Текст книги "Профессия"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Понимаю. Но свой ребенок – все равно свой, один.

– Один, конечно. Но, может быть, разделив свою любовь на двоих, пусть даже не поровну, ей удалось обмануть злые силы. Вы верите в злые силы?

         Я гляжу в ее слезы и пожимаю плечами.

– А я верю. Злые силы есть! Они сильнее людей. Сейчас они отняли у меня моего мальчика…

         Глубокая ночь. Если злые силы есть, то сейчас как раз их время. Женя подхватывается следом.

– Пообещайте мне! Пообещайте!

         Этого я ожидал. Мое сердце на протяжении всего разговора сжималось зыбкой судорогой тяжелого предчувствия.

– Пообещайте мне, что вернете мне моего мальчика!

– Женя!

– Пообещайте!

         Она на грани истерики. Пожалуй, в этот момент рядом с ней должен быть родной человек, а не я.

– Где сейчас Андрей?

– Андрей? Он… куда-то уехал. Он не посвящает меня… Он занят. Он всегда занят. И теперь – еще больше, чем обычно.

         Я придерживаю ее за хрупкие плечи, дрожащие под воротником из убитого зверя.

– Вам нужно успокоиться и ждать. Я не могу давать обещаний, как бы мне этого ни хотелось…

         Она словно выпадает из моих рук. Отстраняется резко.

– Мне не на кого больше надеяться, кроме вас, Илья.

– Я знаю. И я сделаю все возможное…

         От звука захлопнувшейся двери становится жутко. Я спускаюсь по лестнице пешком, потом долго сижу за рулем без движения. Термометр показывает минус пять за бортом. Идет медленное погружение в зиму.

         Если Эльза изводит себя так же, живя со Спицыным, видел я в гробу эту роскошь и эту стабильность! Желание одно – набрать ее номер, даже если из трубки хлынет туман и снова накроет город.

И вдруг меня останавливает неожиданная мысль: мобильная сеть, абонентами которой являемся и я, и Эльза, и Макс, и Соня, принадлежит Спицыну. Мы все у него под колпаком. И я не могу вдруг поменять номер, который знает столько людей. Может, так и Эльза не может ничего изменить – вдруг…

6. ГИМНАЗИЯ №6

Минус шесть за бортом. Холодает. Кондишн в моем авто оберегает меня от лишних эмоций, связанных с переменой погоды. Я пью кофе на заправке и еду в офис. Охранник кивает приветливо.

– Макс работает. Что у вас опять, ребята?

         Его дело – сторожить нашу дверь, но парень то и дело дает понять, что способен на большее.

         Макс сидит за компом, сняв кепку и нахлобучив очки на кончик тонкого носа. Вот теперь он не пижон, он – хакер. Рядом уже высится горка свежеотпечатанных бумаг.

– Это?

– Досье на Мусийца. Вплоть до его банковских счетов.

– Я тебя люблю.

– Тогда женись.

         Сто процентов – у нас с Максом была бы крепкая семья.

– Это еще не все?

– Есть еще внутрипартийные доки. Не знаю, нужны ли они, но могу выцепить…

– А коды доступа?

– Уже в мусорной корзине.

         Я завариваю чай и приношу Максу.

– А Сахар где?

– В банке из-под кофе.

         Макс следит только за экраном компьютера.

– Не спит он, не бойся. С агентом каким-то встречается. После твоей ночной рассылки «Не спите! Мне скучно!» – никто глаз не сомкнул.

         Я удовлетворенно киваю. Авралы бывают… и если бывают, тогда никому не спится. Начинаю просматривать «досье». Фамилии его соратников и противников прыгают из строчки в строчку. Тысячи людей, которые его знают, сотни, с которыми он связан.

– Макс, прекрати это…

– Все, последние файлы, – он подает мне теплые листы, выползающие из принтера.

– Что будем делать… со всем этим?

– Ты – Босс. Не задавай мне таких вопросов.

– Иди домой – выспись…

– Сенкс. Кстати, Соня звонила.

– В задницу Соню.

– Тоже вариант.

         Я сижу до рассвета в кресле и гляжу на листы досье. Это бред. Вся политика – сплошные обманы и подставы. Сам Мусиец – сплошной обман и подстава. Олигархи столько денег вбухали в его кандидатуру, что он просто не может выйти из игры. Не он играет, им играют. Во всем этом деле только одна живая душа – ребенок…

         Гимназия №6 принимает меня нерадушно. Завуч – хранитель традиций едва ли не дореволюционных учебных заведений, разговаривает сквозь зубы.

– Поймите и Вы, господин Бартенев, вы не первый за эти пять дней, кто проводит здесь расследование, вызывает на допросы учителей, охранников, технический персонал и старшеклассников. Результат этого только один – страдает учебный процесс.

         Даме за пятьдесят. У нее голубые волосы и перекошенные губы.

– У нас здесь – не провинциальная школа, а элитная столичная гимназия. Не нужно портить нам имидж своими бесконечными разбирательствами!

         Престарелая Мальвина почему-то решила, что я позволю ей вменять мне в вину все проблемы имиджа ее заведения. Пожалуй, в то время, когда она сама пришла после в пединститута в какой-нибудь 10-Б, в обиходе не было слова «имидж». И даже не было слова «элита».

– Алина Альбертовна, простите, что перебиваю вас, но сейчас я не просто срываю учебный процесс, я ищу похищенного ребенка. И похищенного именно здесь, в вашей гимназии, поэтому давайте пока оставим разговоры об «имидже»!

– Это никем не доказано! – срывается она в крик.

– Это не требует доказательств. Ребенок пришел на первый урок, а после последнего – не вышел. Водитель ждал у двери.

– Он мог сам отвезти его куда угодно, – спорит она.

– Ваше мнение – всего лишь мнение. Существуют факты: видеокамера у центрального выхода не зафиксировала, чтобы ребенок покидал гимназию в день похищения.

         О чудесах техники она позабыла. Но я уже просмотрел малоинтересное видео и не обнаружил ничего подозрительного.

– И чего вы хотите? Снова срывать учеников с занятий? – продолжает упорствовать она.

– Я хочу всего лишь поговорить с его учительницей…

– Со Светланой Олеговной? Вы понимаете, что творите? Бедную девочку уже запугали!

– Я не собираюсь никого пугать. Всего лишь задам несколько вопросов.

         Мальвина больше не спорит, посылает секретаря за учительницей Саши, а сама смотрит на меня, не отводя взгляда.

– Кого-то вы мне напоминаете, господин Бартенев. Вы не в нашей гимназии учились?

– Нет. Я учился в провинциальной средней школе, и, скажу вам честно, у нас дети не пропадали.

         Она фыркает, но в этот момент возвращается секретарша со Светланой Олеговной, и я оборачиваюсь к Мальвине.

– К сожалению, вы не можете присутствовать при разговоре.

– Не забывайте, что вы в моем кабинете!

– Предлагаю вам на время нашей беседы воспользоваться моим.

         Мальвина вылетает в бешенстве. Я остаюсь один на один со Светланой Олеговной. Девушке нет и тридцати. У нее распущенные длинные волосы, невыразительные черты лица, маленькие губы. В лице нет ничего неприятного, но ничего и не красит. Может, не хватает макияжа, катастрофически не хватает. Одета в бледно-зеленый свитер и серые джинсы-клеш. Так, никак. Выглядит испуганной. Напряжена. Непонятно, как вести с ней беседу: не прощупывается.

– Ваша завуч в колонии строгого режима не работала? Сколько лет вы ее терпите? – улыбаюсь я.

– То есть? Сколько лет я в гимназии? Пятый год. Уже выпустила четвероклассников. Вот снова набрала малышей, где Саша.

– Устали уже от расспросов? – интересуюсь сочувственно.

– Да нет. Просто хочется, чтобы это все чем-то помогло. Милиция очень давит: где, с кем живете? как зарабатываете? способны ли на шантаж? Это очень неприятно. Еще были люди в штатском, те спрашивали, с кем знакома, с кем была знакома, с кем обсуждала учеников, кто приходил в гости, в гимназию…

– Ясно. Да вы присядьте. Закуривайте…

– Это кабинет завуча.

– А вы курите?

– Иногда.

         Она говорит не на публику, не для слушателей, а себе под нос. Такому человеку должно быть сложно преподавать.

– Вам нравится работа?

– Нравится. Я рада, что смогла сюда устроиться. У меня был испытательный срок – год, в течение которого оценивали каждый день каждый мой шаг. Постоянно присутствовали на уроках, и я это выдержала.

– Вы замужем?

– Нет. Живу с родителями.

– А детей вы любите?

– Люблю.

– А своих хотите?

– Хочу. В будущем.

         Она отвечает серьезно. Спокойно. Нормально. Мне почему-то не хочется задавать обычные вопросы. Уверен, что она ответит правильно. Но ничего оригинального в голову не приходит.

– В тот день никто не приходил к Саше?

– Нет. У нас же регистрационная система.

– Он выглядел как обычно?

– Да.

– Вел себя как всегда?

– Да, кажется. Я не заметила ничего особенного.

– Вы его вызывали в этот день?

– Да, на чтении. Он читал хорошо. У него беглое чтение.

         Мне скучно с нею до ужаса.

– Разве дети в шесть лет уже читают?

– В нашей гимназии – да.

– Светлана Олеговна, в котором часу вы ушли домой в тот день?

– Сразу после уроков. Я взяла домой контрольные, и хотела еще зайти в супермаркет.

– Зашли?

– Да.

– Чеки сохранились?

– Нет, я не храню чеков.

– Как зовут вашего парня?

– У меня нет парня. Я очень занята. Не хватает времени.

         У нее тихий голос. Совсем не учительский.

– Спасибо, Светлана.

– И вам спасибо. Найдите Сашу поскорее. Это все – не на пользу гимназии. И дети волнуются, – добавляет она на прощанье.

7.  САХАР

Минус десять за бортом. Погружение в зиму теперь идет рывками. Может, от бессонной ночи, но у меня такое ощущение, что я проваливаюсь на дно зимы – на самое дно. Падаю в какую-то мерзлоту.

         Я чувствую такие вещи. Чувствую, что это дело идет как-то не так. Если вообще идет.

– И что? Чаи гоняешь?

         А вот и Сахар. Сахар – старше меня, ему сорок два. Это невысокий, крепкий тип, неожиданно гибкий и пластичный. Сахар – из тех, кого не замечаешь в толпе, на кого не оглядываешься на перекрестке, кому запросто можешь наступить на ногу в метро. Но если Сахар наступит на ногу тебе, ты уж точно запомнишь его на всю жизнь. Не знаю, какого цвета у него чемпионский пояс, но уже пятнадцать лет он работает тренером и снабдил бойцами не одну группировку.

         Константин Иванович Сахаров – в прошлом чемпион Европы по карате, в настоящем – мой друг и сотрудник нашего бюро. Свой человек… Одно «но» – с чувством юмора у него напряжно. Не до юмора ему как-то. Тяжелое было детство.

         У него некрупные, аккуратные черты, тонкие сжатые губы, бледное лицо. Он не курит, но почему-то производит впечатление человека, который курит без продыху и не стесняется выпить в незнакомой компании. Он не был ни разу женат. Я бы удавился так жить, а Сахар – бодр и доволен. Один во всем белом свете. Сам по себе.

– Да, чаи гоняю, – киваю я, опуская взгляд в чашку.

         Он садится рядом.

– Никуда не торопишься?

         Если Сахар хочет что-то сказать, он никогда не скажет прямо. Он задаст предварительно сто бессмысленных вопросов, а потом может просто развернуться и уйти. Я повесил на него агентурные связи, потому что вопросы задавать он умеет очень хорошо. Он специфический малый, этот Сахар. И он умен.

– Считаешь, я должен торопиться? – отвечаю вопросом на вопрос.

– Ты же взялся на нелегкое дело, – кивает он. – Лавируешь между избирательными блоками.

– Абсолютно. Меня интересует только этот пацан. Его жизнь.

– Блоки идут друг на друга, как группировки в девяностые, если не отчаяннее, – замечает он бесстрастно.

– Это все, что тебе удалось узнать?

– Ты Караваева помнишь?

         Караваев – журналист, который не раз сливал нам разного рода информацию. Впрочем, не только нам. Есть такие журналисты, для которых их статус – допуск к самому дорогому товару – информации. Их нельзя не ценить, но уважать… Мне сложно уважать таких людей. Продать горячие новости подороже – их основная цель. В период оранжевой революции Караваев работал в штабе одного кандидата в президенты, после первого тура выборов – в штабе другого. Сейчас – еще лучше: вот уж кто «лавирует между избирательными блоками».

– Так что с Караваевым?

– Он работал на Мусийца, потом ушел.

– И?

– Говорят, это был личный конфликт на почве финансирования предвыборной компании.

         У нас на каждом шагу такое – конфликты на почте финансирования. Я задумываюсь. За окнами начинают беспорядочно носиться снежинки. Ранняя зима. Еще и ноябрь толком не окончился.

– Что ты на меня так смотришь? – прищуривается Сахар.

         Пожалуй, это самая странная из моих привычек. Когда я задумываюсь, начинаю всматриваться в лицо собеседника, не видя его. Могу пристально разглядывать случайного знакомого, официантку в кафе, Сахара….

         Я думаю о том, что домино складывается вполне закономерно…

– Влюбился? – спрашивает снова Сахар.

– Да, влюбился.

– А я думал, у вас с Максом это серьезно.

         И я набираю Макса.

– Ты же разрешил мне выспаться! – верещит тот, едва увидев мой номер на экране мобильного.

– Не просыпайся, – разрешаю я. – Вспомни только, с кем ты видел Караваева в «Галактике».

– Караваева? В «Галактике»?

– Проснись, Макс!

– С бабой.

– Ну?

– Молодая баба. С косой.

– Тимошенко?

– Нет, висела коса. Не очень опрятная. Светлые волосы.

– А лицо?

– Такое, обычное.

– Ты проснулся?

– Обычное, правда. Ни прыщей, ни бородавок. Маленький рот. Говорила невнятно…

– Ок, Макс. Выручил.

– Все-таки Макс, – делает вывод Сахар.

         Все-таки. Это может быть любая женщина, кроме, разве что, Юли Тимошенко. Но все-таки… не любая! А только одна. Я киваю самому себе. И киваю Сахару. Осталось только убедиться в этом.

– Ты давно пытал женщин? – спрашиваю напрямик у коллеги.

– Что ты подразумеваешь под словом «пытал»? – уточняет тот без особого азарта.

         Ясно, что Сахар – не поклонник женских прелестей. Да и прелести в этом случае весьма сомнительны.

– Едем! – решаю я, и он покоряется без лишних вопросов.

         Сидя рядом в авто, Сахар вертит головой из стороны в сторону, словно впервые видит центр нашего города.

– А ты влюблялся когда-нибудь? – спрашиваю его я, чтобы отвлечь от бессмысленного обозревания улиц.

– Не очень.

– И чем заканчивалось «не очень»?

– Сексом.

– А потом?

– Проходило.

– А у меня не проходит.

         Он качает головой из стороны в сторону, словно про себя напевает какую-то не очень веселую, но бесконечно долгую песню.

– Проходит. И у тебя тоже. Просто у тебя другой ритм проходимости….

– Считаешь?

– Иначе не бывает. А куда едем?

– В школу.

         Гимназия №6 нам не рада.

         Я открываю дверь в класс и едва сдерживаю себя, чтобы не войти внутрь. Светлана Олеговна замирает с открытым ртом, но замирает всего лишь на долю секунды. Потом торопливо выходит к нам в коридор. Вежливо здоровается. Интересуется, какие вопросы привели нас снова.

– Светлана, – прерываю ее я. – У нас больше нет вопросов. Я требую, чтобы сегодня вечером вы и ваш приятель Караваев вернули Сашу родителям. Ровно в шесть вечера – живым и невредимым. А иначе – вся милиция страны, все сыщики, весь Интерпол и все сторожевые собаки мира пойдут по вашим следам! Вы не выкарабкаетесь, я вам это гарантирую!

         Она молчит. Хлопает белесыми ресницами. Потом молча уходит в класс, а мы идем вниз по лестнице.

– Думаешь, не просчитался? – спрашивает Сахар задумчиво.

– Уверен. Но неизвестно, насколько сильные люди взяли в оборот Караваева…

         Он еще думает.

– Блин, это риск, – делает неожиданный вывод.

– Блин, вся наша жизнь – риск.

– Наша – да. Но жизнь ребенка – в тысячу раз больший риск.

         Я киваю. Я понимаю, к каким последствиям это может привести.

– Если ты мне будешь нужен вечером, я звякну.

         И мы прощаемся в центре. Валит снег. Пахнет зимой, а не поздней осенью. Пахнет февралем и настоящими метелями. И мороз крепчает. Схватывается за стекла машины, дышит холодом на термометр. За бортом –минус пятнадцать.

Это можно пережить. Это не предел. Просто не хочется этой ранней зимы и этой метели. Не хочется это переживать.

8. БОЛИНЕТ

         Он звонит около пяти вечера. В это время я еще в центре – сижу в кафе «Наполеон» и ем свиной стейк с грибами. Человек же должен иногда питаться – хотя бы в мороз.

– Илья? Здравствуй. Это Сергей.

         То есть наш общий друг журналист догадался, что его звонок меня не очень удивит.

– Илья, ну зачем ты встрял в это дело?

– Вы должны вернуть ребенка.

– Да я не решаю это! Я был всего лишь посредником!

– Послушай… ты был посредником. Эта училка была посредницей. Не слишком ли много посредников в этом деле? Я хочу поговорить с тем, кто оплатил услуги стольких людей, а не с тобой!

– Это невозможно… И… что ты можешь ему сказать?

– Что дело проиграно. Объясни ему это, как посредник. Мусиец не выйдет из блока – он пешка в чужой игре, у него нет собственной воли. Закончится все это только одним – училку будут судить и потянется длинная цепочка разбирательств. Чтобы этого избежать, нужно просто вернуть ребенка.

– Судебные разбирательства никого не пугают!

         Он отключается. Потом звонит снова.

– Илья… подъезжай к шести вечера к метро «Театральная». Внутри заберешь ребенка, он выйдет из электрички. Но если тебя не будет, или там будут менты, я не смогу тебе гарантировать, что его оставят в живых.

– Угрозы с вашей стороны уже неуместны.

– Ты ошибаешься, – говорит он веско. – Мусиец не выполнил наших условий. Ребенок приговорен. Посредники никого не интересуют, потому что они представления не имеют о заказчике. А у меня – билет на самолет, который улетает через два часа. Я просто понимаю, что убивать ребенка – бессмысленно, эта карта не сыграла и уже не сыграет. И, по старой памяти, хочу помочь тебе заработать на спасении малого.

         Машинально я отодвигаюсь от еды.

– Спасибо, Сережа, – выдавливаю насилу. – Я могу тебе верить?

– Я помню о нашем прошлом сотрудничестве. Все нормально, – заверяет Караваев. – Ребенок будет на месте.

         В какой-то миг я чувствую, что вырываюсь из бездны. А в следующий – уже ничего не чувствую: вижу ее номер на экране мобильного.

– Здравствуй, любимая…

         Где бы и с кем я ни был, каким бы серьезным делом ни занимался, не могу удержаться, чтобы не назвать ее любимой.

– Здравствуй, дорогой, – откликается она привычно.

         Привычно – и не привычно. Голос кажется еще более вялым. Туманным, тающим, прерывистым. А может, она просто жует свой вечный «Орбит».

– Хочешь заранее поздравить меня с Новым годом? – помогаю ей я.

– Угадал. Хочу поздравить тебя с Новым годом. Потому что потом я не смогу этого сделать. Надеюсь, что не смогу.

– То есть?

– Илья… я… выпила это снотворное.

– Когда?

– Десять минут назад.

– Эльза… Любимая. Только не ложись в постель!

         В один миг я оказываюсь в авто и срываюсь с места.

– Подойди к окну! Эльза! Что ты видишь?

– Ночь.

– Это не ночь, Эльза. Это вечер. Подойди к другому окну! Ты видишь вечер? Ты должна видеть вечер!

– Прощай, – говорит она и кладет трубку.

         Я вызываю скорую, старательно выговаривая ее адрес. А потом начинается гонка на опережение. Гонка в ноябрьских сумерках. Погоня за счастьем. За его тенью. За тающим туманом…

         Люди отличаются друг от друга не только внешностью, характером и финансовым состоянием, но и интенсивностью жизненных сил. Эльза действует, работает, активно проявляет себя в социуме, но на самом деле – жизненные силы у нее на нуле. Она вяла, вечно нездорова, и жизнь ее ничем не прельщает. Она даже не та мышь, которая тонет при эксперименте первой, она та – которая умирает задолго до эксперимента от предчувствия беды.

         Предчувствие беды губит Эльзу. Она сама для себя – та беда, от которой нет спасения. Звоню, но она не снимает трубку.

         Где же Спицын?! Почему этот мудак не следит за собственной женой?!

         Сердце так сжимается, что нет сил дышать… я ищу в бардачке хоть что-то мятное.

Есть такие таблетки «болинет». От гриппа или еще от чего-то, не знаю. Может, просто обезболивающее. Эффект начинается с действия названия на подсознание – так задумано. Я грызу эти таблетки – и чувствую – боль есть! Есть одна только боль – сплошная боль. А всего остального – нет. Миранет, Эльзынет, Счастьянет.

         Эльза! Зачем же ты так со мной? Если ты умрешь, я не буду жить!

         У ее подъезда нет машины скорой. Нет машины Спицына. Я несусь вверх по ступенькам…

         Дверь заперта. Никто не открывает. Внутри – тишина, которая просачивается в щель под дверью.

– Эльза!

         Я колочу изо всех сил. Звоню во все звонки, один из которых – точно Эльзин.

         Выходит женщина из соседней квартиры.

– Вы к Лизе?

         О Боже! Эльза!

Наконец, дверь поддается. Цепочка вырывается, все трещит, и я вваливаюсь внутрь…

         Эльза лежит в постели. Похоже, что спит, но дыхания не слышно. Я сжимаю ее запястья и чувствую едва ощутимый, полумертвый пульс. Тормошу ее, хлопаю по щекам.

– Очнись, очнись, любимая!

         Тащу ее из постели. Она одета в деловой костюм-тройку. Пришла с работы и легла отдохнуть – не больше. До приезда врачей она должны быть живой. Я пытаюсь поставить ее на ноги, но тело уже неподвластно ни ей, ни мне. Ее тело уже лишилось последних жизненных сил.

– Проснись, Эльза! Ну же!

         Соседка наблюдает за мной с порога, зажав рот руками, чтобы не кричать от страха. Я вижу ее ужас – боковым зрением. И только по отражению в ее глазах могу оценить ситуацию. Выхода нет.

         Ноги Эльзы подкашиваются. Я подхватываю ее тело, пытаясь вернуть его в вертикаль. Пытаюсь заставить ее ходить, дышать, целую ее щеки, мокрые от моих слез.

         Ее пульс под моими пальцами затихает, истончаясь до едва ощутимого подрагивания.

– Не умирай, любимая! Ты мне так нужна! Не умирай, пожалуйста… Я не смогу без тебя, честно. Не смогу! Давай походим, поглядим в окна – на эту зиму, а она – на нас, Эльза. Она – на нас. А мы на нее, – я тащу Эльзу к окну. – Смотри, дорогая, уже ночь совсем…

         Она не смотрит. Ее глаза закрыты. Эта ночь и эта зима больше ее не интересуют. Она добровольно приняла такое решение, более того – она вынашивала его долго. Когда у человека мало жизненных сил, ему очень трудно определить смысл своего существования. Эльза так и не смогла жить ради неопределенного смысла.

         Через выломанную дверь входят врачи скорой помощи и видят следующую картину: я стою, прислонившись к подоконнику и опершись спиной о черную ночь за окном, а Эльза висит на мне, как сдувшаяся резиновая кукла.

– Что она приняла? – доктор подхватывает ее на руки.

– Не знаю.

– Пульс есть?

– Уже нет.

         В таких случаях даже врачи сомневаются, спасать ли, мучить ли тело, возвращая его к жизни, если человек сам хотел покинуть этот мир.

– Спасите ее, доктор! Умоляю вас!

         Просьба вталкивает его в обычный рабочий ритм: начинается промывание желудка, какие-то инъекции… все это здесь, прямо в ее квартире, потому что времени терять нельзя. Его уже нет.

         Я наблюдаю за ее спасением отстраненно – молча, бездейственно, пока доктор не бросает мне устало:

– Она будет жить, не волнуйтесь. Вы молодец, что не дали ей уснуть окончательно. Иначе – мы были бы бессильны. Теперь заберем ее в больницу, а вы не переживайте так… наводите здесь порядок что ли… И не вспоминайте о том, что было…

         Пусть чертов Спицын наводит здесь порядок! Я выхожу вслед за врачами. Киваю соседке.

– Расскажите это ее мужу во всех подробностях!

         И только теперь смотрю на часы. Уже давно прошли шесть вечера около метро «Театральная». Прошли – в любом часовом поясе и в любом времяисчислении. Я несусь к метро, и снова натыкаюсь на машины скорой помощи, как будто они меня преследуют.

– Что там случилось? – спрашиваю у перепуганной женщины с сумками.

– Ветку закрыли. Ребенок упал под поезд. Даже внутрь никого не впускают, оцепили все.

         Ребенок был приговорен. Караваев выпросил его – в память о нашем прежнем сотрудничестве. Выпросил ли? Может, и нет. Только теперь в смерти малыша виноваты не те, кто его похитил, и не его отец, который ничего не предпринял для его спасения, а я. Я один.

         Кто знает об этом? Сам Караваев, его сообщники, заказчики, Сахар. Но самое главное – это знает моя совесть.

         Вход в метро перекрыт. Я отворачиваюсь от машин скорой помощи. Болинет.

9. ПАТОЛОГОАНАТОМ

         Он не жует при вскрытии, он всегда в перчатках, он не рассказывает черных анекдотов. Когда он не на работе, он забывает о своей профессии. Но он патологоанатом. Мой хороший знакомый Григорий Романюк. Жена, двое детей, теща. Обустроенный быт.

         Мы встречаемся в девять вечера в морге, и он говорит устало:

– Не понимаю твоего запоздалого интереса к этому делу. Мальчишка упал под поезд. Ему отрезало голову. Хочешь видеть голову?

– Нет. Просто… его толкнули. А я должен был получить ребенка живым. Это сын…

– Я знаю, чей это сын. Мне уже звонили. И даже сказали, что ты вел это дело. Но ты уже… ничего не исправишь. И никто не исправит. Просто соединим части тела, чтобы выдать родителям для похорон.

– Мы все расшиблись о политику.

– Чем я могу?..

– Ничем.

         Но я не ухожу. Да, Гриша теперь ничем не поможет. Не вернет время назад. Сажусь на стул и обхватываю голову руками.

– Так ведешь себя, будто у тебя голова тоже лишняя.

– У тебя хорошие отношения с женой?

– Вполне.

– И с детьми?

– Ну.

– И с родственниками?

– Не жалуюсь.

– Знаешь, я боюсь, что с этого дня у меня резко испортятся отношения со всем миром, потому что они испортились у меня с самим собой.

– Из-за этого пацана?

– Ты видел его мать?

         Он кивает.

– Врачи чаще с таким сталкиваются. Бывают ситуации, когда помочь ничем нельзя, несмотря на всех родственников, несмотря ни на что…

– Я не знаю наверняка… мог я чем-то помочь или не мог..

– Один мой институтский товарищ, хирург, оперировал ребенка, и девочка умерла. Ее мать ползала у него в ногах и рыдала – оживите ее! И он рыдал, Илья. Он рыдал. Он после этого ни разу не взялся за скальпель. Он закончился как специалист. Хотя тогда, в том случае, его вины не было ни в чем. Он ушел на завод, к станку. Стал пить. Нельзя взваливать на свои плечи ответственность за все зло на свете – вот я к чему тебе это рассказываю.

– Веришь, я бы лег за этого пацана на рельсы, если бы успел…

– Верю. Но это неправильный подход.

         Он смотрит на меня пристально.

– Ты в ужасном состоянии, Илья. Мой тебе совет – отключи сейчас все телефоны, не встречайся ни с кем. Я тебя таким еще не видел, честно. Домой тебя отвезти?

         И я качаю головой.

– Теперь нужно в офис.

– Напоминаю: скоро полночь.

         И в тот же миг звонит мобильный:

– Илья, объясните мне… объясните. Вечером мне позвонили и сказали, что сегодня моего сына передадут вам, что за его жизнь отвечаете вы… вы! А теперь…

         Она пытается говорить это спокойно, только голос местами пропадает. Теряется и путается в телефонных сетях.

– Илья?

– Да, Женя. Вашего ребенка не вернули… живым, потому что ваш муж не выполнил их условия.

– Но они сказали, что вернут…

         Не знаю, подстава ли это, но выходит, что все зло человечества – на моей совести.

         В офисе ждут все: Сахар, Макс, Соня, Роман. Охранники. Нужно выработать единую стратегию защиты. Но это так гадко…

– Не знаю, вернули бы они мальчишку или нет, но я не приехал вовремя.

         У Сони округляются глаза.

– Я не приехал вовремя, – повторяю я с нажимом над собственной совестью. – Я не успел. Я опоздал. Тупо опоздал.

         Кто из них спросит, почему? Макс надвигает кепку на глаза, Сахар отворачивается, Соня смотрит прямо мне в лицо взглядом, от которого кажется, что она пронзительно кричит.

– Я не успел.

– Как такое могло случиться? – спрашивает Соня все-таки.

         Впервые дело нашего бюро окончилось совершенным провалом. Не потому, что я замкнул его на себе, а потому что меня выбрали виноватым. Может, кто-то наверху разыграл мою кандидатуру в лотерею, и Женя обратилась именно ко мне. И теперь в ее глазах виноват я один. Что тогда говорить о моем собственном мироощущении? И о моих подчиненных, которые не имеют права требовать у меня отчета…

– Это могло случиться вследствие ужасного стечения ужасных обстоятельств…

– Не в таком деле!

         Соня вскакивает.

– Я при всех скажу, как есть… как я чувствую. Проспать жизнь ребенка – более, чем халатно. Работать с тобой после этого для меня абсолютно невозможно. Я не хочу работать с людьми, которых не уважаю!

         И она хлопает дверью.

– Я слушаю, – обращаюсь я к Сахару.

– Я хотел… сказать, что это не причина как бы – это дело. Но это повод. Может быть. Я займусь тренерством, а бюро оставлю. Потому что это другое совсем. А я практик. Мне надо действовать, тренировать.

         Оказывается, работа в бюро давно мешала Сахару реализовать свой тренерский потенциал.

         И только Макс нахлобучивает кепку на самые глаза.

– А ты что скажешь, друг?

– Тебя кинули с этим делом, – вот, что скажу.

– Я, действительно, опоздал.

– Они бы не вернули его…

– Скажи это его матери.

– Ясно. Тебе еще предстоит тяжелый разговор. А тут еще и наши…

– Бюро больше нет.

– Но, несмотря на это, я готов поддержать тебя в любом новом проекте, – говорит Макс.

         Я был прав только в одном – на счет нашей крепкой семьи с  Максом.

– Пока что у меня в планах нет ни одного проекта.

         Макс поднимается и протягивает мне руку.

– Держись, Илья. Я за тебя – на любой войне.

– Спасибо.

– А почему ты опоздал? На тебя не очень-то похоже.

– Моя любимая девушка покончила с собой. И я пытался ее спасти. И спас. Вышло, что я выбрал ее жизнь, а не жизнь мальчишки.

         И Макс опускает глаза.

– Не думаю, что был выбор. Она жива?

– Она в больнице. Я пытаюсь… надеяться на лучшее.

– Поезжай к ней.

– Не могу. Мне предстоит свидание с Женей Мусиец.

         Он, так же, как и Романюк, всматривается в мое лицо и повторяет:

– Держись.

         Я держусь за подоконник, когда она входит. Более тяжелой сцены в моей жизни не было. Даже когда тело Эльзы выскальзывало из моих рук, я верил, что еще могу что-то изменить, что могу ей помочь, могу ее спасти. Жене я не могу помочь и не могу ее спасти. И не могу оправдываться.

         Она не садится в кресло. Молчит. Ждет от меня чего-то. Утешений, объяснений, хоть каких-то слов. Но мне совсем нечего ей сказать. Я понимаю сейчас того хирурга, который спился, заливая в своей памяти такой вот взгляд.

– Женя… Это была безвыходная ситуация. Мы установили виновных, но это исполнители – не больше. Их даже не убирают, потому что они ничего не знают о заказчиках. Они не опасны для преступников. И бесполезны для нас.

– Да… я все понимаю… но я не знаю, как мне жить дальше. И зачем…

– И я не знаю.

         Я не гуру. Не прорицатель. Не китайский мудрец.

– Что говорит ваш муж?

– Ничего не говорит. Никто ничего не говорит.

         Она не обвиняет меня – прямо. Обвиняет ее взгляд, ее воротник, ее желтые пальцы с синими ногтями. Ее внешний вид говорит о том, что я виноват больше ее мужа.