Текст книги "Электропрохладительный кислотный тест"

Автор книги: Том Вулф

А, чер-р-рт! Сдается мне, ребята, что самое время наплевать на все это французское искусство жить. Ведь, как сказал Генри Миллер, каждый лягушатник должен иметь брюшко и вечером ложиться спать в пижаме с воротничком и кантом – лучше напишите от моего имени письмо и отправьте его старику Моррису в «Орхидеи Морриса», Ларедо, штат Техас, ребята, расскажите ему о кактусепейотле, пускай усадит им все заброшенные вдовьи могилы в бедном мирном Пало-Альто. Да. Они выяснили, что есть возможность написать в загородный дом под названием «Орхидеи Морриса» в Ларедо и получить в ответ пейотль, и одна из новых игр на Перри-лейн – прощай, Робин, прощай, Гвен, стала заключаться в том, кому выпадет идти на станцию встречать «Железнодорожный экспресс» и забирать товар, так как в Калифорнии хранение пейотля, в отличие от ЛСД, было уже запрещено законом. Приходили чертовски большие ящики этой дряни. 1000 ростков и корней – 70 долларов; одни ростки – немного дороже. Если тебя схватят – ты схвачен, потому что никакого оправдания не было. Не могло быть никакой другой цели приобретения этих гнусных вонючих растений, кроме как уторчаться до умопомрачения. И все они садились и принимались резать эту гадость на длинные узкие куски, а потом выносили их на улицу сушиться, это отнимало не один день. после чего они стирали все это в порошок, который расфасовывали в капсулы из-под желатина или кипятили в воде до состояния смолы и тогда уже запихивали в капсулы, а то и попросту готовили нечто вроде гнуснейшего на свете бульона, такого мерзкого, такого невероятно отвратительного, что приходилось с целью отбить дурной вкус замораживать его до состояния студня да еще и целый день поститься, пока не опустеет желудок, – и все для того, чтобы проглотить восемь унций этого дерьма и не сблевать. Но зато потом – улет. Перри-лейн, Перри-лейн.

Мили Мили Мили Мили Мили Мили Мили под чудесными растениями из «Орхидей Морриса» и появляются образы Лиц Лиц Лиц Лиц Лиц Лиц Лиц так много лиц появляется внезапно на экранах век, лиц, которых он никогда прежде не видел обладающих призрачными скулами, полными смысла глазами, вязкими двойными подбородками, и вдруг: Вождь Метла. По неизвестной причине так действует пейотль… Кизи начинает воспринимать на экране век фильмы, состоящие из лиц, целые портретные галереи причудливых лиц, проносящихся перед глазами, лиц ниоткуда. Ему ничего не известно об индейцах, ни с одним индейцем он не знаком, но внезапно возникает пышущий здоровьем индеец Вождь Метла, – разрешение всех сомнений, вожделенный авторский ключ, ключ к роману.

Он вовсе не имел намерения писать эту книгу. Больше того, он работал над другой, под названием «Зоопарк», о Норт-Биче. Ловелл советовал ему устроиться ночным санитаром в психиатрическое отделение «Менло-парка». Там можно было подзаработать, а поскольку ночью работы в отделении не так уж много, то и заниматься «Зоопарком». Однако жизнь психиатрического отделения захватила Кизи. Вся тамошняя система – если они задались целью изобрести идеальное антилечение болезней, которыми страдали обитатели отделения, то лучшего способа выдумать не могли. Держать больных в страхе и покорности. Играть на тех слабых струнках, которые и послужили причиной их безумия. Одурманивать ублюдков транквилизаторами, а попробуют отбиться от рук перевести наверх, в «шоковый цех», и примерно наказать. Великолепно…

Иногда он приходил на работу, приняв кислоты. Он мог заглядывать внутрь их лиц. Иногда он писал, иногда рисовал портреты больных, и по мере того, как в бумагу вдавливались выводимые шариковой ручкой жирные контуры, превращаясь в контуры их лиц, он мог… эти контуры, оставленные шариковой ручкой пустоты, заполнялись внутренним миром этих людей, возникало потрясающее чувство, физические и душевные страдания внезапно становились зримыми и втекали в пустоты на их лицах и в пустоты, оставленные шариковой ручкой, уже одни и те же – общие пустоты: черные провалы ноздрей, черные провалы глаз, и на каждом лице слепой, кромешно-черный, отвратный вопль: «Я! Я! Я! Я! Я – это я!»… он с легкостью мог в них заглянуть. И… разве кому-нибудь об этом расскажешь?… самого тут же психом признают… но и впоследствии, уже без всяких наркотиков, он все-таки мог заглядывать внутрь людей.

В романе «Над кукушкиным гнездом» рассказывается о работяге по имени Рэндд Макмёрфи. Это здоровенный звероподобный детина, и все же он решает симулировать душевную болезнь, чтобы перебраться из трудовой колонии, где отбывает небольшой срок заключения, в государственную психиатрическую лечебницу, рассчитывая зажить там легкой, праздной жизнью. Он появляется в отделении, тряся выбивающимися из-под шапки непослушными огненно-рыжими кудрями, и сходу принимается откалывать шуточки, а заодно пытается хоть как-то расшевелить очумевших от дурдомовской жизни кретинов. Устоять они не в силах. У них вдруг появляется желание что-то делать. Местный тиран, Старшая Сестра, ненавидит Макмёрфи за то, что он подрывает… Контроль и Систему. Со временем многие больные с возмущением отворачиваются от него, не желая прилагать усилий для возвращения к нормальному человеческому существованию. В конце концов Старшая Сестра вынуждена пустить в ход свой последний козырь и покончить с Макмёрфи, отправив его на лоботомию. Однако подобная мучительная казнь вселяет в одного из пациентов шизоидного типа, индейца по прозвищу Вождь Метла, решимость взбунтоваться, вырваться из лечебницы и обрести рассудок: то есть сломя голову броситься бежать куда глаза глядят.

Вождь Метла. Тот самый. С точки зрения мастерства, Вождь Метла был прекрасной, вдохновенной идеей Кизи. Если бы он рассказал эту историю от лица Макмёрфи, ему пришлось бы покончить с этим задиристым детиной, введя в повествование кучу никому не нужных сведений из своей доморощенной теории психотерапии. Вместо этого он повел рассказ от лица индейца. Это дало ему возможность показать состояние шизофрении так, как чувствует его сам шизофреник, Вождь Метла, и в то же время более искусно описать Метод Макмёрфи.

Орхидеи Морриса! Некоторые места книги он писал под пейотлем и ЛСД. Он даже нашел человека, который подверг его воздействию электрошока нелегальным образом, – и тогда смог написать то место, где Вождь Метла возвращается из «шокового цеха». Пожирал ростки из Ларедо – под наркотиками он писал с бешеной энергией. А выйдя из этого безумия, он увидел, что большая часть книги – просто-напросто макулатура, однако кое-какие места к примеру, Вождь Метла, окутанный своим шизофреническим туманом, – отражали истинное видение, частицу того, что можно увидеть, друзья, если открыть двери восприятия…

Сразу после того, как Кизи закончил «Над кукушкиным гнездом», он сдал в поднаем свой коттедж на Перри-лейн, и они с фэй вернулись в Орегон. Это было в июне 1961 года. Чтобы скопить немного денег, он все лето проработал в Спрингфилде, на маслобойне своего брата Чака. Потом они с Фэй обосновались в маленьком домике во Флоренсе, штат Орегон, милях в пятидесяти от Спрингфилда – на берегу океана, в местности, где велись лесозаготовки. Кизи начал собирать материал для своего второго романа «Времена счастливых озарений» – о семье лесорубов. Он взял себе за привычку вечерами и спозаранку ездить на «дешевках». Это грузовики-пикапы, которые служили лесорубам автобусами и возили их на работу и обратно. Вечерами он околачивался в барах, куда ходили лесорубы. Он и сам был такой же босяк, как они, и поэтому вполне мог чесать с ними языки. Прожив такой жизнью месяца четыре, они вновь отправились на Перри-лейн. где Кизи намеревался засесть за книгу.

Роман «Над кукушкиным гнездом» вышел в феврале 1962 года и мгновенно принес Кизи литературную славу: «Потрясающий успех» – Марк Шорер «Новый великий американский прозаик» – Джек Керуак «Яркий поэтический реализм» «Лайф» «Поразительный первый роман» – «Бостон трэвеллер» «У этого первого романа особые достоинства» «Нью-Йорк геральд трибьюн» «Его талант рассказчика так впечатляет, его стиль так стремителен, его способность схватывать характеры столь несомненна, что читатель не в состоянии оторваться… У него крепкий, щедрый талант, и он написал крепкую, щедрую книгу» – «Сатердей ревью».

А на Перри-лейн – там все это рассматривалось в свете того, чем они занимались вместе с Кизи. Для начала возникла добрая старая Наркотическая Паранойя страх перед тем. что эта несусветная, до конца не исследованная наркотическая вещь, которой они увлеклись, может постепенно… повредить мозг. Нашлось тому и подтверждение. Вождь Метла!

А Макмёрфи… ну, конечно же! Сегодняшняя фантазия… Кизи был человеком типа Макмёрфи, он пытался сдвинуть их с насиженной мертвой точки, заставить бросить дурацкую никчемную игру в эрзац-отвагу и эрзац-жизнь, игру интеллектуалов среднего достатка, и направиться в сторону… Города-Порога… где не безопасно, но где люди являются полноценными людьми. А если именно наркотики отпирают двери и дают возможность совершить такой поступок и понять все, что заключено внутри тебя, значит, так тому и быть…

Даже на Перри-лейн. похоже, мало кто понял суть новой книги, над которой работал Кизи, – «Времена счастливых озарений». В ней говорилось о главе клана лесорубов Хэнке Стампере, который бросает вызов профсоюзу, а через него – и всей общине, в которой живет, продолжая работать в лесу во время забастовки. Книга была необычная. Это был роман, в котором отрицательные герои – забастовщики, а положительный штрейкбрехер. Стиль книги был экспериментальным, местами трудным для восприятия. А главным ее «мифологическим» источником был не Софокл и даже не сэр Джеймс Фрэзер, а… да-да, Капитан Чудо. Профсоюзные лидеры, забастовщики и жители городка были тарантулами, радостно дающими общую клятву: «Клянемся жестоко отомстить всем, кто не считает нас равными себе… и лишь «стремление к равенству» будет отныне зваться добродетелью; и против всех, в чьих руках власть, направим мы меч народного гнева!». Хэнк Стампер был создан, и совершенно намеренно, как Капитан Чудо. Известный некогда как… Ubermensch. Сегодняшняя фантазия…

…на Перри-лейн. Ночной порой – в ту ночь, когда они с Фэй и детьми вернулись на Перри-лейн из Орегона, подъезжают они к своему старому коттеджу, а во дворе некий подозрительный субъект – улыбается, подергивает плечами, размахивает руками, словно где-то неподалеку стучит совершенно особый барабанщик, не такой, как все, вы же понимаете, – вырвался на волю и давай барабанить, вот именно… а, да-да, привет, Кен, да, э-э, тебя, значит, не было, вот-вот, н е б ы л о, ты же понимаешь, что-же-сказать-то, что-же-сказать-то, ну да, мне сказали, ты не будешь возражать, благородство не знает… хм… да, у меня тоже был когда-то «понтиак-47», на дороге держался, как доисторическая птица, ты же понимаешь… да-да, Нил Кэсседи появился в их старом коттедже, словно только что соскочил со страниц романа «В дороге», и… что же дальше, Вождь? Ах… множество прикольных цветных светящихся узоров…

На Перри-лейн стал съезжаться всевозможный народ. Для Калифорнии с понятием она превратилась в настоящую подпольную сенсацию. Кизи, Кэсседи, Ларри Макмёртри; два молодых писателя – Эд Маккланахен и Боб Стоун: танцовщица Клои Скотт, художник Рой Сэбёрн, Карл Леманн-Хаупт, Вик Ловелл… и сам Ричард Алперт… какие только люди не появлялись, чтобы потом исчезнуть, ведь все уже обо всем прослышали, к примеру, местные битники – термин этот еще был в ходу, компания молодежи из хибарки под названием «Замок», лохматый малый по имени Джерри Гарсиа и Труп Ковбоя Пейдж Браунинг. Всех привлекал удивительный кайф, о котором они уже были наслышаны… легендарная перри-лейнская Острая Оленина, блюдо, изобретенное Кизи и состоящее из тушеной оленины, сдобренной ЛСД, наевшись которой можно было пойти, растянуться ночью на матрасе в разветвлении огромного дуба на самой середине улицы и играть в китайский бильярд с небесными светилами… Перри-лейн.

И вот туда стал наведываться заинтригованный народ… Поначалу все были покорены. Перри-лейн, казалось, слишком хороша, чтобы существовать взаправду. Это был Уолденский пруд, только вокруг – ни единого мизантропа типа Торо. Наоборот – общество разумных, гостеприимных, открытых людей все употребляли слово «открытый», – открытых людей, которые питали глубокий интерес друг к другу и делили на всех… к тому же с невероятным размахом, и осуществляли скажем, общее рискованное предприятие – жизнь. Боже мой, смотришь – они пытаются схватить суть дела, а… потом… мало-помалу соображают, что существует нечто, о чем они и понятия не имеют… К примеру, девушка в чьем-то коттедже, в тот день, когда туда зашел Алперт. Это было через год после того, как он начал работать вместе с Тимоти Лири. Девушка познакомилась с Алпертом года за два до этого, и тогда он на все сто процентов был серьезным молодым психологом-клиницистом легионы крыс и кошек, чьи мозги, тельца и зрительные хиазмы нарезались ломтиками и кубиками, сшивались и замораживались, и все это во имя Научного Метода. Теперь же Алперт был на Перри-лейн, сидел на полу в древней бродяжьей позе лотоса и с величайшей серьезностью истолковывал поведение младенца, вслепую ползающего по комнате. Вслепую? Что значит вслепую? Что значит – вслепую? Этот младенец – существо глубоко чувствующее… Этот младенец воспринимает мир в такой его полноте, какой нам с вами уже не видать. Двери его восприятия еще не закрыты. Он еще в состоянии ощущать мгновение, в котором живет. Неизбежное в будущем дерьмо еще не вызвало запор коры его головного мозга. Он все еще видит мир таким, каков он на самом деле, а мы вот сидим здесь, и нам остается лишь его туманный повествовательный вариант, сфабрикованный для нас с помощью слов и официального дерьма собачьего, и так далее и тому подобное, Алперт в своих рассуждениях о младенце набирает высоту, делая мертвые петли в духе Успенского, а младенец, насколько видит девушка, попросту что-то лепечет, пускает слюни, ворочается и раскачивается на полу… Но она начинает понимать… что мир четко делится на тех, кто имеет опыт восприятия, и тех, кто его не имеет, на тех, кто побывал за дверью, и…

Странное чувство возникало у всех этих доброжелательных друзей, когда они вдруг начинали понимать, что именно здесь, на маленькой Перри-лейн с ее деревянными домиками, среди жимолости и стрекоз, сучьев, листьев и тысяч крошечных пятачков, куда заглядывает солнце, в то время как доброжелательные зануды, выйдя из Стэнфордского эвкалиптового тоннеля, бредут, не отклоняясь от курса, через площадку для гольфа, – именно здесь сознание подвергается такому поразительному эксперименту, да еще и доведенному до таких пределов, о каких ни они, ни кто-либо другой никогда прежде не слыхали.

ПАЛО-АЛЬТО. КАЛИФОРНИЯ. 21 июля 1963 года… И вдруг, в один прекрасный день, кончилась, как любят писать газетчики, целая эпоха. Некий предприниматель купил большую часть Перри-лейн и задумал снести коттеджи, чтобы построить современные дома, и вот уже надвигались бульдозеры.

У газетчиков появилась возможность описать последнюю ночь на Перри-лейн, на превосходной старой Перри-лейн, они уже приготовили вечное безотказное клише: «Конец эпохи», рассчитывая обнаружить там новоявленных озабоченных интеллектуалов в духе Торстена Веблена с проникнутыми горечью высокопарными рассуждениями о том, как наша машинная цивилизация разрушает собственное прошлое.

Вместо этого, однако, там оказались какие-то психи. Они валялись на матрасе, высоко на дереве, все до одного в стельку, и каждому – всем репортерам и фотографам – предлагали отведать нечто вроде острой оленины, но что-то все-таки было во всей этой ситуации… а когда настало время для горьких сентиментальных рассуждений, этот детина Кизи взамен выволок из своего домика пианино, все уселись и принялись оглушительно на нем бренчать, а потом его подожгли, именуя при этом «старейшей живой вещью на Перри-лейн», только все время почему-то глупо хихикали и торжествующе вопили, в полнейшую стельку, только какие-то странные, все до одного, словно с луны свалились, и чертовски трудно было дать в газеты нормальную историю о конце эпохи, с этим чудным материалом в духе Ольсена и Джонсона разве поработаешь, однако им удалось привезти назад ту же историю, с какой они приехали: «Конец эпохи», клише не пострадало, разве что в ушах еще долго стояли крики: О-стра-я о-ле-ни-на…

…и даже объясни им кто-нибудь, что происходит, они бы все равно ничего не поняли. Кизи уже купил новый дом в Ла-Хонде, в Калифорнии. Он уже предложил дюжине друзей с Перри-лейн поехать с ним, перенести все место действия, всю буйно-маниакальную Эпоху туда, в…

…Версаль, в его уцененный Версаль, что за горами, за лесами – в Ла-Хонде. Туда… туда, где… в свете… рампы… в неоновой пыли…

«…новое важное сообщение… удачный контрудар…»

V
Сухая темная неоновая пыль

 
Картинка, как в календаре,
Ну и местечко выбрал Кизи близ Ла-Хонды.
Бревенчатый дом, горный ручей, деревянный мостик,
В пятнадцати милях от Пало-Альто
За горой Кахилл, где сквозь заросли секвой
Бежит Дорога 84.
Секвойи в собственном дворе!
Картинка, как в календаре!
И… Стратегический простор.
Ни души кругом на милю.
Как в вестерне в Ла-Хонде жили.
Один рассадник работяг
Застроенный участок,
Но он был за густым секвойным лесом.
И работяг не слишком многих
С чудесной разглядишь Дороги 84.
Лишь парочка дико-западных придорожных заведений,
Магазин Боу, Мотель «Хиллтом» для туристов на западный манер.
У деревянных бурых вывесок неровно отпилены края,
Неровно – зато аккуратно,
Словно в этом скрыт намек:
Дикий Запад грубоват, дорогие автогости,
Зато сортиры – высший сорт,
Аммиачные кружочки в каждом писсуаре.
Наш девиз: «Дикий Запад – оплот чистоты и гигиены».
Кто Запад покорил? Антисептика, я же говорил.
Ла-Хонда манит, как магнит,
Что всего лишь говорит об интересе к вооруженным
Младшим Братьям.
Эти наглые воришки
Захватили городишко, но открыли путь простой
Заплатить нам за постой.
Деревянный магазин – вот что от отцов-злодеев нам досталось.
Но как были они Младшими Братьями, так и остались,
Да еще и бандитами – вот беда.
А теперь этот Кизи
Обосновался поблизости, и парни с ним хоть куда…
…в… свете… рампы…
 

В начале 1964-го при нем пока лишь небольшая группа. После полудня Фэй, верная блаженная подруга первопоселенца, в доме, у плиты, у швейной машинки, у стиральной машины, с детьми – Шеннон и Зейном, не отходящими от ее юбки. В деревянном домике у ручья стоит стол с пишущей машинкой, там Кизи только что закончил переработку книги «Времена счастливых озарений», в которой уже почти 300000 слов. Здесь же и друг Кизи из Орегона Джордж Уокер – типичный белокурый средний американец двадцати с лишним лет, хорошо сложенный, сын состоятельного строительного подрядчика. Характер у Уокера, что называется, жизнерадостный, и он то и дело с нескрываемым восторгом произносит: «Это уже перебор!» И еще – Сэнди Леманн-Хаупт. Сэнди – младший брат Карла Леманн-Хаупта, которого Кизи знавал на Перри-лейн. Сэнди красивый парень двадцати двух лет, высокий, худой и легко возбудимый. С Кизи он познакомился тремя месяцами раньше. 14 ноября 1963 года, через Карла, когда Кизи ездил в Нью-Йорк на премьеру инсценировки «Над кукушкиным гнездом», Макмёрфи играл Кёрк Дуглас. К тому времени Сэнди бросил Нью-йоркский университет и работал звукооператором. Он обладал особым талантом орудовать магнитофонами, фонограммами, звукоаппаратурой и прочими подобными вещами, однако переживал тогда не лучший период своей жизни. Дошло до того, что однажды он попытался лечь в психиатрическое отделение, и отговорил его лишь Карл, который повел брата на премьеру спектакля «Над кукушкиным гнездом». А там был Рэндл Макмёрфи… Кизи… и Карл попросил Кизи взять Сэнди с собой на Запад, в Ла-Хонду, чтобы вытащить его из всей этой нью-йоркской трясины. А если и существовало место, где можно было излечиться от Нью-Йорка, то только там, позади приюта Кизи в…свете…рампы…вверх по тропинке за домом, вверх по склону холма – в секвойный лес, Сэнди вдруг попал в сказочный приют, словно бы окруженный стеной и увенчанный куполом, какие наверняка и имеют в виду, когда говорят о «храме средь сосен», только секвойи куда более величественны. А каковы закаты сквозь листья секвой! – казалось, стволы и листья тянутся к небу в сотнях футов над головой. Всегда было одновременно солнечно и прохладно, словно круглый год стоял чудесный осенний день. Заходящее солнце виднелось сквозь мили листьев и распадалось на кусочки, как на картине пуантилиста, – густо-зеленые пятнистые тени, но ослепительный свет в парящем в вышине густо-зеленом суперприюте, негаснущий зеленый свет рампы, золотисто-зеленый день, тишина, вертикальный покой, напоенный ароматом леса, а с Дороги 84 слышалось лишь воздушное звуковое сопровождение машин – ш-ш-ш-и-и-и-иу-у-у – словно легкий ветерок. Тишина и покой: очень утешает!

Сэнди, Кизи и Уокер несколько раз уходили в лес с топорами нарубить дров для дома – но из подобных походов Кизи культа не делал. Сэнди видел, что Кизи не так уж нелюдим. Он вовсе не был помешан на девственной Природе. Лес он представлял себе, скорее, фантастической декорацией… на фоне которой будет ежедневно происходить некий хэппенинг, рождаться новый вид искусства…

На крыше дома он установил высококлассные громкоговорители, и вдруг в здешний божественный зеленый горный озон врывается чернокожий маньяк, дующий в прирученный саксофон, – это пластинка Орнетта Коулмана. Тропа, по которой поднимаются три дровосека, имеет довольно причудливое обрамление: на низких ветвях висят немыслимые мобили, а к стволам деревьев прибито множество фантастических картинок. Дальше громадное дерево с дуплом у основания, а в дупле, поблескивая в зеленоватой тьме, – оловянная лошадка, причем олово изогнули так, что нелепое маленькое животное выдохлось и, споткнувшись, рухнуло на колени.

Однако территория, к которой Кизи питал особый интерес, находилась в самом доме. Он был срублен из бревен, но походил скорее не на хижину, а на охотничий домик. В большой комнате были широкие застекленные створчатые двери, создававшие эффект окон, из которых открывается красивый вид, открытые балки и огромный каменной кладки камин у стены. На каждом шагу попадалась всевозможная аппаратура – магнитофоны, кинокамеры, проекторы, к тому же Сэнди понавез каких-то сложнейших релейных систем и всякой всячины. Частенько подкатывали на машинах бывшие соседи по Перри-лейн – хотя никто из них пока в Ла-Хонду не переехал. Эд Маккланахен, Боб Стоун, Вик Ловелл, Клои Скотт, Джейн Бёртон, Рой Себёрн. Изредка наведывались из Орегона брат Кизи Чак и кузен Дейл. Оба они походили на Кизи, но были пониже ростом. Чак был человек спокойный и сообразительный. Несерьезный и непритязательный Дейл обладал мощным телосложением и был непритязателен донельзя. Кизи пытался найти новые формы самовыражения. Они занимались чем-то вроде… ложатся все, к примеру, на пол и принимаются перекрикиваться, а Кизи сует в каждый рукав по микрофону и делает у них над головой пассы руками, словно колдун, и их голоса по мере движения рук записываются то громче, то тише. Иногда результаты получались довольно…

…скорее всего, для нормального человеческого уха это была невнятная тарабарщина. А для восприимчивого образцового интеллектуала, который слыхал об «Арморишоу» 1913 года, об Эрике Сати, Эдгаре Варезе и Джоне Кейдже, все это должно было звучать… в какой-то степени, знаете ли, по-авангардистски. Но на самом деле это, как и все прочее здесь, обязано восприятию, вызванному к жизни ЛСД. Весь иной мир, куда ЛСД впускала разум, существовал лишь в данное мгновение Сию Секунду, – и любая попытка спланировать, задумать, инструментовать, написать сценарий лишь отторгала от этого мгновения и отбрасывала назад, в мир обучения и воспитания, где мозг – всего лишь редукционный клапан…

Поэтому они испробовали и более фантастические импровизации… вроде Человеческих Лент – громадных рулонов кровенепроницаемой бумаги для упаковки мяса, развернутых на полу. Они брали цветные карандаши для вощеной бумаги и чертили друг другу непонятные знаки для импровизации: Сэнди видел розовый барабанный бой и издавал звуки типа – чи-ун-чан, чи-унчан и так далее, Кизи видел гитарные стрелы: броинь-броинь, брень-брень. Джейн Бёртон видела взрывы джазового вокала, а Боб Стоун – устные рассказы в сопровождении Живого Джаза… все это записывалось на пленку… а потом все летали под – чем? – кислотой, пейотлем, семенами пурпурного вьюнка, проглотить которые было адски трудно, миллиарды отвратных семян, прорастающих во вздутом животе в намокшие одуванчики – но летали ведь! – или ИТ-290, или декседрином, бензедрином, метедрином – Винт! – или под винтом с травой – бывало, примешь винт в сочетании с травой, и оказывается, что… элэсдэшные двери открываются в разуме без того неукротимого смятения чувств, что вызывает ЛСД… А Сэнди принимает ЛСД, и свет… рампы… и волшебный приют превращаются в… неоновую пыль… теперь уже точно: пуантилистские пылинки. Золотые пылинки, яркие зеленовато-лесные пылинки, каждая подхватывает свет, и все струятся и блестят неоновой мозаикой – чистая калифорнийская неоновая пыль. Невозможно описать, какое это замечательное открытие – впервые в самом деле увидеть атмосферу, в которой жил долгие годы, а заодно почувствовать ее внутри себя, почувствовать, как струится она вверх от сердца, через туловище в мозг электрический фонтан… И… ИТ-290 – они с Джорджем Уокером сидят, оседлав сук, на высоком дереве перед домом, и он ощущает… интерсубъективность – он точно знает, о чем думает Уокер. Нет нужды обсуждать общий замысел, просто каждый должен сделать свое дело.

– Ты рисуешь паутину, – говорит Сэнди, – а я на ее фоне рисую листья.

– Это перебор! – говорит Джордж, ведь ему-то, конечно, известно: всех нас то охватывают, то отпускают эти комбинации обоюдного сознания, интерсубъективность, мы идем с магнитофоном в надворную постройку у ручья и принимаемся галдеть – некий вид беседы по спонтанной ассоциации, как джазовая перекличка, а то и монолог, обращенный к каждому, да к кому угодно, схватываем слова, символы, идеи, звуки, гоняем их туда и обратно и перекидываем через… стену традиционной логики… Один из нас находит набор деревянных шахматных фигур. Фигурки резные, нечто вроде древних человечков, каждая – резной человечек старинной работы, только кто-то забыл их во дворе, они намокли и покоробились, отчего выступила наружу их истинная сущность. У этого, несмотря на то что он в мантии и с копьем, торчат наружу гениталии…

…Нет, какова у меня дочурка! Утверждает, что стесняется меня. Говорит, всему свету известно, что у меня на уме одна пизда. В мои-то годы……Да, сэр, нам это известно. Ваша дочь – потаскушка, каких мало, однако я – король, я просто вынужден отрезать вам яйца……Да я вас, король… за них с престола сброшу…За яйца?…Именно! Что это за король такой с гвоздями?

…Именно! И впрямь потрясающе. Каждый из нас держит в руке шахматную фигуру и превращается в этого персонажа, все принимаются галдеть, обращаясь к тем, кого видят в этих фигурках, и начинают думать об одном и том же. И я тоже видел забавные кружочки под рукой у этой фигурки, не больше шляпки крошечного гвоздика… Я даже хотел об этом сказать…

Самое удивительное ощущение в моей жизни – интерсубъективность, словно раскрылось сознание каждого и все они слились, и теперь достаточно лишь взглянуть на шевеление губ? мерцание глаз или на шахматную фигуру, которую кто-нибудь, раскачивая, держит в руке…

…Вы ведь не стали бы верить девице с электрическими угрями вместо сисек, а, король?…Это те, что ионизировали меч короля Артура на дне болота?…Они самые. Вымя с тысячью мельчайших кровососных банок грудастая потаскушка. Боюсь, сто двадцать бытовых вольт тюремной наживки, если я видел ее……ну как, даже при самом невероятном стечении обстоятельств, могло всем сразу прийти в голову выражение типа сто двадцать бытовых вольт тюремной наживки…

Но ведь и болота тоже – для старой компании с Перри-лейн все это уже не только Сад Эдема и чудесное открытие. Более того, в волшебной лесистой лощине уже слышится ропот. Кизи начинает организовывать наши полеты. Он выдает наркотики каждому персонально – вот тебе доза, а вот тебе… и только расслабишься и начнешь тащиться, как он уже входит «А ну-ка всем встать!» – и затевает утомительный поход в лес…

Когда все это подходит к концу, кое-кто просит Кизи дать им с собой в Пало-Альто немного кислоты и ИТ-290. «Не-е-е-е-е-ет», – говорит Кизи и многозначительно подмигивает, словно хочет сказать, что никак нельзя, ведь дело деликатное… Лучше примешь еще, когда вернешься…

Позже, на обратном пути, кто-то говорит: «Раньше мы все были равны. А теперь полет ведет Кизи. Мы приезжаем к нему домой. Мы принимаем его кислоту. Мы делаем то, что хочет он».

Но чего он хочет? Постепенно на ум приходит смутная догадка, что фантазия Кизи вновь продвинулась вперед, даже за пределы их собственных, возникших еще на старой Перри-лейн. Как бы там ни было, никто не испытывает желания следовать генеральному плану Кизи. согласно которому все должны переехать к нему, поставить палатки и так далее, короче – переселение Перри-лейн в Ла-Хонду. Жилище Кизи стало представляться всем чем-то вроде Версаля среди холмов, а сам Кизи Королем-солнцем, с каждым днем приобретающим все более важный вид со своей огромной челюстью в профиль на фоне секвой и горных вершин. До окончательного разрыва и даже до освобождения от чар дело, однако, так и не доходит. Они чувствуют, что Кизи устремился вперед, еще дальше, к фантазии, изучать которую они могут и не захотеть.

У Кизи стали появляться и новые люди, и это стало еще одной причиной для беспокойства. Кое-кто из перрилейнской компании с трудом представлял себе, кто такой этот Кэсседи. Вот он перед нами, в Версале Кизи, подходит, подходит, без рубахи, размахивая руками, а его брюшные мышцы выступают по бокам, как у штангиста… Мы же люди с понятием, мы ценим святого первобытного человека. Один Кизи намекает, что у Кэсседи следует учиться, что он с вами разговаривает. Что он и делал. Кэсседи хотелось интеллектуального общения. Однако интеллектуалам хотелось одного чтобы он был святым первобытным человеком, денверским малым, кретином среди нас. Временами Кэсседи чувствовал, что в интеллектуальном смысле его не признают, и удалялся в угол, не прерывая своего маниакального монолога и бормоча: «Ладно, отправлюсь в собственный полет, пора в собственный полет, это мой собственный полет, вы же понимаете…»