Текст книги "Электропрохладительный кислотный тест"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Стив Ламбрехт стал зваться Чумой. Кэсседи – Пределом Скорости, Кизи Головорезом, Бэббс – Отважным Путешественником. Хейджен, со своей вездесущей большой кинокамерой, скачущий вприпрыжку и взлетающий на крышу автобуса даже на ходу, получил прозвище Неисправность. Рон Бевёрт заведовал всей аппаратурой, рабочими инструментами, проводами, переключателями и прочей ерундой, и ему досталась кличка Аппаратурный Зануда, в дальнейшем просто Зануда. Джордж Уокер стал Еле Видимым. А Пола Сандстен была наречена… ну конечно же, Чаровницей Гретхен, Королевой Ила…

Тетрадь!.. для каждого из новых персонажей фильма – простая школьная тетрадка, и каждый персонаж этого самого кинофильма может писать в своей тетрадке сам, а могут эту тетрадку взять другие и тоже в ней писать – поди догадайся, кто что написал! – и в тетради Чаровницы Гретхен появляется такая запись:.

Зарой их в ил! Она кричала, бегая в саду, в руках сжимая веточку петрушки – которую и прежде из рук не выпускала. Какое странное занятие, и с каждым днем все непонятней, она сказала, продолжив кое из кого веревки вить, а мы всегда влажны в ее руке… «Конечно, – говорит она, – ведь корни глубоки». Сюрпризом это не было, но все же ей стало любопытно разузнать, какого черта, что такое ЭТО, после чего он стал столь неуклюжим, хихикнул доверительно, о тень ее споткнулся, и оба в авантюру странную втянулись.

Без малого неделю в пути, а прекрасная, полная энтузиазма, неотразимая Чаровница Гретхен, Королева Ила, Гретч, уже синхронно входит в фильм. Кизи – лично сам Головорез – готовит для нее роль, куда уж тут вроде бы денешься, но она-то – она смотрит только на… Бэббса… на того, кто о тень ее споткнулся?… Хм-м-м-м? Бесчисленные тени и лучи юго-западного солнца врываются в окна и падают на пол на скамейки на поднятые койки врываются из прикольного рева мотора отскакивают от двух пар глаз Гретч двух пар глаз Бэббса четырех пар глаз Гретч четырех пар глаз Бэббса восьми пар глаз Гретч восьми пар глаз Бэббса – смеющихся глаз с трепещущими ресницами – смешиваются тени и лучи, врываются друг в друга, и вот уже оба в авантюру странную втянулись, вы же понимаете. Кизи слегка мрачнеет сам Кизи, – но мрачность его вскоре отскакивает от него и раскалывается на юго-западные солнечные лучики. «В Юте ехал по уши в грязи, на «плимуте-46» с подвесным клапаном», – говорит Кэсседи. Со скрипом открывается дверца холодильника, буль-буль, от этого кислотного апельсинового сока кто угодно начнет губами причмокивать. Хейджен и его подружка-ведьма выпивают по чашке кислотного сока, и милое личико Хейджена закручивается в спираль: по часовой стрелке вращается милейший примерный христианин, а против часовой – милейший проныра из Дрюч-Хибары, туда и обратно, и оба они исчезают, вприпрыжку поднявшись по приставной лестнице на крышу, где под воздействием крайне неповоротливого солнца Юго-Запада и семидесяти миль в час… Хейджен довольно скоро спускается обратно, направляется к холодильнику, залпом выпивает еще одну чашку апельсинового сока, улыбается всем примерный христианин и проныра из Дрюч-Хибары, вращающиеся в обе стороны по спирали… и вновь поднимается на крышу автобуса, дабы устранить…

НЕИСПРАВНОСТЬ!

 
Когда б я десять долларов имел,
я б поделился дозой риталина
с Марго – ведь риталин
глотаю я, как аспирин.
 

Ну а теперь давай-ка заколдуем «Братьев Брукс», что, нравится?

Ночью треклятый автобус все еще подпрыгивает на дороге, и серебристая синева Юго-Запада уже не врывается, а тихо и незаметно проникает внутрь слабыми проблесками, тусклым дерьмом, а лучи автомобильных фар и длинные безумные тени от лучей автомобильных фар, следуя причудливым траекториям, скользят по салону, по койке любви. От койки любви никуда не денешься, если у тебя еще остались силы. На одной полке койки любви лежит спальный мешок, и любой, кому невтерпеж потрахаться, может в этот мешок вползти занимайся своей вещью, малыш, совершенно открыто, играйся себе сколько влезет, – и Сэнди всматривается во тьму и видит человеческое существо… трясущееся в спальном мешке, по которому под рев мотора скользят лучи автомобильных фар – сказочная койка любви, и все – синхронно – видят, как спальный мешок воистину наполняется спермой, как бешено плывут в этой жиже крошечные чертенята, просачиваясь в жалкую волосяную гадость, которой они пропитывают мешок, – их миллионы, биллионы, триллионы, этих мечущихся во всех направлениях крошечных самобичующих хитрюг, стремящихся добиться обладания, что совершенно естественно, и заползи в этот спальный мешок вздремнуть часок-другой после обеда самая рафинированная девственница на этом свете – через три минуты она вылезет оттуда неуклюжим брюхатым чудом… однако когда же наконец прекратится это чертово подпрыгивание…

Это вам не «Грейхаунд», это школьный автобус: рессоры и амортизаторы в жутком состоянии, прикольный скрежещущий мотор на последнем издыхании сотрясает автобус до основания, чудовищная вибрация, подладиться под которую не способно ни одно живое существо на свете, непрерывно колотит всех и каждого на койках и скамейках. Уснуть почти невозможно, и дни и ночи сменяются со своей тошнотворной цикличностью: весь день – слепящее солнце, всю ночь – неторопливое тоскливое скольжение причудливых лучей и теней автомобильных фар, и все время – шум. Джейн Бёртон почти всю дорогу тошнит. Заснуть никто не может, поэтому, чтобы было не так тяжело, все постоянно глотают винт психостимуляторы типа риталина, да все что угодно, а потом накуриваются травой, дабы избавиться от вызываемой винтом треклятой тахикардии, и принимают кислоту, чтобы все происходящее обернулось чем-нибудь другим. Потом все эти изматывающие тяжкие телесные наказания во время езды начинают чередоваться с необъяснимыми задержками, остановками, невыносимым чувством безысходности у обочины дороги, неизвестно где, а бессонница уже превращает тело и башку в высушенную скорлупу, заполненную кислым жирным дымом, точно в черепной коробке догорает убогое жилище. Им приходится заезжать на заправочные станции, чтобы сходить в туалет, вырулить себе возможность помочиться или испражниться… соблюдайте порядок, братва… как двенадцать?… сколько – четырнадцать?… мы никого не потеряли?… а лишних нет?… вот они вываливаются из автобуса, который, прямо скажем, выглядит довольно странно, а у этих странных типов видок это уже перебор, они же еле ноги передвигают… на все это в изумлении взирают владелец станции обслуживания и его Первый Помощник… в громкоговорителях ревет негритянская музыка, а эти странные типы вываливаются из автобуса, половина в маскарадных костюмах: огненно-яркие рубахи в красно-белую полоску, некоторые причудливо раскрасили себе лица, как индейцы из книжки комиксов, под глазами огромные круги, глаза красные, носы не синие, отнюдь не синие, зато глаза «красные… все толпой валят в сторону Чистой Уборной, да они уже выстраиваются в очередь…

– Минутку, – говорит парень. – Что это вы делаете?

– Хочу заправиться! – отвечает Кизи, весьма любезно и миролюбиво. Да, сэр, видите, какая громадина? Она жрет уйму бензина. Ага.

– Я говорю, они что делают?

– Они? По-моему, они идут в туалет. А, черт, сколько же бензина жрет эта старая громадина! – все это время он знаками просит Хейджена принести камеру и микрофон.

– Да нельзя столько народу пускать в туалет.

– Им же кроме как в туалет сходить ничего и не нужно, – вот Кизи уже берет микрофон, а Хейджен начинает съемку – жжжжжжжжжж, – но все делается как бы мимоходом, так, словно… ну, конечно же, ведь и вы наверняка запечатлели бы все, каждую деталь дружеской конфронтации, случись вам остановиться на великом американском шоссе в поисках шанса помочиться разок-другой?… или раз десять?

– Эй, послушайте! В туалет нельзя! Вы что, оглохли?! Видите там, позади, мотель? Этот мотель тоже мой, и на все про все у нас одна выгребная яма, вы же мне ее переполните. Да уберите вы эту штуковину!

…Кизи тычет парню в нос микрофоном, словно идет съемка для шестичасовых новостей, а потом, как и положено в телеинтервью, подносит микрофон к своему лицу и говорит:

– Видите этот автобус? Каждый раз, как мы останавливаемся заправляться, нам приходится выкладывать кому-нибудь кругленькую сумму, и на этот раз мы хотели бы выложить ее вам – по причине проявленного вами гостеприимства.

– Пускаться на такие расходы – безответственная авантюра, – вставляет Бэббс.

– Уберите отсюда эти камеры и микрофоны, – говорит парень. – Я вас не боюсь!

– Смею надеяться, что не боитесь. – все так же миролюбиво и просто говорит Кизи. – Знали бы вы, сколько денег сжирает эта малютка! Уму непостижимо!

«Ш-ш-у-уууу» – все это время в унитазах спускается вода, то с одной стороны, то с другой, этот шум вперемежку с журчанием проникает сквозь шлакоблочные стены, и вскоре начинает казаться, что в бескрайних просторах Соединенных ША не осталось ничего, кроме унитазов Чистой Уборной, раскрашенных безумцев да невесть откуда взявшихся кинокамер и микрофонов, и парень не выдерживает натиска и сдается. Такое ему в его фильм о Доблестном Американском Предпринимателе никак не вставить – нет-нет, никоим образом…

– Ладно, пусть поторопятся, иначе будут неприятности. – И он идет заправлять автобус. – Вся треклятая страна вылетает в канализационную трубу.

Однако они и не думают торопиться. Уокер звонит по платному телефону Фэй в Ла-Хонду. Бэббс дурачится с Чаровницей Гретхен на бетонированной площадке перед заправочной станцией. У Джейн Бёртон отвратное настроение: мы ведь в Нью-Йорк собрались, разве не так? – даже на школьном автобусе 1939 года можно было добраться быстрее. Чего мы ждем, ждем, ждем, ждем, зачем разыгрываем спектакли со старыми доходягами на заправочных станциях? Ага, во-первых, мы ждем Сэнди. Какого черта, куда запропастился Сэнди? А Сэнди – он не спал уже несколько дней, он охвачен неосознанным стремлением выйти из автобуса… не поспать, просто выйти… для… чего?… пока не случилось…что? Сэнди оказывается возле мотеля, он внимательно разглядывает розовую от электрического света лужу в самом центре невесть чего… наконец кто-то его находит и приводит обратно. В великом фильме Сэнди получает прозвище Пешеход.

– Еще будут моменты, – говорит Кизи, – когда мы не сможем кого-нибудь дождаться. Так вот, либо вы в автобусе, либо вне автобуса. Если вы в автобусе и при этом отстали, вы его обязательно разыщете. Если же вы с самого начала вне автобуса – то и черт с вами.

Однако подобные разъяснения никому не требовались. Все уже превращалось в аллегорию, постигаемую совместными усилиями, особенно это: «Либо вы в автобусе… либо вне автобуса».

Исключение составляет лишь девушка Хейджена Красотка Колдунья. Похоже, она вообще не выходит из автобуса, даже помочиться. Она сидит сзади, откинувшись на спинку сиденья, и на ней ничего нет, только колени прикрыты одеялом, она молча сидит, втиснув ноги в тесный угол, выставив наружу маленькие голые грудки, и смотрится настоящей ведьмой. В автобусе она или вне автобуса? Ей уже по нраву не прикрываться ничем, кроме одеяла, а при желании она сбрасывает и одеяло. Возможно, в этом заключается ее вещь, она занимается своей вещью, играется себе сколько влезет, пока автобус мчится все дальше, в сторону Хьюстона, штат Техас, и в великом фильме она становится Совершенно Голой – то и дело отключается, не закрывая, однако, глаз, глядя прямо перед собой, но в следующее мгновение уже приходит в себя и хохочет – полная жизни Совершенно Голая. Все пытаются не обращать на это ни малейшего внимания, но ей уже достаются взгляды, не имеющие никакого отношения к тому, что она ничем не прикрыта ну и что такого, подумаешь! – а она уже превращается в крайне прикольного экстрасенса. Она то и дело подходит к кому-нибудь, кто ни черта не говорит, смотрит ему в глаза всеохватным взглядом полнейшего кислотного взаимопонимания: наши мозги это единый мозг, вот мы с тобой и поболтаем, ты и я, – и говорит: «А-а-а-а-а, ты и вправду думаешь об этом, я знаю, что ты хочешь сказать, а ты-ы-ы-и-иииииииии?» – заканчивая плавным, слегка дребезжащим смехом, будто и впрямь только что прочла ваши мысли и поняла, что в мозгу у вас – ничего, кроме нелепейшего на свете дерьма, в мозгу у вас ииииииии…

СОВЕРШЕННО ГОЛАЯ в черном одеяле… Дотянувшись до самой себя, проснулась она как-то утром и видит: со всех сторон к ней липнут БОЛЬШИЕ МУЖЧИНЫ, обступают ее и ей угрожают голосами своими и видом, вожделением вечным ей внутрь проникают, непристойно облапывают ее, и она вожделеет, но вдруг начинает смеяться, СМЕЯТЬСЯ над всей этой жуткой нелепостью……но никто не пытался ей помешать, ни разу никто не попрекнул ее ни за параноидальные отключения с безумными взглядами, ни за маниакальные вспышки с воплями, никто ее не попрекнул – играйся себе, никто не попытался остудить сей воспаленный мозг, уже вытекающий из Совершенно Голой в эти чертовы подпрыгивающие – да остановитесь жe! – воздушные струи, создаваемые автобусом, несущимся со скоростью семьдесят миль в час в глубь Техаса: ведь все происходило так, как было предписано самим Кизи еще в Сан-Хуан-Капистрано, так, словно в автобусе существовала некая шкала реагирования, от отрицательного до положительного, ни к чему нельзя было относиться отрицательно, на все следовало реагировать положительно – плыть по течению, – хладнокровие каждого должно было подвергнуться испытанию, и вскричать «Нет!», что бы ни произошло, означало этого испытания не выдержать. К тому же… разве Кизи не выдержал этого испытания первым? Разве Бэббс не уводил куда-то Чаровницу Гретхен и разве, вернувшись, кто-нибудь из них чувствовал хоть малейшую скованность по этому поводу? И разве не Уокер звонил в Ла-Хонду с каждой станции обслуживания в Америке? Все правильно, плыви по течению. И они плыли по течению, по всему треклятому течению Америки. Автобус вихрем врывается на станции взимания дорожных сборов за проезд по автостраде высшего класса, а микрофоны на крыше ловят всю трескотню, трезвон и невнятное бормотание служителя станции, визжат тормоза, переключаются передачи, – все звуки подлинной Америки, которые сплошь и рядом остаются незамеченными, возвращались здесь, многократно усиленные, в автобус, а хейдженская камера запечатлевала в это время лица – лица в Фениксе, полицейских, владельцев станций обслуживания, борцов и дезертиров Америки, затаскивая всех в их общий фильм, все это было завоевано и свалено в автобусе в кучу. Мчится по Америке автобус с микрофонами, которые ловят все подряд, весь грохот, и в этом стремительном движении микрофон на крыше чует приближение беды и – скок-к-к-ккк-к-к – несется вперед, грохоча над асфальтом, и вдруг – цок – и нет его, ни звука. Каким-то образом микрофон отцепился от крыши, грохнулся на асфальт и тащился некоторое время за автобусом, пока наконец совсем не оторвался… а Сэнди не в силах в это поверить. Он ждет, что кто-нибудь скажет Кэсседи остановиться, вернуться и подобрать микрофон, ведь Сэнди столько времени и любви потратил на его установку, это была его вещь, его вклад в общую мощь – однако вместо этого все галдят, выкрикивая комментарии по поводу получившегося звука: «Блеск! Слыхали?… блеск!» – словно все они синхронно настроились на нечто прежде неслыханное, нечто уникальное, звук предмета, микрофона, упавшего на американский асфальт, на нерегулируемую дорогу при скорости семьдесят миль в час, похоже, все это записалось на пленку, и в их распоряжении всегда будет момент, мгновение, в которое что-нибудь, кто-нибудь отрывается от течения и падает на Великую Автостраду на скорости семьдесят миль в час… а они записали это на пленку – и воспроизводили теперь с переменным запаздыванием: скок-к-к-к-кк-о-к-к-к-к-ок-к-к-к-к-о-к-к-к-у-у-ууууууууу.

У-у-у-у-уууууууу – Совершенно Голая ведет себя все более странно: дрожа, кутается в черное одеяло, потом его отбрасывает, в подскакивающей призрачной дымке подскакивает в безумных вибрациях маленький багровый нимб над ее головой – наконец они въезжают в Хьюстон и направляются к дому Ларри Макмёртри. Они тормозят у дома Макмёртри в пригороде, дверь дома открывается и выходит Макмёртри, худощавый, немного бледный, с виду добродушный и застенчивый, семенит на улицу вместе со своим маленьким сынишкой, Кэсседи открывает дверь автобуса, чтобы все могли выйти, и вдруг Совершенно Голая испускает пронзительный крик: «Фрэнки! Фрэнки! Фрэнки! Фрэнки!» – это имя ее собственного сынишки, отнятого после развода… она сбрасывает одеяло, выпрыгивает из автобуса, несется по пригороду Хьюстона, штат Техас, совершенно голая, подбегает к малышу Макмёртри, хватает его на руки и прижимает к своей тощей груди, обливаясь слезами и крича: «Фрэнки! ох, Фрэнки! мой маленький Фрэнки! ox! ox! ox!» – а Макмёртри понятия не имеет, что же ему ради всего святого делать. Для пробы он касается рукой ее совершенно голого плеча и говорит;

«Мэм! Мэм! Минутку, мэм!» – а в это время вываливающиеся из автобуса Проказники… замирают. Автобус стоит. Ни грохота, ни безумных подпрыгиваний и вибраций, ни безумных лучей автомобильных фар, ни пленок, ни микрофонов. И только Совершенно Голая, с чужим малышом на руках, подпрыгивает и дрожит мелкой дрожью.

И там, среди мирных хьюстонских вязов на Куинбироуд, до всех вдруг дошло, что эта женщина – хоть кто-нибудь из нас ее знает? – закончила свой полет. Она уплыла по течению. Она совершенно лишилась рассудка и превратилась в буйно помешанную.

VII
Несанкционированная кислота

Совершенно Голая, Совершенно Голая; тишина. И все-таки… То, что этот и еще парочка срывов в ходе эксперимента Проказников имеют какое-то отношение все к тому же бестолковому бабуину – Наркотику, – пока еще в голову Проказникам не приходило. Сумасшествие не могло быть абсолютным. Все они добровольно пустились в наркотический полет, приведя свое сознание в такое состояние, которое по общепринятым меркам считается «ненормальным». Этот полет, как и все их поведение, представлял собой рискованное безоглядное погружение в неведомое, и предполагалось лишь то, что все таящееся до поры внутри человека будет постепенно выходить наружу и развиваться – в лучшую сторону или в худшую. Совершенно Голая свою вещь сделала. Она унеслась в пустоту, вскоре ее подхватили копы, потом за ней закрылись двери психиатрического отделения окружной больницы, и дело с концом – ведь Проказники были уже далеко.

Полет начался как мощный прорыв из лесной цитадели Ла-Хонды в глубь ничего не подозревающей Америки. И, во всяком случае для Сэнди. лучшими мгновениями путешествия были те. когда Проказники оказывались среди жителей страны, таращивших глаза и мучительно пытавшихся собраться с духом и отреагировать надлежащим образом – ради всего святого, скажите, чем заняты эти недоумки. Однако происходило и нечто прямо противоположное. На длинных участках американской скоростной автострады, в перерывах между представлениями, автобус напоминал скороварку, плавильный тигель, напоминал одну из тех камер, в которых первые ученые-атомщики сжимали тяжелую воду, все ближе и ближе подводили друг к другу молекулы, пока сами атомы не взрывались. В автобусе многократно усиливался любой незначительный каприз, любое соперничество, любая горечь – все на свете. Все чувства выражались совершенно открыто, это уж точно.

Джейн Бёртон, уже получившая прозвище Вечно Голодная, и Сэнди Пешеход – использовали любую возможность, чтобы пойти, как, например, в Хьюстоне, и плотно поесть. Плотно на самом высоком уровне, Тонто. Они попросту шли в добропорядочный американский ресторанчик с большой зеркальной витриной, с банальной маленькой пластмассовой ветряной мельницей в витрине – в качестве рекламы пива «Хайнекен», с афишами «Дайнерс-клуба» и «Американ экспресс» на большой двери из зеркального стекла. Они входили и заказывали сытный бифштекс, сытный жареный картофель, нежный вареный горошек, морковь и первоклассный соус. Джейн, совершенно опустошенная от недосыпания и голодная как волк – вечно голодная, – постоянно слегка раздраженная, никак не могла взять в толк, какого черта они торчат у южных границ Соединенных Штатов, когда Нью-Йорк находится совсем в другой стороне. Сэнди был охвачен подсознательным желанием выйти из автобуса и вместе с тем остаться в автобусе – на этом уровне, – и ни один из них понятия не имел, чего добивается Кизи… вечно этот Кизи…

И еще жара. Из Хьюстона они направились на восток через Глубинный Юг, а в июле Глубинный Юг представлял собой… сплошную лаву. Воздух, врывавшийся в открытые окна автобуса, был горячим и плотным, как невидимый дым, а когда они останавливались, он просто струился над ними настоящей лавой. Отдых в Хьюстоне принес мало хорошего, потому что от жары все начиналось сызнова, никто не спал, и похоже было, что сквозь лаву можно прорваться только с помощью винта, травы и кислоты.

В Нью-Орлеане они вздохнули с облегчением, выйдя из автобуса и прогулявшись по французскому кварталу, а потом вдоль причалов – в своих рубахах в красно-белую полоску и светящихся масках, прикалывая по дороге народ. А в районе пристани появились копы, что еще больше их развеселило, потому что встречи с копами представлялись им теперь сущими пустяками. Городские копы преуспели в демонстрации своего Полицейского Фильма не больше провинциальных. Зануда, словно выпускник университета, произнес перед ними прочувствованную речь, Кизи поговорил с ними задушевно и просто, а Хейджен снял это все на пленку, точно некий безрассудно смелый трюк в «синема-веритэ», и копы бросились улепетывать в своих новеньких фордовских патрульных машинах с вращающимися мигалками. Сайонара – все вы.

Они просто прогуливались по Нью-Орлеану в своих полосатых рубахах и шортах, и все они видели, как вышагивает на своих длинных, мускулистых, как у футболиста, ногах Кизи – точно город принадлежит ему, точно всем им принадлежит этот город, и все приободрились. Потом они направляются в сторону северной окраины Нью-Орлеана к озеру Понтчартрейн. Все приняли кислоту, правда, небольшую дозу, около 75 микрограммов, – все радостно возбуждены, все тащатся под кислотой, и вдобавок ревут на полной громкости рок-н-ролльные пластинки: «Марта и Ванделлас», Шёрли Эллис и прочие старые вещицы. Озеро Понтчартрейн похоже на громадный, красивый и просторный простор! парк на воде. Они загоняют автобус на стоянку, а крутом чудесные деревья, да еще это чудесное безбрежное озеро, и они надевают купальные костюмы. Уокер, обладающий чертовски мощным телосложением, надевает красно-желто-черные плавки, Кизи, обладающий чертовски мощным телосложением, надевает бело-голубые плавки, Чума, обладающий чертовски мощным телосложением, разве что он похудощавее, надевает оранжевые плавки, а синева воды, и выгоревшая зелень травы и листьев, и – легкий ветерок? все это плывет перед их налитыми кислотой глазами, как расплавленная почтовая открытка, – в воду! Единственное, чего они не знают, что пляж этот закрытый, только для негров. Чернокожие сидят себе на скамейках, сидят и разглядывают этих полоумных белых, выходящих из нелепого автобуса и направляющихся к запретной для белых нью-орлеанской воде – на тридцатой параллели на Глубинном Юге. Чума на этот раз и впрямь очумел, он весь горит от жары, градусов сто по Фаренгейту, и поэтому ныряет и заплывает очень далеко, и весьма скоро замечает, что его окружили темно-оранжевые люди негры, – они барахтаются вокруг, и взгляды их ничего хорошего не сулят. У одного золотой передний зуб с вырезанной в нем звездочкой, то есть в глубине золота видна покрытая эмалью звезда, и золото это начинает вспыхивать на солнце – чи-и-и-и-ик-к-к – в такт его сердцебиению, которое с каждой минутой учащается – треклятые золотые вспышки, да еще белая звезда постоянно стоит в глазах, а Золотой Зуб говорит:

– Что-то сегодня в воде полно всякой швали, старина.

– Что верно – то верно, старина, – соглашается другой.

– Ага, полно всякой ебучей швали, старина, – добавляет третий, – и так далее.

И вдруг Золотой Зуб обращается прямо к Чуме:

– Ну и что понадобилось этой швали в воде, старина? Чума в полной растерянности, отчасти потому, что из-за кислоты день стал для него оранжевым – оранжевые плавки, оранжевая вода. оранжевое небо, грозные оранжевые негры.

– Что ты здесь делаешь, парень?! – в голосе Золотого Зуба вдруг появляются угрожающие нотки. Оранжевый, здоровенный неуклюжий оранжевый толстяк со спиной, широкой, как у оранжевого морского демона. Знаешь, парень, что мы сейчас сделаем? Мы отрежем тебе яйца. Мы вытащим тебя на берег, а там вместе поиграемся!

– Хи-хи-х-х-х-хххх! – остальные заливаются горестным, плаксивым смехом.

Однако от этого на лице у Чумы почему-то появляется улыбка. Он чувствует, как она расплывается у него на лице, словно большая оранжевая порция засахаренного оранжевого джема, он барахтается в воде и ухмыляется, а Золотой Зуб вспыхивает, и вспыхивает, и вспыхивает. Потом Золотой Зуб говорит:

– Да, это уж точно настоящая шваль, – и заливается смехом, только на этот раз дружелюбным, все смеются, а Чума смеется и плывет обратно к берегу.

К тому времени сумасшедший автобус уже обступила толпа негров. В динамиках гремит потрясающая негритянская музыка – пластинка Джимми Смита. Чума влезает в автобус. Похоже, вокруг автобуса танцуют тысячи негров – кто рок-н-ролл, кто непристойное бути. Все окрашено в оранжевый цвет, но потом он смотрит на бьющуюся в корчах массу негров, смотрит из каждого окна ничего, кроме бьющихся в корчах негров, толпой собравшихся вокруг автобуса и бьющихся в корчах, – и все из оранжевого становится коричневым. У Чумы возникает ощущение, что он находится внутри громадной кишки, совершающей перистальтические сокращения. Он чувствует, что весь кайф превращается в жуткую бредятину. Даже Кизи, который вообще ничего не боится, и тот выглядит озабоченным.

– Лучше нам отсюда убраться, – говорит Кизи.

Но как, выдавливаться наружу, что ли? – в бредовых коричневых перистальтических сокращениях? К счастью для Чумы, а может, и для всех, в этот момент появляются белые копы, они разгоняют толпу и велят белым безумцам ехать дальше, этот пляж только для негров, и в кои-то веки Проказники не высыпают гурьбой из автобуса и не пытаются прервать Полицейский Фильм. Они действуют согласно сюжету Полицейского Фильма, а свой фильм оттуда увозят.

Теперь – по плоским равнинам Миссисипи и Алабамы, Билокси и Мобил. Федеральная дорога 90, равнины и поля. а жара все не ослабевает. Они держат курс на Флориду. Сэнди не спал уже несколько дней… сколько же…бессонница, похоже, не отпустит, все сворачивается в густые кривые линии. Солнце и плоские равнины. Как же все-таки чертовски жарко – и все раздирается на противоположности. Безмолвная, вымершая от теплового удара летняя Страна Полуденного Солнца… а сердце Сэнди рвется наружу в постоянной тахикардии, рвется наружу мозг, и голова кругом, и просто необходимо… гнать вперед, Кэссади!.. но появились уже два Кэсседи. Одну минуту Кэсседи выглядит безумцем пятидесяти восьми лет – винт! – еще через минуту ему двадцать восемь и он спокоен и умиротворен кислота, – и спокойного Кэсседи Сэнди может распознать мгновенно, потому что нос у того становится… длинным и гладким, почти аристократическим, а вот бешеный Кэсседи выглядит весьма потрепанным. А Кизи… вечно этот Кизи! Сэнди смотрит… а Кизи – старый и изможденный, и лицо у него перекошено… потом Сэнди смотрит еще раз – и Кизи молод и невозмутим, на лице ни морщинки, оно круглое и гладкое, как у ребенка, он сидит, целыми часами читает книжки комиксов, поглощенный созданными Стивом Дитко густыми пурпурными тенями Доктора Стрейнджа, облаченного в плащи и светотени, и говорит:

– Откуда им было знать, что этот драгоценный камень предназначен всего лишь для наведения мостов между разными измерениями! А ведь с его помощью можно было попасть в грозное ПУРПУРНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ – прямо из нашего мира!

Сэнди может мысленно… покинуть автобус, но всюду – Кизи. Доктор Стрейндж! В глазах постоянно стоят два Кизи. Кизи – Проказник и Кизи организатор. Они едут в конце июля сквозь испарения южной Алабамы, а Кизи встает, оторвавшись от книжек комиксов, и превращается в Капитана Флага. Он надевает розовую шотландскую юбку, напоминающую скорее мини-юбку, розовые носки, лакированные туфли и розовые солнцезащитные очки, закутывает голову в американский флаг и сзади закрепляет эту громадную чалму чем-то вроде стрелки, а потом влезает на крышу мчащегося по Алабаме автобуса и принимается развлекать прохожих игрой на флейте. Из алабамцев, вовлеченных в РОЗОВОЕ ИЗМЕРЕНИЕ, наверняка выйдет вдвойне прикольный кинокадр, а ведь это уже перебор! – как постоянно говорит Джордж Уокер, в такой жуткой путанице это перебор. Они въезжают в Мобиле на заправочную станцию, половина Проказников выскакивает из автобуса, сверкая красными и белыми полосами, и все принимаются самозабвенно разбрасывать повсюду красные резиновые мячи – получается нечто вроде маниакального балета, наскоро украсившего собой станцию обслуживания, а служитель наполняет бак и смотрит то на Проказников, то на Капитана Флага, то на автобус, а потом получает деньги за бензин, заглядывает в окно, видит на сиденье водителя Кэсседи, качает головой и говорит:

– Теперь ясно, откуда столько негров в Калифорнии.

ФОРНИИ-ФОРНИИ-ФОРНИИ-ФОРНИИ-ФОРНИИ-ФОРНИИ-ФОРНИИ – звучит внутри автобуса с переменным запаздыванием, и все заливаются хохотом.

Это было, когда все еще шло хорошо… когда они с грохотом мчались по Алабаме, а потом Кизи вдруг кажется Сэнди старым и изможденным организатором. Сэнди видит, как он спускается по приставной лесенке с крыши автобуса и устремляет на него пристальный взгляд, и знает интерсубъективность! – о чем Кизи думает. Ты чересчур обособился, Сэнди, ты не открыт нараспашку, можно ведь сидеть здесь и с грохотом мчаться по Алабаме, но ты… вне автобуса… И он приближается к Сэнди, сгорбившись под низким потолком автобуса, а Сэнди он кажется обезьяной с мощными свободно болтающимися руками, похожей на Неуклюжую Громадину, и тут Сэнди внезапно вскакивает и принимает обезьянью позу, присев, болтая руками и передразнивая Кизи, а лицо Кизи озаряет широкая улыбка, он обхватывает Сэнди руками и сжимает его в объятиях…

Он одобряет! Кизи меня одобряет! Наконец-то я на что-то отреагировал, вынес все это на всеобщее обозрение, совершенно открыто, пускай это даже обида, я это сделал, сделал свою вещь, – и под влиянием этого поступка, в точности как он учил, она испарилась, обиды как не бывало… а я снова в автобусе, синхронно со всеми…