Текст книги "Декоратор. Книга вещности"

Автор книги: Тургрим Эгген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

А когда приносят закуску – прихваченную на гриле голубиную грудку с кровью, нарезанную на тонюсенькие ломтики и залитую багряным соусом с чёрными сгустками смородины, я вижу визжащую пилу с полотном с алмазной крошкой и холодную бледную руку. Я едва успеваю нагнуться к ведёрку, где охлаждается шампанское, и меня рвёт, разбрызгивая месиво из горького питья и горького страха. Кто-то фыркает: «Фу!» Всё, с мясом я завязал.

– А что у тебя произошло с Эйнаром Сюлте? – спрашивает Кристиан.

– Что ты имеешь в виду? – откликаюсь я. Копаться в этой истории ему никто права не давал.

– До меня дошли слухи.

– Ничего не произошло. Мы не сошлись в цене.

– Я не знала, что ты вёл переговоры с Сюлте, – встревает Катрине. – Когда это было?

– Пока ты утруждалась в Гонконге, – отвечаю я и посылаю ей взгляд, который ясно говорит, что если она будет наседать на меня с Сюлте, ей придётся поведать про Гонконг. Упреждающий удар точно попадает в цель.

– А ты часом не встречал фру Сюлте? – спрашивает Кристиан. – Туве?

– Нет, но мне доводилось о ней слышать, – отвечаю я с ухмылкой.

Кристиан расплывается в улыбке.

Я не притронулся к тарелке, уже второй. Катрине хлопотала полдня, особенно ей удалась сервировка. Цвет и фактура яств сочетаются как нельзя более элегантно. На закуску нам был подан салат из тушеного осота с бешено жареными тараканами в обрамлении, согласно модных тенденций, винегрета из утренней мочи, соплей и окислившихся батареек. На горячее, которое красуется сейчас передо мной, нам предложен приготовленный на гриле задавленный на дороге барсук в машинном масле, гарнированный ломтиками застывшего лярда и пюре из хвостатых троллей по сезону.

Запивать это можно на выбор позапрошлогодним рождественским пивом, выдохшимся и ароматизированным завалявшимися сигаретными окурками, или кефиром 1969 года изготовления. Таня не пьёт, отговариваясь своей беременностью. А говорит ещё меньше, чем обычно.

Хотя аппетит не наладился, но с тем, чтобы вести себя нормально и адекватно, проблем у меня нет. Сейчас, когда мы сидим в столовой, мне едва слышно музыку сверху. Уитни Хьюстон, раз за разом. Уже несколько суток подряд.

Обед движется по стандартной схеме. Кристиан хвалится своими успехами на издательском поприще, я рассказываю о своих в моей области, как уж там её назвать. Дела, правда, идут в гору. Несколько знакомых Йэвера звонили закинуть удочки насчёт заказов. С одним мы перешли к конкретике: я буду делать парикмахерский салон на Хегдехаугсвейен, там клиенток, пока они отсиживают положенный срок с краской или химией на голове, решили ублажать кабельным телевидением и поставить на каждое место по монитору. Полагаю, мне удастся решить задачу практично и элегантно.

Даже Катрине довольна мной. А на этой неделе нам вообще есть что праздновать. Кроме того, что мой счёт отяготили йэверовские деньги, мне были вручены хрустальная ваза – страшная как смертный грех – и чек на тридцать тысяч крон за первое место в ежегодном конкурсе дизайнеров, проводимом Креативным Союзом. Я впервые завоевал нечто подобное.

– За лопаточку? – переспрашивает, выслушав панегирик Катрине моему триумфу, Кристиан таким тоном, будто ему видится в этом нечто истерически смешное.

– Да, лопаточку для жарки, – отвечаю я. – Предмет, без которого не обходится никто, в том числе, полагаю, и ты.

– И что ты с ней сделал такого новаторского?

– «Новому тысячелетию – новую лопаточку», – импровизирую я, и Кристиан скрючивается от гогота. Сама Таня улыбается.

– Во-первых, я применил новый материал, особо прочный пластик, который не меняет цвета ни от сильного жара, ни под воздействием красящих продуктов. Ну и, во-вторых, форма. Попробуй найти лопаточку, которая учитывала бы то простое обстоятельство, что граждане в большинстве своём пользуются сковородками круглой формы. Не говоря уж о любителях воков. Моя лопатка асимметрична, поэтому ей легко перевернуть и омлет, и яичницу. Она напоминает лист гинго, если ты представляешь его себе.

– Хитро! – тянет Кристиан. – Слушай, а посмотреть можно? У тебя дома есть?

– Нет, она существует в виде единичного опытного образца. Вернее, двух. Я сделал вариант для левшей тоже.

– Раз ты получил за нею дизайнерскую премию, значит, её запустят в производство? – спрашивает Таня.

– Это мне трудно себе представить, – отвечаю я.

– Почему?

– По нескольким причинам. Во-первых, материал новый и слишком дорогой. Во-вторых, и это бесспорно главное, покупатель не готов думать о том, какой формы лопаточка ему нужна. Он берёт грошовую деревянную. Через пару месяцев её приходится выкидывать. Тогда он покупает новую. Но обязательно привычной и стереотипной формы.

– Такова человеческая натура, – говорит Кристиан.

– Именно. Это натура человека.

– Наш общий враг, – заключает он немного высокопарно, как если б цитировал сам себя.

Лишь под занавес парадного обеда, в котором я научил себя видеть ритуал, с безжалостностью, неотвратимостью и чёткой цикличностью повторяющийся в нашей жизни, мы с Кристианом остаёмся в гостиной наедине. Барышни на кухне, прибираются под разговоры, конечно крутящиеся вокруг Таниной беременности. Это понятно даже по звукам, которые оттуда раздаются. Я знаю, что ночью, когда носящаяся со своим ожиданием пара покинет наш дом, Катрине заведёт речь о том, не пора ли и нам ребёнка?

Кристиан пьян в дым, а перед ним ещё полный бокал. Я как стёклышко, трезвее трезвого, но его хмельная благодушная весёлость заражает меня спокойствием, толкает открыться ему. Рано или поздно этого не миновать.

– У меня к тебе вопрос морально-этического плана, – говорю я.

– Да?

– Представь, что ты убил человека.

– А можно выбрать, какого? – спрашивает он и хохочет.

– Пожалуйста. Это к делу не относится.

– О'кей. Тогда я буду представлять себе некоего директора по реализации книг... для вящего правдоподобия.

– Ладно. Свидетелей нет. Убитого, конечно, станут разыскивать, но никому не придёт в голову связывать тебя с ним. Возможно – я подчёркиваю, возможно, – к тебе придут с парой вопросов, но абсолютно и полностью исключено, чтобы полиция всерьёз заподозрила тебя.

– Да уж, этого директора по реализации многие бы с радостью... Так. Отлично. Но куда я дел тело?

– Вот, и это самое элегантное. Труп спрятан так, что фактически не поддаётся отысканию. Во всяком случае, никому не придёт в голову искать его в этом месте. Он, не вдаваясь в подробности, замурован в бетон.

– В таком месте, которое ни у кого не вызовет ассоциаций ни со мной, ни с жертвой?

– С тобой, может, и да, но с жертвой точно нет.

Кристиан отхлёбывает что он там пьёт и ставит бокал обратно на столик Ногучи.

– Так. И в чём этический вопрос?

– Чтоб ты сделал?

– Сделал? Если обстоятельства таковы, как ты излагаешь, то, надо понимать, я сделал уже немало. И теперь желательно помалкивать, разве нет?

– Ты бы смог с этим жить?

Он молчит. Уитни Хьюстон поёт.

– Ты ведёшь речь о совести?

– О ней.

– Ты спрашиваешь меня, смогу ли я прожить остаток своих дней человекоубийцей, просыпаясь каждое утро со знанием того, что я сделал, – или вскакивая по ночам оттого, что снова видел это во сне? Притом, что никто об этом не знает?

– Примерно это я имею в виду.

– На самом деле надо оценивать ситуацию в целом, согласен? – деловито говорит Кристиан. – Ведь это касается не только тебя одного. Я могу, конечно, заявить в полицию, претерпеть причитающееся наказание и сломать жизнь себе, Тане и ребёнку, которого мы ждём. Но убийцей ты останешься всё равно. Никакое наказание этого не отменит. В земной жизни, во всяком случае.

– Всё так, – говорю я, затаив дыхание.

– Думаю, я бы выдержал. Конечно, жить в такой ситуации мучительно, но я думаю, я бы нашёл силы.

– Ты уверен?

– Уверенным нельзя быть никогда и ни в чём. К несчастью, директор по реализации живёхонек. Во всяком случае, был жив, когда я видел его в последний раз. Но это гипотетические построения, надо считать?

– Не на все сто, – отвечаю я.

– Что ты такое говоришь?

– Я это сделал.

– Сделал что?

– Убил женщину и замуровал её в бетон. Правда, убил непреднамеренно и чисто номинально это является несчастным случаем, но я, без сомнения, виноват в её смерти.

– Такими вещами лучше не шутить, – говорит Кристиан, снова прикладываясь к стакану. Потом смеётся коротким, вымученным смешком.

– Это правда, – говорю я.

Самое удивительное, что ни малейшего облегчения я не испытываю. Я сознался, и хоть Кристиан, кажется, мне не верит, это воистину признание. Но у меня нет чувства, ни что с души свалился тяжёлый камень, ни что гора упала с плеч, ни пелена с глаз. Помню, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, я разбил мячом окно в гостиной у соседей и дал дёру. Конечно, пошли толки, чей удар был последний, и когда я понял, что мне не вывернуться, я повинился матери. Разговор вышел трудный и тягостный, но она сумела убедить меня пойти к соседям и признаться. Более того, она готова была идти со мной. Мы проделали всё тем же вечером, и хотя унижение было безмерно, признание болезненно, а наказание сурово – я не получал карманных денег, пока мы не расплатились за стекло, ну, пока почти не расплатились, – запомнилось мне ощущение неописуемого облегчения после признания. Я помню его сильнее, чем страх. А сейчас нет. Страх остался прежним, ни на йоту не отпустил.

– Я хотел спросить – я её знаю? – говорит Кристиан.

– Думаю, нет. Я даже уверен, что ты её не знаешь. Не знал.

– Ты должен понимать, что я не готов в это поверить. По-моему, ты не тот тип. Хотя какой тут может быть тип?

– Мне самому нелегко в это поверить.

– Чёрт тебя подери! Ты ведь меня разыгрываешь, да?

– Нет, к сожалению, – отвечаю я, глядя в стол.

Сквозь стекло в мягких формах ноги, на которую опирается конструкция, я различаю колено. Так часто поминаемая «биоморфность» прославленного шедевра Исаму Ногучи безусловно нисколько не означает похожести на тело человека. И вы́читать в подпорке колено – глубоко субъективная воля созерцателя. С той секунды, как я увидел колено, стола Ногучи для меня не существует.

– Но что случилось? И где?

– Где – не суть важно, – отвечаю я. – А как? Это не поддаётся ни малейшему объяснению. Но я бы назвал это помрачением. Сексуальным на сто процентов.

– Убийство страсти?!

Он перешёл на нечто среднее между шёпотом и сипением.

– Представляешь, как чудовищно это звучит? Это был несчастный случай, как я сказал, но его спровоцировало моё помрачение. Ничего бы не стряслось, если бы... у меня не померкло в голове.

– А ты не планируешь этого повторить? – по-прежнему полушипя-полусипя спрашивает он.

– Нет, нет, нет, с ума сошёл... но ты мне поверил?

Внезапно в гостиной вырастает Катрине:

– Десерт будете? – щебечет она. – Я вижу, вы заболтались хлеще нашего.

Кристиан мгновенно преображается. Разгорается, расплывается в улыбке.

– Две минутки, ладно? Мы с Сигбьёрном хотели бы договорить.

– Как скажете.

Катрине удаляется на кухню, и секунду спустя мы слышим женский смех. Вот ведь, поражаюсь я, эти две беседы – в гостиной и на кухне – составляют идеальный контрапункт: наша, мутная, вполголоса, о лишении жизни; их, с шутками и гомоном, о её зарождении. Одна и та же тема, по сути.

– Да, я тебе верю, – отвечает Кристиан; он кажется изрядно протрезвевшим. – Катрине ничего не знает?

Я медленно качаю головой.

– И мой ответ тот же самый, – говорит он.

– Не понял.

– Я бы выдержал. Во всяком случае, попробовал бы выдержать. Более того, я считал бы это своим долгом.

– Ты понимаешь, как это нелегко мне?

– Понимаю, но какой у тебя выбор, Сигбьёрн? Посмотри сам, что ты имеешь: успешная карьера, роскошная квартира и бесподобная женщина рядом с тобой. Никто не знает этого лучше меня – я бы сам мечтал получить Катрине, да жаль мы знаем друг дружку слишком хорошо. Ты можешь разрушить всё это одним махом, доконать Катрине – за что я лично тебя возненавижу, но ты не оживишь ту женщину. Теперь посмотрим, что на другой чаше.

– У неё осталась семья, – говорю я.

– Типа муж и дети?

– Нет, сёстры-братья и родители, я полагаю.

– Да, их ждёт ад. Но станет ли им легче, если выяснится, что произошло? Боюсь, как раз наоборот.

Я воочию вижу череду газетных заголовков и телерепортажей, щеголяющих нечеловеческими, садистскими подробностями, – всё было не так, протестую я, это была любовь, – но никому ничего не объяснишь. Кристиан прав.

– Так что?

– Что? Тебе думать, как жить с этим. Легко не будет. Но если мне позволено дать личный совет, я б рекомендовал тебе не увлекаться Достоевским и алкоголем.

Я улыбаюсь. Кристиан только что преподал мне бесценный урок дружбы. От него я такого не ждал. Я его едва знаю, вспыхивает вдруг мысль.

– Мы должны идти к ним, – говорит он.

– Могу я надеяться... – начинаю я.

– Естественно. Я умею хранить тайны. Не забывай, что я редактор в издательстве. Ты не представляешь, о каких вещах мы вынуждены помалкивать.

– Шутишь? – спрашиваю я. – Ты только и делаешь, что сплетничаешь обо всех без разбору.

– Но никогда ни о чём важном. Давай заключим договор... Если ты никогда к этому не вернёшься, я немедленно забуду всё, что ты наговорил. Весь твой трёп. Договор?

– Трёп? – спрашиваю я.

– Ты ж не станешь говорить, что всерьёз надеялся, будто я куплюсь на такую байку? – Кристиан посылает мне взгляд, в котором поровну и шутливости, и безумия. – Пошли, мне надо выпить.

Мы присоединяемся к дамам и заждавшемуся десерту.

– О чём вы так долго говорили с Кристианом? – спрашивает Катрине, когда мы, прибравшись после ухода гостей, запустив посудомойку, совершив вечерний туалет, в случае Катрине включающий ещё и пятнадцать минут йоги, наконец укладываемся. Свет ещё не выключен. Спальня в тёплых зелёно-коричневых тонах окружает нас своим по-японски невесомым покоем. Я обнаруживаю, что Катрине неплотно прикрыла дверцу своего шкафа, и это постепенно раздражает меня до того, что я вылезаю из кокона белого, почти нового и приятно жёсткого белья, встаю с кровати и шлёпаю к шкафу затворить её. Как всегда.

– Ну... – начинаю я. – У Кристиана проблемы на работе. Он просил моего совета по одному-двум вопросам. Ему кажется, с Таней он этого обсудить не сможет.

– Расскажешь?

– Не стоит. Я пообещал, что никому не скажу.

– Проклятье! Но ты хоть помог ему?

– Возможно, – говорю я. —А может, и нет.

Потянувшись, я нажимаю клавишу, выключающую миниатюрную субтильную лампу от Ибрагима Сабо над изголовьем. Кажется, что доли секунды свет ещё мерцает в воздухе, такой вот новый, ранее неизвестный эффект галогеновых лампочек, но потом остаются лишь прореженные жалюзи шафранно-жёлтые, горизонтальные штрихи уличного света. Мы лежим, не дотрагиваясь друг до друга, я – спиной к ней.

«Если можно разобрать слова, значит, музыка слишком громкая», – помню, однажды сказала мне Сильвия. Я слышу текст отчётливо, каждое слово. С накладным пафосом, сопливо-прочувствованно, но в тоже время сладостно-горько, восхитительно-тоскливо, под простой аккомпанемент гитары Уитни Хьюстон поёт:

 
I hope life treats you kind
And I hope you have
All you've dreamed of
And I wish for you joy
 
 
And happiness.
But above all this, I wish you love.
And I will always love you.
I will always love you.[5]5
  Надеюсь, жизнь обходится с тобой хорошо и ты получил всё, о чём мечтал. И я желаю тебе счастья и радости, но особенно желаю – любви. А я буду любить тебя всегда, всегда. (Песня из к/ф «Телохранитель» в исполнении Уитни Хьюстон.)


[Закрыть]
 

Когда песня замирает, чтобы вскоре начаться вновь, мне на бедро ложится тёплая рука, так неожиданно, что я непроизвольно вздрагиваю. Катрине, конечно. Ей тоже не спится в этом шуме.

– Сигбьёрн, – заводит она тихо и чинно, – хочешь знать, о чём мы с Таней говорили?

– Думаю, догадываюсь, – отвечаю я.

Слеза на подушке; как первая капля весеннего дождя, его можно ждать со дня на день; как китайская пытка водой.

О СИМВОЛИКЕ ГЛАВ

Символы, предпосланные каждой главе, взяты из «И Цзин», или «Китайской классической книги перемен», древнекитайского оракула, который уже 5000 лет служит инструментом постижения законов жизни, анализа ситуации и оценки скрытых в ней возможностей и подвохов. Вопрошающий наугад получает «гуа», гексаграмму из шести линий. Целые черты называются «ян», а прерванные посередине – «инь». Комбинации шести линий дают 64 гексаграммы, каждая из которых имеет название и содержание.

Первая глава обозначена гексаграммой 63, которая зовётся «Цзи-цзи», или «Свершение». Упрощая, её можно истолковать так: «Достигнут совершенный порядок, найдено идеальное положение и баланс. Царит внутренняя и внешняя гармония».

Гуа выглядит так:

Но, объясняется дальше, когда всё уже достигнуто, дорога одна – в хаос. В «И Цзине» нет ничего ни постоянного, ни устойчивого.

Похоже, в первую очередь «И Цзин» помогает принятию интуитивных решений. Опираясь на эту книгу, композиторы сочиняют музыку, а я в начале работы над романом задумал воспользоваться ею как орудием писательства. Иногда я подбирал гексаграмму под содержание главы, но в основном наугад выкидывал гуа и подстраивался под него. Традиционно для гадания используют кости или особые палочки, но я пользовался монетками или компьютерной программой (удобная программа Book of Changes 2.0. выложена по адресу http://oracul.narod.ru[6]6
  В книге Тургрима Эггена, естественно, приводятся ссылки на норвежские источники, которые мы для удобства читателей позволили себе заменить на русские.


[Закрыть]).

Название тоже сочинилось в процессе гадания. Гуа 22 – «убранство» – я выкинул случайно, желая проверить, нельзя ли использовать гексаграмму в дизайне обложки. К моему изумлению, оказалось, что случайно выпавший символ выражает идею книги яснее, чем все названия, которые я кропотливо копил в уме два с лишним года. Три разных толкования гласили «убранство», «украшение – изящество формы», «глянец». Отсюда рукой подать до «Декоратора».

«И Цзин» неизменно поражает моё воображение. Тем, кто заинтересовался этим оракулом, я посоветовал бы купить доступное издание, например «Китайскую классическую книгу перемен». М., 1993.[6]6
  В книге Тургрима Эггена, естественно, приводятся ссылки на норвежские источники, которые мы для удобства читателей позволили себе заменить на русские.


[Закрыть]

Тургрим Эгген, 2000