Текст книги "Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье"

Автор книги: Том Шиппи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Но Смог умеет общаться не только так. Когда Бильбо наконец упоминает о героическом поводе для визита к дракону – о Мести (хоббит и сам на протяжении всей этой беседы говорит в гораздо более возвышенном регистре, чем ему свойственно), Смог переходит на самый архаичный и героический язык, который только звучал в «Хоббите» до сих пор. «Его народ я пожрал, как волк овец, а где сыновья его сыновей? Они и близко не смеют подойти. <…> Моя броня вдесятеро крепче щитов, мои зубы – мечи, когти – копья, удар хвоста подобен удару молнии». Его речь становится практически ветхозаветной, и автор вторит ему в своем описании дракона.

После того как Бильбо совершил первую кражу, а Смог, пробудившись, понял, что его ограбили, «гномы услыхали страшный шум [в английском тексте – rumour] его крыльев». Слово rumour здесь явно употреблено в устаревшем значении «шум, слышный в отдалении», а вовсе не в хилом современном смысле «слухи». Пару раз Толкин использовал прием замены наречий прилагательными: «Неторопливо [в английском тексте – slow and silent] заполз он в свое логово», «медленно и тяжело [в английском тексте – heavy and slow], как чудовищная ворона, полетел» – и это тоже помогло создать эффект старины. В своем последнем бахвальстве в конце главы 12: «Они еще меня увидят и запомнят, кто настоящий король Под Горой» – Смог употребляет архаичную форму глагола в третьем лице, shall, которой некогда пользовались древнескандинавские и древнеанглийские воины и которую современные лингвисты не одобряют или отмечают как грамматически неверную. Судя по всему, Смог пустил корни – или когти – сразу в двух мирах. И по крайней мере этим он похож на хоббита Бильбо.

Столкновение манер поведения

Пожалуй, больше всего Толкину пришлось попотеть, придумывая, как избавиться от Смога. Древние источники ему не слишком помогли. Сын Одина Видар убивает волка Фенрира, наступив ему на нижнюю челюсть, схватившись за верхнюю и разодрав его пополам. В Средиземье вряд ли нашелся бы кто-нибудь, способный повторить этот прием. «Удар снизу», который применил Сигурд в схватке с Фафниром, слишком характерен, чтобы можно было использовать его еще раз, а для воспроизведения жертвенного подвига Беовульфа, унесшего чудовище с собой в могилу, пришлось бы ввести в повествование «воина» – персонажа, который постоянно проявлял бы свою неоспоримо героическую натуру и которого было бы сложно вписать в общество, окружавшее Бильбо. Толкин прибегнул к своему излюбленному средству – анахронизму – в лице Бэрда.

В каком-то смысле Бэрд действительно происходит из древнего героического мира. Он гордится своим предком Гирионом, властителем Дейла. Он восстанавливает монархию в Озерном городе, который до этого, судя по всему, был своего рода торговой республикой. Доказательство его происхождения – унаследованное оружие, с которым он разговаривает так, будто оно обладает разумом и тоже желает отомстить за гибель своего прежнего хозяина: «Черная стрела! <…> Я получил тебя от отца, а он – от своих предков. Если ты в самом деле вышла из кузницы истинного короля Под Горой, то лети вперед и бей метко!» И, конечно же, именно эта стрела, пущенная Бэрдом, но направленная дроздом, а в конечном счете – хоббитом Бильбо, и убивает дракона, почти как у Сигурда или Беовульфа.

Однако по большей части, вплоть до последнего выстрела, гибель Смога обставлена в гораздо более современном ключе. Прежде всего, это массовая сцена. Когда в небе впервые загораются отблески изрыгаемого драконом пламени, Бэрд не готовит свои доспехи, как Беовульф, а организует коллективную оборону, словно какой-нибудь офицер пехоты в ХХ веке. По его приказу весь город запасается водой, готовит стрелы и дротики, разбирает мост – это очень похоже на наше рытье окопов, пополнение боеприпасов, создание аварийных групп. Смога встретили укрепленными позициями и залповым огнем, а Бэрд бегал взад и вперед, «подбадривая стрелков, уговаривая бургомистра сражаться до последней стрелы». Это последнее слово указывает на смешанный характер происходящего: обычно в такой ситуации по-английски говорят fight to the last round (сражаться до последнего патрона) – эта фраза пришла из эпохи мушкетеров. Аналогичный случай: «среди горящих руин засела группа лучников». Выражение hold one’s ground (оборонять свои позиции; засесть) – еще одна современная фраза, которая наводит на мысли о штабных картах и о передовой линии фронта. В древнеанглийском ей могло бы соответствовать выражение hold one’s stead, то есть защищать землю, на которой стоишь. На самом деле, вся эта сцена хоть и перенесена в эпоху луков и стрел, но больше напоминает сражение времен Первой мировой войны, в которой участвовал сам Толкин, чем какую-нибудь легендарную битву из Темных веков. И пусть победу в конечном счете приносит конкретный человек с оружием предков в руках, живость этого описания связана с совместными действиями, продуманностью и организованностью – одним словом, с дисциплиной.

В «Дороге в Средьземелье» я уже писал о том, что в XIX веке дисциплинированность идеализировалась как главная из добродетелей Британской империи, и самому Толкину в реальной жизни это качество было не чуждо. В своей лекции о «Беовульфе», прочитанной в 1936 году, он упомянул о тех своих современниках, «что… слыхали о героях и даже видели их своими глазами»^[26], наверняка имея в виду свою собственную воинскую службу. Вне всякого сомнения, он с гордостью осознавал, что за время Первой мировой войны высшей воинской награды, Креста Виктории, удостоились семнадцать его однополчан из Ланкаширского фузилерного – больше, чем в любом другом подразделении. Но между современными героями войны и древними героями очень заметен контраст в манере поведения. Последние, например, практически не знакомы с понятием заботы о других людях – в сагах никого не восхваляют и уж тем более не вознаграждают за спасение раненых под обстрелом. Первые (по правилам приличия) не руководствуются личными мотивами и жаждой славы: сегодня, когда мы встречаем такие эпизоды в эпосе или сагах, они кажутся нам нескромными и хвастливыми.

И все же Толкин наверняка задумывался: неужели между ними нет связи, совсем никакой? Или же дистанция между битвами в Темные века и сражениями эпохи Первой мировой войны примерно такая же, как между Горлумом и Бильбо: на поверхности они совершенно разные, но в глубине между ними есть что-то общее? Судя по всему, именно так и получилось с Бэрдом.

Поверхностный конфликт, вызванный различиями в манерах поведения, который помогает прийти к глубокому пониманию единства, в конечном счете является основной темой (и даже основной моралью) «Хоббита». Такой поверхностный конфликт с самого начала используется для создания комического эффекта, например в главах 1 и 2, когда «деловой вид» Бильбо вступает в противоречие с манерой автора и Торина. Бильбо говорит как истинный представитель буржуазного мира, упрямо твердя: «Я также хотел бы подробнее услышать о степени риска, о непредвиденных расходах, о том, сколько времени отводится на все это предприятие, о вознаграждении и прочая, и прочая», – и автор тут же издевательски переводит его деловую речь на нормальный человеческий язык: «Под этим подразумевалось: „Что перепадет мне? И вернусь ли я живым?“». Но Торин превосходит и автора; его послание – настоящая пародия на деловые письма: «Условия – оплата при вручении искомого размером до, но не превышая, четырнадцатой части общего дохода (буде таковой случится). Возмещение путевых издержек в любом случае гарантировано, похоронные издержки ложатся на Кº или на ее представителей (если меры не приняты покойным заранее)». Такие слова и словосочетания, как «оплата при вручении искомого», «доход», «издержки», не использовались и не могли использоваться в Средние века: первое употребление слова profit [в русском переводе – «доход»] в его современном значении зафиксировано в Оксфордском словаре как датированное только 1604 годом. С другой стороны, в современном договоре редко когда встретишь фразу «буде таковой случится» применительно к доходу или осознание того, что похоронных издержек может не быть в том случае, если одна или несколько договаривающихся сторон будут съедены (хотя Беовульф в строках 445–455 одноименной поэмы говорит именно об этом). Даже подпись на послании – «Торин и Кº», – и та видится двусмысленной. Выражения «…и компания» или «…и партнеры» прочно вошли в современный деловой оборот. Но «Торин и К°» – это вовсе не компания с ограниченной ответственностью, но «компания» в самом древнем смысле – спутники, сотрапезники. При этом первом столкновении подчеркнуто взрослая манера общения Бильбо терпит сокрушительное поражение. Его речь помпезна, уклончива и полна самообмана, который гномы легко разоблачают своим осознанием реальных шансов.

После этого, можно сказать, манера поведения начинает раскачиваться туда-сюда, как маятник. Когда путники прибыли в Озерный город, Торин еще не утратил своей напыщенности и с помпой представился как «Торин, сын Трейна, внук Трора, король Под Горой». Фили и Кили удостоились такого же представления: «Сыновья дочери моего отца… Фили и Кили из рода Дьюрина» – но на Бильбо запала уже не хватило: «А это мистер Бэггинс, прибывший с нами с Запада».

Надо отметить, что и сам Озерный город – место столкновения как минимум трех разных мировоззрений: бургомистр демонстрирует осторожный скепсис, прямо как Бильбо в начале книги, а люди помоложе и вовсе не верят в старинные сказки о драконах; этот подход уравновешивается столь же неразумным романтизмом, основанным на неправильно понятых «старых песнях», в которых поется о том, что дракон, может быть, и существует, но бояться его больше не стоит; а между этими двумя позициями находится Бэрд со своей мрачной и непопулярной точкой зрения. Озерный город, куда путешественники попадают в середине повествования, – это еще один преимущественно враждебный образ современности, на фоне которого Торин и другие гномы выглядят одновременно блистательно и реалистично.

Но затем маятник качается в обратном направлении. Когда в начале главы 12 Торин разражается очередной высокопарной речью с эпическим призывом «настало время», рассказчик прерывает ее словами: «Вы уже знакомы со стилем Торина в исключительно важных случаях», – а Бильбо перебивает гнома выступлением, в котором повседневная речь мешается с саркастичным преувеличением: «Если от меня ждут, чтобы я первым вошел в потайную дверь, о Торин Оукеншильд, сын Трейна, да удлинится бесконечно твоя борода… то так и скажите!» При виде сокровищ, которые даже Бильбо наполняют «восторгом», к гномам возвращаются их велеречивость и величавость, но уровень пафоса сдерживается реакцией Бильбо. Кольчуга из мифрила и шлем с драгоценными камнями должны были бы преобразить хоббита еще больше, чем наречение имени кинжалу, но как бы они ему ни нравились, он по-прежнему мыслит реалиями Хоббитона: «Я чувствую себя великолепно… Но вид у меня, должно быть, очень нелепый. То-то потешались бы надо мной дома, Под Холмом. А все-таки жалко, что тут нет зеркала!»

Но решающее столкновение стилей происходит в главах 15 и 16. В главе 15, «Тучи собираются», архаизм достигает своего пика. Речь ворона Роака, сына Карка, впечатляет своим достоинством; Торин бросает вызов соперникам, повторяя свои титулы, и в поддержку ему звучит новая, более воинственная версия песни гномов из главы 1; затем Торин и Бэрд вступают в переговоры: их архаичные обороты, риторические вопросы и грамматические построения столь тяжеловесны, что смысл слов не всегда легко разобрать. Без труда можно понять одно: когда дело касается вопросов чести, переговоры вести очень непросто. Значительная часть эпизодов из этой главы вполне могли бы вписаться в исландские королевские саги. Но в следующей главе Бильбо берет дело в свои руки, вновь принимая тот самый «деловой вид», который в начале книги не принес ему успеха. Передавая Аркенстон Бэрду и королю эльфов, он говорит «самым своим деловым тоном»: «Знаете, право… создалось совершенно невыносимое положение. <…> Я хочу домой, на запад, там жители гораздо благоразумнее». И с этими словами он достает из кармана своей старой куртки, которую продолжает носить поверх кольчуги, то самое письмо от «Торина и Кº». Далее он излагает им свое предложение, уточняя понятие «дохода» и используя такие слова, как «притязания» и «вычесть», – все они принадлежат к лексикону современного (западного) мира и совсем не известны в мире древнем (северном).

Но на этом этапе Бильбо полностью вернулся к своим корням и демонстрирует свое этическое превосходство. Он отказывается от предложения короля эльфов остаться с ними, в почете и безопасности, причем исключительно из личных побуждений – он дал слово Бомбуру, и, если не вернется, того обвинят в его исчезновении. В классической античной истории были подобные прецеденты – вспомним Регула, который вернулся в Карфаген к своим мучителям, посоветовав римлянам не выкупать ни своих бойцов, ни его самого, – но хоббитом движет доброта, его поведение нельзя назвать ни воинственным, ни героическим, хотя, как и тогда, когда он решился идти обратно в гоблинские туннели искать друзей или продолжать свой путь в логово Смога, он, безусловно, совершает отважный поступок. В этот-то момент и появляется Гэндальф, который одобряет решение Бильбо, вновь называет его «мистером Бэггинсом» и отправляет спать и видеть во сне не сокровища, а яичницу с беконом.

Торин же скатывается до самого низкого стиля, осыпая Бильбо проклятиями, которые тот прерывает примерно так же, как когда-то, в начале книги, прервал его собственные отговорки Гэндальф: «Так это и есть благодарность за услуги, которую вы мне обещали, Торин, от себя и от вашей семьи?» Репутация Торина восстанавливается лишь ценой битвы пяти армий и его собственной героической гибели, и в этих событиях Бильбо не принимает никакого участия, разве что разочарованно произносит: «Много я слыхал песен про битвы, и так выходило, будто и поражение может приносить славу. А на самом деле все это очень неприятно, если не сказать печально». (Возможно, в данном случае Толкин использовал шутку для посвященных. Гимн школы короля Эдуарда, который Толкину наверняка не раз приходилось петь в юности, звучит весьма воинственно даже для Викторианской эпохи. В нем есть такие строки: «Бывает в пораженье слава, / Бывает и в победе стыд. / Удаче и добыче – браво! / Но больше них почет манит».)

Однако в двух прощальных речах Торина величие древнего эпоса уравновешивается современной широтой взглядов; он произносит: «Я ухожу в чертоги ожидания к моим праотцам», но при этом отдает должное достоинствам «доброжелательного края» и признает, что так «в мире было бы куда веселее». Впрочем, итоговое и совершенно точное равновесие достигается лишь в момент расставания Бильбо и оставшихся в живых гномов, когда они произносят две совершенно непохожих друг на друга речи:

«Если вздумаешь навестить нас [говорит Балин], когда дворец наш снова станет прекрасным, то какой мы грандиозный пир устроим!»

«Если вы когда-нибудь будете проходить мимо моего дома, – сказал Бильбо, – входите не стучась. Чай подается в четыре, но милости прошу во всякое время».

«Навестить» и «проходить мимо», «дворец наш» и «мой дом», «пир» и «чай»: автор умышленно подчеркивает разительный контраст между их словами и манерами. Но очевидно, что, несмотря на этот контраст, оба говорят совершенно об одном и том же. Как и в случае с Горлумом и Бильбо, Бэрдом-лучником и Бэрдом-офицером, героями древности и ланкаширскими фузилерами, между древностью и современностью протянута нить столь же прочная, сколь велика разница между ними.

Преодоление пропасти

Эта мысль возвращает нас к рассуждениям о кроликах и хоббитах. Хоббиты у Толкина похожи на кроликов тем, о чем мало кто догадывается и что сам он смог заметить благодаря своей почти уникальной квалификации, – историей своей этимологии (реальной или выдуманной). Rabbit (кролик) – странное слово. Почти все названия млекопитающих, которые водятся в Англии в дикой природе, за тысячу с лишним лет практически не изменились. Слова fox (лиса), weasel (ласка), otter (выдра), mouse (мышь), hare (заяц) в древнеанглийском звучали примерно так же: fuhs, wesel, otor, mús, hasa. Badger (барсук) – относительно новое слово, заимствованное из французского, но его старинный синоним, brocc, до сих пор в ходу: позднее Толкин не церемонился с переводчиками, которые не понимали, что хоббитанский топоним Brockhouses означает «барсучья нора». Такие слова очень похожи в разных германских языках: например, «заяц» (hare) по-немецки будет Hase, по-датски hare и так далее. Причина этого, разумеется, заключается в том, что это древние слова, которыми обозначали давно известных животных. Однако со словом rabbit вышло иначе. Даже в соседних странах кролика называют по-разному: в Германии – Kaninchen, во Франции – lapin и так далее. В древнеанглийском слова «кролик» вообще нет. Причина опять-таки очевидна: кроликов завезли в Англию относительно недавно, как и норку, – норманны изначально разводили их как пушных зверей, а затем они оказались на воле. Однако на десять тысяч англичан вряд ли найдется хоть один, кто бы об этом знал – или кому бы это было интересно. Кролики прижились, стали героями народных сказок, поверий и детских книг – начиная от «Сказок Маленькой Крольчихи» Элисон Аттли и заканчивая историями Беатрис Поттер про Бенджамина Банни. Теперь уже кажется, что кролики были с нами всегда.

Думаю, именно такой судьбы Толкин желал бы и для хоббитов. С точки зрения известности и древности названий эльфы и гномы у него схожи с лисицами с зайцами. Если не считать мимолетного упоминания в «Трактатах Денхэма», можно допустить, что хоббитов, как и кроликов, к нам завезли. Но в конце концов – а то и с самого начала, силой искусства – можно сделать их своими, вписать в окружающую действительность так, будто они всегда были ее частью, в нишу, которую в итоге отвел им Толкин, – «неприметный, но очень древний народец» (курсив мой). Толкин даже определил этимологию слова hobbit – составителям Оксфордского словаря со словом rabbit повезло меньше.

Как уже говорилось выше, первый раз Толкин употребил это слово в предложении «В норе на склоне холма жил да был хоббит». Много лет и много сотен страниц спустя, почти в самом конце самого последнего приложения к «Властелину колец» Толкин высказал предположение о том, что слово hobbit, возможно, представляет собой современную усеченную форму древнеанглийского слова holbytla, которое не зафиксировано ни в каких источниках, но представляется вполне правдоподобным. Hol – это, разумеется, hole (нора). Слово bottle до сих пор встречается в английских топонимах в значении «обиталище», а древнеанглийское bytlian переводится как «обитать», «проживать». Соответственно, holbytla означает «обитатель норы, норный житель». «В норе на склоне холма жил да был норный житель». Куда уж очевиднее! Нельзя исключить, что Толкин, один из величайших филологов, знавший в 1930-е годы о древнеанглийском языке чуть ли не больше всех на свете, держал эту этимологию в уме – или в подсознании, – когда писал судьбоносную фразу на чьей-то экзаменационной работе, но мне это кажется маловероятным. Скорее всего, Толкин, столкнувшись с лингвистической загадкой, уже не мог успокоиться, пока не нашел совершенно убедительного ответа на нее. Даже выдумывая новые слова, он очень точно чувствовал, что вписывается в логику английского языка, а что нет.

Эти комментарии к слову «хоббит» соответствуют и самой сути хоббитов. Прежде всего, они представляют собой анахронизм, они в новинку для вымышленного древнего мира – мира сказок и детских песенок, а также того, что им некогда предшествовало. Они до самого конца упорно сохраняют черты анахронизма – курят табак (который был завезен из Америки и о котором на древнем Севере не слыхивали) и едят картофель (который тоже был завезен из Америки и в котором отлично разбирается старый Жихарь Скромби). Сцена из главы «Кролик, тушенный с приправами» в томе «Две твердыни», в которой хоббит Сэм готовит кроликов, скучает по картошке и обещает Горлуму как-нибудь сготовить ему излюбленное кушанье англичан – «рыбку с жареной картошечкой», – прямо-таки кишит анахронизмами. И Толкин, разумеется, прекрасно это понимал, ведь во «Властелине колец» он заменил чужеродное слово «табак» на «трубочное зелье», вместо столь же чужеродного «картофеля» (potatoes) часто употребляет более близкое к народному слово taters (картохи), а в издании «Хоббита» 1966 года вырезал такое же неуместное слово «помидоры» – вместо них в кладовой Бильбо появились «маринованные огурчики».

Однако хоббитов Толкин оставил, несмотря на то что они тоже представляют собой анахронизм, ибо в этом и состоит их основная функция. Полет творческой мысли проследить сложно – если вообще возможно, – и чересчур складные построения с высокой степенью вероятности оказываются ошибочными в своей складности, а то и по самой своей сути. Но можно сказать – хотя, конечно, это тоже упрощенная и слишком уж складная версия, – что Толкин, как и многие другие его предшественники-филологи, видел пропасть, лежащую между древней литературой (такой как «Беовульф») и ее современными аналогами, низведенными до уровня сказок (таких как «Водяной и медведь» (Der Wassermann und der Bär)), а также количественные и качественные недостатки обеих этих групп; ощущал потребность преодолеть эту пропасть – не случайно его первое произведение, в котором он попытался создать эльфийскую мифологию и которое не было опубликовано, называлось «Книга утраченных сказаний»; мечтал передать в своих писательских опытах хотя бы намек на очарование и колдовскую притягательность поэтических и прозаических творений, которым он посвятил свою профессиональную жизнь, и хотел наконец перекинуть мостик между древним миром и современностью. Этим мостиком стали хоббиты. Мир, куда они нас ведут, Средиземье, – это мир волшебных сказок и древних северных сказаний, предшествовавших сказкам; мир, который стал доступным и для нынешнего читателя.

Достоинства Средиземья очевидны. Его обитатели часто бросают вызов современным ценностям, демонстрируя благородство, преданность (Фили и Кили отдают жизнь за Торина, своего повелителя и брата своей матери), честность (Дайн исполняет обязательство, взятое на себя Торином, хотя тот уже мертв), умения и познания в самых разных областях. С другой стороны, Бильбо, который воплощает современные ценности, зачастую достойно отвечает на этот вызов: в глубине души, без свидетелей, он принимает решения, продиктованные чувством долга или совестью, а не заботой о богатстве и славе. Бильбо, а в его лице и читатели Толкина, понимает, что Средиземье – это и его родина, и он вовсе не должен быть от нее полностью отрезан (даже если ортодоксальные специалисты по истории литературы с этим не согласны).

Наконец, можно утверждать, что толкиновское Средиземье обладает еще двумя положительными качествами – эмоциональной глубиной и буйством фантазии. Первое довольно необычно для детской книжки, хотя нельзя сказать, будто в них никогда не было ничего похожего. Однако мало кто из нынешних детских писателей дерзнул бы включить в повествование сцену смерти Торина или увенчать поход героев лишь частичной победой: «уже речи не было о том, чтобы разделить сокровища», многие погибли, в том числе бессмертные, «которые могли бы жить да жить в своих лесах», герой плачет «так, что глаза покраснели». Не рискнули бы они и поднимать такие темы, как «драконова болезнь», поразившая и Торина, и бургомистра Озерного города: первый из них пострадал нравственно, от «власти богатства над его душой», а второй физически – «забрал почти все золото, сбежал в Дикий Край и там умер от голода». Беспощадная свирепость Беорна, непримиримое противостояние Торина и короля эльфов, каждый из которых по-своему прав, мрачная педантичность Бэрда и даже обычная для Гэндальфа вспыльчивость – все это никак не соответствует типичному представлению о том, какими должны быть положительные герои в детских книжках. Несомненно, в этом и кроется одна из причин неизменной популярности «Хоббита».

Что касается буйства фантазии, то, пожалуй, достаточно сказать, что по прочтении «Хоббита» остается ощущение, что в Средиземье есть еще много такого, о чем стоит порассказать. На обратном пути Бильбо ждало «немало трудностей и разных приключений. Все-таки дикая местность осталась дикой. В те дни кроме гоблинов там водилось много всякой нечисти». Интересно, что это были за трудности и приключения? Весть о гибели Смога распространяется до самого Черного Леса: «Над лесом, где жили эльфы, стояли свист, щебет и стрекотание. <…> Листва шелестела, всюду настораживались уши». Мы так и не узнаем, чьи это были уши, но у нас создается впечатление, что в Средиземье обитает еще много разных существ и происходит еще много разных событий помимо тех, что попали в наше поле зрения. Это старый прием, Толкин взял его – как и многое другое – из древних источников, «Беовульфа» и «Сэра Гавейна», но он по-прежнему работает.

Возможно, издателей удивило, что такая своеобразная повесть, как «Хоббит», стала пользоваться всенародным признанием, но как только ее узнали и полюбили, уже не было ничего удивительного в том, что читатели потребовали продолжения. Толкин открыл новый вымышленный континент, и всем хотелось узнать о нем побольше.

Глава II. «Властелин колец»: как рождался сюжет

Начиная заново

Одной из самых бесспорных (и заслуживающих восхищения) особенностей следующего романа Толкина под названием «Властелин колец» является одновременная четкость и сложность его структуры – причем именно этот прием подражатели писателя заимствуют реже всего.

Роман состоит из шести «книг» (тот факт, что обычно его публикуют в трех томах, объясняется изначальной попыткой издателей сэкономить на бумаге, которая в послевоенной Великобритании стоила слишком дорого)^[27]. В первой книге наследник Бильбо по имени Фродо в компании трех приятелей-хоббитов и впоследствии примкнувшего к ним Бродяжника, или Арагорна, отправляется в Раздол. Там к ним присоединяются Гэндальф и остальные Хранители Кольца – Боромир, Леголас и Гимли. Вторая книга посвящена их путешествию на юг, во время которого они теряют Гэндальфа. Наступает момент, когда отряд из восьмерых странников распадается на несколько групп. Боромир гибнет. Фродо и Сэм идут дальше к Ородруину, чтобы уничтожить Кольцо. Пин и Мерри оказываются в плену у орков, а Арагорн, Леголас и Гимли бросаются в погоню за ними. В третьей, четвертой, пятой и отчасти шестой книгах все эти три группы, получив новое подкрепление (с возвращением Гэндальфа) и вновь столкнувшись с необходимостью разделиться (Пину и Мерри приходится расстаться), продолжают следовать своими путями – как вéдомыми, так и невéдомыми их прежним спутникам, которые нередко знают о судьбе товарищей очень мало или вовсе пребывают в заблуждении (см. схему на стр. 199).

В то же время симметричность происходящего не просто заметна – она бросается в глаза, если начать обращать на нее внимание. Разумеется, можно считать чистой случайностью тот факт, что и в книге I, и в книге II тома «Хранители» имеется вторая глава, которая, по сути, представляет собой объяснение событий прошлого и закладывает предпосылки для решений относительно будущего, причем обе они заканчиваются примерно одним и тем же – заключением о том, что Фродо следует отправиться к Роковой Расселине и бросить Кольцо в недра Ородруина. Конечно, может быть случайностью и то, что в обеих книгах содержится примерно одинаковое количество смен декораций и ситуаций, где героям грозит смертельная опасность: серьезной угрозе они подвергались по три раза в каждой из книг (в Вековечном Лесу, Могильниках и на Заверти – в первой и на Карадрасе, в Мории и в окружении орков в окрестностях Лориэна – во второй), а новый поворот сюжета происходил четыре-пять раз, например когда герои достигали безопасной гавани, где им предоставлялось надежное убежище, – сперва во владениях Тома Бомбадила, а затем у властителей Лориэна.

Впрочем, в дальнейшем эта симметрия приобретает еще более ярко выраженный характер. Две группы Хранителей встречают на своем пути через равнины и пустоши незнакомцев, которые соглашаются им помочь: Арагорну, Леголасу и Гимли, которые отправились в погоню за орками, похитившими двух хоббитов, оказывает услугу конник Эомер, повстречавший их в степях Ристании, тогда как Фродо и Сэму, пробиравшимся через леса Итилии, чтобы попасть в Мордор, протягивает руку помощи военачальник Гондора Фарамир. Решение освободить Хранителей и оказать им помощь в обоих случаях вызывает неодобрение со стороны властителей этих земель, Теодена и Денэтора. Судьбы двух последних персонажей во многом перекликаются: они оба старики, которые лишились сыновей (Теодреда и Боромира) и сомневаются в том, что смогут найти им достойную замену в лице Эомера и Фарамира. Они гибнут примерно в одно и то же время – накануне или во время битвы на Пеленнорской равнине. У каждого из них имеется богатый дворец, и убранство этих дворцов подробно описывается в главе 6 книги IV и главе 1 книги V соответственно, причем сравнение этих описаний – равно как и сцен спора между Эомером и Арагорном в главе 2 книги III и между Фарамиром и Фродо в главе 5 книги IV – буквально напрашивается само собой. В то же время Мерри и Пин явным образом противопоставляются друг другу: Мерри присоединился к ристанийским конникам, а Пин – к защитникам Гондора, и каждый из двух хоббитов добивается примерно равных успехов.

Все эти пересечения призваны подчеркнуть как резкий контраст между культурами ристанийцев и гондорцев, так и постоянный конфликт между Леголасом и Гимли, которые являются представителями противоборствующих культур эльфов и гномов, а также идеологическое противостояние Гэндальфа и Сарумана (которых первоначально даже принимали друг за друга, до того они были похожи). Более того, на протяжении всего дальнейшего повествования Толкин намеренно по очереди показывает читателю то масштабные и трагические события, которые происходят с большей частью Хранителей на их пути, то очень медленное и едва заметное продвижение к цели компании, состоящей из Фродо, Сэма и Горлума. Ирония же заключается в том, что в конечном итоге именно от действий этой троицы будет зависеть судьба всех остальных, и это не преминут отметить как сами персонажи, так и рассказчик.