Текст книги "Профессия"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

          Но это не выход. Это их местный следак решил не дать мне уснуть в ИВС – не дать уснуть печальным и голодным. Пригласил в свой кабинет для беседы. И предложил Marlboro. Я не курю Marlboro, но уже курю...

         Я курю и смотрю на толстенького следака из сказки про Колобка, который в милицию ушел. Укатился. Он не хамит мне и даже смотрит не по-хамски, а так – словно немного грустит по тому времени, когда жил у дедушки и бабушки.

– Господин Бартенев, вы были задержаны в состоянии наркотического опьянения за превышение скорости. Оружие, которое было при вас обнаружено, передано на экспертизу. Если вы уволились с работы, вы должны были сдать его, не так ли?

– Так. Я только вчера уволился.

         Вчера? Или когда это было?

– Господин Бартенев, пока мы не получим результаты экспертизы, вы не можете быть свободны.

         Он что-то записывает в свою летопись. Но все, что он говорит, – бред. Нет ни малейшего повода для тщательной экспертизы и нет ни малейшего повода держать меня в изоляторе. Колобок это понимает и даже не ведет следствие. Он просто ставит меня в известность.

– Я знаю, – говорю я.

         Бесполезно спрашивать, где мои деньги и мобильный телефон. Сейчас эти вещи ничего не решают – в этом контексте они не значимы, они утратили свой смысл.

         Я забыл, как зовут этого майора. Забыл. И я думаю о том, что менты должны носить бейджики, как официантки. А еще лучше – с указанием размера чаевых.

– Мне нужно позвонить своему адвокату, – прошу я.

– Мне сказали, что вы уже сделали свой звонок...

– Я ошибся номером. Господин майор, – звучит диковато, – вы же прекрасно понимаете, что я выйду. Я выйду – это просто вопрос времени. Я выйду – вы вернете мне мои вещи. И вам тогда будет очень-очень стыдно за то, что вы так резко судили обо мне.

         Он невесело улыбается.

– Я разрешу вам позвонить – звоните, пожалуйста. Но не потому, что мне будет стыдно. Я знаю наверняка, что мне не будет стыдно, потому что вы не выйдете.

– Серьезно?

– Серьезно. У вас в авто нашли три кило героина. Вы – наркодилер.

– Да ну! – я усмехаюсь. – Не знал за собой такого.

– А вот у меня тут результаты обыска, – он листает свою летопись.– Черным по белому. Первоклассный товар.

– И что, по-вашему, будет дальше?

– Будет следствие – мы расспросим вас о поставщиках и клиентах. И вы даже что-то расскажете, я уверен. Что-то вспомните. А вам кажется, что если вы сейчас позвоните своему адвокату (или не адвокату), то этого не будет.

– А это будет?

– Обязательно, – говорит просто Колобок.

– Мне нужно позвонить.

– Конечно, звоните. Вам разрешены и звонки, и посещения, потому что в вашем положении это ничего не изменит.

– Дайте мне телефон.

– Да пожалуйста!

         Он достает из сейфа мою родную мобилу. Там, в сейфе – спокойно и все под контролем: мой телефон, мои деньги, мое оружие. А вовсе не разошлось ни по карманам, ни по экспертизам.

– Сколько угодно! – он подталкивает мне мой мобильный.

         Я звоню Ларе – говорю, что уехал на две недели и прошу ее не волноваться. Потом звоню Семаковой и прошу ее... Просто прошу...

– Эдита, пожалуйста, поговорите с отцом. Меня закрыли в ментовке и не собираются выпускать...

– На каком основании? – выдыхает она.

– Подкинули героин.

– Но-но! – грозит мне пальцем майор.

– Я все узнаю, – обещает она. – Сейчас же... Илья, вы держитесь?

– Да. Все в порядке.

– В порядке? Вас не били?

– Если в руки ментам попадает частный детектив – нет вариантов, – улыбаюсь я Колобку. – Я очень надеюсь на вас.

         Она бросает трубку, не желая терять ни минуты времени, которое можно потратить на мое спасение. Я очень надеюсь на ее доброе ко мне отношение и на связи ее отца. Но насмешливый взгляд следователя говорит, что мои надежды напрасны.

19. ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ

         Когда я возвращаюсь в камеру, там царит тишина. Самый слабый из моих сокамерников еще в отключке, а двое других спят – один на полу под стенкой, а другой лежа на нарах и свесив голову. Воздух сгущенный и смрадный.

         Спать в таких условиях невозможно. Была бы это хоть одиночка. Но, похоже, такого комфорта мне не светит. Придется тусоваться с этими пацанами, пока кто-то не вытащит меня на волю.

         Кто-то... Но кто? Признаться, никогда в жизни я не попадал в такие жесткие условия. Попадал – на несколько часов, пока менты разбирались, кто я. Я всегда был детективом, у меня всегда была гора оружия. Следователь Колобок – Михаил Степанович Цаплин, совсем не похожий на цаплю, а похожий на обычного тупаря в форме, на самом деле – не тупарь. У него пока нет приказа унижать и прессовать меня, поэтому он вежлив и обходителен. А то, что было по дороге, и то, что творится в камере – как бы мимо него. Пускай. Он, белоручка, будет просто методически писать свою летопись.

         Кто мог так наехать? Генка... Или Леди Х? Да мало ли кто... Но уверены, что закрыли прочно...

         Утро не приходит. То есть оно приходит где-то за стенами этого здания, а внутри все остается по-прежнему. Онемевшее плечо не кровоточит, и я уверяю себя, что процесс заживления уже начался и протекает успешно.

         Тошно сидеть взаперти. Положенного по нормам содержания в ИВС трехразового питания, конечно, нет. Есть одноразовое – несъедобное. Прогулочный двор ничем не радует. К полудню очухивается тот, которого ломало. Кажется, не понимает, где он. Смотрит на меня мутно. Я молчу, и мне тоже мутно от его взгляда. По коридору – в соседнюю камеру – то и дело проводят нелегалов. И никого не выводят. И наверное, в соседней камере, намного теснее, чем в нашей. Вот и кайфовая Москва...

         Около двух часов дня за мной приходят. Это свидание. Кто-то с воли пришел меня проведать. Надеюсь, что Эдита.

         Это, действительно, Эдита. Но ее лицо – чуть светлее ее черных волос. И мне хочется броситься к ней и спросить, что с ней. Но она бросается ко мне первой...

         Комната для свиданий побольше нашей камеры. Стол и по бокам два стула. Дверь закрывается, и Эдита тоже оказывается взаперти. Это очень неприятное чувство. Она невольно оглядывается на дверь... Я сажусь. И ей ничего не остается, как сесть напротив и сложить руки на столе...

– Вы тоже неважно выглядите, – говорю я ей.

         Она отворачивается.

– У меня не очень хорошие новости. Поэтому я скажу их сразу. Мой отец не может ничего сделать. У них какой-то приказ напрямую из силового ведомства, они не берут денег и отказываются вообще это обсуждать. Конфликт между министерствами не нужен, вы понимаете. Сейчас мы пытаемся узнать, чья это воля. Но на всякий случай – подумайте о хорошем защитнике...

         Я киваю. На ней нет лица.

– Не волнуйтесь так. Эдита. Я сам адвокат. Я справлюсь...

         Она молчит, но я вижу, как ей горько и обидно за меня.

– Что у вас с рукой? – спрашивает она, чтобы перевести разговор.

         Но это тоже неудачная тема.

– Немножко повредил, уже почти зажило...

– Илья, что делать, скажите? Что вообще можно сделать?

         Я пожимаю плечами.

– И не такие люди, как я, попадали в тюрьму...

– Если они кому-то переходили дорогу.

– Значит, и я где-то проскочил на красный. Знаете, в чем дело, Эдита? Когда дома я руководил детективным бюро, и у меня, и у моих коллег, было чувство, что мы все делаем хорошее, полезное дело. Мы профессионалы и делаем его лучше, чем милиция. Мы помогаем тем, кому милиция не в силах помочь. Мы ищем пропавших людей, мы раскрываем тяжелейшие преступления. А когда я стал работать здесь, знаете, что я понял? Я понял, что то, чем мы занимаемся, чаще всего незаконно, что мы выполняем заказы тех, кто хочет обойти закон, что детективное агентство –  это публичный дом, единственная цель которого – доставит клиенту максимум удовольствия. А те, кому мы не доставили должного удовольствия, вполне могут начать сводить с нами счеты. Я решил уйти. И если – уходя – я перешел кому-то дорогу, я не виноват...

– Вы ушли из бюро?

– Вчера.

         Кажется, она хочет спорить.

– Но вы же помогли мне... Если бы не вы...

– Это частный случай. Очень частный, Дита. На свете уже нет такого великодушия, каким вы обладаете, и таких людей, как вы, следовало бы заносить в Красную Книгу. Но даже в этом частном случае я поступил совершенно противозаконно.

         Она улыбается сквозь слезы.

– А вы? Не из Красной Книги?

– А я – самый обычный. Просто не хочу сидеть в тюрьме за преступления, которых не совершал.

– Боже! Я не знаю, чем вам помочь...

         И я сожалею, что поставил перед ней такою непосильную задачу.

– Не волнуйтесь, Дита. Все закончится хорошо, и мы еще выпьем кофе...

         В камере та же история. После полученных передач мои компаньоны сидят тихо, потом у одного открывается рвота, а другие просто таращатся на него.

         И я начинаю понимать, что моя психика не готова к подобным испытаниям. За годы комфортной жизни я стал чистюлей. Я страдал только от любовных перипетий и несбывшихся надежд, но не страдал от того, что начинают гнить раны и тошнит – за компанию с кем-то, от тесного соседства с наркоманами, от грязи, от безволия несвободы. Чтобы выдержать все это, нужны совсем другие настройки...

– Мне нужен доктор, – заявляю я в вечерней беседе со следователем Цаплиным.

– Вам не положено, – отвечает на это Цаплин-Колобок.

         Я берусь за голову.

– Михаил Степанович, уж кто-кто, а я знаю свои права...

– Ну, и знайте себе. Конечно, – соглашается он, – это ваше право – знать свои права.

         Каламбурит.

– Я подозреваю, что вы не дело, а тексты для Comedy Club пишете.

         Он улыбается.

– Что там у вас в камере? Шумно опять?

– Приходите в гости – посмотрите...

– Спасибо.

– У меня рана не заживает, вы понимаете?

– Плохо, это очень плохо. Неловко вы так ушиблись, не вовремя. Отдых вам нужен полноценный, здоровый сон. Но вы об этом лучше навсегда позабудьте...

         Я смотрю на него, и мне кажется, что мы оба находимся в палате психиатрической больницы и оба неизлечимы.

– Мне нужно позвонить...

– Конечно, звоните. Я и телефон вам зарядил.

         И я отдаю себе отчет, что это более, чем странно: врача мне нельзя, а звонить можно сколько угодно.

– Наташа?

– Не ожидала.., – она несколько теряется. – Снова хочешь извиниться?

– Сначала хочу узнать, не по твоей ли милости меня арестовали. А теперь – извини.

– Арестовали?  За что?

– Не знаю.

         Голос Леди Х напоминает мне что-то бесконечно далекое, озорное, веселое – то, что я совсем не хотел терять.

– Какая-то структура инициировала дело. Я, на всякий случай, решил поинтересоваться, может, твоя?

– Нет, Илья, не моя. Как бы ни была я на тебя зла, я бы не пошла на это... потому что я тебя понимаю. Я тебя оправдываю. Я тебя люблю.

         Я молчу в трубку. И Цаплин видит, как неловко мне становится и стыдно продолжать этот разговор. И как жаль, что она меня любит...

         Я верю ей.

Я ей верю. Но мне безумно жаль.

– Я сделаю все, чтобы тебя вытащить! – обещает она.

– Женщина намбр ту? – усмехается следователь. – Ну-ну...

20. ВТОРОЕ СВИДАНИЕ

         Расспрашивают меня долго – о том, как, откуда, кому и какими путями идет товар. Не бьют, не раздражаются ни от моего молчания, ни от резких выпадов.

         Одного из нариков, кстати, выпускают. Другим передают заряженные шприцы с воли. А мне с воли ничего не передают – никому не приходит в голову, что я не могу здесь есть и меня мучит жажда. Конечно, можно снова позвонить...

         И постепенно мне становится жутко. Не видно края этой ситуации... Или? Или нет у нее края? Я мечтаю о том, чтобы поскорее назначили дату суда и отправили хотя бы в СИЗО – туда, где действуют хоть какие-то законы, хоть тюремные понятия, только бы не маяться здесь, где не действует ничего...

         Приходит Леди Х. В коричневых укороченных брючках и открытой блузке, и я понимаю, что в городе, наверное, жарко и, наверное, по-прежнему лето... и солнце в небе.

         Она не садится к столу и смотрит на меня молча.

– Что с рукой? – спрашивает, наконец.

– Врача мне «не положено».

– Ты на особом положении.

– Вне закона? – усмехаюсь я.

– Да, что-то вроде этого. За решеткой и вне закона. Я пробила это дело. Поговорила с нашими – с отделом по борьбе с наркотиками. Никто не возьмется тебя вытаскивать, потому что... Ну, сам понимаешь, почему. Ты сам должен это решить.

– Но как?

– Илья... я не хочу вникать в суть ваших отношений. Но если ты неожиданно оказался под арестом, значит, проблема есть. И никто, кроме тебя, ее не решит.

         Я отворачиваюсь к решетке на окне.

– Я ушел из бюро.

– Почему?

– Хочу вернуться домой.

– И вместо того, чтобы быть дома, ты оказался здесь.

– Он параноик?

– Нет. Он не параноик. Он никогда никому не казался параноиком. Он поступил так только в этом – отдельном, конкретном случае. Ты просто не хочешь говорить мне, в чем суть конфликта, – она качает головой.

– Но между нами нет конфликта...

– Чем тебе распороли плечо?

– Я не знаю.

– Тебе нужно срочно в больницу. Здесь кормят?

– Я не ем.

– И как долго ты уже здесь?

– Три... или четыре дня. Но я не хочу есть. У меня тошнота не проходит. Там... наркоманы. Блевотина. Ломает кого-то постоянно.

         Она матерится. А после брани – сказать нечего. Леди Х, наконец, садится напротив меня. Смотрит мне в глаза... Просто смотрит. Не так, как прощаются. А так, словно находят то, что уже потеряно навсегда...

– Мой мальчик, – говорит она неожиданно, – когда ты бросил меня, мне было так больно. А когда ты позвонил, я так обрадовалась. Я не хочу от тебя ничего, не подумай. У меня... другие ритмы. У меня есть другие мужчины. Я найду другой секс, да и не до секса как-то в последнее время. Я хочу только одного, чтобы ты был свободен, был жив и здоров. Но сейчас это от меня никак не зависит. Это зависит от него одного. Позвони ему – просто позвони...

– Но я не знаю, что он от меня хочет!

– Так спроси об этом прямо! Так и спроси: «Гена, чего ты хочешь?» Он инициировал это дело, он напряг очень солидных людей. Если ты не решишь это сам сегодня или завтра, послезавтра это решу я. Тем единственным способом, которым я могу это решить. Поэтому, – она отводит глаза, – давай рассуждать здраво и холодно. Сейчас единственная цель – твое освобождение. Чтобы развалить это дело, ты сначала должен поговорить с тем, по чьей инициативе оно организовалось. Если это не поможет, я развалю его самого.

         Я машинально прикладываю палец к губам. Она смотрит на мои руки, и ее глаза так же машинально наполняются слезами. Леди Х – бескомпромиссный солдат, но все-таки она леди...

– Они не имеют права держать тебя здесь так долго. Тебе уже должны были предъявить четкое обвинение и перевести в СИЗО, должны были осмотреть рану. Это просто прессинг, тебя ломают... и ты ломаешься. Но я говорю тебе – ты самый лучший на свете. Даже здесь, сейчас... Ты самый лучший. Ты просто не умеешь быть циничным. А нужно уметь.

         Я отворачиваюсь.

– Когда я попрощался с тобой, разве я не был циничным?

– Нет, ты был импульсивным.

– Это потому что у меня есть девушка, и она беременна... Я подумал, что занимать твое время при таких обстоятельствах – еще более цинично...

         Я избегаю ее взгляда. Смотрю на шероховатую поверхность стола и чувствую внутри себя еще большую шероховатость.

– Я знаю. То есть, не знаю, но я предполагала, что ты не можешь быть одинок, – говорит она спокойно. – И если бы я планировала в своей жизни семью и детей, может, мне было бы это очень обидно. Это значило бы, что ты выбрал не меня, не моего ребенка... Но мне не обидно это. Илья... Знаешь, почему? Потому что у меня в голове маленькая бомба...

         Я смотрю на нее и обычное для последних дней ощущение нереальности происходящего наваливается с новой силой.

– Ну, не бомба, конечно, – усмехается Леди Х, – но что-то очень похожее. Опухоль, которую нельзя оперировать. Она растет. Я пью таблетки. Когда бывают очень сильны приступы, колю морфий. Но именно это... позволило мне жить – не боясь за свою жизнь, как это ни парадоксально.

– Твой босс знает об этом?

– Знает. И ему это нравится. То есть, может, и не нравится, но ему это очень удобно. Я адекватна, я управляема, и в то же время я смертница, – продолжает она спокойно. – Поэтому... я с радостью отдам остатки своей жизни за тебя и за твоего ребенка, если возникнет такая необходимость...

         Она говорит это настолько спокойно, настолько бесслезно, что я понимаю одно: шок от этих известий, боль, отчаяние уже давным-давно легли черным илом на дно ее души. Она уже приняла это и живет так, чтобы не заглядывать на темное дно. И именно для этого ей нужна ее рисковая работа, нужен я, нужны даже мои проблемы...

– Наташа, мне очень жаль...

– Жаль? Жаль, что я никогда не буду сморщенной старушкой? А в следующей жизни буду мужчиной и куплю «майбах»? Это неправильная позиция, – она улыбается.

         Прощается и еще раз убеждает меня позвонить Никифорову.

– Ты должен, по крайней мере, с ним поговорить, чтобы узнать, в чем именно его претензии.

         Что толку общаться с Генкой, если он говорит одно, а делает совершенно другое? Но все рассказанное Наташей вдруг меняет мое отношение к этому делу. Жизнь, в каких бы условиях она ни протекала, это всего лишь – временное явление, и не стоит придавать ни ей, ни этим условиям слишком большого значения.

         Я прошу дежурного позвать мне следователя Цаплина. А следователя Цаплина прошу дать мне мой телефон. И он печально улыбается, не отвлекаясь от выдумывания текстов для Comedy.

– Да пожалуйста! Если еще остались на свете люди, которым вы не звонили...

21. ТРЕТЬЕ СВИДАНИЕ

– Гена? Здравствуй....

         Мой голос немного хрипит, но Генка откликается довольно радостно.

– О, здравствуй, старик! Как там Киев?

         Я про себя усмехаюсь. Восхищаюсь этим парнем.

– Каштаны цветут? – продолжает интересоваться он. – Жарища тоже, да?

– Отцвели уже давно. Но жарко, правда.

– Жарко чертовски. Говорят, урожаю в этом году кердык.

– Ты с мебелью разобрался?

         Он еще больше оживляется.

– Ой, не спрашивай. Заключил контракт с этой звездой в очках, помнишь? Она меня уже три раза из угла в угол пересаживала – никак не может определить благотворное направление. Но аквариум уже залили, и рыбы такие – плоские, огромные, черные. Умора, а не рыбы. Таращатся на всех из аквариума. И дом прикупил на Рублевке. Пока в кредит, но я быстренько погашу. Надо держать марку. Одобряешь?

– Одобряю.

         Мысленно прикидываю сумму, которую Генка растратил за эту неделю – в том числе и на мое содержание за решеткой.

– А ты тоже хорош – Ванечку обидел, с ребятами не попрощался. Взял и свалил. Они уверены, что ты на больничном из-за плеча...

         И про плечо ему тоже известно...

– Я хочу, чтобы ты пришел, – говорю я вдруг.

         Несколько секунд он молчит. И мне кажется, что в это время он не раздумывает, а просто стучит пальцем по стеклу аквариума, чтобы расшевелить сонных от жары рыб.

– Принести что-то? – спрашивает так же неожиданно.

         И эта двусмысленность выбивает меня окончательно. Я – могу играть своей жизнью, потому что имею на нее право, но он – какое право он на нее имеет? Почему он решил, что я – такая же его собственность, как рыба в аквариуме? Почему? Потому что он богаче? Или потому что он циничнее?

         Он купил меня? Купил, а я этого не заметил? Мне кажется, что я остался самим собой, а Генке кажется, что я перешел в его полную собственность.

         И, наверное, в этой ситуации есть что-то постыдное. Какой-то подтекст, который определяет его действия, но о котором он не может сказать прямо, чтобы не всколыхнуть черный ил, осевший таким же слоем, как и в душе Наташи. Что-то есть – и именно это не дает мне как следует разозлиться на Генку и уничтожить его... Может, именно необъяснимость его мотивов.

         Он сам мне сказал «Уходи!» и не отпустил. Он согласился прийти – по первому моему зову, но я боюсь этой встречи. Я боюсь смотреть в глаза человеку, который был ко мне так добр и сумел сделать столько зла – чужими руками.

         Сначала я не отнесся серьезно к его странному расположению ко мне. Просто избегал проводить с ним нерабочее время и посвящать его в свои личные дела, разумно полагая, что для досуга у него должны быть друзья, а не коллеги.

         Вспоминаю тот день, когда Артур нас знакомил. Артур – мой бывший однокурсник, который уже десять лет живет в Москве и руководит здесь небольшим адвокатским офисом. По каким-то делам он пересекался с Генкой. Тогда он сказал мне:

– Запросто могу взять тебя в нашу команду, но ты же детектив – тебе скучно с нами будет. А я знаю одного парня, которому нужен в бюро толковый помощник, но никто ему не годится.

         Никто ему не годился, а я сгодился.

         Мы встретились в не очень роскошном ресторане. Генка тогда поразил меня своим непроницаемым стальным взглядом и тем, что заказал с утра виски. Тогда он задавал мало вопросов, и почему-то на них все время отвечал Артур, словно был моим официальным представителем....

         Вот и все знакомство. А дальше – пошли сплошные будни. И когда именно Генка сделал вывод о том, что меня ему подарили, непонятно. Может, и во время первой нашей встречи...

         А теперь нам предстоит встреча в тесной комнате с решеткой на окне, меблированной шероховатым столом и двумя кривыми стульями.

         Я прекрасно представляю себя со стороны: недельная щетина, запавшие щеки, черные круги на пол-лица, грязная одежда и гниющее плечо.

         На Генке – белая футболка, синие джинсы и модные кроссовки. Лицо закрыто солнцезащитными очками. Он приближается, обнимает меня, и на его белоснежной футболке остаются грязные пятна. Подозреваю, что и запах от меня ужасный. Трудно быть мачо в таких условиях...

– Так и не ешь ничего? – спрашивает он, словно я объявил голодовку под зданием его офиса.

         Честно говоря, у меня состояние очень близкое обмороку. Не знаю, от голода или от вернувшейся в плечо боли... Я сажусь к столу и пытаюсь вспомнить, о чем я хотел его спросить. Но мысли ускользают в черноту... не взрываются в мозгу и не рассыпаются искрами, а растекаются липким клеем.

– Ты совсем не бодрячок, – констатирует мой Босс и тоже садится напротив. – Как твои женщины? Не в силах тебе помочь?

         Я хочу кивнуть, но продолжаю смотреть неподвижно...

– Я не рыба из аквариума, – говорю вдруг. – У меня своя жизнь.

– Я знаю, что ты не рыба, – отвечает он серьезно и снимает очки. – Но то, что ты считаешь жизнью, – это не жизнь. Ты говорил, что тебе это чуждо: Киев, метания между женщинами, такие вот необдуманные побеги... от себя самого, такая вот неопределенность.

         Я делаю глубокий вдох, чтобы спорить. Но он не дает себя перебить:

– Прости... Ты, конечно, меня не понимаешь. Иногда я сам себя понимаю с трудом. Так злюсь на тебя, а… не на тебя, на самом деле...

         Если бы я не балансировал на грани сознания и обморока, может, я бы лучше схватывал суть его признаний, но я не понимаю ровным счетом ничего. Вижу только, что и ему нелегко говорить мне эти маловразумительные фразы, что его глаза из бесцветно-стальных становятся ярко-голубыми и влажнеют. От этого в пору сойти с ума. И я почти схожу.

– Мы вместе учились, Илья. Вместе прошли специальную подготовку, служили в одном отряде и вместе оказались на войне. Настоящая война, бешеные пули, рев вертолетов, от которого глохнешь. Я отвечал за его жизнь, потому что был командиром. Потом мы участвовали в секретной операции по захвату одного чеченского лидера. Собрали всю информацию, подошли вплотную. А у командира была пятнадцатилетняя дочь – жила в Грозном, с теткой, мать ее умерла. И для того, чтобы он не упорствовал в даче показаний, было решено захватить и его семью. Это было не первое наше задание, но вдруг заклинило моего парня. Понимаешь, заклинило. Когда он увидел эту девчонку, то направил автомат на меня и приказал всем убираться. Помог ей бежать к своим, а эти «свои» его же и убили. Потом. Говорят, у нее на глазах даже. А мы все равно взяли ее отца, правда, он так ничего и не рассказал. Кровавое было дело...

Но этот парень... был мне дороже всех на свете. И я дал ему уйти, но это не спасло его... Не спасло. И ты мне очень его напоминаешь. И если это помешательство...

– Эту девушку звали Энжи, – говорю я. – И она тоже любила меня… за «того парня».

         Он закрывает глаза рукой.

– Тебе нужно в больницу. Не будем рисковать с твоей раной.

         Он поднимается. Нам просто открывают дверь.

         И я падаю в обморок.

22. ВЕСЕЛУХА

         Прихожу в себя от ощущения хрустящей чистоты... в белоснежной, хорошо кондиционированной палате. Учреждение похоже на прежний военный госпиталь, но по комфорту превосходит его во много раз. В палате телевизор с DVD-проигрывателем, жалюзи, белый шкаф для одежды, кресла для посетителей.

         Ни врачей, ни посетителей нет. Я один – и очень доволен своим одиночеством. Рана на плече зашита, но выглядит не очень здорово – края воспалены и жжение не прошло.

          От моей грязной одежды – нет и следа. Я абсолютно раздет и накрыт какой-то легкой простыней. Белое сияние чистоты слепит глаза.

         Мне хочется посмотреть на себя в зеркало, я провожу рукой по лицу – и чувствую колючую щетину. Мой телефон, бумажник и пистолеты лежат на столике рядом с лекарствами. И это означает, что я абсолютно свободен.

         Входит медсестра, улыбается мне и ставит капельницу. От капельницы тянет вену и хочется спать. Я проваливаюсь в сон, потом снова прихожу в себя от разговора, который происходит в моей палате.

– Как он себя чувствует? – спрашивает взволнованный женский голос.

– Организм ослаблен, но опасности нет.

– Это точно? – снова нажимает Леди Х.

         Я открываю глаза.

– Привет.

– Привет, красавчик, – она кивает без улыбки.

         Сестричка выходит.

– Уладили? – она садится рядом со мной.

– Не знаю. Я потерял сознание.

– Не удивительно.

– А ты как?

– Прекрати! Забудь все, что я говорила. А то будешь вечно спрашивать меня о здоровье.

– Ты очень красивая, Наташа. И совсем еще... восьмиклассница.

         Она торопится отвернуться.

– Ничего, уютная палата. Знаешь, как я тебя нашла? Пришла к твоему следователю, а он мне говорит: «За недостатком улик дело закрыто, а бывший подследственный переведен в больницу с насморком», а сам пишет что-то, глаз на меня не поднимает.

– Он шутник вообще, – вспоминаю я Цаплина-Колобка.

         Дотягиваюсь до телефона и набираю номер Эдиты.

– Дита? Здравствуйте... Да, все закончилось хорошо. Нет, еще не совсем закончилось, я пока в больнице – с насморком... Ну-ну, на самый счастливый этот день никак не тянет... Но я рад, что вы рады.

         Леди Х слушает молча.

– Это подруга, – объясняю я ей. – Одна моя хорошая знакомая. Не хочу, чтобы она переживала за меня.

– Это она беременна?

– Нет. Свою девочку я не посвящаю в издержки своей работы. Ей нельзя волноваться.

– Позвони ей, – вдруг просит Леди Х. – Я хочу послушать твой голос, когда ты говоришь с любимым человеком...

         И я понимаю, зачем ей это нужно. Иногда не хватает совсем чуть-чуть боли, чтобы расплакаться и стало легче...

– Лара? – говорю я в трубку. – Это я...

– Илья! – она вскрикивает. – С тобой все нормально?

– Да-да, прости, я не мог позвонить. Я уезжал, но уже возвращаюсь в город, скоро буду. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да, не волнуйся за меня. Все хорошо. Мне снились плохие сны... про тебя.

– Не переживай, моя девочка. Это всего лишь сны. Я очень тебя люблю...

         Леди Х плачет беззвучно. И после этого – мы говорим спокойно о разных вещах. И я понимаю, что эта ее боль тоже осела на дно. И что скоро это дно захлестнет ее совершенно своей чернотой...

         Я беру ее за руку.

         Входит медсестра со стопкой  одежды.

– Вам переодеться передали, – обращается ко мне. – Курьер принес из магазина.

         Наташа оглядывает брюки и рубашку.

– Лен – удачный выбор для больного. Носки-трусы, туфли. Ты уверен, что это все по размеру?

– Рано вам пока одеваться. И резких движений не делайте! – предупреждает медсестра.

         Неожиданно становится так весело, как бывает только после долгих переживаний и женских слез..

         Но внутри этого веселья – то, что я уже не смогу забыть – то, что я узнал о Наташе, о Генке, об Эдите... и о себе самом.

         Еще несколько дней я валяюсь в больнице. В эти дни звонит Лара... и мы просто болтаем. Звонит Эдита, рассказывает почему-то о делах компании, словно теперь мне сам Бог велел интересоваться новинками фармацевтической промышленности.

         Рана начинает заживать. Капельницы отменяют. Появляется аппетит. Я встаю, хожу, травлю анекдоты с доктором, пялюсь в телевизор

         Генка не звонит и не приходит. Кроме присланной одежды, ничего не напоминает мне о его существовании. Но я о нем помню – помню о человеке, которому я дорог только потому, что заставил его думать о необратимом. И я хорошо его понимаю – объяснять ничего не надо. Иногда какая-то незначительная черта или манера поведения совершенно незнакомого человека способна швырнуть тебя в прошлое, размозжить твою реальность о скалы памяти и заставить тебя строить новую реальность только вокруг этого странно знакомого образа.

         Доктор приносит мне сборники комедийных сериалов и немного порнухи. По его мнению, это должно меня бодрить. Врачу тридцать лет – он еще не понимает, что бодрит не виртуозность юмора и секса, а искренность и доброта.

         Но я добросовестно просматриваю все фильмы – и очень его благодарю.

         Бреюсь, одеваюсь, но все равно не узнаю себя в зеркале – я худой, бледно-серый и у меня появились морщины. Так, словно за эти дни заключения и болезни мое тело впитало не только собственную боль, но и чужую. Чужую память. Чужое отчаяние. Чужие раны...

         Док что-то говорит об инъекциях ботокса.

– А мимика?

– Мимика немного костенеет, если можно так сказать, – соглашается он. – Вам сколько? Тридцать восемь? Ну, в принципе... Для тридцати восьми неплохо. Седых волос нет.

         Я отвожу взгляд от своего дохлого отражения и любуюсь полным и розовощеким доктором. Неужели за это время я перестал быть «Суперменом» и «красавчиком»? Ощущение неуверенности все больше закрадывается в сердце...

         И вдруг я хохочу. Еще неделю назад, дыша блевотиной в камере, я мечтал только о том, чтобы выжить, а сейчас мне уже хочется сногсшибательно выглядеть!

– Нет, без ботокса я уж точно обойдусь...