Текст книги "Путь на Волшебную гору"

Автор книги: Томас Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)

В наследии Ницше имеется невероятное по своей интуитивной значимости определение «Мейстерзингеров» [28]28
  опера Рихарда Вагнера (1813–1883), писавшаяся с 1861 по 1867 годы, впервые поставленная в 1868 году. Томас Манн цитирует фразу из записных книжек Ницше лета – начала осени 1875 года, когда Ницше работал над эссе «Рихард Вагнер в Байрете». В окончательный текст очерка эта фраза не вошла.


[Закрыть]Вагнера. Оно гласит: «“Мейстерзингеры” – противоположность цивилизации, немецкое против французского». Заметка – бесценна. В слепящей вспышке гениальной критики на одну секунду предстает все то противостояние, вокруг которого я пытался построить свою книгу, – из трусости оболганное, многажды оспариваемое и все же бессмертное противостояние музыки и политики, германства и цивилизации. Со стороны Германии это противостояние остается медленно осознаваемым настроением, чем‑то воистину душевным, не до конца понимаемым и потому не агрессивным. Но со стороны цивилизации это – политическая ненависть. Да и как же это могло быть иначе? Ведь цивилизация прополитичена насквозь, она сама и есть политика, и ее ненависть только и может быть, даже вынуждена быть политической ненавистью. Политический дух в качестве демократического Просвещения и «человеческой» цивилизации не только психологически настроен против немцев, но и с необходимостью политически враждебен Германии всюду, где он правит бал. Это‑то и определило позицию его внутригерманского приверженца и пророка, каковой под именем литератора цивилизации призраком скользит по страницам этой книги. Историки еще продемонстрируют нам, какую роль в духовной подготовке и действительном развязывании мировой войны, войны «цивилизации» против Германии,сыграли интернациональное масонство и всемирные ложи вольных каменщиков. Что касается меня, то прежде чем появился какой бы то ни было общественно значимый материал, я уже имел по этому поводу совершенно точные, неопровержимые доказательства. Сегодня нет никакой необходимости утверждать, а тем более доказывать, что французская масонская ложа в политическом смысле идентична радикальной партии, – той радикальной партии, что является во Франции питательной почвой, теплицей для выращивания духовной ненависти к Германии и немецкой сущности. Нет, не nouveau esprit [29]29
  Новый дух (фр.).


[Закрыть]молодой Франции питает настоящую германофобию; он тоже воюет с нами, но мы для него тот враг, которого он чтит. Враг Германии в наидуховнейшем, наиболее соответствующем инстинкте, ядовитейшем, смертельнейшем смысле – «пацифистский», «добродетельный», «республиканский» ритор – буржуа и fils de la Revolution [30]30
  Сын Революции (фр.).


[Закрыть], этот прирожденный человек трех пунктов (Свободы. Равенства. Братства) – вот он‑то как раз и был тем, с чьими словами и волей смог объединить свои собственные слова и волю в 1914 году немецкий представитель политического духа, тот самый, что использует новый пафос на службе «человеческой цивилизации»; ведь и тот, и другой всегда говорили на одном и том же отвратительном политическом арго. Я повторяю: наш представитель политического духа солидаризировался не с рыцарственной враждой извне nouveau esprit, каковая в основе своей духовно – нравственно близка Германии, но с политическим, ядовитым врагом, с основателем и акционером «d’un journal.qui repand les Lumieres» [31]31
  Журнал во имя Просвещения (фр.).


[Закрыть]. Это был его герой, его победы он жаждал, о его вторжении в Германию мечтал; какой дешевкой были его мечты. Триумф одного «идейного милитаризма» (говоря словами Макса Шелера [32]32
  Макс Шелер (1872–1928) – немецкий философ и католический теолог. В 1916 году написал статью «Uber Gesinnungs-und-Zweckmilitarismus. Eine Studie zur Psychologie des Militarismus» («Об идейном и вынужденном милитаризме. Очерк психологии милитаризма»). Статья опубликована в его сборнике «Krieg und Aufbau» (Leipzig, 1916)


[Закрыть]) над другим имел бы мало смысла; принципиальной оказалась бы победа пацифистскобуржуазного «вынужденного милитаризма» (с черными армиями) над «идейным милитаризмом». И вот именно тут, в этом самом пункте расходятся мои мнения с мнениями нового патетика; противоположность наша стала со временем еще острее; поскольку кое – какие привязанности моего существа и моего бытия толкали меня к тому, чтобы я желал победы Германии.

Это то желание, объяснить и извинить которое у немцев представляется нелегкой задачей. В стране кантовской эстетики прежде всего следует подчеркивать свою материальную «незаинтересованность»в немецкой победе. Я – не богатый юнкер, не крупный промышленник, не связанный с капиталом социалимпериалист. У меня нет никаких жизненных интересов в установлении германского торгового могущества, я даже питаю некоторые оппозиционные сомнения в необходимости для Германии великодержавной политики и имперского существования. В конце концов меня интересует только дух, только «внутренняя политика». Я всем сердцем стою за Германию не потому, что она внешнеполитический конкурент Англии, но потому, что Германия – ее духовный противник; а что касается немецкого поборника «человеческой цивилизации», то страх, ненависть и сопротивление вызывает у меня не столько его политическая враждебность к Германии, сколько его духовная антинемецкость – к тому же и с его стороны «внешняя политика» очень скоро отступила перед «внутренней», политическая враждебность к Германии отошла на второй план по сравнению с духовной антинемецкостью: вернее сказать, отпала от нее, как шелуха, обнажив ядро. Его политической враждебности больше не на что рассчитывать: вторжение войск цивилизации в Германию сорвалось. На что он еще может надеяться, так это на духовное вторжение, которое может стать самым мощным и всеобъемлющим политическимвторжением Запада, которое когда‑либо переживала Германия. Духовное обращение Германии (которое должно стать настоящим превращением, подлинным структурным изменением страны) в страну политическую и демократическую – это то, на что он надеется. Нет, сегодня это становится для него триумфаторской действительностью как раз в такой степени, благодаря которой он без всякого урона для своей чести может объединить себя и Германию в первом лице множественного лица, чтобы произнести то, чего он ни разу за всю свою жизнь не произносил: «Дорастая до демократии, – написано в одном манифесте литераторов цивилизации [33]33
  Речь идет о статье Генриха Манна «Жизнь, не разрушение», напечатанной зимой 1917 года в «BerlinerTageblatt» (Манн Г. Жизнь, не разрушение. Пер. С.Апта // Г.Манн. Собрание сочинений. В 8 т. Т. 8. М., 1958. С. 286–287)


[Закрыть], что появился в конце 1917–го – начале 1918 года, – мы, немцы, будем наиболее вооружены опытом. Народ не может добиться власти, не познав, как следует человека и не достигнув известной зрелости в умении управлять жизнью. У народов, которые сами руководят собой, игра социальных сил ни для кого не составляет секрета, там люди, действуя публично и гласно, воспитывают друг в друге знание себе подобных. Но стоит нам прийти в движение внутри страны, тотчас же падут препоны, отделяющие нас от внешнего мира, европейские расстояния сократятся, и мы взглянем на соседние народы, как на родных, идущих с нами одним путем. Пока мы прозябали в застое государственности, они казались нам врагами, обреченными на смерть, ибо в отличие от нас не закоснели. Разве всякая пертурбация – не признак конца? Разве не гибельно домогаться осуществления идей в боях и кризисах? Таким должен быть теперь и наш жребий…»

Какое несказанно мучительное сопротивление поднимается в моей душе в ответ на эту враждебно – блаженную мягкость, в ответ на эту изящно стилизованную непристойность! Возможно ли над этим не рассмеяться? Разве не является каждое слово, каждое предложение в этом тексте фальшивым, переведенным, в основе своей неверным, гротескным самообманом, – перепутыванием желаний, инстинктов, потребностей духовно натурализовавшегося во Франции romancier’a <sup>[34]34
  Романиста (фр.


[Закрыть]</sup> с немецкой действительностью? «Таким должен быть теперь и наш жребий!» Высокий и блестящий жребий, но только возникающий на основе галлизированной литературщины, каковая уже давно с презрением отвергает любые проявления особой этики своего собственного народа и даже само признание существования такой особой этики клеймит позором как бестиальный национализм, противопоставляя ей гуманитарно – демократический цивилизационный, «общественный» интернационализм. Эта литературщина мечтает: раз Германия гибнет, расширяя фундамент для своего политического руководства, и называется это «демократизацией», то у «нас» все будет так же замечательно, как во Франции! В безумии или в заблуждении литературщина бросает стране и народу тот жребий, который не должен и не может быть их жребием, разве не так? Я позволю себе немного задержаться перед оборотом «мы, немцы, доросли до демократии» – то есть до той государственной и общественной формы, до которой уже давно «доросли» Парагвай и Португалия. Еще меньше я готов задерживаться перед парламентскими тирадами о «народах, что сами собой управляют». До этого дело в Германии не дойдет никогда, сколько бы ни вбухивали «демократии» в страну, никогданемецкий человек не доверит «руководить» своей жизнью «более зрелым органам» бульварного моралиста. Никогда немец не будет понимать под словом «жизнь» социальность, никогда он не поставит социальную проблему выше моральной, выше внутреннего переживания. Мы, немцы, вовсе не общественный народ; мы не находка для вульгарных психологов. Я и Мир – вот объекты нашего мышления и творчества, а вовсе не та роль, которую Я видит приготовленной для себя в обществе вкупе с математически – рационализированным Миром, каковые образуют материал для французских романа и театра – или еще позавчера образовывали. Понимать под «движением» – и к тому же «внутренним» – только социально – критическо – политическое движение, считать, что немцам к лицу «совершать ужасные перевороты и шататься справа – налево и слева – направо», – вот это я и называю отчуждением: отчуждением, которому свойственно проявлять себя в космополитической сфере искусства произведениями вычурной роскоши, но которое в определенный момент не поостережется совершенно безболезненно для себя превратиться в политического пророка нации, призванного исправить ее нравственную жизнь, призванного водить нацию на помочах. Тогда‑то и возникают те ошибки, та путаница как раз в том самом пункте, где нам сообщают, будто мы в соседних, «внутренне подвижных» (милых и дорогих) народах совершенно напрасно видим врагов.Не насмехаются ли над нами? Мы видим врагов в соседних народах? Право, мы слишком мало сделали для этого утверждения. Наша добродушная неполитическая человечность постоянно позволяла нам предполагать, что возможны «взаимопонимание», дружба, мир, хороший исход любой временной ссоры, и только во время войны с ужасом и трепетом мы вынуждены были узнать, как же они нас(а не мы их) все время ненавидели, ненавидели вовсе не по экономическим, но – что значительно ядовитей – по политическимпричинам. Мы даже не подозревали, что под прикрытием миролюбивых интернациональных связей в открытом Богу мире ненависть, неутолимая смертная ненависть политической демократии, масонско – республиканского ритора – буржуа образца 1789 года, направленная против нас, против нашего государственного устройства, нашего духовного милитаризма, духа порядка, авторитета и долга, занималась своим проклятым делом…

«Таким должен быть и наш жребий», а именно: «во время войны и кризиса добиваться воплощения своих идей». Какая глупость! Никогда не станет и не сможет стать призванием и задачей, «жребием» Германии воплощение политических идей. Политизация духа, как ее мыслит литератор цивилизации, наталкивается здесь на глубочайшее, инстинктивнейшее, непоколебимейшее сопротивление, потому как понимание того, что при такой политизации как дух, так и политика пойдут псу под хвост, и что делать философию образом мысли и базисом общества и государства в равной мере опасно и для той, и для другого, и для третьего, это понимание здесь элементарно, сущностно; оно здесь фундаментальная деталь национальной этики. Проведите опрос среди специалистов, среди знатоков народной души: они дадут вам исчерпывающую справку об ограниченном, сдержанном характере немецкой демократии. Они убедят вас в том, что вовсе не презрение к духу, но уважениек нему является причиной этой сдержанности; потому что как раз уважение к духу настраивает людей скептически по отношению к любым программам действий по его политическому «осуществлению». Немецкая демократия не настоящая демократия, поскольку она не политика, не революция. Политизировать ее таким образом, чтобы именно в этом пункте исчезла противоположность между Германией и Западом, чтобы именно в этом пункте Германия и Запад сравнялись бы, – безумие. Подобный переворот, и это не отрицают его сторонники, может совершиться не благодаря каким‑то институциям, избирательным реформам и тому подобному: только полное структурное изменение души, полное преображение народного характера могут повести за собой такую политизацию – и это, конечно, то, чего хочетнемецкий Sapadnik, то во что он верит. Он мечтает, и он ошибается. Экономическое уравнивание ради высвобождения индивидуально – творческих сил; государственно – технические педагогические средства исключительно для политических целей, никогда немецкая «демократия» не будет чем‑то иным до той поры, покуда она – немецкая демократия, то есть в большей степени «немецкая», чем «демократия»; и никогдаее сутью не станет «политизированный дух», стремящийся воплощать в жизнь «политические идеи» и инсценировать высокодуховные аферы в пространстве между саблей и кадилом с одной стороны, «свободой» и «справедливостью» – с другой… Разве это не так?

И все же – какая триумфальная, вовсе не воинственная, но переходящая в счастливую доброжелательность к побежденным уверенность слышится в словах этого манифеста! Возможно ли пройти мимо такой пусть и субъективной, но уверенности в победе с небрежным пожиманием плеч? И разве не говорил я сам себе, что надежды литератора цивилизации, его вера, его триумф имеют право на существование? Разве духовно – политическое вторжение Запада столь же неудачно, как и военное? Такая постановка вопроса неверна с самого начала, ибо сила военного сопротивления Германии – признаем то, что мы давно уже знаем – несоизмерима с силой сопротивления ее национального этоса. Духовно – политическое вторжение Запада непровалилось и не могло провалиться, поскольку встретилось не с этической слабостью, но с позитивным движением навстречу: пути для этого вторжения были подготовлены не сегодня и даже не вчера. Национальный этос Германии не может сравниться с национальными этосами других стран по части ясности и отчетливости, ему недостает «самосознания» в собственном и переносном значении этого слова. Он плохо очерчен; у него столь же «плохие границы», как и у самой Германии. Но величайшей его слабостью является его неготовность к слову. Германия говорит нехорошо, и если ей приходится выражать себя словами, то звучат эти слова нелепонегативно, все равно как фраза насчет того, что это вовсе не германская особенность: «воплощать в жизнь политические идеи». Напротив, у политическо – цивилизаторского этоса в его великодушно – риторическом литературном таланте есть шик и размах наступающих революционных войск, против которых трудно устоять. У этих войск есть восторженные поклонники, друзья, союзники за стенами нашей крепости; предатели, из благородства готовые открыть наши ворота. Скоро будет пятьдесят лет с тех пор, как Достоевский, у которого были глаза, чтобы все видеть, недоверчиво спрашивал: «Неужели правда, что и в Германии уже силен космополитический радикализм?» Такого рода вопросы являются, по сути дела, удивленными утверждениями, а само понятие космополитического, или, вернее, интернационального радикализма противоречит утверждению, будто это «ложный образ» нашего современного врага – вера в то, что когда‑нибудь национальные демократии смогут слиться в духовно единую или даже мировую демократию. То, что Достоевский называет «космополитическим радикализмом», есть то направление духа, каковое ставит своей целью демократическую цивилизацию «человечества»; la republique sociale, democratique et universelle; empire of human civilisation [35]35
  Социальную, демократическую, всеобщую республику (фр.)империю человеческой цивилизации (англ.).


[Закрыть]. Мираж, ложный образ наших врагов? Но мираж это или нет: врагами Германии с безусловной необходимостью вынуждены становиться те, перед чьими глазами проплывает этот «мираж», потому как вполне понятно, что при слиянии национальных демократий в европейскую или в мировую демократию от немецкой сущности не останется ни следа; всемирная демократия, империя цивилизации, «общество человечества» может носить более или менее романский или англосаксонский характер – немецкий дух в этом обществе истребится полностью, он растворится, его больше не будет. Рихард Вагнер объявил однажды, что цивилизациярассеется перед музыкой, как туман рассеивается под лучами солнца. Но то, что однажды музыка исчезнет перед цивилизацией, перед демократией, как туман под лучами солнца, об этом Вагнер и не грезил…

Об этом грезит моя книга, – путано, тяжело и не точно, но это и ничто другое является содержанием ее кошмаров. «Finis musicae» [36]36
  Конец музыке (лат.).По аналогии с восклицанием Тадеуша Костюшко, сдающегося в плен русским войскам: «Finis Poloniae!»


[Закрыть]: эти слова обозначают мой страх, но они всего только символ мечты демократии. Движение вперед от музыки к демократии – именно это имеют в виду, когда говорят о «прогрессе». Но когда пытаются утверждать, что Германия в самом деле резко и неудержимо движется в сторону этого прогресса, то это в конечном счетериторический способ разведки. Потому что Германия все же борется с этим прогрессом, оказывает ему консервативное сопротивление. В самом деле, ведь весь германский консерватизм, вся ее меланхолия, наполовину притворная резиньяция, все ее «припадание к груди романтики» и «симпатия к смерти» суть оппозиция этому прогрессу. Германия отрицает любой прогресс вообще, для того чтобы отринуть вот именно этотпрогресс; Германия аргументирует чем угодно в споре с этим прогрессом; она заключает сомнительные союзы, атакует «добродетель», побивает «веру» цитатами, вызывающе высказывается о «человечности» только для того, чтобы побороть этот прогресс, прогресс страны от музыки к политике.

Но для чего эти оправдания? Для чего мне постыдная и компрометирующая галерная барщина этой книги, которую никто от меня не требовал и не ждал и за которую мне не получить ни чести, ни благодарности? В моей ситуации не заботятся о том, о чем не обязательнозаботиться; в этой ситуации заботятся только о том, что имеет отношение к своей собственной крови. Яговорил уже, что у Германии есть враги в ее собственном доме, это – союзники и поборники всемирной демократии. Не означает ли это, что ситуация должна была повториться в моем узком мирке и что я должен был взлелеять в моем собственном консервативном «нутре» те самые элементы, что обеспечивают продвижение Германии по пути прогресса? Не обстоит ли дело так, что мое бытие и – насколько об этом можно вести речь – моя деятельность не в полной мере соответствуют моим мыслям и убеждениям, так что и сам я некоей частью своего бытия способствую продвижению Германии к тому, что в этих заметках названо не слишком точным словом «демократия» и что имеет лишь самую поверхностную связь со всеобщим избирательным правом? И что же это за часть моего бытия? Вероятнее всего – литературная? Потому что литература – скажем на этот раз то, что мы точно знаем, – демократична и цивилизационна в самой своей основе; уточним: литература то же самое, что и демократия, что и цивилизация. Стало быть, мое писательство и было тем, чем я со своей радикальной стороны помогал «прогрессу» Германии, одновременнос тем, как я пытался этот самый прогресс со своей консервативной стороны остановить?

В том, что я сейчас сказал, и в том, о чем спросил, я собрал все мотивы нижеследующих рассуждений, словно в музыкальной прелюдии. Одновременно я объяснил читателям, что это за книга. Она – порождение проблематичности, изображение внутриличностного распада, личных противоречий. Все это делает эту книгу, каковая и не книга вовсе и не произведение искусства, чем‑то совсем иным, чем‑то вроде поэзии.

Протест

В своей болезненно легкой, жутковато гениальной манере, которая всегда немножко напоминает безумную болтовню совершенно определенных религиозных персонажей его собственных романов, Достоевский в 1877 году пишет о германском мировом вопросе, о «Германии – стране протестующей». До той поры, пишет Достоевский, пока существует Германия, ее задачей является протестантство, «не та единственно формула этого протестантства, которая определилась при Лютере, а всегдашнее ее протестантство, всегдашний протестее – против римского мира, начиная с Арминия, против всего, что было Римом и римской задачей, и потом против всего, что от Древнего Рима перешло к новому Риму и ко всем тем народам, которые восприняли от Рима его идею, его формулу и стихию, к наследникам Рима и ко всему, что составляет его наследство».

Далее он набрасывает в общих чертах историю римской идеи – начиная с Древнего Рима с его мыслью об универсальном объединении человечества, с его верой в практическое воплощение этой мысли в образе всемирной монархии. Эта формула, говорит Достоевский, погибла, но идея не исчезла; потому что эта идея и есть идея европейского человечества, из нее, из этой идеи, выросла цивилизация, для которой оно только и существует. Мысль римской универсальной монархии была заменена мыслью соединения всех во Христе; после чего последовал распад нового идеала на восточный, который Достоевский обозначает как идеал исключительно духовного объединения людей, и на западноевропейский, римско – католический, папский, в образе которого универсальная идея не обрела новый христианский, духовный характер, но сохранила свой прежний, древнеримский, империалистический. С тех пор, продолжает Достоевский, идея универсального объединения развивалась и непрерывно видоизменялась. Это видоизменение привело к потере значительной части христианских основ идеи. Наследникам древнеримского мира удалось в духовном смысле даже отринуть само христианство, удалось даже отказаться от папства; что и случилось во время Французской революции, которая была не чем иным (в основе своей), как последним преображением, последним превращением древнеримской формулы универсального объединения человечества. Воплощение этой идеи, – мы все еще следуем за мыслью Достоевского, – было явно недостаточно. Но та часть человеческого общества, что получила благодаря 1789 году политическое верховенство, а именно буржуазия, была куда как удовлетворена достигнутым; она ликовала и твердо стояла на том, что дальше двигаться вовсе не обязательно. Вот тогда‑то те самые духи, которые по неотменимым законам природы нужны для вечного непокоя мира, для поисков новой формулы идеала и нового слова, поскольку и то и другое необходимо для развития человека, тогда‑то эти духи обратились к униженным и обойденным, к тем, кому новая, революционная формула не дала ничего или дала очень мало: социализм сказал свое новое слово.

А Германия? А немцы? Достоевский пишет: «Характернейшая, существеннейшая черта этого великого, гордого и особого народа, с самой первой минуты его появления в историческом мире, состояла в том, что он никогда не хотел соединиться в призвании своем и в началах своих с крайнезападным европейским миром, то есть со всеми преемниками древнеримского призвания. Он протестовал против этого мира все две тысячи лет, и хоть и не представил (и никогда не представлял еще) своего слова, своего строго формулированного идеала, кажется, – вот сильное место, внезапно ощущается, что это пишет первый психолог мировой литературы – но (пишет Достоевский) кажется, всегда был убежден внутри себя, что в состоянии представить это новое слово и повести за собой человечество. Он бился с римским миром еще во времена Арминия, затем во времена римского христианства он более чем кто‑нибудь бился за верховную власть с новым Римом. Наконец, протестовал самым сильным и могучим образом, выводя новую формулу протеста уже из самых духовных, стихийных основ германского мира: он провозгласил свободу исследования и воздвиг знамя Лютера. Разрыв был страшный и мировой, формула протеста нашлась и восполнилась, хотя все еще отрицательная, хотя все еще новое и положительное слово сказано не было…»

После этого деяния, рассуждает Достоевский приблизительно таким образом, германский дух умер на долгое время. Зато западный мир под влиянием открытия Америки, новых знаний, новых принципов «искал переродиться в новую истину», вступить в новую фазу; и первый опыт этого преобразования – революция. Какое запутанное явление для германского духа! В принципах революции, утверждает Достоевский, германский дух понимает так же мало, как романский в основах Реформации; да, немцы оказываются близки к тому, чтобы утратить свою индивидуальность и потерять веру в себя. «Он ничего не мог сказать против новых идей крайнезападного европейского мира. Лютерово протестантство уже отжило свое время давно, идея же свободного исследования давно уже принята была всемирной наукой. Огромный организм Германии почувствовал более, чем кто‑нибудь, что он не имеет, так сказать, плоти и формы для своего выражения.

Вот тогда‑то в нем родилась настоятельная потребность хотя бы сплотиться только наружно в единый стройный организм, ввиду новых, грядущих фазисов его вечной борьбы с крайнезападным миром Европы…»

Тот, кто предается духовному созерцанию великих потрясений, разрушительных катастроф, рискует быть заподозренным в особого рода тщеславии – щекотать свои нервы шутками в виду землетрясения. При серьезных и страшных обстоятельствах дух легко предстает фривольностью. Однако вне духа невозможно познать ни одну вещь, даже самую маленькую и ничтожную, не говоря уже о великих исторических феноменах. У всех этих феноменов – два лика. Удалите из Французской революции «философию» – останется один лишь голодный бунт. Останется переворот в имущественных отношениях. Но кто же станет отрицать, что трактовать Французскую революцию таким образом означает несправедливо ее унижать? То же самое можно сказать и о событиях наших дней, совершенно невозможно согласиться с рассерженными пуристами, которые из вполне объяснимого отвращения перед фельетонной философией настаивают на том, что единственная реальность этой войны и есть сама война, а именно безымянная беда, и было бы наглым кощунством лгать об этой мерзкой действительности, приукрашивать ее, внося в беду и бойню всемирно – исторический смысл, да еще пытаясь этот всемирно – исторический смысл как‑то истолковать. Требование подобного абсентеизма негуманно, хотя оно и проистекает из гуманистической боли по распаду братства. Не всегда гуманистическое то же, что и гуманное.

Взгляды Достоевского на европейскую историю или, в гораздо большей степени, на противоречивую роль в этой истории Германии, не столько верны, сколько остроумны. То, что в его толкованиях полно вольностей, односторонностей, даже ошибок, я думаю, и так заметно. Например, когда он рассуждает о том, что развитие римской объединительной идеи в революции привело к утрате существеннойчасти христианских основ этой идеи, он (как мне кажется) путает то, что спутала и сама революция, а именно христианство с Церковью; потому что все культы разума, вся ненависть к клиру, все разнузданные издевки над догмами и легендами позитивной религии вообще и «выблядком неверной жены» в частности не могут помешать увидеть то, что в основе революции, в той мере, в какой она несет на себе отпечаток духа Руссо, лежит лучшая часть христианства, христианской универсальности, христианской восприимчивости. Недаром в своем письме к Папе Римскому [37]37
  Имеется в виду письмо, которое написала французская революционерка, одна из лидеров партии жирондистов, Манон Жанна Ролан (1754–1793) Папе Пию VI в связи с отлучением от церкви тех священников, что присягнули французской республике. Ролан была казнена в 1793 году крайними революционерами-якобинцами


[Закрыть]madame Ролан пишет о «тех евангельских принципах, которыми дышит чистейшая демократия, нежнейшая любовь к человеку и совершеннейшее равенство». Точно так же очень легко установить, что и до сего дня всякий руссоизм, всякая радикальная демократия, любое революционное эпигонство всегда готовы поморализировать в христианском стиле, даже вполне сознательно клясться именем христианства. В конце концов есть что‑то справедливое в том, что с вражеской стороны, из лагеря цивилизации, в Германию и в немцев могли быть брошены упреки в язычестве , в тайном поклонении Одину, – что‑то справедливое (я так полагаю) есть и в шутке, сложившейся в нашей среде: мол, единственные христиане в Германии – это евреи. Что же до отношения германского духа к римскому миру, то здесь (как мне кажется) Достоевский из двух великих символических событий и переживаний видит только одно: он видит немецкое событие «Лютер в Риме», но не видит другого, для многих немцев куда более важного и дорогого события: «Гёте в Риме» – на что, разумеется, есть свои причины.

Достоевское Ареrcи [38]38
  Суждение (фр.).


[Закрыть]– великолепно и односторонне, но оно – глубоко и истинно, ведь надо вспомнить то, что истинные мысли не во все времена одинаково истинны. Достоевский писал свои рассуждения под влиянием личности Бисмарка, несколько лет спустя после франко – прусской войны, и тогда они были в высшей степени истинны. В межвременье они потеряли интенсивность истины; мы могли их читать, не чувствуя себя чем‑то особенным задетыми, мы могли читать, не чувствуя их правоту, даже не понимая их. Сегодня нам не обязательно даже читать эти рассуждения, чтобы понять их, чтобы ощутить их истинность. Потому что это – военная мысль, исполненная военной истиной, так что в войну эта мысль о «протестующей стране» вспыхивает со всей силой правды, сияет для каждого, – да, относительно этой мысли сейчас наступает полная и всеобщая ясность: в этом пункте Германия согласна со всеми своими врагами, не только с внешними, но и с так называемыми внутренними, с теми, кто, находясь среди нас, протестует против немецкого протеста, – с тем обращенным к Западу всей своей набожной любовью духом, о котором я намереваюсь еще поговорить. Итак, я утверждаю, что все, друзья и враги, были и остаются согласны в одном, даже если убеждения у них разные, ведь мнения и убеждения это далеко не одно и то же. Например, когда Ромен Роллан в своей военной книге [39]39
  Имеется в виду публицистическая книга Ромена Роллана времен Первой мировой войны «Аи dessus de la melee» («Над схваткой»), полемике с которой посвящена большая часть главы «Против права и правды» в «Рассуждениях аполитичного».


[Закрыть]пишет о моей статье, которую, возможно, помнят некоторые читатели («Мысли во время войны», ноябрь 1914–го), де, я напоминаю бешеного быка, со склоненной башкой мчащегося на шпагу матадора; ибо все обвинения по адресу Германии я воспринимаю как германские титулы славы, чем предоставляю нашим врагам идейное оружие, попросту говоря, совершенно неожиданно соглашаюсьс ними; так вот в этом случае Ромен Роллан тем самым и демонстрирует ту границу между мнением и убеждением, на которой зиждется всякая духовная вражда. Потому что там, где нет никакой общности мыслей, там и не может быть никакой вражды, там царит равнодушная отчужденность. Только там, где думают одинаково, а воспринимают продуманное по – разному, рождается вражда, там растет ненависть. В конечном счете речь идет о европейской братской войне, дорогой и любимый господин Роллан.

Итак, я полагаю, что сейчас наступила всеобъемлющая ясность относительно того, что духовные корни этой войны, которую с полным на то правом называют «немецкой войной», обнаруживаются во врожденном, историческом «протестантстве» Германии; и что сама эта война означает новый взрыв великолепной, как полагают многие, последней древней немецкой борьбы против духа Запада, или борьбы римского мира против своевольной Германии. Я не могу не понять то, что весь немецкий «патриотизм» – и как раз именно тот, что проявился инстинктивным, неожиданным или мало ожидаемым образом, – всем своим существом и существованием принадлежит и принадлежал к инстинктивной, прирожденной и лишь потом отрефлектированной протестантской партийности; что Германия в этой войне развернута лицом к Западу, несмотря на огромную физическую опасность, которая угрожала ей и не перестает угрожать с Востока. Восточная опасность была ужасна, так что пять армейских корпусов пришлось снять с Западного фронта, в результате чего французы и получили свою grande victoire sur la Marne <sup>[40]40
  Великую победу в Марне (фр.).


[Закрыть]</sup> , но любой из нас согласится, если его спросят, что так было нужно, чтобы предотвратить развитие событий в Восточной Пруссии. Это не мешает признать тот факт, что опасная, необузданная Россия в нынешней войне является, к сожалению, всего только орудием Запада; что сегодня, к сожалению, следует принимать во внимание, насколько она либерализуется на западный лад, как раз таки в качестве члена Антанты, в которую она вступила не столько в политическом, сколько в духовном смысле (вестернизация России идет вовсе неплохо, что доказывает захватывающая беседа, которую вели русский министр иностранных дел Сазонов и английский романист о христианско – гуманистическом смирении грешника и о невыносимом «жестоком морализме» пруссачества, – великолепная, остроумная беседа, над которой совершенно неподобающим образом пытались иронизировать в нашей печати) [41]41
  Речь идет о беседе российского министра иностранных дел Сазонова и Герберта Уэллса зимой 1914 года, во время первого посещения английским фантастом России.


[Закрыть]. Я повторяю, Россия – всего только член Антанты, к которой присоединилась и Америка, объединения западного мира, наследников Рима, «цивилизации» против Германии, протестующей с такой древней мощью, с какой только и может протестовать, страна.

Назад к карточке книги "Путь на Волшебную гору"