Текст книги "Декоратор. Книга вещности"

Автор книги: Тургрим Эгген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

– Ты не веришь в оргонную энергию?

– Я? Я, знаешь ли, наёмный исполнитель, – хмыкаю я. – А вот Верховный суд США вынес вердикт, что оргонной энергии не существует.

– Джордано Бруно тоже сожгли, но Земля не стала от этого более плоской, – огрызается Сильвия.

– Насколько я знаю, Бруно утверждал, что Земля и другие планеты вращаются вокруг Солнца, но он никогда не говорил, что человека можно сунуть на пару минут в шкаф и он начнёт скакать как заведённый.

– Ладно, но попробовать я могу? – С этими словами Сильвия забирается внутрь и усаживается на скамеечке. Я закрываю дверцу и заглядываю в квадратное окошко. Она сидит с закрытыми глазами.

– Тут клаустрофобию заработаешь! – Доносится до меня её голос.

У меня была мысль повесить там миниатюрную лампу дневного света, но мои консультанты утверждали, что это убьёт искомое излучение. Оказалось, приверженцы оргонной энергии как огня боятся электромагнитного излучения. Карл-Йорген Йэвер ни при каких условиях не сядет за монитор без особой системы защиты, он почти не включает телевизор и не знаком с мобильным телефоном. Его страшно беспокоит вероятное негативные воздействие стекла двойной видимости на оргонон, но я напомнил ему, что рубильник – всего лишь страховка на случай экстренной необходимости. Мне все эти чудачества кажутся старомодными и навязчивыми, как страхи слабоумных пациентов заведений с особым режимом, которых вечно «травят» и «сводят в могилу» разные там «лучи».

Сильвия затихла.

Я бросаю взгляд на часы, потом пытаюсь вспомнить, какие у меня тут были дела. Ах да, камин: промерить заново и определиться с материалом. Я решил сделать его простым – простым и чуточку скучным, хотя это огорчительно, учитывая, что он доминирует в комнате. Я сговорился завтра созвониться с каменщиком. Ещё надо снять барсука и попробовать впихнуть его в машину. Он, между прочим, неподъёмный. Пока неясно, куда его девать. Катрине вряд ли согласится повесить его у нас дома. А если экспонировать его на Ежегодной художественной выставке? – прикидываю я.

Мне кажется, она подзаряжается уже долго.

Неужто что-то чувствует? У меня не было времени посидеть в шкафу больше тридцати секунд, и то я потом стеснялся собственной глупости. Но я же скептик. А что именно надлежит чувствовать по проскрипции? Я прочитал несколько отчётов посвящённых, но толком не разобрался. А вдруг речь о сексуальной энергии, так занимавшей Райха? Вдруг человека там просто возбуждают?

Я присаживаюсь на кровать лицом к ванной. Поразительно, каким долготерпеливым паинькой я оказался, в смысле Сильвии. Было, правда, несколько моментиков... но мимолётных и несерьёзных. Хорошо бы она уже уехала.

Тут я вижу, что она выходит.

– Прости, пожалуйста, а можно мне пописать? – спрашивает она.

– Конечно. Ты будешь самая первая, – отвечаю я. – Там где-то есть салфетки.

– Вот эта кнопка? – спрашивает она, нажимая на рубильник; стекло запотевает. Мне едва видно силуэт.

– Великий Боже, ну круто! – доносится до меня, пока Сильвия закрывает за собой дверь.

Я не могу со стопроцентной уверенностью сказать, что именно произошло. То ли замкнуло электричество, то ли дал сбой трансформатор, подводящий к мембране между стёклами двенадцать ватт, а может, всё это мне пригрезилось. Но какое-то мгновение, несколько секунд, я вижу её совершенно отчётливо: она встаёт с унитаза, подтягивает трусы и колготы, но её осеняет новая мысль, она подходит к биде и усаживается на него орлом. И в тот самый миг, когда стекло вновь заволакивает туманом, я ловлю её взгляд. Глаза выследили меня – того, кто подсматривает в спальне. Я пытаюсь сглотнуть, но в горле пересохло.

Когда она выходит, я так и сижу на кровати, разбитый и раздавленный.

– Знаешь, довольно странно, – говорит она. – Но мне кажется, ты не должен так огульно отвергать эту оргонную энергию. Что-то со мной происходило.

– А что ты чувствовала? – спрашиваю я в надежде, что она не обратит внимания на мой вдруг осипший голос.

– Во-первых, жутко хочется писать, – хохочет Сильвия. – Во-вторых, какое-то возбуждение, первый раз такое чувствую. Вроде зуда. Лучше слова не подберу.

– Сексуального? – спрашиваю я.

– Да нет, – отвечает она с коротким смешком. – Не по этой части, точно нет.

Она замечает выражение моего лица:

– Сигбьёрн?..

– Ответь мне на один вопрос, – прошу я. – Ты биде пользовалась?

– Да. А нельзя было?

Она задумывается, потом выпаливает:

– Ты подсматривал! Так я и знала, что это жульничество со стеклом. Ты как маленький мальчик!

– Я ничего не делал, – объясняю я. – Техническая неполадка.

– Кто бы сомневался, – тянет Сильвия с издёвкой. – Я отлично помню, как в последний раз ненарочно оказалась у окна мальчишечьего туалета, когда там писали мои одноклассники. Мне было лет восемь. Максимум девять.

– В самом деле я ни при чём, – оправдываюсь я.

Она встаёт прямо передо мной и вцепляется глазами мне в глаза, на лице упрямое и обиженное выражение.

– Хотя меня это страшно раззадорило.

– У-у-у, тогда я пошла, – бросает Сильвия раздражённо. – Я найду дорогу. А ты оставайся тут... забавляться. Малютка ты наш.

Когда до меня доходит смысл сказанного ею, я цепенею от ярости. Ей никто не давал права. Я не позволю пренебрегать и издеваться надо мной. Я вспоминаю звуки, доносящиеся из её спальни. Думаю о греческом пляжном жиголо. Зачем она втаптывает меня в грязь? Зачем списывает меня в полнейшие ничтожества? Я не дам ей уйти с этим!

Сильвия проходит мимо курсом к дверям, и тогда я решительно хватаю её за запястье.

– Пусти! – орёт она, вырываясь. Но мне удаётся удержать хватку.

– Не смей говорить мне такие вещи, – цежу я и слышу, как пресекается голос.

– Что хочу, то и говорю, – шипит она. – Дай пройти!

Затянутым движением, с силой, какой в себе никогда не подозревал, я направляю её в обратную сторону, и она валится навзничь на роскошную кровать. Она не ударяется. Но прежде чем она встаёт на ноги, я успеваю насесть на неё и прижать к матрасу. Моё лицо в каких-то миллиметрах от её, и я чувствую запах изо рта, слышу дыхание как у астматика.

– Свинья! – Она плюёт мне в лицо. И попадает точно в левый глаз, что не умеряет моего бешенства.

– Я тебя проучу, – шиплю я. Прижимая её торсом и левым локтем, я запускаю правую руку под юбку и нащупываю там резинку колгот. Покопавшись ещё, я подцепляю резинку от трусов тоже и дёргаю что есть мочи. Раздаётся треск, и всё хозяйство в порванном виде съезжает до колен. Ещё рывок, и она свободна от этой амуниции. Ноги отчаянно молотят воздух, и, чтоб она не надавала мне тумаков, я втискиваюсь ей между бёдер. Она норовит схватить меня за волосы, но они слишком коротко пострижены, не уцепишься.

Когда Сильвия осознаёт, что я задумал, – вернее сказать, когда я понимаю, что задумал, – она смиряется. Ждёт, что я возьму её и уже отвалю. Как ни суди, лучшего она не заслуживает. Я отдаю себе отчёт в последствиях, но мне представляется, что остановись я сейчас, некоторым образом будет ещё хуже. Тогда она в придачу замучает меня насмешками.

Закатав юбку наверх, я вожусь с молнией на собственных брюках. Сильвия лежит спокойно, не так сжавшись, отвернув голову и глядя в пустоту. Щёки пылают, и я вижу, что она едва не плачет.

Раз в жизни меня это не колышет.

Но мне не следовало расслабляться раньше времени. Потому что, когда я пристраиваюсь, чтобы войти в неё, она с нечеловеческой силой врезает мне под дых. Хватая ртом воздух, я на секунду выпрямляюсь, сидя на коленях, но она успевает выдернуть одну ногу и со всей дури безжалостно смазать мне по яйцам. Хоть она не достигает эффекта, на который рассчитывала, но удар выводит меня из равновесия, и я лечу на пол головой вперёд. Всё обходится, я мухой вскакиваю на ноги, по она ещё проворнее. Я глазом не успеваю моргнуть, как она выскакивает из спальни и кидается вниз по лестнице. Я следом.

Когда я вылетаю из комнаты, в шахте лестницы с бешеной скоростью исчезает её обесцвеченная макушка. Потом она обескураженно вскрикивает, и я слышу ряд зловещих, шмякающих ударов. Она поскользнулась на лестнице.

– Сильвия? – окликаю я, когда всё стихает. Она могла здорово расшибиться. Никакого ответа, шагов тоже не слышно, тишина. Даже стонов нет. В испуге я понимаю, что она могла притаиться за поворотом с чем-нибудь тяжёлым в руке, чтоб дать мне по голове, поэтому я спускаюсь медленно-медленно, зыркая глазами налево-направо. Поскольку я крадусь так осторожно, я нащупываю сломанную ступеньку вовремя, не успев встать на неё и покатиться вниз, как Сильвия. Она лежит внизу.

– Сильвия, ты ударилась? – снова спрашиваю я. – Видишь, всё-таки лестница оказалась не такой надёжной. Прости, мне очень жаль.

С нижней ступеньки я делаю шаг в сторону, чтоб она не смогла заехать мне в пах. Она лежит на спине. Лицо отвёрнуто в сторону, и я осторожно по большому радиусу обхожу её и захожу с той стороны.

Безжизненная.

– Сильвия?

Глаза упёрты в пол, взгляд застывший.

О боже мой, думаю я.

Всё не может быть так ужасно, как кажется. Я понимаю, что надо немедленно звонить «113», но потом вспоминаю, что телефон не подключен. Обшариваю карманы её пальто в поисках мобильника, но у неё нет. Насколько я помню, я ни разу не видел её с трубкой. Паника сжимает голову, как захлопнувшийся капкан. Хотя поднять её мне не по силам, по какой-то причине я твёрдо верю, что должен оттащить её назад в спальню и там попробовать вернуть к жизни. Когда она наконец лежит на спине на кровати, по-прежнему без признаков жизни, с меня льёт пот. Я приношу воду и брызгаю ей в лицо. Пробую дыхание рот в рот, сперва сепаратно, потом в комплексе с массажем сердца, как меня учили на военных сборах резервистов-санитаров, к которым я приписан. Оба наших лица перемазаны моим потом и слюнями. Наверно, из-за паники и стресса я произвожу манипуляции неверно, во всяком случае, Сильвия не реагирует. Не начинает дышать, не шевелится. Пульса нет. Лежит как колода.

– Я тебя люблю, – заклинаю я. – Ну возвращайся ко мне, ну давай!

Она не шевелится. Взгляд застывший.

– Но я тебя всегда любил! – сиплю я и понимаю, что сдался.

Любил? Люблю. Какая разница?

Немного успокоившись, когда сердце уже не стучит так оглушающе и неистово в ушах, я заставляю себя встать в ногах кровати и всмотреться в неё. Единственно взгляд выдаёт, что некое насилие или вольности сверх нормы были допущены в отношении неё. Я не могу этого видеть, иду и опускаю веки. Теперь она будто спит – рот расслаблен, помада обкусана, – но красива. Восхитительно.

Она лежит раздвинув ноги. Где-то я читал, что когда ломается шея, то в эту секунду или на миг раньше умирающие, например, висельники, опорожняют содержимое кишечника. А Сильвия нет. Такая же подмытая, как встала с биде.

Медленно и неописуемо бережно я начинаю раздевать её. Тело податливо, всё идёт как по маслу. Сперва белый свитер – я опасливо стягиваю его через голову, чтобы не открылись глаза; затем засовываю руки ей под спину, расстёгиваю бюстгальтер и освобождаю лямки. Бормочу «прости». Нахожу пуговицу и молнию в боку юбки, расстёгиваю их, и юбка послушно соскальзывает с ног. Потом укладываю её так, как она лежала. С раскинутыми и чуть заведёнными вверх руками. Так груди приподнимаются и присобираются, это её особенно украшает.

Не спуская с Сильвии глаз, я разоблачаюсь. Она ещё прекраснее, чем я думал. В ней, обнажённой и дремлющей, есть сходство с моделями Ренуара, особенно раннего. И меня наполняет такая грусть, что это ушло, хотя я вижу глазами, что нет, ещё пока не ушло, и я остро чувствую радость от того, что мы, в самый последний раз, наконец будем вместе.

Я тихо ложусь рядышком с ней, головой на вытянутой руке, и ощущаю тепло и мягкость её тела. Для женщины за тридцать у неё кожа невиданной красоты и чистоты, даже молодые и ухоженные такой не похвалятся. Я глажу пальцами каждый миллиметр, от макушки до пяток. Как бы то ни было, думаю я, но она уйдёт из жизни в ласке, любви и уважении. Провожу рукой по коротким, но жёстким и курчавым волосёнкам на лобке. Они тёмные, почти чёрные, и она подрала их воском под бикини, готовясь к греческим каникулам.

По правде сказать, я не вижу ничего особенного, никакой «подушки». Восхитительный бугорок, неотразимый и манящий. Губы чуть раздвинуты и розовые-розовые, как дёсны, думаю я.

Подискутировав сам с собой и убедившись, что она наверняка не станет противиться – то есть, что живая Сильвия не стала бы противиться, получи она заверения, что всё будет сделано с нежностью и уважением, – я ложусь на неё и люблю её. Я обцеловываю её, всю-всю, шею, щёки, соски, и вхожу в неё. Она мокрющая. Хоть в этом Туре Мельхейм не приврал.

Несуетно, со страхом и трепетом я люблю её на голом матрасе в спальне Йэвера и не забываю нашёптывать ей слова утешения. Мне кажется, это очень красивое прощание. Я зажмуриваюсь и представляю себе машину «скорой помощи», слышу сирену, вижу, как Сильвию волокут мимо на носилках, не дав мне проститься с ней, а потом я остаюсь отвечать на вопросы. Нет, лучше так. Я прогоняю все мысли о том, что будет потом, и думаю лишь, как доставить ей максимум удовольствия. И себе тоже. Я неплохой любовник. Жаль только, она этого не успела узнать раньше.

Я кончаю на легчайшем, затянутом движении, но продолжаю подмахивать, пока не прыскает семя, а оно льётся, льётся, льётся, бесконечно. Потом я нежно целую её в губы и ложусь отдохнуть, зарывшись головой ей в груди. Слушаю, как бьётся сердце. Не бьётся. Я начинаю рыдать.

Ещё через десять минут я встаю. За окном полная тьма. У меня нет желания потрогать, не коченеет ли она. Облачившись, я мгновенно, как будто по мановению одежды, начинаю мыслить практически.

У меня не было других мыслей, кроме как обратиться в полицию, заявить о случившемся. Это несчастный случай, так? Судмедэксперты без труда разберутся, что она действительно упала и свернула себе шею. Но они найдут мою сперму, тоже без труда. Я не думал скрывать, что мы были близки. Да это и невозможно: вон из неё льётся, сегодня и вправду извержение семени, да ещё она не контролирует мускулы, не удерживает. Я иду в ванную, отыскиваю салфетку и запихиваю в неё, чтобы не закапала матрас. Но судмедэксперты не пройдут мимо и такой подробности, что близость имела место после смерти покойной. Это факт, неудачный для меня сам по себе, плюс он лишает веры мои объяснения в целом. Карается ли по закону то, что я только что совершил? Кстати, неизвестно. Но неприятностей не оберёшься, это к гадалке не ходи.

Как только найдут тело.

Я думаю о Катрине. Какой ад ей предстоит! Теперь, когда отношения вновь обрели теплоту. Только представить её родителей или Таню с Кристианом. И беднягу Йэвера, чей новый дом был освящён столь своеобычно. Он мне ещё и не заплатит. Впрочем, это будет самая пустячная из моих проблем.

А если её не найдут?

Я припоминаю эпизод с Эйнаром Сюлте, когда я искушал себя мыслью столкнуть его с лестницы. Отвратительная параллель, будто нашаманил себе. Но я помню, что подумал тогда: меня с Сюлте ничто не связывает и никто не свяжет наши имена. А тут и подавно. Кто видел меня с Сильвией? Уж не говоря о том, что ей завтра уезжать в Грецию на три недели. Всё это время её не хватятся, а там и след простыл. По крайней мере, в доме Йэвера, который едва ли станет первым местом, с которого начнут поиски пропавшей.

Убийство, которое можно было бы назвать идеальным, если б не один нюанс: это не убийство. Но об этом я уже говорил.

Завтра сюда никто не придёт. Йэвер в отъезде, каменщик ждёт моего звонка. Водопроводчик и электрик работу закончили. У двух плотников остались недоделки, в маленьких комнатах второго этажа разложен их инструмент, но у них другая работа на этой неделе, я могу рассчитывать на них не ранее понедельника. А если они захотят забрать инструмент? Обе связки ключей у меня. Я им не очень-то доверяю, поэтому каждый раз сам впускаю их и запираю за ними. Если им понадобится инструмент, им придётся звонить мне договариваться. Ни малейшей опасности.

До меня начинает доходить, что я вынужден буду проделать. Где и как?

Любушка моя, похоже, не судьба тебе упокоиться в освящённой земле, думаю я, разглядывая нагую прелестницу на матрасе. Насколько я тебя знаю, сие обстоятельство не играет для тебя судьбоносной роли. Зато я придумаю кое-что получше. Получите и покрасивее. Сберегу тебя навечно!

Я собираю её одежду и скидываю в кучу на полу. В одной из комнат находится кусок плёнки, которым можно её закрыть. Понимая, что к завтрашнему свиданию она будет уже не та, я прежде чем укутать её плёнкой, нежно чмокаю её в лоб и говорю: «Любимая, прощай».

Сильвия выглядит по-прежнему умиротворённо. И даже в большей степени. Похоже, что она улыбается, слабо и загадочно, как женщина после оргазма. Видя это, я испытываю счастье.

Я распахиваю в спальне окно, чтобы жара не нанесла ей вреда, и для пущей безопасности запираю дверь снаружи.

Её одежду я кидаю в багажник машины. Сейчас не время думать, как с ней поступить, это терпит. Я включаю сигнализацию, захлопываю и запираю дверь. Датчики установлены на окнах первого этажа, а наверху – нет. Они реагируют на движение. Например, если влетит птица, они сработают. Вдруг меня это пугает. Хотя окно распахнуто не настолько, чтобы залетела птица. Ничего не случится. Можно спокойно ехать домой.

Завтра предстоит купить кучу материала и будет много работы. Но меня это даже вдохновляет.

Когда я наконец, чуть живой от усталости, добираюсь до дома, Катрине нет. Она ушла в кино, написано в записке. Господи, люблю тебя за то, что не перевелись ещё почтенные обыватели, которые по воскресеньям совершают лыжные прогулки, а потом отправляются в кино и, бывает, позволяют себе перекусить после фильма в городе. Не знающие убийств в ином виде, кроме пропущенных киноцензурой. Я сразу ложусь спать и ставлю будильник на семь утра.

Мне предстоит много дел.

В серой предрассветной мгле, когда я просыпаюсь, меня одолевает мучительное смятение. Несколько минут уходит на то, чтобы привести в порядок мысли и чувства и воссоздать картину вчерашнего дня. Фантазии и воспоминания сплетаются, не различишь, и твёрдо я знаю лишь одно: сложилась чрезвычайно опасная ситуация и надо действовать. Я вылезаю из кровати, не будя Катрине, и встаю под ледяной душ. Помогает. Диспозиция проясняется. Мучает только, что вчера, засыпая, я исходил конструктивными, креативнейшими идеями, фонтанировал ими, а сегодня не могу оживить ни тех мыслей, ни чувств. Всё забивает страх.

Когда я её увижу, станет лучше, утешаюсь я.

Магазины, которые мне нужны, открываются не раньше восьми, так что у меня есть полчаса на себя, на кофе и самокопание; о завтраке речи нет, хотя я чувствую потребность в дополнительной энергии. Мне не хочется встречаться с Катрине, поэтому я пробираюсь в спальню и убеждаюсь, что её будильник не зазвонит раньше восьми. Вернувшись на кухню, я минут десять-двенадцать посвящаю самогипнозу, я концентрируюсь на дыхании и ухожу в тишину с головой, так что возникает полнейшее ощущение, что я слышу, как толчками струится по телу кровь, как её тепло с заданным ритмом доходит до кончиков пальцев. Люди, не знакомые с тайнами гипноза, считают транс – состояние, когда время замирает, – разновидностью белой горячки, которая открывает доступ в под– и бессознательное, так что человек не отдаёт себе отчёта в собственных действиях, непредсказуем и может сказать или натворить что угодно. На самом деле всё строго наоборот. Во время гипноза человек вменяем как никогда.

Я оставляю Катрине записку, что ей не стоит рассчитывать на моё возвращение к обеду, одеваюсь и выхожу из дому.

На покупки уходит три часа и несколько тысяч крон. Я собираю все чеки, хочу потом некоторые из них уничтожить. В каждом магазине я даю себе установку не привлекать внимания, не суетиться и не вести себя так, будто покупка – вопрос жизни и смерти, но это напрасные предосторожности. Я попадаю на заспанных, борющихся с зевотой рабочих склада, которые берут мой список и как сомнамбулы плетутся за товаром, поддерживая себя мыслями исключительно об утренней чашечке кофе и свежей газете, от которых я их оторвал. В тёмно-синей спортивной стёганой куртке, которую я прежде никогда не надевал в городе, я похож, скорее всего, не на мастера-ремонтника, а на новосёла с грандиозными планами на день. Время от времени я задаю разные вопросы технического плана и получаю благожелательные и профессиональные советы.

Забив материалами багажник и заднее сиденье, я еду в Виндерен, где дом во всей своей свежеокрашенной красе ждёт меня. Создателя и разрушителя. Шиву с двумя парами рук. Сегодня мне пригодятся обе.

Я перетаскиваю тяжести. Мешки с моментально застывающим бетоном, рулоны толстых пластиковых мешков, батареи больших тюбиков со шпаклёвкой и эпоксидкой, кисточки, инструменты и прочее. В основном всё остаётся на первом этаже, где я затянул пол толстым пластиком, чтоб не испачкался и не покорябался. Я переоделся в рабочую одежду: старые кроссовки Nike и синий комбинезон с логотипом какой-то транспортной фирмы на спине. Его я просто-напросто украл, как сказали бы рабочие – «придержал».

Потом поднимаюсь на второй этаж. Тут холодно, я закрываю окно, прежде чем подойти к постели Йэвера и поднять укутывающую Сильвию плёнку. Открыть глаза и взглянуть на неё требует изрядного мужества, но, проделав это, я исполняюсь благодарности. Я вижу, что придумал всё правильно. План сработает.

Все цвета стёрлись из неё за те полсуток, что меня здесь не было, кожа приобрела мёрзлый, синюшный оттенок. Натуральная чернота растительности – бровей, непрокрашенных корней, волос на лобке – контрастирует с ним совершенно гротескно, как будто грим. «Я блондинка, втиснутая в тело брюнетки», – пошутила Сильвия однажды. Сейчас это как никогда верно.

Я трогаю внутреннюю сторону бедра, где по логике вещей кожа должна быть самой тёплой. Она стылая, но не ледяная. Всё же температура настолько противоестественная, что меня пробивает дрожь, я натягиваю серые нитяные перчатки, которые держал в кармане. Не закаменела ли она? Об этом я хорошенько не подумал, да и знаний не хватает. Ограниченная подвижность тела нарушит мои планы, и я задним умом понимаю, что зря открывал окно. Я пробую согнуть колено, и нога сгибается полностью, но с трудом и скрипом, как мои собственные члены наутро после рекордного лыжного забега.

– Прости, – извиняюсь я, перекладывая Сильвию на бок. Я придаю её рукам более естественную позу, это похоже на манипуляции с куклой, на каких художники учатся рисовать движения. Я поворачиваю её ещё раз, на живот. Потрясающей красоты геометрия тела, а вот ямочки на крестце. Гладя красивые ягодицы, я обнаруживаю, что они уплощились от лежания, но выясняется, что их можно вымесить в более совершенную форму и что, прежде чем начнётся разложение, тело обретает пластилиновую пластичность, Идеальный материал для работы.

Мозг фотографирует и сохраняет всё в памяти. Я снова укладываю Сильвию на спину и обследую груди, их тоже можно формировать, потому что жир наполовину застыл. Соски эрегированы, интересно, это стандартный физиологический процесс или мне просто повезло? Всё время вскрываются новые стильные детали: неприметная припухлость на месте кадыка, бесподобная жировая складка между грудью и подмышкой; то, как мягкий оползень живота выворачивает пупок. На бёдрах уже заметная «апельсиновая корка», но я думаю, что смогу ей с этим помочь.

Общение с ней как с формой, освобождённой от разрушительных личностных установок, переводит мою любовь к ней в новое измерение. Было бы извращением утверждать, что она милее мне в таком виде; нет, нет, так я не думаю. Я бы всё отдал, чтобы услышать её смех, лучше, конечно, не тот презрительный и издевательский, который так взбесил меня вчера, а её обычный, рассыпчатый и немного вульгарный. Смеха не будет. Мне не нравится думать о ней, как о «мёртвой», ибо тело передо мной живо неоспоримо, и я думаю иначе: её субъективное время вышло. Теперь она для меня объект. И разве такое отношение не есть одна из предпосылок любви? Разве не в объект мы влюбляемся? Теперь, когда она не в состоянии отвергнуть мои ласки, уберечь себя от них, возникла интимность, исполненная красоты и сиюминутности. Она во власти моих любящих и уважительных рук. Это окончательное примирение. Я счастлив, что мне довелось испытать такое.

А теперь за дело.

Я меняю перчатки на пару резиновых хирургических и принимаюсь обмазывать тело жиром, сверху донизу. Это тягучее вещество на основе силикона под названием Linux, которым пользуются в том числе штукатуры. Я поднимаю волосы и тем же жиром приклеиваю их к макушке. Лицо и голова меня не интересуют в данный момент. Она недавно тщательно выбрила всё тело, это весьма облегчает мою работу. Нагреваясь от моих рук, жир начинает источать искусственный, но приятный аромат, напоминающий сосновую свежесть. Я пробую думать, что делаю ей массаж с ароматическим маслом и представляю себе, как она жмурилась бы от удовольствия, – Катрине утверждает, что я бесподобный массажист; как положено в эротическом массаже, вагину я оставляю на сладкое и под конец замазываю все её женские прелести толстым слоем жира, хотя и решил отказаться от самых изобличающих проекций. Сначала надо посмотреть, как будет получаться. Естественно, мне тоже процесс доставил удовольствие.

Покончив со смазкой, я перехожу к формам: укладываю Сильвию на живот и приношу материал для их изготовления, это пластик на основе моментальной эпоксидки. Я впервые работаю с ним, приходится для начала изучить инструкцию. Мне потребуются килограммы его, понимаю я и тревожусь, хватит ли мне. Я купил целую упаковку – должно хватить.

Вещество оказывается сероватой массой идеальной мягкости, вроде тонкой гончарной глины. Но, честно говоря, пахнет отвратно. Я накладываю массу на спину, бёдра, ноги и ягодицы, постоянно проверяя, чтобы слой был достаточно толстый, не меньше пяти миллиметров. Сделав почти целиком эту сторону, я соображаю, что проще было разделить её на сегменты и лепить их отдельно. Но ладно, это позже, если останется материал. Масса схватывается сразу, я чувствую и хвалю себя, что не стал экономить на пластиковых перчатках. Они улетят со свистом.

Инструкция советует использовать для придания пластмассе прочности тепло, поэтому я достаю купленный сварочный аппарат, включаю его и вожу синей дугой над массой, но на почтительном расстоянии. Запечь её мне бы никак не хотелось, надо только прогреть верхний слой корки до шестидесяти-семидясети градусов. Посчитав, что уже довольно, я сажусь, снимаю перчатки, жду. Смотрю на часы – почти час. Впереди долгий день – и ночь.

Аккуратно подцепив эпоксидную скорлупу, я отделяю её без труда. Разбежалось несколько трещин, но это ерунда, сама отливка достаточно твёрдая и держит форму. Я пытаюсь её согнуть. Едва подаётся. Нет на свете ничего невозможного, думаю я, надо лишь правильно подобрать материал.

Следующие два часа я леплю отпечаток за отпечатком, пока не кончается эпоксидка. Я кручу и верчу куклу, чтобы схватить именно такой изгиб, поворот руки, плавную округлость на стыке бедра, попы и ноги. Теперь у меня полный набор пластиковых форм. Сильвия готова к запуску в массовое производство. Пробил-таки её час. Я раскладываю формы по полу и изучаю их. Это детали моего конструктора. Один отпечаток я изымаю, безупречный слепок с её лона. Но в него залипли волосы с лобка, поэтому придётся мне от него избавиться. Как ни жаль.

Теперь на очереди тот этап работы, от которого меня в самом деле воротит. Смогу ли я? И ещё вопрос: дано ли мне право? Но его я вынужден оставить без ответа.

Вот оно, собственно, прощание. Теперь, когда я скопировал всё, достойное сохранения, придётся её разделать. Я замечаю, что сейчас это деяние вызывает во мне, насколько такое возможно, меньший протест, поскольку мысленно и творчески я уже проделал схожую процедуру, я вычленял фрагменты её тела, я их дробил. Но всё равно я адски мучаюсь, тем более не желаю видеть всего этого, поэтому я затеняю ванную насколько это вообще возможно, прежде чем притащить Сильвию и положить её в ванну. Она каменная, неподъёмная и не помогает мне, а шмякается головой вперёд, мерзко хлюпая силиконовым салом.

Я достаю электропилу с новым алмазным полотном. Оно берёт даже сталь, если надо. А моя леди не стальная. Я закрыл всё плёнкой, но не представляю себе, сколько и какой грязи будет. Кровь должна была свернуться, но остальная требуха?

Её левое запястье. Я беру её ладонь в свою, как для пожатия, включаю пилу, примериваюсь, зажмуриваюсь, режу. Потом чувствую, что рука повисла, это я стою, зажав в пальцах чужую бесхозную конечность. Так просто? Оказывается, нас элементарно лишить целостности, когда до этого доходит. Кости, мышцы, сухожилия – всего-то пустяков. Кровь, как я побаивался, не льётся, так, сукровица, оставляющая затейливые разводы на ванне, плёнке и моём комбинезоне. Если б мне достало сообразительности поместить тело на ночь в холодильник, работа была б просто чистой.

Не могу объяснить, как я держусь. Меня дисциплинирует мысль, что я должен проделать всё эффективно, быстро, чётко и без эмоций. Скотобои работают так каждый день, твержу я, снова и снова сглатывая кислый ком, поршнем скачущий в горле. Хорошо, что я не поел. После левого запястья я, для укрепления решимости, берусь за голову, я держу её за волосы, отвернув лицо, и пилю. Чёрт! Вдруг шальная мысль: вспоминается картинка времён Французской революции – опьянённые властью революционеры торжествующе размахивают головами казнённых господ. История делается и так. Мне легче от мысли, что люди проделывали такое до меня. Такое тоже. Зверство человека ограничено лишь его изобретательностью. Я осторожно откладываю голову лицом вниз.

Потом отрезаю обе руки по плечи, это нетрудно. Кстати пригодилась наконец анатомия, которую мы учили в школе. Мне проще сообразить, где надрезать, чем полному профану. Пусть мне и на секунду не нужна слава мастера этих дел.

Кого люблю, того делю.

Отделив все конечности, я останавливаюсь, не зная, как поступить с обрубком, начинаю сомлевать перед ванной, в которой скопилась куча грязи и пакости, и когда я жду, что вот-вот потеряю сознание, – в дверь звонят! Господи!

Шок такой силы, что я с померкшим рассудком чудом не хлопаюсь в ванную к демонтируемой Сильвии. Сердце останавливается, если верить ощущениям, на сотни секунд. Наконец оно заводится, как нетянущий лодочный мотор, вполсилы и с перебоями. Ещё несколько секунд спустя кровь поступает в мозг, создавая предпосылки для мыслительной деятельности.