Текст книги "Декоратор. Книга вещности"

Автор книги: Тургрим Эгген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Командиркуданести?

– Этошолимашинкастиральная?

– Ближеподогнатьнеможемникак!

– Щаназадсдадимидиванчиквашвытащим.

Грузчики. Самое невыносимое в переезде.

Больше всего хочется сбежать из квартиры, пусть эти изъясняющиеся на птичьем языке хмыри в разлапистых рукавицах хозяйничают сами. Но боязно. Люди, благосостояние которых зависит от того, какой вес они могут поднять на грудь или сволочь на загривке, неизбежно, как и все вьючные животные, весьма примитивны, а поскольку работа скучная, они всё время ищут развлечений – в смысле: чего б сломать?

«Ёмоёчойтосней?» – слышишь ты под аккомпанемент разлетающегося в пыль фарфора. «Непрошламалешко?» – под стук лакированной крышки концертного рояля о свеженький косяк. «Пропадаймоятелега!» – под резко обрывающийся смех, когда впопыхах зашвыривают в квартиру стул, а он, ясное дело, приземляется на стеклянный стол от гарнитура и разбивает его вдребезги. Всё это я слыхал и прежде.

Жаловаться бесполезно. Вы можете сколько угодно тыкать нахала носом в поцарапанный рояль и призывать к ответу. Он поднимет на вас бессмысленные глаза, разведёт руками, скажет «Тяжёлыйчожвыхотитебывает. Вроденестрашно?» и затушит самокрутку, вид которой не оставляет места сомнениям в её происхождении: спускаясь вниз за очередной жертвой, грузчик подцепил в прихожей обоину и набил её табаком. Мне даже интересно, как выглядит дом грузчика, неужели и там кругом разбитые вазы, поцарапанная мебель и вмятины на всей технике? Не исключено. На выезде веселее, но дома-то приятнее!

На фасаде посудомоечной машины «General Electric» (хромированная сталь, глазки индикаторов оправлены в тёмный окисленный алюминий) здоровущая вмятина. Впечатление такое, что кто-то саданул по ней кованым сапогом. Нарочно. Я просто вижу, как перемигиваются двое самых младших в бригаде, два братца, как подначивают друг дружку: «Слабо?» и как потом один из них задирает ногу и бьёт, и ржёт при этом: им не понравилось что-то – что-то – во мне или в моём поведении, а вещь, вот она, в их власти.

Я пробую держать себя в руках. Дожидаюсь бригадира – это семейная фирма, значит, он приходится отцом обоим вредителям, которые продолжают азартно играть в вышибалы с моими вещами по всей квартире, – веду его в кухню и показываю ему, что случилось. Он склоняется над вмятиной и принимается ковыряться в ней, как если бы её можно было отыскать только на ощупь. Я вижу, как его заскорузлые, с въевшимся никотином пальцы движутся вдоль воронки, оставляя отпечатки вдвое, по-моему, шире, чем у нормального человека. В его рукавице, которую он положил на крышку изуродованной машины, разместилось бы ежовое семейство.

– Бываетсамипонимаете. Вроденестрашно?

Ему лет пятьдесят пять, он облачён в грязный синий комбинезон, а вокруг шеи обвязан детский шарфик с красным рисунком. Когда смотришь на него, первым делом, сразу за кулаками, в глаза бросаются желтушные белки глаз и свисающая из носа растительность, которая приходит в движение при каждом вдохе.

– Что вы называете «нестрашно»? Мне придётся её поменять.

– Шостоит?

– Возможно, я смогу купить новый фасад, – отвечаю я, не желая озвучивать всю сумму. Эта машина стоит как два переезда, который, что скрывать, оплачивается самым что ни на есть «чёрным налом». Как говорили наши стеснительные родители, «мимо кассы в карман без хлопот и налогов». Теперь я проклинаю свою дурость, будь у меня с ними официальный договор, я чувствовал бы себя защищённым хотя бы юридически.

Лезть на рожон, когда большая часть моих вещей по-прежнему в их руках, опасно. Суровое лицо бригадира озаряется сочувствием.

– Штукускинуда?

– Хорошо. Большое спасибо.

Беседу пора заканчивать, потому что его сыночки взялись за мои лампы.

Катрине в своём репертуаре, это просто предательство с её стороны – сбежать, когда на карту поставлено всё, чем мы богаты. Куда, кстати, она запропастилась? Поневоле вспомнишь 9 апреля 1940 года[2]2
  Дата оккупации Норвегии фашистской Германией.


[Закрыть].

Но зато какое блаженство наступает потом, когда все вещи уже дома, с нами, а грузчики, получив на руки на тысячу меньше обещанного, исчезли.

Вещей не засилье. Фактически мы больше отправили на помойку и барахолку, чем взяли с собой. Зачем морочиться с переездом, если не собираешься менять всё подчистую? Относительно чёткая работа грузчиков и, по большому счёту, не катастрофические последствия их обращения с мебелью объясняются богатством их улова. («Тыправдаэтовыкидываешь? Можноявозьму?»)

Можете оспорить то, что я сейчас скажу, но мне достаточно знать, сколько в доме вещей, чтобы определить коэффициент вкуса владельцев. Делается это так: сначала сосчитайте количество предметов. Книги не считайте (если их очевидно много или очевидно мало, то, соответственно, прибавьте или вычтите единицу). Одинаковые стулья считайте как один. На каждый предмет искусства и декора добавляйте по единице. Кухонная утварь не считается, разве что предмет чисто декоративный, без практического смысла (последние стоят по единице). Встроенные сооружения типа стерео-установок не учитываем. Нас интересуют только детали.

Таким образом вы получаете число, большее или меньшее. Теперь надо выяснить продажную стоимость этого всего. Не ту цену, по которой вещи были куплены, а ту, за которую их сейчас реально продать. Антиквариат всегда дороже бэушной IKEA, независимо от того, за что вам досталось то и другое. Сосчитайте всё это, грубо приблизительно. Теперь поделите полученную сумму на количество предметов, и получится удельная сумма (например, две тысячи крон делим на двадцать пять, получается восемьдесят крон за штуку).

Число живущих в доме людей роли не играет, но вот возраст их необходимо учесть. Можно считать правилом, что с возрастом люди накапливают вещи. В итоге получаем формулу для расчётов: X (общая стоимость) делённый на Y (число вещей) плюс n (возраст хозяина в годах минус 25). То, что получится, и есть коэффициент вкуса. Чем он выше, тем больше вкуса можно предполагать в хозяевах квартиры. Ниже всего он будет у зелёной молодёжи, которая забивает своё логово всякой дребеденью, а выше – у людей зрелых, окружающих себя тщательно отобранными вещами неоспоримой ценности. Как написали бы в таблоиде, воображаемыми полюсами этой шкалы вкуса можно считать Элвиса Пресли и Пабло Пикассо.

Где на этой шкале находимся мы с Катрине? Пока мы слишком молоды и не настолько знамениты, чтобы обосноваться на самом верху, но наш коэффициент, скажем так, внушает отрадную уверенность. Благодаря тому, что мы не засоряем дом «милыми пустячками».

Нет, грешен. Один такой «сувенирчик» у меня есть, но это уже в порядке стёба. Обычно, когда люди хотят продемонстрировать свой пиетет к классическому функционализму, но не могут или не хотят практиковать его всерьёз, они берут один предмет, скажем кресло от Ле Корбюзье, и ставят его на виду, особняком от рядовой мебели. Сидеть в нём не положено, а положено носиться с ним как с фетишем, ибо он – доказательство правильного вкуса хозяев.

По-моему, это вульгарно, не говоря уже о полном выхолащивании сути функционализма. Наибольшие извращенцы, а также спесивцы выберут «Красно/Синий стул» Геррита Ритвельда – кресло геометрических форм, где и спинка, и сиденье, и подлокотники из дерева (кстати, сидеть в нём гораздо удобнее, чем можно было бы подумать).

Такой выставочный экземпляр есть и у меня, но миниатюрный. Копия стула «Барселона» Миса ван дер Роэ, из настоящей стали и кожи, но максимум 15 сантиметров в высоту. Я купил его в Барселоне в лавке для архитектурных фанатов, теперь он висит на стене в стеклянной коробке, типа музейной витрины, чтоб не запылился. Но, раз уж мы рассчитывали коэффициент вкуса, поспешу добавить, что малый размер моего стула почти не сказался на его цене.

Меня любят спрашивать, действительно ли я совершенно равнодушен к живописи. Полнейшая чушь. Всё как раз наоборот. Мы с Катрине не вылезаем из галерей и выставок: поскольку мы варимся среди художников и галерейщиков (в моём послужном списке значится оформление двух камерных галерей в Осло), нас то и дело приглашают на вернисажи. Скажу больше, я рискнул бы назвать себя меценатом, в том смысле, что я часто навожу своих клиентов на покупку картин и более чем нередко их выбор падает на художников, которых я ценю и знаю лично. Но в большинстве случаев клиенты оставляют за собой право – и сопутствующий риск – заниматься украшательством самостоятельно.

Столь малое присутствие произведений искусства в моём доме объясняется отчасти экономическими причинами (то, что мне по вкусу, стоит слишком больших денег), отчасти тем, что пока у меня иные приоритеты. В результате собрание Люнде-Хопсток (если не включать в него офорт, подаренный нам Хопстоками-старшими, для которого в прежней квартире так и не нашлось свободного места) насчитывает одну (1) единицу хранения. А именно: огромное полотно Улава Кристоффера Йенсена, самого выдающегося, на мой взгляд, норвежского художника современности. В квартире на Нильс-Юльсгатен этой картине была отдана стена в гостиной, а для правильного освещения в потолок встроили две профессиональные музейные лампы. В новом доме я заранее всё предусмотрел для её развески. Другое дело, фактура этого помещения требует арт-объектов. Над этим вопросом я сейчас тружусь. К сожалению, выяснилось, что присмотренная мной штучка, на удивление пристойное изделие Хьяртана Шлеттемарка, даже приблизительно не укладывается в наш бюджет. Но искусство ждёт. Голая стена не пугает меня и никогда не вынудит повесить на неё календарь, постер или другую пакость. Мне искренне жаль родителей, которых чувство долга заставляет завешивать каракулями своих юных дарований не только детскую, но прямо-таки весь дом. Единственное, что можно сказать им в утешение: экспонаты Ежегодной художественной выставки вряд ли лучше.

Да, ещё один Кристоффер Йенсен – совсем неплохая, кстати, мысль. Особенно из той же серии.

Я занимаюсь тем, что брожу по квартире и примеряю вещи к их новым местам. Мысленно я давно всё порасставлял, но тем занятнее наблюдать, как вписываются предметы в пространство реальной квартиры. Выясняется, к примеру, что мой рабочий стол – одну из немногих наших антикварных вещей, солидное, но грациозное на вид сочинение из красного дерева, в своё время царившее в парадном кабинете министра иностранных дел, – позволительно придвинуть на метр ближе к окну. Сперва я, высчитав, что послеобеденное бликующее солнце так не будет мне помехой, собирался сидеть за столом спиной к окну, но отказался от этой затеи, сверившись с учебником по фэн-шуй. Эта наука утверждает, что если вы не контролируете происходящее за вашей спиной, то вас посещает тревога и боязливость, а в моей профессии неуверенность в себе создаёт помехи.

В прошлом году, вы не поверите, и в Норвегии появился свой журнал про фэн-шуй. Я лично даю ему от силы год жизни. Как правило, ажиотаж вокруг таких увлечений проходит на два счёта. Так что, если вы приняли меня за фанатичного новоявленного фэншуйца, напрасно. Я познакомился с этой практикой несколько лет назад, когда ещё не стало модой поминать фэн-шуй на каждый чих, а чем глубже влезаешь в такого рода теорию, тем больше находишь в ней разумного.

Уже не говоря о неразумном. В Гонконге, к примеру, считается дурным тоном обставлять дом без консультации эксперта по фэн-шуй, который берёт порядка тысячи крон за метр за свои советы о том, как гармонично обустроить квартиру (по счастью, они в Гонконге не так велики, как наши). А вот китайцы помешаны на нумерологии. Наисчастливейшее число – восемь. Поэтому правильная церемония вкушения пищи – восемь человек, сидящих за круглым столом строго сообразно сторонам света. Это гарантирует, что застолье пройдёт без эксцессов и перекосов. Посему в Китае в дорогих ресторанах все столики на восьмерых. В нашей культуре «благословенен» стол на двенадцать персон (или его уполовиненный вариант – на шестерых), что имеет явные библейские корни: Иисус с учениками минус Иуда или одни апостолы, со всеми вытекающими аллюзиями. Тем поразительнее, чтоб не сказать загадочнее, что и мои клиенты сплошь желают иметь обеденный стол на двенадцать человек (на мой вкус, это многовато само по себе плюс не соответствует возможностям большинства гостиных).

Когда Ио Мин Пей в своё время начинал проектировать в Гонконге небоскрёб Китайского банка – здание, которое я отношу к архитектурным шедеврам, то запротестовали местные фэншуйщики. Потрясающий фасад, олицетворяющий революционную сущность здания (его образуют четыре стоящих на плоскости равносторонних треугольника, рассечённых по диагонали, причём все получившиеся сегменты заканчиваются на разной высоте), «вызвал озабоченность» высших фэн-шуйных иерархов скрещением диагоналей. Это равносильно тому, чтобы поставить на здании крест, утверждали они. «И. М. Пей и Партнёры» виртуозно вышли тогда из щекотливой ситуации – для церемонии открытия они выбрали самый благоприятный день столетия: 8.08.1988. И тем посрамили оппонентов. Но если отвлечься от крайностей вроде китайского помешательства на цифрах или вопиюще непрактичных советов – завести в каждом доме фонтанчик, ибо льющаяся вода нейтрализует избыток ветра, – то ко многим постулатам фэн-шуй я готов прислушаться. Например, в этой квартире мы выбирали, куда головой нам спать – на север или на запад. Север означает угасание энергии и ведёт к пассивности, а запад пробуждает энергетику, благоприятствующую сексуальной сфере и росту доходов. Не правда ли, два последних пункта весьма желательны? Так почему бы, скажите на милость, не выбрать лучшее, нам же не надо для этого ничего перестраивать?! На мой взгляд, легкомысленно с порога отвергать как шаманские бредни учение, которое цветёт пятьдесят веков, куда разумнее пользоваться им по уму. Такого умеренно-разумного фэншуйства в моих последних работах довольно много. Хотя я не считаю своим долгом посвящать в это заказчиков.

К гардеробу можно относиться двояко: или как к месту, где позволительно похоронить саму идею порядка – главное дверцы закрывать! – или как к возможности возвести его в ранг абсолюта. Мой опыт говорит, что дверцы имеют обыкновение распахиваться, некстати, как незашторенные окна, обнажая чужому взору неприглядные подробности. Хаос. Штабеля разномастной одежды, наваленной или развешанной абы как. Напротив, если гардероб выбран разумно, со вкусом, а человек следит за порядком в нём, то для дома, для его тепла и гармоничности полезно обозначить функцию гардероба и обнажить его содержимое.

Для шкафа-гардероба в новой квартире я выбрал дверцы из полупрозрачного матового стекла.

Ещё пока я учился и нуждался в деньгах, я принял принципиальное решение относительно своей одежды и не устаю ему радоваться. Я постановил одеваться в два цвета – чёрный и белый. Позже я добавил к ним антрацитовый оттенок серого – для некоторых случаев. Что и говорить, пришлось смириться с насмешками окружающих, особенно Катрине, над моим «монашеским прикидом», как очевидно и то, что у меня появились джинсы индиго и где-то припрятаны несколько цветных рубашек, но, благодаря этому решению, у меня нет проблем с одеванием и всё со всем сочетается.

Вдобавок я могу позволить себе удовольствие развесить в ряд мои чёрные и антрацитовые костюмы, пиджаки и брюки, разложить стопками белые рубашечки и чёрные свитерки, аккуратненько расставить чёрные туфли и ботинки, закрыть дверцу и любоваться тем, как оттенки основных цветов обогащают друг друга и в целом всё смотрится как инсталляция, как наглядный пример того, что и при небольших деньгах возможно не поступаться своим вкусом.

На виду можно хранить и постельное бельё, и кухонные полотенца, просто они должны быть гладко белые. Только Катрине всё ребячится. Я думал-думал, но всё-таки в её секции заказал глухие дверцы из массива дерева.

Кристиан и Таня – старинные друзья Катрине, из грассирующих. Вернее, Кристиан был другом картавого детства, а Таня появилась позже, другими словами, привычки и вкусы Кристиана она переняла все скопом, за исключением картавости. Она справилась бы при желании и с этим, однако выглядело бы сие уже анекдотично. Так что за бортом нас двое, и мы могли бы создать Движение сопротивления чистоговорящих, но проблема в том, что Таня считает всех друзей Кристиана, включая нас, скучными. Особенно нас, кажется мне то и дело. Таня – медовая блондинка с точёными формами идеально худого тела, бывшая фотомодель, а ныне аспирантка по социологии. Я не в силах уразуметь, что конкретно она изучает, но понял так, что в своём кругу она считается тяжеловесом: куколка, к тому же со вкусом одевается и получила по специальности аж «laudabilis»[3]3
  «Превосходно» (лат.)


[Закрыть]. Но занудная.

Зато Кристиан весельчак. Без умолку ржёт и гогочет, хотя в шутках незамысловат, как пубертант. Его занимают исключительно орально-анальные подробности. Я ещё не попробовал, но уверен: достаточно стратегически верно выбрать момент и шепнуть ему на ухо, скажем, «пердун», как дело кончится застрявшим в горле куском и приёмным покоем больницы. Видит Бог, сколько раз я боролся с искушением проверить своё предположение на деле!

Кристиан работает редактором в издательстве, звучит красиво, но на практике вся его энергия уходит на ваяние очередных шедевров для чудовищно оформленной бесконечной серии про компьютеры, а также на коммерческие сериалы о специях, йоге и «альтернативном знании». Последнее не моя выдумка, на них написано чёрным по белому: «Серия Огун: альтернативное знание доступно». Так что для души у него лишь одно – кулинария. Кристиан просто помешан на ней и вкладывает в неё всего себя (с переменным успехом). Поваренных книг у него больше, чем вся наша с Катрине библиотека. А пузико не меньше чем лет на сорок.

Кстати, Огун это бог негров-йоруба.

У Кристиана с Таней зависть что за квартира – в одном из домов в стиле классического функционализма на повороте на Халвдан-Свартегатен, прямо за музеем Вигеланда (кстати, это моя профессиональная придирчивость, или потолки в тех домах впрямь чуть-чуть низковаты?). Квартира огромная, статусная, и Кристиан превратил её в храм кулинарного искусства, отдав, плюс к тому, смиренную дань среднебуржуазным представлениям о дизайне. Я раз предложил свои услуги, больше в шутку, но он, к моему облегчению, с порога отверг предложение. Работать на друзей – труд неблагодарный. К тому же бесплатный. Но с Кристиановой квартирой надо что-то делать. Сейчас в неё входишь, как в каталог Asko (не исключено, что так они и действовали: зажмурили левый глаз, выверили правильный угол зрения, зафиксировали и: «Вот! Точно как в каталоге! Больше ни до чего не дотрагиваемся!»).

До, во время и по завершении ужина беседа ограничивается темами еды и питья. Так мы узнаём, где они побывали после нашей последней встречи и что там ели, и какие непривычные ингредиенты положены в поданное нам блюдо, и даже где их следует покупать. Кристиан никогда не откроет бутылки (что он делает с настораживающей частотой) без того, чтобы не прочитать средней продолжительности доклада о характере и происхождении предлагаемого нашему вниманию вина. Как положено винным снобам, он немедленно переходит на их пошловатый глянцевый сленг. Вино оказывается то «с наглинкой» или «брутальным», то «аристократичным» и «с выраженной аскезой». Однажды он обозвал зауряднейшее пенедес «вольнодумствующим», и я едва сдержался, чтоб не сказать ему: мужчина, остыньте, давайте спокойно выпьем.

Все, кто знают меня, знают также, как я ценю рафинированность. Как говорил про это Мис ван дер Роэ, Бог – в деталях. Но в этих двоих есть некая чрезмерность на грани аффектации. Так и хочется пожелать им чуть ли не пару мучающихся коликами близнецов, чтобы направить их энергию в более конструктивное русло. Пока же здесь сервируется чревоугодие в собственном соку. Соль для гурманов, например. Я и не слыхал о такой. А у Тани с Кристианом она в ходу; выглядит как прозрачная соль с вкраплениями крупных плоских кристаллов. «Попробуй», – говорит Кристиан. Я откручиваю крышку, высыпаю на ладонь благородный порошок и бережно погружаю в него язык. Соль как соль.

– Малдонская соль, из Англии. Богата минералами, поэтому солёность выше, а натрия меньше.

Объяснения даёт Таня, апостол здорового образа жизни. Минералы – вещь хорошая, но я лично вкладывать деньги в малдонскую соль не буду. Кристиан же ею пользуется исключительно потому, что это дорогостоящая причуда. А не по причине её целебных свойств.

Сахар для гурманов.

Есть и такой, само собой: тростниковый нерафинированный сахар «Muscovado Dark» с острова Маврикий, насыщенного и тёплого коричневого цвета. И на вкус хорош. Но чтобы человеку пришло в голову целенаправленно за ним охотиться...

– Так, а где гурманский перец? – спрашиваю я.

– Прости, не понял, – отзывается Кристиан.

– Перец для гурманов. Неужели у тебя нет? Или он тут? – С этими словами я беру с лотка со специями перечницу и встряхиваю её.

– Это настоящий Peugeot, не волнуйся, – успокаивает меня Кристиан.

– Спасибо, я вижу. Я про содержимое. Что вы сюда насыпали? Только не говори, что обычный перец из пакетиков, которые продаются в любом дешёвом супермаркете, хоть в «RIMI».

Я бросаю быстрый взгляд на Катрине, она закусила губу, чтобы не рассмеяться. Хотя потом она пропесочит меня за то, что я издевался над её лучшим другом. У которого, кстати, дача в Гейлу рядом с ними, так что общаться приходится постоянно. Интересно, есть ли у них и там запас малдонской соли?

– Нет, этот перец я купил в пакистанской лавочке у них в Грёнланде, – говорит Кристиан нарочито беззаботно, демонстрируя свою терпимость и отсутствие предрассудков. – И цена бросовая. Что-то типа пятнадцати крон за огромный пакет.

– Понятно, – откликаюсь я.

Загадочная логика. Человека привлекает в пище цена, обязательно или бросовая, или астрономически высокая.

И конца этому не видно. Он подаёт закуску, истинный шедевр минимализма: рулетики из прозрачных листиков пармской ветчины с соломкой внутри. Пармскую ветчину я ел. Кристиан привёз её нам в подарок с книжной ярмарки в Италии. Изумительный вкус. Но это не она. Как же это называется? Патагонская?

– Pata Nеgra.

– Pata Negra?

Похоже на название песни Антонио Карлоса Джобима.

– Pata Negra, – повторяет Кристиан, – «чёрные ножки». Это окорок из свиньи, которая пасётся на свободе в лесах у подножия Пиренеев и питается только желудями и каштанами. Потрясающая вещь, на мой взгляд. Но может стать преданием, какая-то комиссия ЕЭС возражает против такого способа животноводства. Дух забористый, скажи?

Не то слово. И вкус соответствующий. Чувствуешь, что цену указывают за грамм. Я всё переживаю свой промах, что принял её за пармскую. Которую, похоже, в этом сезоне давно не едят. И не могу отделаться от чувства, что мы здесь предаёмся извращениям. Сидим жуём исчезающий вид животного. Ну, может, не совсем так. Но с Кристианом всё катится в эту сторону. Через несколько лет он распухнет как бочонок и будет рассуждать уже о карпаччио из панды и масле трюфелей.

Катрине слушает эти беседы с таким видом, точно заучивает наизусть. У неё нет выбора. Как только мы обживёмся, придёт наш черёд давать обед для Кристиана с Таней. Однажды накануне такого мероприятия с Катрине случилась истерика из-за неподнявшегося пирога. (А также, само собой, из-за моей ярости. Я был уверен, что Катрине невнимательно прочитала рецепт, поэтому пирог и не получился. «Тогда пеки сам», – сгрубила Катрине, а этого делать не стоило!)

Пытаясь скрыть, что он выпивает столько же, сколько все остальные, вместе взятые, Кристиан то и дело предлагает нашему вниманию новое вино, что означает смену фужеров и, соответственно, продиктованные вежливостью, но безрезультатные попытки нас троих предварительно опустошить бокалы. У них должна быть профессиональная посудомоечная машина гостиничного размера. Когда мы принимаем их, я обожаю изводить Кристиана тем, что покупаю слишком мало спиртного. Точнее сказать, нормальное количество. Но это удалось лишь два раза. Теперь Кристиан загодя звонит проверить карту вин и является с батареей бутылок, которые к тому же должны «глотнуть воздуха», так что он приходит ещё раньше и успевает набраться ещё больше.

Едва он выставил на стол бароло, по его словам, «расцветшее и мужественное, с нюансами бальзамического и гарного ароматов», как Катрине расчётливо, с подвохом задала вопрос о степени родства брокколи, цветной капусты и той китайской брокколи, с которой нам было подано телячье филе, вымоченное в портвейне. В отличие от обычной брокколи, китайская – голая кочерыжка без кроны, что выглядит, по-моему, лучше, хотя на вкус то же самое.

– Это занятная история, – отвечает Кристиан. – Брокколи – продукт генной инженерии, в природе такого овоща не было.

– Какая чушь, – вскипаю я. – При чём здесь генная инженерия! Первые более-менее удачные опыты с ней приходятся на начало восьмидесятых. А брокколи едят уже пятьдесят лет.

– Он хотел сказать, – вступает Катрине, чтобы притушить конфликт, – что брокколи выведена искусственно, селекцией и опылением.

– Ну да, люди осознанно стремились получить овощ с искомыми свойствами, – добавляет Кристиан.

– Скорей всего, – соглашаюсь я, – но это не называется генной инженерией. Сорок веков назад китайцы уже умели выводить новые породы собак, они вообще преуспели в самых диковинных вещах, и абсолютно без генной инженерии. Уж не говоря о том, что люди вряд ли знали, какого вида им нужна капуста. Это невозможно представить. Наверняка они экспериментировали, пробовали всё подряд, пока эта зелёная ошибка природы не понравилась всем.

– За исключением Джорджа Буша, – вставляет Кристиан, но шутку никто не ловит, кроме, возможно, Тани.

На самом деле я блефую. Заказываю игру, не имея понятия ни сколько лет брокколи, ни как её получили – случайно ли, нарочно. Иногда правду надлежит выдумать и навязать народу в надежде на её успешнейший бенефис. Я изредка упражняюсь в НЛП таким вот образом. Так мы и беседуем.

Таня говорит ещё меньше обычного, почти не притрагивается к пище и ковыряет её с видом биологички-первокурсницы, которой велено препарировать лягушку.

Я задаю ей вопрос, дабы наконец уяснить, чем именно она занимается, но пока она сухим бесцветным тоном даёт пояснения, взгляд мой падает на убогие шторы из супермаркета «Всё для дома». Объяснения я прослушиваю. Да и не интересуют меня общественные науки.

Катрине расписывает ей нашу новую ванную. Я молча наслаждаюсь восторгами.

Кристиан интересуется, кто у нас соседи.

Катрине рассказывает, как наверху дважды подряд гоняли Уитни Хьюстон. При воспоминании об этом меня разбирает смех.

– Я посмотрела на двери, – рассказывает Катрине. – Одно женское имя. Сильвия какая-то.

– Представь себе, тебя бы звали Сильвией! – заходится Кристиан, но Таня посылает ему строгий взгляд: ничего смешного! Себя она, я видел на конверте с окошком, пишет как Таня Элизе, не больше, но и не меньше. Правда, окружающих можно мучить до известного предела. Моё имя звучит полностью как Сигбьёрн Ронни Люнде, похвастаться нечем. Пришлось мне скрыться за «Сигбьёрна Р. Люнде», что неплохо смотрится на бумаге, но вызывает вопросы, на которые я вру, краснея.

Катрине всё расписывает квартиру, а потом просит меня рассказать про того типа со спутниковым телефоном и диснеевским дворцом. Поглощение яств завершено, второй акт охотно заполняется мной.

– Я уже рассказывал, – отнекиваюсь я.

– Но Кристиан же не слышал, – настаивает Катрине.

– Нет? Ну ладно, так и быть. Этот тип сколотил баснословные миллионы на промышленной недвижимости в Осло. Но хороший вкус не является непременным спутником больших денег, как вы успели заметить. Поэтому он выстроил себе точную копию дворца из сказок про Аскеладдена. Один в один, не хватает только драконьих голов, хотя, возможно, их достругивают. Хозяин горд как индюк. Не на все сто, похоже, уверен, но горд. И вот он водит меня по дому, показывает ванные, штук семь, если не восемь, и сауну, и бассейн в подвале, всё как у людей, значит. А потом спрашивает: что будет стоить доделать дом «под ключ»? Мол, называйте цену, потому что он человек занятой и сопли жевать ему некогда. Но я не в состоянии её назвать.

– А он знает, чего ему надо? – спрашивает Кристиан, при этом он стряхивает крошки с салфетки, а потом аккуратно расправляет её и кладёт параллельно краю стола. Господи, как же я ненавижу людей, которые трясут грязными салфетками. Она же уже использована. И свежей не станет. Как её не расправляй.

– О да. Вернее, знает его жена. Он прибыл на беседу, вооружённый двумя книгами Триши Гилд, и заявил, что ему импонируют сочные цвета. На мой вопрос, не лучше ли, чтобы и жена принимала участие в наших обсуждениях, он отвечает, что она во всём полагается на его вкус и хочет лишь обговорить мелкие детали, но это позже. В переводе на общепонятный: дом обошёлся ему дороже, чем планировалось, и дальше он собирается лично контролировать расходы.

– Триши Гилд, – Катрине играет именем, как удачной шуткой.

– Ясно, что он не сам до такого дошёл, но ты можешь себе это представить? Диснеевский мультик снаружи, а внутри – перенасыщенные цвета и буйство несочетаемых тканей! Сараево в миниатюре. Но меня привлекают... я не думаю, что я должен стыдиться говорить такое вслух, короче, меня привлекают его деньги. И вот я хожу по дому, представляю себе белые деревянные гостиные, цветные оконные рамы, витражи, яркие, как восточный базар, или оранжевые, ну и всё прочее, и чувствую, что заболеваю от этого. Я б не согласился жить в таком доме. Хотя это большие и лёгкие деньги. Ненужные для моего послужного списка. В общем, я понимаю, что пора отказываться.

– И тут ты ему выложил? – предвкушает развязку Катрине.

– Нет-нет. Всё это тянулось долго. Сначала он берётся показывать мне вещи, которые он прикупил для своего нового дома, чтобы украсить его. И вещи все правильные: сливочник, какие-то жестянки, реликтовая чугунная вафельница, даже антикварная красная прялка. Им в доме самое место. Но когда он перебирает их, то зрелище жалостное, потому что всё это куплено, можно сказать, не глядя. Он оптом купил себе прошлое, понимаете? Каждые пять минут трезвонит спутниковый телефон, мелодия из Моцарта, не извольте сомневаться, и пока хозяин собачится со звонящими, эти старинные восхитительные вещи маются у меня перед глазами, как лыжник в бане. Телефон у него «Эрикссон», конечно, расписанный вручную по индивидуальному заказу, видели такие?

– Индивидуальному? – повторяет Кристиан.

– И вот, когда я уже всё рассмотрел, он спрашивает меня: «И что вы думаете?» – «О чём?», – переспрашиваю я, потому что меня по-прежнему мутит, стоит мне подумать об этих цветах. «На чём сделать акценты? Что оттенить? Без чего не обойтись?» Читал, значит, журналы, заучил слова. И теперь советуется со мной, как профи с профи, чертовски так доверительно, с чего начать, чего этому дому не хватает безусловно. И тогда я срываюсь.