, что XT способен на неё.

– Это давно было. Теперь я занимаюсь электроникой, IT-бизнесом, – говорит он, и в голосе явно слышится: только выдай меня, тебе покойники позавидуют.

– IT-бизнес, – откликается Катрине. – Интересно.

Невероятно, но сегодняшнее издание ХТ вполне тянет на такую профессию. Костюм, возможно нижний ценовой ряд от Dressmann, сидит на нём безупречно—у него моя фигура, что означает пропорции, идеально попадающие в стандартные размеры. Лицо кажется моложе, с чёткими чертами, не такое одутловатое, как в последний раз. Даже плечи шире и прямее. Заметно, что он тренируется. Даже взгляд изменился и стал острее. Похоже, он в завязке.

– Можно? – спрашивает он, вытаскивая из внутреннего кармана красную пачку «Принса».

– Вообще-то нежелательно, – говорю я, но Катрине обрывает меня и уходит за пепельницей. Ей жаль упустить редкостный шанс покурить в гостиной, этакую роскошь. XT раскуривает сигарету и жадно затягивается. Зрачки расширены и неподвижны.

– Ты ещё на побывке? – пользуюсь я отсутствием Катрине. Он передёргивает плечами, так что я уверяюсь в худшем: он в бегах. И сидит на амфетамине. Поэтому он так изменился. Поэтому у него такие гигантские, недремлющие зрачки, как у хищника в час ночной охоты. Нельзя мне было его впускать.

Катрине этого не замечает. Она видит прилично одетого старшего брата, который поддерживает себя в хорошей форме, говорит на нурландском диалекте и занят компьютерным бизнесом.

– Я ненадолго, – сообщает он по ходу их перекура. – Я прилетел дневным рейсом из Амстердама, а вечером еду в Берген, поездом.

Амстердам! Курсом на Берген! Это попахивает... сомнительными делишками. Преступлением. Внезапно я перестаю чувствовать себя в безопасности в собственной квартире. Насколько я знаю, дом уже, возможно, окружён полицией. Не исключено, XT планирует взять нас в заложники.

– Я собиралась готовить обед, – говорит Катрине. – У тебя есть время подождать, час примерно.

– Нет, я не голоден. Поел в самолёте.

Аппетит не ахти, думаю я. Но хорошо хоть обойдёмся без обеда и застольных бесед. Чем быстрее он уберётся, тем лучше.

– А давно вы виделись в последний раз? – спрашивает Катрине.

– Года два-три назад, типа того, – отвечает XT.—Да?

– Да вроде, – соглашаюсь я.

– Братишка-то мой стал взрослеть, – замечает XT. – Всё как у больших, и квартира здоровая, и дама красавица.

Катрине вспыхивает румянцем.

– Ой, ну только не говори, что ты старше Сигбьёрна. Ты выглядишь моложе.

– Так меня героин молодит, – откликается XT и прыскает хохотом, типа пошутил, так что Катрине приходится принять это за остроту, хотя и странную, и ответить осторожным смешком.

XT тянется за стаканом, и я вижу у него на левой руке грубую, расплывшуюся тюремную наколку. Хотя сама кожа на вид здоровая и чуть смугловатая, как после солярия. Не думаю, чтобы Катрине сумела распознать татуировку.

– Ты женат? – спрашивает она. У него на пальце несколько золотых колец.

– Нет, как-то времени всё не хватает.

Глаза бегают нервно. Ему не по себе. Отличненько.

– А вы как? Племянничек, часом, не на подходе?

В его голосе и взгляде есть что-то дразнящее, нескрываемый горячий интерес, тоже мне, будущий добровольный нянь, дядюшка, готовый засыпать малюток маковыми сластями, обучать их всяким гадостям, напихивать перед таможней им в подгузники героин...

Катрине опять пунцовеет. Странно он на неё действует. Может, XT ей понравился? Показался интересным мужчиной? Знала бы она...

– Нееет... Мы оба по уши в работе. Это не горит.

– Что у Сигги завелась женщина—уже шок, – заявляет мой брат. – Он был такой домосед, ни друзей у него не было, ни в футбол не играл...

...ни в истории не попадал, ни клей не нюхал, ни денег у мамы не таскал...

– Ты сказал Сигги? – переспрашивает Катрине со смешком.

Проклятое имечко!

– Он – Сигги, а я – Хелла. Теперь в основном XT. К вам в нужник можно?

Я не уверен, что слово «нужник» Катрине известно. Хотя нет, знает. Она поднимается и показывает дорогу.

– Ни черта себе! Прямо как в отеле, – доносится до меня бормотание XT, пока он запирает за со бой дверь.

– Ты тоже так говорил? – вернувшись, спрашивает Катрине.

– Не в такой степени, – говорю я. —Тебе это не нравится?

– Нет... просто мне никогда не встречался... ему диалект идёт. А тебе нет.

– Да уж.

– Слушай, а почему ты смотришь на него волком? По-моему, он хороший.

Святая простота. Надо бы рассказать ей, как он тогда заблевал весь ковёр, забыл грязный шприц и сбежал с видеомагнитофоном, но пока маскарад удаётся выше всяких похвал.

– Человек как человек. Ну знаешь, как это бывает между братьями, не всегда ж легко.

– По-моему, он классный, – говорит не обременённая братьями Катрине. – И ничуть не похож на компьютерщика.

И ничуть не похож на компьютерщика.

– Может, всё-таки заняться обедом? Вдруг он передумает.

– Ради бога, подожди.

– Извиняйте! – доносится вдруг со стороны прихожей.

Катрине вскакивает на ноги:

–Да?

– Я это... нельзя ли мне... нет ли у вас ведёрка?

Ведёрка!

Катрине смотрит на меня круглыми глазами. Я смиренно развожу руками. Моему брату нужно ведро. Для каких целей, мы, если повезёт, не узнаем. По его просьбе мы дадим ему ведро, и всё.

Со словами «ничего себе» Катрин идёт в чулан и возвращается оттуда с жёлтым ведром, которым не пользуется никто, кроме уборщицы Аниты из Познани. При виде ведра я сразу представляю себе её лицо, краснощёкое, пухлое, с униженным выражением. И то, как отсчитываю ей деньги, всегда наличными, восемьдесят крон в час помноженные на три, и как округляю их всегда до двухсот пятидесяти. Год назад полицейское управление Осло провело рейд против польских рабочих-нелегалов, и кто-то показал мне газету с фотографией: шеф столичной полиции позирует за столом, заваленным слепками с ключей. Я помню в каком ужасе я разглядывал слепки, проверяя, нет ли среди них ключа и от моей квартиры. Такие страхи XT неведомы.

Я сижу и вожу пальцами по бортику стола от Ногучи, пока XT и Катрине занимаются чем они там заняты с ведром. Когда на стеклянной столешнице что-нибудь стоит – сейчас это стакан и бутылка воды, – стол кажется ещё красивее. Созданный в 1944 году, он представляет собой один из первых образцов биоморфной мебели: пара одинаковых «козел» из заморённой под эбеновое дерево берёзы, поставленных друг на друга развёрнутой буквой «z», удерживают конструкцию воедино, хотя на самом деле стол придавливает к месту тяжесть стеклянной плиты. В этом предмете есть мягкая пластичность в духе Генри Мура. (Многие возразят, что скульптуры англичанина напоминают им кучи испражнений, как будто окончательную форму вещи придало заднепроходное отверстие. Тот же мой брат вам такое скажет.)

Возня. Шёпот. Потом громко: «Ну и кашеварка, забодай меня лягушка!» Я улыбаюсь. Пока меня не посещает мысль, а чего, собственно, проект с ведром передислоцировался в кухню.

Возвращается Катрине. Садится.

– Ему нужны две вилки, – говорит она.

– Зачем?

– Сигбьёрн, это твой брат. Ему нужно две вилки. Одно ведро и две вилки.

Я ничего не понимаю. И не скрываю этого.

– Давай подождём и посмотрим?

Мы ждём. Мы дослушиваем до конца пластинку, допиваем бутылку воды, я посылаю Катрине на кухню варить кофе, она возвращается через некоторое время с тремя чашками эспрессо, a XT всё ещё в туалете.

– Что-то он там затих? – говорю я, чувствуя приближение неприятностей. Зато никто не будет обзывать меня Сигги.

– Некоторым требуется больше времени, – успокаивает Катрине.

– Некоторым требуется ведро, две вилки и больше времени, – уточняю я.

Она фыркает.

Я начинаю тревожиться, не передознулся ли он. Ведро – чтобы тошниться, а вот вилки? Со всеми техническими подробностями употребления инъекционных наркотиков я не знаком.

– Может, тебе пойти спросить, всё ли в порядке? – предлагает Катрине ещё погодя.

Я иду.

– Сейчас, сейчас, ещё чуточку, живот жуть как прихватило, – рапортует XT из-за двери. – Поужинал, называется, в индонезийском ресторане, понимаешь.

По голосу не похоже, чтобы XT в беспамятстве от передозировки валялся на полу. В голосе звенит целеустремлённость, и нетерпение. Я не сомневаюсь в его словах, потому что из-под двери страшно несёт экскрементами. Неужели трудно спустить за собой?

– Я тебя не тороплю, – заверяю я и возвращаюсь в гостиную к Катрине.

– Твой братец большой затейник, – говорит Катрине. – Для чего ему вилки?

– Он ужинал в индонезийском ресторане.

Исчерпывающее объяснение.

– Хорошо бы он сейчас ушёл, – постулирует Катрине.

Я не знаю, что сказать. Встреча с братом шла неожиданно безмятежно до того самого момента, как он заперся в ванной с ведром и двумя вилками. Время его визита перевалило на тридцать шестую минуту.

Я возвращаюсь в прихожую. Вонь стала гуще.

– XT! – кричу я. – Можно мне к тебе?

– Зачем ещё? – отвечает он раздражённо.

– Мы тревожимся, всё ли в порядке?

– Лады, заходи, только один.

Он отпирает. Я делаю шаг в ванную, здесь смердит неописуемо. Неужто я так просчитался с вентиляцией? XT в штанах, белая рубашка не заправлена, узел галстука задран на пару сантиметров, вижу я теперь, а пиджак висит на толчке, которым, кажется, не пользовались. Я вижу жёлтое ведро, полное не сказать чего. В зеркале его взгляд, неистовый и сумасшедший, а сам он ковыряется в рукомойнике. В него вывалено дерьмо. И XT аккуратненько разбирает его вилками, отделяя какашки одну от другой. Кажется, что он затеял игру в куличики.

Таких наклонностей за своим братом, сколь он мне ни отвратен, я не знал. Хотя зрелище прямо-таки завораживает. Плюс запах хлева и свинарника.

– Не могу понять, чем ты занимаешься, – говорю я, – но делать этого в моём доме не следует.

– Уже кончаю, – отвечает XT, продолжая лепить куличики из говна в моей, сделанной по моему же чертежу мойке из серого гранита с коралловыми прожилками. По ходу своих трудов он разгребает какой-то белый не то свёрток, не то пакетик, без малейшего отвращения берёт его левой рукой и тщательно промывает под струёй, а смыв все следы экскрементов, торжествующе прячет пакет в карман рубашки. В рукомойнике продолжает плавать куча кала.

– Последний говённый пакет, и всё, – заявляет XT, спускает штаны и усаживается на ведро.

Наконец до меня доходит.

Хотя это напрасные мыслительные усилия, он объясняет сам:

– Чистейший кокаин из Колумбии. Я проглотил четыре двойных гондона. Теперь доволен?

Вполне. Я выхожу, и за моей спиной щёлкает задвижка. Я улыбаюсь.

Катрине ждёт в столовой, она желает знать, чем так несёт из ванной. По её словам, уже весь дом провонял. Она больше не благоволит XT и просит побыстрее выставить его из дома.

– Он заканчивает и сразу уйдёт, – сообщаю я и чувствую, что жизнь даёт трещину. В недрах моей души, как в недрах земли, что-то происходит, пласты приходят в движение, они наползают друг на друга, вызывая разрушения. Я чувствую, что меня обуревает хаос, но, удивительное дело, я рад ему, это мой хаос, он разнесёт моё рутинное существование, но он зрим и осязаем, в отличие от блёклой и неуловимой действительности.

Звонит телефон, но мне кажется, что отвечать будет невежливо. Пережду, после четвёртого гудка включится автоответчик. Я показываю жестами, что не раздосадован помехой, что сейчас всё смолкнет. На самом деле телефон разрывается истошно и назойливо, будто огромный пассажирский лайнер возвещает о своём прибытии в гавань Осло самодовольной и бессмысленной какофонией звуков.

– На чём я остановился? – переспрашиваю я, когда автоответчик наконец включается. – Ах да, я понял, что пришло время переосмысления. Я так многого не замечал и теперь невыразимо счастлив, что мне встретилась ты и открыла глаза на маниакальность моей картины мира. Ты никогда не сможешь понять, что ты значишь для меня, ведь благодаря тебе жизнь моя сделала необходимый поворот.

Сильвия кивает.

– Если у тебя найдётся толика времени и терпения, я постараюсь объяснить, в чём суть этого поворота и как я его ощущаю. Во-первых, я вижу, что игнорировал необычайной важности импульсы, которые посылала мне жизнь. Речь о самых разных вещах, но в первую очередь о спонтанности и интуиции. Где-то там во мне таится неукротимое оригинальное творческое начало, но я всегда сдерживал его, не позволяя прорваться на поверхность; хуже того, я упорствовал и более или менее явно отрицал его существование. А дело в том, что мне никогда недоставало духу заглянуть в себя. Это должно звучать странно, учитывая, сколько сотен часов я проговорил с психотерапевтом, но, стремясь проникнуть в глубины своей личности, я погружался в бездонный мрак, и его беспросветность так чудовищно путала меня, что всякий раз я немедленно выныривал. Я пытался одолеть, вернее, перевесить темноту, проецируя на неё свет, который я порешил считать светом ясности и рационализма. Почти что, да позволено мне будет посмотреть на это с юмором, взгляд эпохи Просвещения...

Однако ж постепенно до меня стало доходить, что принимаемое мной за свет есть тьма иного рода. И я попытался решительно отмежеваться от всего субъективного и спонтанного, настолько, что теперь мне кажется, будто я отгородился от самой жизни... Поставив на объективизм и умеренность, я в реальности пренебрёг подлинностью, живостью, биением жизни; как сказал кто-то, слона-то я и не приметил. Поэтому все мои труды и проекты грешили стерильностью, оттого и сам я стерилен, в смысле бесплоден. Это не самый лёгкий момент человеческой жизни – увидеть, что ты собственноручно выхолостил себя. Я длил отношения, у которых не было будущего, потому что я – не буду делиться виной с Катрине и толковать её мотивы, – я сам рассматривал их как удобные и хорошо просчитанные, но я не искал любви как таковой, как чистой первобытной страсти, которой отдаются просто так. Самообманом я добился в жизни устойчивости, так называемого положения, добился единственно потому, что альтернатива, то есть мрак, одиночество и хаос, пугали меня в тысячу раз больше, чем та неопасная и вроде бы несущественная ложь, которой я вынужден был морочить голову себе и своей партнёрше, чтобы всё шло без сбоев. Мне больно оттого, что я осознал это с таким невосполнимым опозданием, что я заигрался и дотянул игру до момента, когда без горечи и обвинений из неё уже не выйти.

Я беру паузу, дабы убедиться, что Сильвия поспевает за мной. Да, она со мной.

– Но штука в том, что, доколе человек жив, и продолжает жить, и всё ещё относительно молод, он может вывернуть с колеи. Я чувствую, что не могу больше жить во лжи, и я готов действовать сообразно этому чувству. Сегодня. Прямо сейчас я намерен сделать первый шаг к новой жизни, которая видится мне небезоблачной, возможно, исполненной сомнений и неуверенности, но в которой я впервые стану сам себе господином. Многим вещам мне придётся учиться заново, если не впервые, но во-первых и главных, я должен научиться смотреть и слышать! Да, слышать! Я понимаю, что мне говорят, но слышу ли я людей? Реже редкого, ибо я был занят тем, что излагал и отстаивал свою позицию. А менее всех я прислушивался к себе, к сигналам моего бессознательного, к задвинутым туда страданиям и подавленным желаниям, вытесненным из моих стерильных, вымороченых будней. Я не прислушивался к чувствам ни других людей, ни своим, но теперь я всё исправлю. Доверюсь чувствам, отдамся им, какими бы неприятностями и переживаниями это не обернулось. И главная причина, по которой я всё-таки отважился на этот шаг и решился-таки пришвартоваться к действительности, которая столько лет поддерживала во мне жизнь – во всяком случае, создавала иллюзию её подобия – главная причина – это ты, моя ненаглядная.

Если она и думает себе, то не выдаёт этого ничем, кроме слабой улыбки.

– Это ты открыла мне глаза на то, что есть иной свет, внутреннее горение, дающее пыл подлинный и неукротимый. Не побоюсь штампа, я и банальности больше не чураюсь: этот свет – свет любви. Я чувствую, как он оплавляет мои контуры, меняет их, и для меня это важно, я ощущаю это как спасение. Ты заставила меня стать другим, открыть в себе вещи, ни разу не востребованные прежде, и хотя от этих превращений голова идёт кругом, я вошёл во вкус и готов сказать, что они мне по душе и я хочу сделать ставку на них. Одним из следствий окажется то, что я встану на новый путь, который всегда считал для себя закрытым; я превращусь в художника. Я отойду от функциональности – теперь мне недостаточно её одной, я посвящу себя выявлению красоты предметов, их субъективной сущности. Оглядывая возделанную мной предметную среду, я замечаю нечто новое и неприятное в изделиях, которые я боготворил, в этих красивых, безупречных и практичных вещах; всё это глянец, декор. Этот стол, стулья, на которых мы сидим, лампы и всё вокруг – мишура. Они ничего не значат, они безъязыки. Их функция лишь радовать глаз, давать чувство надёжности и стабильности, которые, как я до сих пор считал, мне жизненно необходимы. Слепец! Они просто мешают мне видеть, от них пресыщается взгляд и заплывают мозги. Все эти элегантные штучки, тщательно просчитанные детали – не что иное, как рафинированная разновидность обжорливости, слепая алчность замыленных глаз.

Теперь, поворачиваясь ко всему этому спиной, я чувствую себя свободным, как никогда раньше. И в самом центре этого вихря свободы кружишься ты, подлинная, красивая, настоящая женщина. В твоих объятиях я смогу найти всю красоту, о какой только мечтаю. В твоих глазах отразятся мои глаза, и я увижу новые горизонты, и меня одолеют совсем новые мечты. Остаётся только одно – скажи «да», прими меня и наши чувства друг к другу. Мы не можем дольше отказываться признаться себе в них и прятаться за «положено» и «не положено», и кивать на неидеально складывающиеся обстоятельства. Мы должны отринуть ложь и недомолвки и предаться тому, что сжигает нас изнутри, что вспыхнуло между нами. Это единственный путь к правде и свободе и к тому могучему новому языку, на котором мы будем говорить друг с другом. Ты согласна?

Она не отвечает.

– Ты согласна? – повторяю я вопрос, потому что мне нужен ответ.

Она исчезла.

Я дёргаюсь, обнаружив это.

Когда она сбежала? Я начинаю прикидывать, что мог в запальчивости сказать излишне доверительного или неприятного, отчего Сильвия предпочла потихоньку выскользнуть из комнаты, но обнаруживаю, что у меня не осталось от неё тайн, я выложил ей всё до донца.

А потом я думаю: когда же она пришла?

Я не помню, чтобы открывал ей дверь или вёл с ней беседы, ни слова, а когда я перевожу взгляд на стол, он пуст; то есть я не предложил ей ни чая, ни кофе, ни хотя бы воды, даже пепельницы не поставил, хотя знаю, что она курит; всё это никак на меня не похоже. Не было её здесь.

Мне всё это привиделось. Нет, не мой монолог, потому что у меня пересохло в горле от долгой речи, а слова из неё – из моей исповеди – висят в воздухе. Но слушательницы у меня не было.

Это грозный знак.

А телефонный звонок? Я был занят беседой, то есть монологом, когда меня прервал телефон. Я помню своё из-за этого раздражение. Потом кто-то оставил сообщение, это было минут десять-пятнадцать тому назад. Сильвия, кто ж ещё! Если б не это наваждение, что она сидит у меня, я б, конечно, кинулся к телефону, ведь я жду от неё звонка, вот с какой стати...

Я иду к автоответчику, нажимаю кнопку, лента начинает мотаться. Голос мужской:

– Сигбьёрн? Это Фруде Райсс. Ты, я полагаю, в отъезде, но не мог бы ты позвонить мне, как только по возвращении прослушаешь это сообщение. Я ждал тебя и вчера, и в прошлый вторник, но ты не появился. Хотя мы договаривались, что ты будешь звонить и предупреждать, если не можешь прийти, чтобы я отдавал время другим пациентам. Честно сказать, я сердит. Но ничего страшного. Если ты не проявишься до выходных, я буду считать, что тебя нет и во вторник не будет, ладно? Привет.

Фруде! Поди ж ты, ему не хватает наших игрищ, наших маленьких ритуалов. Хотя мог бы догадаться, что у меня дела поважнее.

Начинает-таки земля уходить из-под ног. Неприятно думать, что я не полностью контролирую ситуацию, сижу и болтаю с человеком, которого тут нет. Хотя я говорю ему такие важные вещи. Ладно, в другой раз повторю.

Может, надо попросить у Фруде таблеточек?