Текст книги "Декоратор. Книга вещности"

Автор книги: Тургрим Эгген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Есть такая комбинация звуков, от которой у меня бегут мурашки по спине в строго медицинском смысле слова, – китч. Он же «кич», как пишет наша дислексичная пресса. В основе китча лежит идея (возможно, правильнее сказать «девиз» или «слоган», в терминологии я вечно путаюсь), что человеку надлежит взирать на окружающую среду как бы с иронией. Предметы, уродливость и аляповатость которых нам с вами абсолютно очевидна, но которые у людей предыдущих генераций вызывали всхлипы восхищения, переживают, как утверждают теоретики, культурную реинкарнацию. Вроде бы мы с вами своим несерьёзным, целиком навязанным эпохой и культурным контекстом отношением и нежеланием воспринимать вещь в исконном значении превращаем её в декоративный и многозначнейший символ. Теоретически. А практически это как жить в дурацком анекдоте.

Ибо, во-первых, это несусветно литературный взгляд на предметную среду и декоративность. Он как минимум предполагает, что всякий человек обязательно «прочтёт» объект «реинкарнированным» образом, но когда эта аксиома не работает и вещь воспринимается непосредственно, то оказывается безвкусной и нелепой, чего у неё, разумеется, и не отнять. Под знаком такого литературного, «постмодернистского» восприятия культурных сигналов прошли все восьмидесятые годы. Конечно, те же упрёки можно бросить англо-американскому поп-арту, но немаловажное отличие состоит в том, что здесь – возьмём хотя бы комиксы и скульптуры Роя Лихтенштейна, паразитирующего на формах и ценностях поп-культуры, – художник сам наполняет объект новым содержанием. Этот творческий процесс весьма разительно отличается от ситуации, когда обыватель в порядке «ироничности» уснащает дом слониками, обложками старых комиксов и рекламными плакатами с блошиного рынка.

Во-вторых, любовь к китчу сплошь и рядом порождена отсутствием у некоего лица собственно вкуса. Или таких его задатков, которые могли бы развиться во вкус при счастливом стечении обстоятельств. Китч этот изъян камуфлирует. Маскирует неразвитое эстетическое чувство хозяина патиной пошловатого стёба. Неаппетитным плодом такого союза становится интерьер, где каждая вещь назойливо требует: «Ну-ка, пойми меня! А истолковать?» И отдохнуть истомлённому этим бесконечным визуальным ребусом глазу не на чем.

Да, среди китча есть милые вещицы с положительной энергетикой. Например, по какой-то причине у меня всегда вызывают прилив оптимизма фигурки Микки-Мауса. Тем более сильный, чем они уродливее. Опять-таки есть и легитимная разновидность китча. Те же деревянные африканские фигурки (часто, по иронии судьбы, слоники!) или музыкальные инструменты. Они не привязаны, как просто китч, к какому-то десятилетию с его обязательным списком поп-культурных аллюзий и просто загадочны. В них пульсирует чудо. Для которого у японцев, в отличие от европейцев, есть специальное слово – «ваби», буквально означающее «обнажённая мистерия вещи». И то, что в области портрета кубизм и сходные с ним школы вдохновлялись африканскими масками и фигурками, объяснимо на все сто. Я всегда призываю своих клиентов не выбрасывать такие безделушки, а сохранить или даже купить и найти им правильное место в квартире.

Но иногда дело оборачивается трагедией – если человек превратно истолковывает предмет, записывает его в китч и помещает среди «сходного» добра. У меня сердце кровью обливается, когда я вижу стулья Арне Якобсена или Ээро Сааринена в гуще вычурных ламп, претенциозного хлама и неких красот, обтянутых розовым плюшем. Кто позволил потребителю взять произведение искусства, которому жить ещё века, опошлить его, выхолостить и приклепать к некой эпохе, из которой оно выросло ещё при рождении? Не говоря уже о том, что и Якобсен, и Сааринен создали свои лучшие вещи не в шестидесятые-семидесятые, а гораздо раньше. Знаменитый стул Якобсена «Яйцо», изображение которого украшает бесчисленные обложки пластинок и поп-записей, был нарисован в 1957 году, к открытию отеля «SAS» в Копенгагене. (К несказанной своей радости я обнаружил, что во время последнего ремонта гостиницы и «Яйцо», и многие другие гениальные шедевры Якобсена заняли свои, мастером предназначенные места. Датчане единственные способны на такое.) Только в 1957 году это творение и могло шокировать своей новизной, по контрасту с царившими повсеместно прямыми неброскими линиями и засильем тика. Когда «Яйцо» втискивают в помещение, забитое округлыми декадентскими фасадами и глянцевым пластиком, это всё равно что... жемчужина в навозной жиже проживающей здесь свиньи.

У меня бывали клиенты, страсть которых к китчу проявлялась ещё на ранней стадии строительства. Хотя это всегда тяжело, но обычно постепенно мне удаётся направить их мысли в более конструктивное русло. Или китч оказывается им не по карману. Характерно, что второе случается гораздо чаще.

С того самого дня, как я решился на новую «ауди», эта мысль завладела мной полностью. Помню, ещё в детстве в журналах с цветными вкладками встречались картинки «машины будущего». А дома у нас со времён до моего рождения завалялась пачка научных журналов, выстроивших передо мной историю представлений людей о том, как будут выглядеть автомобили когда-нибудь, особенно в далёкий и магический момент смены тысячелетий.

Поразительно, но прогнозы сбылись один в один.

Оторопь берёт, когда видишь, что машины и впрямь стали такими.

Этот казус можно объяснять двояко. Первая теория попахивает паранойей и предполагает, что машину в её нынешнем виде создали в шестидесятые годы, а потом сорок лет шаг за шагом вели нас к её реальному воплощению. Вели вдумчиво и неспешно, дабы автоиндустрия успела состричь с нас всё, что причитается, до последнего гроша.

Вторая теория, более человечная, говорит о том, что существует объективно идеальный автомобиль, и по мере своего развития автомобилестроение приближается к этому эталону. Например, каплевидная форма машины обусловлена законами аэродинамики. Конечно, развитие шло не по прямой, случались серьёзные отступления от генеральной линии, все эти невообразимые шедевры «ар деко» тридцатых, безудержный постмодернизм пятидесятых, кубистский формализм семидесятых. За назойливо разрекламированным блеском этих «отступлений» трудно увидеть единство замысла, глаз слепит яркий визуальный мусор: пятидесятые – это эстетика американского баблгама, семидесятые – брутальная архитектоника. Но идеальный автомобиль знай выписывает свою предрешённую логикой кривую, которая нет да и мельком проявит себя чем-нибудь завораживающим: «Ситроен-DS», «Порше-911», «Ягуар-Е», есть и ещё пара-тройка.

Мне безумно хочется самому создать машину. Я нутром чувствую, какая она должна быть, но, боюсь, учиться премудростям профессии мне уже поздновато.

Будь «Ауди-SЗ» моим детищем, я б не стал стыдиться сего факта. Это не машина, а зверь в овечьей шкуре или, выражаясь фигурально, «порше» и «гольф» в одном флаконе: машина одновременно и спортивная, и семейная. К тому же компактная и практичная, мечта жителя мегаполиса. Убрав задние сиденья, я без труда засовываю в неё стол и прочую такую мебель. Нет, я не вижу у своей «ауди» никаких изъянов.

Хоть она и спортивная, но не настолько низкая и вытянутая, чтобы тебя всю дорогу провожали похотливые взгляды и скабрезные комментарии про «пенис на четырёх колёсах», а то и покрепче. Знаток заметит широкие колёса Avus, спойлер на крыше, мощный радиатор, обратит внимание на водительское кресло фирмы Recaro (его положение и высоту, как и подголовников, регулирует электроника) и поймёт, что эта машина создана для больших скоростей. Менее сведущим могли бы помочь сориентироваться литеры «S» на капоте и багажнике, но я их снял.

Если человеку мало просто ездить на «Ayди-S3», а непременно надо бросаться в глаза, можно выбрать экземпляр семафорно-красного цвета. Естественно, я этого не сделал. Мой автомобиль чёрный, с кожаным салоном цвета оникса.

Выбирая автомобиль, я, что греха таить, хотел потрафить и собственному тщеславию тоже. На практике я мог бы обойтись без турбодвигателя о четырёх цилиндрах на двести десять лошадиных сил, да и разгон до ста километров за шесть и восемь десятых секунды тоже не вопрос жизни для меня. Положа руку на сердце, я не самый образцовый водитель и легко зверею на дороге, так что иной раз злоупотребляю возможностями «S3». Мне трудно сдержаться, если кто-то ухарствует и ведёт себя по-свински. Самое удивительное, что, несмотря на это, главным лихачом в нашей семье остаётся Катрине. На маршруте от Осло до Гейлу у неё в досье несколько эпизодов на грани фола.

В чём действительно нет равных мне, это в ювелирной парковке. О моём глазомере ходят легенды. Да вдобавок на «ауди» установлен парковщик.

Сидя в машине, напичканной немецким хай-теком, сжимая руль в кожаной оплётке и чувствуя себя – с двумя подушками безопасности и мощными защитными алюминиевыми каркасами на переднем бампере – уверенно, как немецкий бюргер за добротным забором, я спрашиваю себя: а не идеален ли мой автомобиль? Не удалось ли человечеству к излёту второго тысячелетия достичь такой точки в развитии автомобилестроения, когда никакой гений лучше не сделает?

Но нет. Ахиллес никогда не догонит черепаху. Мы почти касаемся пальцами черепашьего хвоста, нас разделяют доли миллиметра, но она всегда маячит впереди. Это в тех неординарных случаях, когда у нас хватает воли и напора гнаться за ней; так может, автомобиль с его ласкающими взор очертаниями и сотней разнообразных функций и есть внятное выражение субъективной стороны бытия? Разве не служит «народный автомобиль», вроде приснопамятного «трабанта», концентрированным символом несвободы?

Для меня такие размышления исполнены метафизики. Затрагивая важнейшие аспекты моего бытия, вопросы эти не имеют ответа.

Я вклиниваюсь на свободное место на Тюллин-локкен, бережно закрываю дверь и пешком отправляюсь в «Y2K».

До открытия заведения остались считанные дни. Бесспорно, декабрь, когда в людях просыпается ностальгия по с детства полюбившимся традициям, не лучшее время для такого хэппенинга, но так вышло. Приглашения всему бомонду уже разосланы. А я иду в бар на встречу с Туре Мельхеймом и его партнёрами. Некоторые из которых ещё не видели, как выглядит помещение. Поэтому я слегка волнуюсь.

Несправедливо обзывать Туре Мельхейма банкротом с большой дороги, как заклеймили его в вечернем выпуске «Афтенпостен». Я бы скорее назвал его невезучим. Он доверился нечистым на руку помощникам, которые сняли все сливки, а потом взялись мухлевать с отстоем пены и недоливом пива. Мельхейм прикупил пару загибавшихся ресторанов, но ни смена антуража, ни ухищрения нового шеф-повара не смогли вернуть им доверие публики. Видимо, в таких местах дух предыдущих неудач въедается в стены, а публика, на которую Мельхейм ставит и с которой пытается богатеть, неправдоподобно мнительна и, как кошка воду, стороной обходит всё, от чего попахивает лузерством, – поэтому зачастую правильнее, как мы сделали на этот раз, не реанимировать покойное заведение, а строить с нуля. Как раз летом с большим шумом обанкротился итальянский – на мой взгляд, весьма приличный – ресторан Туре на Хегдехаугвейен, и хорошо он догадался вынуть из дела свои кровные прежде, чем банкротство стало признанным фактом, не то с его ресторанным бизнесом было бы покончено. Это заведение никогда не приносило дохода ни Мельхейму, ни двум предыдущим владельцам. Похоже, тут проблема на уровне фэн-шуй.

Бар «Y2K» расположен в центре, на улице Кристиана Августа, место выгодное, но кишащее конкурентами. Туре со инвесторы подписали аренду в августе, а название он откопал, представьте себе, в китайской газете «Саус-Чайна-Морнинг Пост», когда в прошлом году отдыхал в Гонконге. Там была заметка о компьютерной «проблеме 2000», которую азиаты бодро переиначили с английского в «проблему Y2K». Название обязывает. По идее такому заведению следует выглядеть футуристично. Для чего меня и призвали. Мысль сделать бар с нуля пришлась мне по душе, чего не скажешь о гонораре, предложенном мне Туре на правах старого друга. Но деньги деньгами, а есть и другие соображения: если «Y2K» получится таким, как я его задумал, он привлечёт к себе внимание. Буде чуточку повезёт, то и международное. Ведущие журналы о дизайне в последнее время уделяют Осло много внимания и, можно предполагать, не обойдут им «Y2K». В таком случае я бы с радостью приплатил за возможность получить этот заказ.

Восьмидесятые и начало девяностых – это эпоха дизайнерских баров в Барселоне. Думаю, я не погрешу против истины, когда скажу, что обошёл их все. Многие пустуют, но это говорит лишь о том, что модным местом теперь числятся другие города. В первую очередь Лондон, потом идёт Стокгольм, а в последнее время подтягивается и Осло. На стадии эскизов «Y2K» мог конкурировать с самыми-самыми. Место обязательного паломничества интересующихся дизайном европейцев.

Я отлично понимаю, что делать ставку исключительно – или в основном – на них невозможно, бар богатеет с посетителей, которые пьют бочками, а не с тех эстетов типа меня, что, заказав чашечку эспрессо или минералку, часами разглядывают интерьер. Поэтому искусство тут состоит в сочетании. Обстановка должна быть вольготной для дюжины-другой футбольных фанатов, уютной для случайного прохожего и настолько элегантной, чтобы засветившиеся здесь истинные ценители разнесли слух о новом баре дальше. Я вижу, что мне это удалось, но решающее слово за господами, на встречу с которыми я спешу. И за рыночными механизмами, само собой. Стеклянная входная дверь примерно до уровня груди сделана из пескоструйки, поверх которой красуется логотип «Y2K» (сходство оного с логотипом некоего Ива Сен-Лорана вдумчиво просчитано на компьютере). Изнутри дверь заложена серой бумагой, а на листе формата А4 напечатано: «Мы открываемся 20 декабря. До встречи!» Я стучу, мне открывает Туре Мельхейм. На нём пальто из некрашеной верблюжьей шерсти и галстук, красный согласно сезону. Раньше мне не доводилось видеть Туре в галстуке. И с бусинами пота на лбу. У Туре грубое, изрезанное морщинами лицо того типа, которое некоторым женщинам кажется неотразимо брутальным, во всём его облике есть нечто зверское. Он непредсказуемо импульсивен, особенно в финансовых вопросах. Случайно я посвящён в то, что у Туре непустячные проблемы с кокаином, обычная история в его профессии, но, будем надеяться, остальные компаньоны не в курсе. Принял ли он уже сегодня, по нему не скажешь. Добро бы нет.

Все в сборе. Одни мужчины. Ещё пара пальто из верблюжки, но тёмно-синих. Галстуки in toto. На столе папка для документов из тонкой телячьей кожи и три телефона микроскопического размера. Плюс бутылка «Сен-Эмильона», половина содержимого которой разлита по четырём бокалам. Похоже, никем не тронутым.

– А вот и гений, который сделал нам всю эту красоту. Сигбьёрн Люнде, – говорит Туре, опускаясь за стол. Четыре пары инвесторских глаз придирчиво впиваются в меня, я чувствую, что краснею. Они старше меня лет на десять-пятнадцать. Дальше я должен поручкаться с каждым в отдельности, но я забываю их имена и регалии прежде, нежели они успевают аттестовать себя. Неважно. Сплошь налоговые адвокаты и аудиторы. Я своим отсутствием галстука отличаюсь от них как нельзя более позитивно. И одет не в пример модно. Это моё поколение будет зависать в баре, не их. Они это понимают. Первый ограничивается поздравлениями. Он грузный, пахнет отдушкой от моли.

Второго тянет похохмить.

– Туалеты отличные, но как разбираться, кому куда?

Я улыбаюсь:

– Новое не всегда даётся нам легко. Икс означает женщин, а игрек – мужчин. Как хромосомы Х и У, да?

– Да? Как хромосомы? Ну вы и хитрюга!

– И вы думаете, каждый простяга Ула в этом разберётся? – спрашивает другой. – Боюсь, если в дамскую комнату то и дело начнут вваливаться расчехлённые деревенские мужички, то это не лучшая затея.

– Я, признаться, сомневаюсь, что простяга Ула выберет «Y2K», —Туре нарочно произносит название на американский манер: «уайтукей».

– Кто-нибудь из вас ещё помнит «DePlais» в Акер-Брюгге? – спрашивает другой.

Сам я там не бывал, но в своё время, в восьмидесятые, клуб считался одним из самых стильных, от-дизайнерских мест Осло, со стульями Старка и прочим. Вошедшее в легенды банкротство, рассказывал мне Туре.

Никто не отвечает.

– Там на женском нужнике была луна, а на мужском – солнце. Полнейшая благоглупость, если хотите знать моё мнение.

– Давайте, прежде чем менять, посмотрим на реакцию посетителей, – предлагаю я. – Публика в этом городе на редкость интеллигентна.

Это всё мелочи, инвесторы тут же забывают о них, все, кроме того, кто поднял вопрос. Ему, как я теперь вижу, под пятьдесят.

– И что это за название? Пока Туре мне не растолковал, я ничего не мог понять. А вы?

– Название хорошее. На такое клюют, – отвечает другой с явным раздражением.

Видно, они успели многажды разругаться из-за названия. Я в нём сомневаюсь. А как будет бар называться в 2001 году? И будет ли он тогда всё ещё существовать? Непростой вопрос. Скорее всего, заведение сменит хозяев, и другому дизайнеру поручат переделать все мои придумки «в свете актуальных тенденций». Сейчас место модное, но не остро, вижу я. Мозаика на полу в духе Миро́ была бы, как некоторые говорят, «трендом» и тридцать лет назад. Мягкие очертания барной стойки из мексиканского кедра могли бы появиться даже в тридцатые годы, но не её тяжёловесность и не обилие деталей из стали, из которой кое-где сделаны инкрустации на дереве, повторяющие узор пола. Пространство за стойкой без стыда можно поместить в американский фильм пятидесятых годов. Туре уже раздобыл кое-какие раритетные бутылки, а идея в том, чтоб выбор был гигантским – эдакий действующий музей алкоголя. С изысканным коньячным отделом. Осло стал городом, где не жмутся выложить сто сорок крон за двадцать грамм «ХО». Хотя в основном ударяют по пиву, но стратагема такая, что человек увидит что-нибудь дорогое и вдруг да и польстится на него.

Пока что крутом горы бумаги и тряпок, везде разбросан инструмент, но я вижу, что визуальное знакомство с помещением даст публике пищу для ума. Есть линии, которые небезынтересно проследить взглядом. Потолок с осветительной системой, в сущности, будущего века, своей загадочной сложностью напоминает телестудию в миниатюре. Там, где по технологии приборов не положено, потолок зеркально-чёрный, в него можно смотреться. Стремление людей любоваться собой глупо недооценивать. Потолок слоится на четыре уровня и клином упирается в обособленное, внутреннее помещение за баром, VIP-кабинет, как мы зовём его между собой. Он каплей обтекает круглый стол из оникса, а на специально сконструированном диване помещается человек десять-двенадцать. «Это как бы материнское лоно», – сказал я Туре, впервые излагая эту идею. В стенах из нержавейки вкось прорезаны круглые отверстия для полных бутылок шампанского, но они хороши и пустые. Разумеется, народ начнёт скидывать в них мусор и окурки. С другой стороны, они годятся и как подставки для газет и журналов. Это уж пусть у Туре голова болит.

– Стулья удобные? – спрашиваю я, чтобы нацелить беседу на конкретику. Хотя ответ меня не волнует: стулья райски удобные! Ими я горжусь особенно. А идею я своровал. Позаимствовал у японского конструктора Сусуми Фудзита, немного упростил, заказал всё это бригаде польских столяров и расплатился мимо кассы. Плюс шесть стульев они сделали для меня лично.

К стульям у большого жюри претензий нет. Сидится мягко.

– Я вижу, что бюджет катастрофически превышен, – говорит один, потягивая вино и глядя на меня поверх бокала.

– Ну, не катастрофически, – тяну я в ответ. А у самого потеют ладони.

– Лично я считаю двести пятьдесят тысяч очень большой суммой, – продолжает он. – Вы отдаёте себе отчёт, сколько пол-литр пива надо продать, чтобы оправдать такие деньги?

– Пиво продаётся по ноль четыре, а не пол-литрами, – вступается Туре.

– Большая часть сверхбюджетных средств пошла на систему вентиляции, – объясняю я. – Это не тот пункт, на котором позволительно экономить. Иначе нас просто закроют по закону «О курении». А сейчас в баре выполнены все его требования, и даже с некоторым запасом. Это важно и для посетителей. Я сам, например, не курю, но могу провести здесь без всякого дискомфорта несколько часов подряд. Всё это стоит денег.

– Проклятый антитабачный закон, – шипит другой.

– Таковы базовые условия игры, – поддакивает Туре. – Власти делают всё, чтоб мы не расслаблялись.

– К тому же, – продолжаю я, – как раз сейчас огромный спрос на строителей. А их не так много. Перенеси мы открытие на февраль, я мог бы сэкономить порядка семидесяти тысяч. Но это, насколько я понял, никого не устраивало.

– Сколько можно платить аренду вхолостую, – говорит Туре. – Но не забывайте, что Сигбьёрн работал здесь за идею. Он практически ничего не получил. Если бы нам пришлось оплачивать его по обычным расценкам, то смело увеличивайте счёт на десять процентов.

– Пятнадцать, – поправляю я с каменным лицом.

– Ни фига себе! И чего я не дизайнер? – простодушно вставляет тот, что заплутал в туалетах. Вряд ли он станет завсегдатаем «Y2K». Хотя другие – вполне.

– Пятнадцать процентов? – переспрашивает кто-то. – И находятся заказчики?

К счастью, мне не приходится отвечать.

– Сигбьёрн Люнде, – чеканит Туре гордо, – как вы знаете, один из самых востребованных дизайнеров столицы. Когда у вас будет время осмотреть помещение, вы всё поймёте.

– Красиво, но как-то холодно, – замечает тот адвокат, который пахнет антимолью. Или это всё же туалетная вода? – Будет ли людям уютно здесь? Вот ведь что самое важное.

– Уютно?

Я вспыхиваю от этого «уютно», для меня это слово табуированное.

– Приятно неприятно, нравится не нравится, всё это весьма тонкие материи. И чрезмерно субъективные к тому же. Народ приятно проводит время в «Пиццах Пеппе», например. Там под потолком колесо от телеги, синтетическая сосна, заморённая под «благородную», а посетители протирают свои уютные тренировочные штаны о корявые лавки. И все довольны. Беда в том, что таких мест в городе уже четыре-пять. А бар «Y2K» один-единственный. Поскольку такого раньше не было, сказать, насколько «уютным» он покажется публике, не представляется возможным. Но в одном я уверен – никому не придёт в голову явиться сюда одетым кое-как.

– Это же хай-тек, – принимает пас Туре, – моднее нету.

– Сложность была вот в чём: создать пафосное, но не ощущаемое как агрессивное актуальное элегантное пространство, – продолжаю я, – но, упаси бог, не новый «Шотландец». И раз уж мы заговорили об этом, не могу не выразить своего глубокого разочарования по поводу электросушилок в туалетах. Со мной этого не согласовывали.

– После туалета у некоторых людей есть привычка сушить руки, – говорит один из непримиримых.

– Ради бога. Я сделал особые держатели для бумажных полотенец, в нужном стиле.

– Но они никуда не делись, – возражает Туре.

– Да, но рядом вы понавесили этих монстров. Пошлее некуда. По-моему, они убили весь проект.

– Но надо же быть практичнее! Когда много посетителей, никто не будет успевать добавлять полотенца. А люди сушат руки постоянно.

– Надо лучше работать. Пусть кто-то следит за этим специально. Зачем эти уродцы, как в старом аэропорту Форнебю? На вид омерзительная дешёвка. К тому же сушить руки горячим воздухом пренеприятно. Сушилки надо убрать.

– Согласен, – говорит один из инвесторов томно и мечтательно. – Вот на Востоке в туалете всегда стоит прислужник со свежим пушистым полотенцем наготове. Я уверен, что он может и прибор твой подержать, если у тебя случайно руки заняты. И почему в Норвегии такого нет?

– Не смешите меня, – фыркает Туре Мельхейм. – В нашей стране безработица меньше двух процентов. У нас не так легко найти говорящего по-норвежски, чтоб в баре работал, не то что.

– А если робот? – спрашиваю я простодушно. – С такой операцией роботы должны справляться?

– Не мучь меня, – говорит Туре. – И вот так вот мы с ним переругиваемся постоянно.

Звонит мобильник, и все, за исключением меня, начинают панически суетиться. Я никогда не беру эту штуку на встречи. Звонят Туре, и беседа оказывается настолько приватной, что Туре уединяется в туалете и включает фен в надежде заглушить детали своих переговоров с барыгой.

– От этого надо избавляться, – говорю я оставшимся, имея в виду сушилки. Но вижу в их глазах лишь непонимание и, что того хуже, насмешку. Остолопы презренные. Им моя принципиальность кажется забавной причудой! А слово «предательство» в их глупых головах не ночевало даже. И так мне хочется ворваться к Туре посреди его конфиденциальных переговоров, выдрать из стены один фен со всеми шурупами и приладами и швырнуть им под ноги. Может, это их проймёт. Может, холодное адвокатское сердце дрогнет при виде невосполнимого урона стоимостью несколько сот крон?

Когда Туре с пылающим лицом возвращается к столу, беседа уже сместилась в сторону церемонии открытия. И обсуждается, а не безумные ли это деньги – угощать всех бесплатным шампанским?

– Нас спонсируют, – бросает Туре.

Пресловутое «спонсорство» и стало причиной наших самых серьёзных размолвок с Туре. Никаких фирменных логотипов в заведении, настаивал я, ни на пепельницах, ни на салфетках, ни на пивных подставках. Всё же пришлось согласиться на спички, «подарок» водки «Абсолют». К этому моменту Туре уже почти плакал. Но мне кажется, бескомпромиссность оправдывает себя. На марафонских дистанциях.

Дома я проверяю содержимое почтового ящика на первом этаже. Ничего. Запирая его, слышу семенящие шаги за спиной.

– Это вы новенькие?

Голос женский, сиплый и возбуждённый. Я оборачиваюсь. Она тем временем распахнула собственный ящик, откуда рекой полились бумажки. И упали на пол. Женщина присела на корточки собрать их. Я успеваю заметить две открытки с синим морем и глянцевым небом.

Потом перевожу взгляд на женщину и первый мой порыв – расхохотаться. На вытравленных блондинистых волосах – «химия». Лицо разрисовано так, что носа почти не видно, а лишь мерцают в зазоре между зелёными тенями и коричневой подводкой глаза и краснеет рот, напоминающий диван «Мае Уэст» работы Дали. И оно как блин круглое. Лицо. Не дамочка, а карикатура.

Это может быть только любительница Уитни Хьюстон, догадываюсь я.

Миниатюрные замшевые туфли на высоченных шпильках.

Она поднимается и оказывается среднего роста носительницей двадцати примерно лишних килограмм, два-три из которых приходятся на грудь. Глубокий V-образный вырез на обтягивающей кофте леопардовой расцветки под распахнутой, знававшей лучшие времена норковой шубой обнажает этот факт со всей очевидностью. Одевается она, похоже, в секондхэнде. Ниже кофты на ней полоска чёрной, не по сезону в облипочку, юбки, а далее оковалки ног, неизбежно привлекающие к себе внимание благодаря диковинному узору на колготках. Я чувствую, как схватило спазмом голову. Зато мне удалось сдержать смех.

– Это вы переехали в квартиру подо мной? – снова спрашивает она.

Надо отвечать.

– Да, – говорю я, – на второй этаж.

Она улыбается, зубы слишком жёлтые, чтобы она могла бы отстоять своё право мазать губы эдаким кармазином. Да и кто может? Но эта открытая, обезоруживающая улыбка выдаёт мне правду о её возрасте. Сначала я принял её за старую шлюху. Но теперь вижу, что шлюха вполне молода. Лет двадцать пять – двадцать шесть.

– Сильвия, – говорит она, протягивая руку. Лак под цвет туфель, не губ. Ногти обгрызены. Интересно, насколько безопасны её руки с гигиенической точки зрения, прикидываю я, но потом всё-таки отвечаю пожатием.

– Сигбьёрн.

Как дотронулся до освежёванной курицы. Фу, мороз по коже.

– Вы с Севера?

– Нет, – отрезаю я. По моему выговору заподозрить меня в этом не сможет никто. Но вдруг это видно по мне? С ней самой всё ясно. Нурланд или Сёр-Трумс. Только уроженка Дальнего Севера может дойти до такой степени вульгарщины.

– Нет? Там, откуда я родом, полно Сигбьёрнов. А в Осло это диковинное имя.

Желая закончить разговор, я лишь вежливо улыбаюсь. Мы познакомились. На этом соседские обязанности заканчиваются. А дружбу водить мы не обязаны. Мне вдруг делается страшно, как бы меня не застукали за доверительной беседой об именах, малой родине и прочем с этим созданием.

К счастью, она не настаивает на продолжении разговора. А поворачивается и начинает подниматься вверх по лестнице. Я же делаю вид, будто вынужден проверить почту ещё раз: а вдруг важнейшее письмо телепортировалось в ящик, пока мы перед ним стояли?

Я оглядываюсь в последний раз. Она идёт, раскачиваясь, как мачта, на своих шпильках, никогда не ступавших на уличную слякоть. Такси и туда, и обратно, думаю я. Не каждый день увидишь таких дамочек живьём.

Меня подмывает набрать номер Катрине, сказать ей, что я познакомился с поклонницей Уитни Хьюстон и как бы над нами не оказался бордель.

Помыслить, как выглядит её квартира, я боюсь.