Текст книги "Декоратор. Книга вещности"

Автор книги: Тургрим Эгген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Вытираясь свежим белым вафельным полотенцем, я думаю, что следующим должен быть знак, жест, скромное напоминание. Мне приходит на ум, что я знаком с одним из лучших флористов Осло; я пошлю ей тонный вальяжный букет.

Но не раньше вторника или среды. Во всяком случае, вторника.

Сильвия звонит поблагодарить за букет. Сам я его не видел, лишь в общих чертах объяснил моему другу Инге Салвику, чего хочу, и попросил доставить цветы адресату. Инге держит в центре магазин под названием «Fleur de Lis» и считается одним из самых экстравагантных и модных столичных флористов. Мы несколько раз работали вместе, последний раз позапрошлым летом: украшали огромный прогулочный катер для свадьбы судовладельца. Невеста в родстве с королевской семьёй и всё такое. Я не больно люблю оформительскую работу, но иной раз не приходится привередничать. Зато в утешение получил в напарники Инге, он показной гомик и неутомимый балабол. Представьте, мне нравятся его шутливые заигрывания. Инге даёт каждому почувствовать себя привлекательным и достойным внимания, но никогда не сбивается на патетику и пошлость. И у него есть чувство юмора. Типичная выходка в духе Инге – вплести свежие листья марихуаны в столовые букетики на свадьбе такого уровня. «А если они заметят?» – спросил я. «Надеюсь! Ничего более прикольного от этой тухлой публики всё равно не дождёшься», – ответил он. Конечно, всё открылось. Кто-то даже попытался раскурить пару листьев. Сам Инге никогда не работает, не приложившись сперва к травке. Как он говорит, любить природу – так любить целиком.

Вряд ли он вспомнит выставить мне счёт за этот букет.

– Понравился? – спрашиваю я у Сильвии.

– Очень! Такой классный!

Мне жутко интересно, какое место в доме она отвела букету, нашёлся ли для него спокойный пятачок, не затерялся ли он в гуще прочих «эффектных штучек».

– Ты один?

– Как перст.

– Я могу зайти?

– Конечно. Дай мне десять минут и приходи.

Она кладёт трубку, и я ураганом проношусь по квартире, убирая всё. Букетик от Инге пришёлся бы кстати и мне. А то гостиная выглядит голой – не на мой вкус, а на её.

Я рассчитывал, что цветы произведут должное впечатление, но чтобы она немедленно напросилась ко мне... Это превзошло все ожидания. Мысль, что скоро, через несколько минут, она войдёт в мой дом, в мой вещный мир, в обитель моего вкуса – эта мысль чертовски кружит голову. Сильвия сядет на этот диван, к этому столику, насладится блаженным покоем в созданном мной интерьере... Меньше света! – спохватываюсь я. Она его не любит. Я убираю верхний свет, горит лишь напольный светильник и местное освещение картины Улава Кристоффера Йенсена. Я пытаюсь понять, насколько умно будет оставить дверь в спальню приоткрытой, как обычно. Вид фантастических внутренних покоев может подействовать возбуждающе, а с другой стороны – как-то чересчур в лоб. Непонятно. Мысли перемещаются в направлении того, чем я собираюсь её угощать. Алкоголя у нас на любой вкус, Катрине всё время отоваривается в аэропортах. Мы не в состоянии это выпить, и я даже вынужден был попросить её привозить что-нибудь другое, потому что для бесконечных бутылок трудно найти место. Но сегодня я выпью с удовольствием, наверняка и Сильвия тоже. Не буду скрывать, нервы есть и у меня. Пепельница! – внезапно вспоминаю я и кидаюсь за ней на кухню.

Приходит Сильвия. По дороге в прихожую я, усовестившись, притворяю-таки дверь спальни.

Мы с Сильвией на одной волне, ибо является она с бутылкой красного вина. К нему привязана красная ленточка, но оно никак не упаковано. Я не могу с уверенностью сказать, прихорашивалась ли она, – помада свежая, но одежда простая – красный объёмный пуловер с закатывающимся воротником, чёрные хлопчатобумажные брюки, туфли на низком каблуке. Она постриглась, как я вижу. Стрижка наподобие Мадонны времени песенки «True Blue» очень короткая, но игривая. Ей идёт.

Она осматривает квартиру. Я мог бы так щепетильно не закрывать дверь спальни, потому что она не спросясь распахивает её и заглядывает внутрь. «У-у». Проходит через гостиную и добредает до кухни. Наверняка её поразило, насколько в нашей квартире больше места, чем в её, и даже если она не улавливает спокойной, выверенной гармонии, то чистоту и порядок видит.

– У вас гораздо холоднее, чем у меня, – говорит она.

– Но ты не мёрзнешь, надеюсь? Я могу прибавить жару.

– Нет. Спасибо. Я на минутку.

Что такое? По чести сказать, эти сбивчивые сигналы говорят о её душевном разброде. Не похоже, чтобы она была счастлива находиться здесь. Она молчалива, задумчива, даже смущена. Не настроена общаться, короче. Не могу сказать, чтобы мне это нравилось, но можно попробовать помочь ей расслабиться.

– Что будешь пить? – спрашиваю я.

Мы сели, я – в кресло, она – на диван и подалась вперёд рассмотреть стол: гладит пальцами край тяжёлой, многокилограммовой стеклянной плиты.

– Не знаю, —говорит она.

– Может, горячего?

Она улыбается:

– А айриш кофе можешь приготовить?

– Не уверен, но думаю, ингредиенты имеются, – отвечаю я.

– Кофе, виски, коричневый сахар и сливки. Надо бы сказать «кофе по-ирландски» да разве кто оценит?

Я – точно нет. Катрине тоже любит выбирать айриш кофе, это теперь в Норвегии дамское баловство, и я пару раз видел, как она его готовит. Я решаю намешать и для себя тоже.

– У нас настоящее ирландское виски! – кричу я, запустив кофеварку и похлопав дверцами шкафов. Сильвия мямлит что-то в ответ. Вот в чём смысл хорошего оснащения кухни. Я готовлю крепкий, настоящий эспрессо, не жалею сахара и навожу сверху горку сливок из баллончика, который у нас всегда стоит в холодильнике. Мне в голову приходит новая идея, и я обшариваю кухню в поисках непочатой коробки конфет. Находится шоколад «Godiva», единственный, который Катрине любит. Сам я его в рот не беру, но знаю кое-что о том, как шоколад деморализует женщин. Чтобы её не тяготило, что я вскрыл целую коробку ради неё, я сдираю обёртку, снимаю крышку, выкидываю в помойку три конфетки и лишь потом уношу всё это в комнату на подносе из нержавеющей стали с ручками из массива груши.

– Ой, да ты что, шоколад мне нельзя! – говорит Сильвия и немедленно засовывает в рот конфетку. Следом ещё одну. Я же говорю – деморализует. Мне приятно смотреть, как плотоядно набрасывается она на конфеты, как попавший в рот кусочек утягивается внутрь мощным вакуумом, точно поток расплавленной руды. Зов плоти. Жаль, что я не могу столь же открыто выказать своё вожделение.

Я пробую свой айриш кофе – сногсшибательно.

– Ну как тебе здесь нравится? – спрашиваю я.

У неё по-прежнему полон рот шоколада.

– Почти как я думала. Очень красиво, по всем правилам. Кухня – супер. Я б добавила всяких штучек для уюта, но это ж я.

В порядке компенсации за недостающий уют она забралась на диван с ногами и сидит, скрючившись, как эмбрион, обхватив кружку с кофе обеими руками. «Неужели здесь так холодно?» – думаю я.

Она долго молчит. Я тоже. Мне не в тягость помолчать.

– Сигбьёрн, знаешь, – начинает она нерешительно.

– Да?

– Меня очень порадовали сами цветы, но огорчил скрытый подтекст этого жеста. Ты меня понимаешь?

– И какой подтекст?

– Тебе лучше знать. Но зачем-то ты всё время звонишь, куда-то приглашаешь, чего-то хочешь. Я искренне тронута цветами, но это всё пора прекращать. Я больше не могу.

Услышанное меня не радует, но я помалкиваю. Она продолжает:

– Если ты не уймёшься, мне ничего не останется, как уехать отсюда. Хотя мне здесь хорошо. И у меня нет желания переезжать. Тебе не жалко так жестоко вынуждать меня на этот шаг?

– Конечно жалко.

– Тогда оставь меня в покое.

– Я не хочу, чтоб ты уезжала.

– Хорошо. Но тогда ты должен понять, что я тебе говорю. И вести себя нормально.

– А когда я вёл себя ненормально? – спрашиваю я.

– Нет-нет, ничего из ряда вон ты не сделал, я этого не говорила. Я имела в виду, что ты должен научиться относиться ко мне как к соседке. Просто соседке. Понимаешь?

– Предположим.

– Мне очень жаль, если я дала тебе повод думать, что заинтересована в чём-то большем, чем добрые соседские отношения. Это целиком моя проблема. Я не умею выдерживать дистанцию. И многие понимают меня превратно. Поэтому я пришла сказать тебе это чётко и ясно.

– Ты хотела ещё что-то добавить? – спрашиваю я, поскольку пауза затягивается.

– Не думай, что мне легко это говорить. Но, пожалуйста, выслушай меня и постарайся понять и запомнить: я не хочу никаких любовных отношений с тобой. Ты хороший, милый парень, по крайней мере, я считаю тебя хорошим, и мне нравится с тобой разговаривать. Но на этом – всё. Я не желаю, чтоб надо мной тяготели эти твои ожидания, я не в силах им соответствовать. Эта тема совершенно неактуальна. Поэтому давай, прежде чем я уйду, мы с тобой условимся быть друзьями. Обычными друзьями. Что ты на это скажешь?

– Ты имеешь в виду просто друзьями?

– Бог мой, быть друзьями это не «просто». Так только мужики о дружбе рассуждают. А дружба – это очень много, должна тебе сказать.

– Но она не включает кое-чего.

– Она не включает всего несколько аспектов. Без которых нам с тобой суждено обойтись. Во всяком случае, я намерена обойтись без них.

Она отхлёбывает глоток, и я вижу, что зелье начинает действовать. Поза более раскованна, глаза блестят, щёки порозовели. Я не тешу себя фантазиями упоить её до полной сговорчивости, нет, но хорошо бы ей расслабиться. Мне и самому это не помешает, если честно.

Сильвия вновь набрасывается на шоколад, с вызовом даже.

– Я не согласен, – говорю я. – Ты слишком много значишь для меня.

У неё расширяются зрачки.

– Я хочу, чтоб всё было иначе. Чтобы мы любили друг друга. Вот чего я хочу. Быть вместе с тобой.

– Это неактуально, – повторяет она.

– Часть тебя мечтает о том же, – заявляю я.

– Да? Вот как? Мне жаль это говорить, но с этой частью у меня на данном этапе нет никакого контакта.

– На данном этапе, возможно, нет, но я знаю, что ты меня полюбишь. Во всяком случае, я не побоюсь сказать: я тебя люблю. Разве это ничего не значит?

– Это серьёзные слова, Сигбьёрн, очень серьёзные. Это безусловно что-то значит, но я не уверена, что ты понимаешь значение слов, которыми бросаешься. Если начистоту, мне непонятно, что это тебя так заклинило. Мы почти не общались. Ты меня едва знаешь. Если б знал, был бы поосторожнее с такими словами. И я не могу взять в толк, что ты во мне нашёл или думаешь, что нашёл. Просто крыша едет. Будь ты психом, мы бы так с тобой не разговаривали. – Она прыскает. – Может, ты и псих, конечно, но производишь впечатление, в первую очередь, преуспевающего человека, который имеет все основания быть довольным собой и своей работой и живёт с приятной особой. На что я тебе сдалась? Я не яппи, у меня поганая работа, в личной жизни караул, да ещё меня смотри как разнесло. Видел, как я жру твой шоколад? Я просто свинья.

– Любовь не имеет отношения к весу, – отвечаю я.

– Не имеет, ты прав, —улыбается она. – Опять ты мне льстишь. Не думай, мне нелегко отвергать твою, как ты выражаешься, любовь.

– Вот и не отвергай.

– Знаешь, твоя настырность ставит меня в тупик. Это просто уму непостижимо. Если ты думаешь, что она производит приятное впечатление, ты ошибаешься. Запомни на будущее.

– Я буду менее настойчив, но ты должна больше меня любить.

– О нет! Лучше оставим всё как есть. С какой стороны я не подъеду, всё не так. Пожалуй, лучше мне уйти. Спасибо за угощение.

– Не уходи! – вскидываюсь я. – Пожалуйста.

Она уже поднялась, но останавливается, увидев мои слёзы. Они ненаигранные, настоящие. Я не умею плакать по заказу, сколько бы ни дулся.

– Ой-ёй-ёй, только не плачь. Ну постарайся. Я не хотела сделать тебе больно, – говорит она.

Проблема в том, что чем отчаяннее человек старается не заплакать, тем быстрее он заливается слезами. Плотину прорывает. Я бешусь, что не могу уняться, и от злости рыдаю пуще прежнего. Это так стыдно, что я готов провалиться сквозь землю, и мне опять есть о чём плакать, и слёзы льются и льются.

– Я не ухожу, просто принесу кое-что, – говорит Сильвия и скрывается в ванной. Я пробую взять себя в руки, но одного желания мало.

– Ну и красотища! – она возвращается с бумажной салфеткой. —Твоя работа?

Я киваю. Она присаживается на подлокотник и промакивает мне салфеткой глаза и щёки.

– Человеку, который может сделать такую ванную, совсем незачем плакать. Повезло ей, Катрине в смысле. Такая роскошь. Пожалуй, я иногда буду приходить к вам мыться... вот чёрт, опять глупость сморозила.

– Всегда пожалуйста, – говорю я.

– Так, ладно. Сейчас я мыться не буду и домой пока не пойду. Может, ты сваришь ещё по кружечке айриш кофе? Посидим, поговорим о чём-нибудь другом. Я с удовольствием послушаю о тебе. Лады?

Я киваю. Поднимаюсь и выскальзываю из гостиной. Потоп иссяк, хотя я продолжаю шморгать носом. Если так подумать, я двадцать лет, наверно, не плакал на глазах у женщины. С того раза, когда моя мать... при мысли о матери настроение опять падает.

Когда я возвращаюсь, неся два кофе, причём её гораздо слаще моего (от первого меня замутило, поэтому сливок себе я тоже убавил), выясняется, что она улеглась на диване. А коробку с конфетами для удобства поставила себе на живот.

– В нём всё-таки можно неплохо устроиться, надо только знать как, – заявляет она, болтая свешенными через подлокотник ногами.

– Коллекционная вещь, – говорю я.

– А что здесь у тебя неколлекционного? Одна я – некондиция, – отвечает она и берёт очередную конфетку. Коробка почти пуста.

– Я тебя люблю, – говорю я, как бы в утешение.

– Это я уже слышала. Теперь давай послушаем о тебе.

– Тут нечего рассказывать.

– Не может быть. Во-первых, редко когда мужчину так занимают вопросы эстетики. Я думаю, что по большей части ничего в ней не поняла, но впечатление сильное. Поверь мне, большинство виденных мной особей мужского пола – раздолбай, которым до лампочки, что вокруг них творится, было бы пиво в холодильнике и футбол по телику. Ты не такой. Небось ты и футбол не смотришь?

– Если удаётся отвертеться.

– Фантастика. Значит, нас таких двое. А почему?

– Я не вижу в футболе ничего интересного.

– Нет-нет. Почему ты всем этим заинтересовался? Формой, цветом, материалами? Ты собирался быть архитектором?

– Ну я и есть архитектор своего рода, – говорю я и замечаю, что от разговоров на посторонние темы мне делается легче. – Я не возвожу строения, но довожу их до ума. На мой взгляд, одинаково важно, как здание смотрится снаружи и внутри.

– Согласна. Но во все времена мужчины строили дома, а женщины украшали их, разве нет?

– Не совсем. Великие архитекторы, особенно в двадцатом столетии, часто сами создают мебель для своих домов. По большей части они мечтают заниматься и тем и другим одновременно.

– О'кей, но ты обставляешь дома, построенные другими?

– Да. Посмотрела бы ты на дом, который я делаю сейчас! Вилла в стиле классического функционализма, потрясающий дом, про который много лет не вспоминали. И вот я пытаюсь осовременить то, что вложил в проект архитектор, переосмыслить дом в терминах современного изобразительного языка. Это не так далеко от собственно архитектуры, как ты полагаешь.

– Но главное для тебя – сделать красиво? Да?

Сильвия отхлёбывает из кружки, а когда поднимает лицо, на носу у неё сливки. Выглядит комично, но я делаю вид, будто ничего не заметил.

– Красиво? Конечно, всякое творчество такого рода стремится к красоте. Вопрос в том, что считать красивым. Обычно красивым называют то, что модно. Ты согласна?

– Согласна, —говорит она, оттирая сливки, – хотя я свой дом устраиваю, не оглядываясь на моду, да и для тебя она, похоже, немного значит. Ты, по-моему, из другого теста. То есть твоя квартира наверняка считается модной, но я думаю, что она стала такой независимо от моды. Я права?

– В целом да. Я стараюсь следовать собственному вкусу. Я думаю, что есть вещи красивые объективно. Ещё Иммануил Кант...

– Только не Кант! – перебивает она. – Я сдала историю философии и больше не хочу о нём слышать! Не дай бог! Но я хотела спросить о другом. Почему тебе хочется, чтоб было красиво?

– Почему? Я полагаю, человечество всегда стремится к гармонии, к тому, что своим совершенством пробуждает в нём желания, зовёт выйти за будничные пределы.

– Плевать мне на человечество! Повторяю вопрос: почему тебе хочется, чтобы было красиво?

– Лично мне? Боюсь, я не отвечу на такой вопрос. Ты сама можешь сказать, почему ты занимаешься тем, чем занимаешься?

– Легко. Сначала у меня были романтические иллюзии, потом – чтобы зарабатывать на жизнь. Должна ж я что-то делать, пусть больше всего мне хочется валяться на диване и обжираться шоколадом. Было время, когда я ходила в этническом свитере, приковывала себя к воротам фабрик и всякое такое, но это было не вчера. Я перестала думать, что могу изменить мир принципиально. А ты уверен, что можешь?

– Конечно. На том узком поле, где я работаю.

– Вот видишь. Ты идеалист, а я нет. И когда ты понял, что тебе важно сделать всё красивым? В каком возрасте?

– Очень рано.

– Очень рано, – откликается она и кивает. – У тебя родители художники и любят искусство?

Я смеюсь:

– Скорее наоборот.

– Обстановочка неважнецкая?

– Да уж, неважнецкая.

– Я почти так и думала. Знаешь, но говорят: кто в свинарнике поднялся, тот по-свински и живёт. А ты нет?

– Может, я свинья по жизни?

– Не замечала. Признаться, не верится. Сроду не видела мужика, чтобы так красиво всё сервировал, как ты. И квартира твоя о многом говорит. У меня бы этот лоск не продержался и полминуты! Надеюсь, ты не станешь предлагать мне жить вместе?

Она хмыкает:

– Знаешь что? Я бы съела ещё шоколада. Скажи, что больше нет.

– Больше и нет.

– Спасибо на добром слове.

Она изучает коробку.

– Двести грамм? Но она была не полная?!

– Полупустая, – смеюсь я.

– Шоколад делает людей веселее. Что ж ты не помог мне с ним... Да, значит, в какой-то момент ты понял, что для тебя вопрос жизни, чтоб вокруг сияла красота. Мне интересно, как так сложилось, вот и всё.

– Я думаю, меня пугало не столько уродство, сколько хаос.

– Это ты говоришь мне? – прыскает Сильвия. – Да я и есть хаос в чистом виде. Которому теперь приспичило покурить. Но сигарет у тебя небось нет?

– Этот дом оснащён по последнему слову, ты забыла?

Я ухожу на кухню и отыскиваю полупустую пачку Катрининого беспошлинного «Мальборо». Надо же, мы с ней живём чуть не исключительно на товарах из duty-free. Даже сыр, который я ел на завтрак, и тот куплен в аэропорту.

Сильвия делает две затяжки и тушит сигарету, такая у неё привычка.

– Вот видишь, – говорит она, – как мы славненько в конце концов посидели. Я подозреваю, что у тебя те же проблемы с хаосом, какие у меня с порядком. Я его не выношу, но какая-то часть меня к нему тянется. Или у тебя проще?

Она не понимает. По сути нет.

– Хаос везде, – растолковываю я. —А я пытаюсь научиться держать этот удар, сосуществовать с ним. Возможно, даже контролировать его.

– И для этого тебе необходима я?

– Да, я так думаю.

– Это безумие, Сигбьёрн. Видит Бог, я хочу обрести порядок, но только внутри, в себе, о другом речи нет. А вот твой случай запущенный. Моё недоразвитое чувство порядка всё же мелкая проблема, а твоя – серьёзнее некуда. Или ты разберёшься со своим хаосом, или он тебя разорвёт. Твоя проблема в тебе самом.

– Ничего не получается. Она наступает. Краснота.

– Что значит не получается? Почему? Что тебя тормозит?

Она смотрит не на меня, а в сторону, в окно. От этого как-то проще.

– Не понимаю, как ты живёшь без занавесок, – роняет Сильвия. – У меня от этого возникли бы страхи, ей-ей.

Она сама вытащила на свет эту проблему с краснотой. И я не в силах таиться дольше.

– Не забывай, что у меня память исключительно визуальная, – говорю я.

– Так я и предполагала. И что ж ты помнишь?

– Краснота. Много-много красного. Вся стена.

– Где?

– Дома. В доме, где я рос.

– В свинарнике? – уточняет она и хмыкает.

– Не в свинарнике. Хуже. – Сейчас ей не надо хмыкать.

– И сколько тебе лет?

– Четыре или пять, и вся стена красная.

– От чего? От крови?

– Да, от крови. Но сперва я вижу, какая она красная. Вначале цвет, понимаешь? Из всего я помню только красный цвет.

Сильвия садится на диване. Похоже, ей не по себе.

– Чья кровь?

– Моего отца. Его уже унесли. Видишь ли, этого я не помню: нам запретили соваться вниз. Но мне рассказали. Я слышал хлопок, и мать крикнула, чтобы мы не выходили из комнаты. Мы с братом. Труде была ещё крошкой, и она всё плакала, плакала. Это я помню, потому что потом Хьелль Турлайф взял её на руки, и она была вся красная. Хотя не такая красная, как стена.

– Боже, Сигбьёрн! А что случилось?

– Этого я никогда никому не рассказывал. Ни Катрине, ни психотерапевту. Хотя он-то, наверно, знает – у них же есть данные и всё такое, но я никогда не рассказывал ему, как я это пережил. Что это для меня значило.

– А что произошло?

Я допиваю остатки тепловатого кофе с виски.

– Мой отец был рыбаком, ходил на промысел в Северное море. Он уезжал на Север, в Трумсё, и не показывался подолгу, месяцами, и мать решила, что у него кто-то есть. Не знаю, было ли так на самом деле. Не исключено. Когда я увидел, потом уже, его фотографии, я подумал, что вполне возможно. У него такое масло в глазах, знаешь? Я его не унаследовал. Короче говоря, в тот вечер, о котором речь, они, когда уложили нас, начали ссориться. Он только вернулся из отлучки. А дома у нас было духовое ружьё, потому что мать боялась зимой по ночам оставаться одна. Она взяла его...

– Ужас! – вскрикивает Сильвия.

– Понимаешь, а мать, по сравнению с отцом, была маленького роста, и ей пришлось для верности стрелять снизу вверх. Поэтому-то вся стена и оказалась красной. До потолка. Вся-вся стена. Когда они ушли, я спустился вниз и увидел. На другой день уже всё замыли, конечно.

Сильвия ничего не говорит, только таращится на меня. Её непотушенная сигарета вывалилась из пепельницы и лежит на столике от Ногучи. Я наклоняюсь, кладу её в пепельницу, смахиваю пепел, приятный на ощупь, в подставленную под край стола правую ладонь и вытряхиваю его в мусор.

– Так что красный цвет угнездился где-то глубоко-глубоко во мне. И к нему мне не подступиться. Я понимаю, что мне с этим жить. Верно?

Теперь у неё глаза на мокром месте. Мы поменялись ролями. Странно, но, выложив всё, я чувствую глубокое успокоение. Даже приятно докопаться до этого, до красноты, и снова поворошить её. И сил будто прибавилось. Ну это, положим, заслуга Сильвии. Но моей любви к ней это не убавляет.

– Иди сюда, – манит Сильвия, освобождая мне местечко на диване. Я тихо и послушно перехожу к ней и сажусь рядом. Она кладёт руку мне на шею и притягивает меня к себе, так что теперь моя голова покоится у неё на коленях. Тепло, мягко, я зажмуриваюсь. Так мы сидим. Она не знает, куда девать левую руку, и принимается гладить меня по груди и животу, вниз-вверх, как заведённая, пока это не начинает даже раздражать.

– Сигбьёрн, – цедит она полушёпотом, – если ты скажешь, где у тебя спиртное, я схожу, ладно? А ты лежи. Я вернусь, и мы сядем точно так же. Тебе принести?

– Да, пожалуйста, – отзываюсь я и рассказываю, в каком шкафу что. Сильвия уходит и возвращается с коньяком. Разлитым в простые стаканы. Она ставит их на столик и усаживается точно как прежде, как и обещала, моя голова снова у неё на коленях. Даже левая рука начинает движение с того места, где успокоилась.

– И что стало с твоей матерью? – спрашивает она.

– Её посадили. Но ненадолго. Бабушка приехала и жила с нами, чтобы нас не упрятали в детдом. Мне кажется, мать вернулась уже через три года. Не больше. Это такая малость за убийство. Там она ударилась в религию.

Не помню, чтоб когда-нибудь лежал так хорошо, но плохо, что не видно её лица. Грудь загораживает.

– Я тебя не вижу, – говорю я.

– У всего свои минусы, – улыбается она. – А так?

Она наклоняется ко мне и придавливает половину моего лица сиськой, тяжёлой и тёплой, затянутой мягким красным шерстяным свитером. А сверху надо мной её мордаха, я вижу ноздри, комки туши на ресницах, а нижняя губа мясистая, изогнута в улыбке. У неё обалденный двойной подбородок.

– А как твоя мать теперь?

– Хуже, чем до тюрьмы. Теперь она одновременно истеричка и истовая христианка.

Тут Сильвию разбирает смех. Я лежу так, что чувствую, как трясётся всё её тело. Потом она отстраняет лицо.

– Что ты чувствуешь сейчас, рассказав всё это? – любопытно ей знать.

«Что вы чувствуете сейчас?» Вопрос спортивного комментатора. Так обычно спрашивают победителя в гонке на пять километров. Это первое, что она спрашивает после молчания столь долгого, что я начал им тяготиться. Я могу сказать, что чувствую, но вряд ли ей это понравится. Реакцию моего организма нельзя расценить иначе как возмутительную.

– Не знаю, – говорю я. – Пустоту, бессмысленность.

– А я думаю, нет, – говорит Сильвия. – Мне кажется, тебе полезно прикоснуться к тому, что тебя мучает. Мне кажется, ты стал сам себе ближе.

– До этого места я дохожу всегда. Я дохожу до красного – и баста.

– Это уже кое-что, на данном этапе. А ты давно сдался психотерапевту?

Её левая рука гуляет по мне прежним маршрутом, вперёд-назад по груди и животу. Она трогательно мало сведуща в петтинге. Но я не остаюсь глух к ласкам, и это дико неуместно.

– Давно. Несколько лет назад, как только приехал в Осло. Это помогает мне работать.

– Но с ним ты не обсуждал... это он?

– Он, мужчина по имени Фруде. Два последних года.

– С ним ты не обсуждал... красноту?

– Нет. По-моему, цвета его не очень интересуют.

Больше я не могу, я нащупываю молнию на ширинке и осторожно расстёгиваю её. Проверяю: Сильвия смотрит в другую сторону. Я вытягиваю пенис на свет божий. Я никогда не называю его своим пенисом, просто – пенис. Потому что я как-то никогда не считал его своим. Скорее ничьим. Или его собственным. Потом я ловлю её руку, бесстрастно скользящую по мне, и роняю её прямо куда не положено. Она хлопает там какое-то мгновение, достаточное, чтоб я почувствовал, какое это блаженство.

– Сигбьёрн! – визжит она. – Знаешь что!

– Ну пожалуйста, – соплю я как могу мягко, ещё сильнее зарываясь головой ей в колени.

– Никаких пожалуйста! Я не предполагала, что ты такой наглец.

И я не предполагал, коль уж на то пошло.

– Разве друзья не помогают друг другу в таких вещах? – спрашиваю я.

– Друзья, с которыми я общаюсь, – нет. И как ты себе понимаешь, что мы так вот, с бухты-барахты, раз – и стали такие прям друзья?

– Так пойдёт, – отвечаю я.

– Дьявол нахальный! – шипит она, но вдруг начинает хохотать, искренне. У неё под грудью, там, где я укрылся, всё ходит ходуном. – Это шантаж. Чистой воды безжалостный шантаж.

Но её рука неохотно возвращается на место, слегка сжимает его тремя пальцами и начинает поглаживать. Я не чувствую особого рвения с её стороны, но она делает это. Как ни хочется мне постонать, я прикусываю язык. Ни звука. И так понятно, что я зашёл дальше некуда.

Сильвия останавливается, наклоняется к столику, отпивает глоток из своего стоящего там наполовину пустого стакана с коньяком. Голова моя оказывается в капкане. Потом она откидывается назад и снова принимается за меня, на этот раз живее, возможно, нетерпеливее.

– Хорошо? – спрашивает она, долго не слыша от меня ни звука. Она, насколько я понимаю, из тех дам, которые привыкли добиваться успеха во всех своих начинаниях.

– Ага, – отвечаю я из недр шерстяного свитера. Я нюхом чувствую, что если она поначалу и мёрзла, то больше нет. Сопревшее тело источает запах. Мне он нравится.

Сильвия спрашивает, не поставить ли нам музыку.

– Я хочу увидеть тебя голой, – говорю я.

– Довольно с тебя, – отвечает она, не сбиваясь, как ни странно, с ритма.

– Я хочу увидеть тебя голой. Я ничего не сделаю, только посмотрю.

– Но я не хочу, чтобы ты видел меня голой. Лежи, не трепыхайся, а то уйду.

– Я видел тебя почти голой, – напоминаю я.

– Не ври.

– У тебя в квартире.

– Враки. Я не была голой.

– На тебе было немногим больше, чем ничего, – дразню я её.

– Не описать, чего только на мне не было, – отвечает она, и я вижу, что она решила подыграть мне. Хотя это не игрушки. Для меня, во всяком случае.

– А торс считается? – спрашиваю я, стараясь говорить философски-рассудительно.

– Считается торс, считается! Знаешь, что я тебе скажу – это в голове не укладывается. То ты рассказываешь всякие ужасы про своё детство, а через две секунды...

– Вот видишь, какая действенная терапия. Ну так что с торсом? – спрашиваю я. – Здесь у меня жарковато. Чувствуешь?

– Ничего я не чувствую. Потом, у тебя нет занавесок.

– Никто не подсматривает. Люди гораздо менее любопытны, чем ты думаешь.

– Чем я думаю? Я знаю! За мной один чудак шпионит постоянно.

– Сейчас он занят и не сможет заглянуть в окно.

Но во мне вдруг проклёвывается злость и ярость, и я собираюсь уже сказать, мол, ладно с ним с раздеванием, руками получше работай. Я бы так и сказал, когда бы она вдруг не отпустила руку, чтобы вцепиться в пуловер и стащить его через голову. Под ним оказался мягкий растянутый лифчик. А я готов был поклясться, что под свитером ничего нет.

– Сядь там, в углу. Тогда я его сниму, – командует она.

Я подчиняюсь. Вплотную вжимаюсь в подлокотник и смотрю на неё. Лицо я увидел только теперь, странно, оно злое и сердитое. Перед таким не устоит никто. Ноги наши переплетены. Когда она заводит за спину руки, чтобы расстегнуть застёжку, я беру пенис в кулак. Когда она снимает лифчик и сиськи с большими пурпурно-красными сосками тяжело шмякаются вниз, я принимаюсь дрочить.

– Чудесно, —говорю я. —Ты красавица.

Она краснеет. Но я не умасливаю её: груди круглые, безупречные, а кожа лунного цвета. На животе пара складок, но и он прекрасен. Она так обворожительна, что я вот-вот заплачу. Пенис скачет у меня в руке.

– И что, мне так сидеть? – спрашивает она. Я рассматриваю её лицо, желая убедиться, что её наконец проняло. Но вижу только неуверенность и недовольство. Мне её жаль, бедняжку.

– Можешь их поласкать, – советую я.

Сильвия ощупывает груди так, будто случайно их обнаружила. Она прикрывает глаза. Внезапно я замечаю, что она из-под опущенных век следит за тем, что делает моя правая рука, и от такого зрелища даже раздвинула губы. Не многие видали это.

Хватит, однако. Я хватаю её за штанины и тяну, опрокидывая на спину. «Нет!» —выговаривает Сильвия. Я усаживаюсь ей на живот, расчехляю пенис полностью и всовываю ей между сиськами. Потом беру их в руки и свожу вместе. Этими фантазиями я тешил себя давно.

– Пусти меня! Я не хочу. Пожалуйста, пусти! – просит она.

– Просто полежи спокойно, – отвечаю я, делая ритмичные движения тазом. Картинка возбуждает меня зверски, больше даже, чем моего голубчика. Я в самом деле не могу остановиться; я слышу, что она плачет и умоляет, но надеюсь вот-вот кончить. Уже близко... Но тут она отвлекает меня. Чего ей не лежится?