Текст книги "Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье"

Автор книги: Том Шиппи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Грейвз намеренно употребляет анахронизмы: «взвод», «расквартированный», «штабная палатка», «свинчатка» – это современные слова, которые вошли в активное употребление после Первой мировой войны. «Променад» – эвфемизм, бывший в ходу у солдат. А вот «таны» – совершенно архаичное слово. В то же время Грейвз как раз и отрицает всякий смысл анахронизма. В каком-то смысле «Хоббит» выполняет аналогичную задачу, но гораздо более сложную и масштабную. Он вводит читателей – даже детей – в совершенно незнакомый мир, но затем указывает им на то, что он не такой уж и незнакомый, что они в некотором роде могут считать его своим по праву рождения. В книге часто используется смешение стилей – языковых, нравственных, поведенческих, – но в конце демонстрируется единство и взаимопонимание на уровне более глубоком, нежели стилистический.

После того как Средиземье воплотилось в воображаемом пространстве, было бы относительно несложно написать продолжение книги, которое издатель Толкина немедленно у него потребовал. Во второй главе говорится о проблемах, с которыми столкнулся Толкин при создании «Властелина колец», – как творческих, так и организационных, – ставших особенно очевидными после публикации первых черновиков книги. Эти черновики способны обескуражить энтузиастов, поскольку из них, в том числе, очевидно, что те четкие тематические закономерности, которые отмечают многие критики (и я в том числе), судя по всему, вечно добавлялись задним числом.

Начиная писать книгу, Толкин в буквальном смысле не представлял, куда направляется. Однако в конце концов ему удалось не только безошибочно согласовать все закономерности культурных противопоставлений и культурных параллелей и выдержать все произведение в духе продуманной скрытой иронии, но и привязать всю его структуру к тщательно выверенной хронологии, которую он привел в Приложении В. На мой взгляд (насколько я могу судить), это одно из основных отличий «Властелина колец» от подражаний. Ни один профессиональный писатель, ориентированный на коммерческий успех, не стал бы даже пытаться провести такую сложную работу, требующую такого внимания от читателей. Однако и в структуре книги в целом, и в построении основных ее разделов, таких как глава «Совет», Толкин смог выплести невероятно сложную «нить» повествования, которая в лучших сказительных традициях воздействует даже на тех, кто этого не осознает, и заслуживает того, чтобы воздать ей должное.

В третьей и четвертой главах анализируются две наиболее современные темы, затронутые во «Властелине колец», – зло и мифы. Как уже говорилось выше, можно считать Толкина одним из представителей группы авторов, получивших психологическую травму, – все они были выдающимися писателями (большинство занимает высокие места в опросах, подобных тому, что провел «Уотерстоун») и все творили в жанре фэнтези или притчи. Помимо авторов, упомянутых на стр. 17 (Толкина, Оруэлла, Голдинга, Воннегута), к этой группе можно отнести К. С. Льюиса, Т. Х. Уайта и Джозефа Хеллера. Кто-то из них получил огнестрельные ранения (и Оруэлл, и Льюис были ранены в бою и едва выжили), кто-то пережил бомбежку (Воннегут находился в Дрездене в ту ночь, когда город был разрушен). Урсула Ле Гуин не сталкивалась с насилием напрямую, но ее мать, Теодора Крёбер, написала три разные книги об Иши – последнем из калифорнийских индейцев племени яхи, которое было полностью уничтожено поселенцами. Таким образом, большинства этих авторов близко или даже напрямую коснулись самые страшные явления ХХ века, которых не бывало и не могло быть раньше: битва на Сомме, бомбардировки Герники и Дрездена, ужасы концлагеря Бельзен, индустриализация военного дела, геноцид.

Можно сказать, что этот разный, но похожий опыт заставил всех представителей данной группы авторов задаться фундаментальным вопросом. Они были глубоко убеждены: то, что им довелось пережить, безоговорочно является злом. Кроме того, они ощущали – как и Грейвз, которого я цитировал выше, но гораздо глубже, – что объяснения, которые давали этим явлениям официальные органы в их культуре, были безнадежно несоответствующими, устаревшими, в лучшем случае не имеющими отношения к делу, а в худшем – таким же злом. Вернувшись из Испании, Оруэлл столкнулся с тем, что его личный опыт, в том числе ранение, считается незначительным происшествием, политическим заблуждением. Воннегут двадцать лет думал о том, как описать центральное событие своей жизни – разрушение Дрездена, – чтобы оно произвело впечатление на окружающих, предпочитавших отрицать случившееся или не думать о нем. При этом в нравственной философии современной этим писателям эпохи и культуры главенствовали такие мыслители, как Бертран Расселл (кстати, он, как и Толкин, публиковался у Стэнли Анвина и в своем юбилейном сборнике, вышедшем в 1967 году, был назван «философом века»). Но что Расселл мог сказать Льюису, например, о том, что тому пришлось пережить во Фландрии? Во время Первой мировой войны Расселл был пацифистом – это достойная позиция, но не слишком полезная для писателей, получивших психологическую травму, а кроме того, как с болью понял Расселл, когда вспыхнула Вторая мировая война, в некоторых обстоятельствах совершенно несостоятельная. Одним из аспектов полученной писателями травмы стало то, что искать объяснения им пришлось самостоятельно.

Все они создали свои собственные, очень индивидуальные образы и теории зла. Упомяну здесь только «Уходящих из Омеласа» Урсулы Ле Гуин (о цивилизации, благополучие которой зиждется на мучениях слабоумного ребенка), оруэлловского О’Брайена в роли следователя (образ будущего как сапог, топчущий лицо человека – вечно), «Книгу Мерлина» Уайта (где для человечества подбирается другое определение вместо Homo sapiens – Homo ferox, человек свирепый). Разумеется, этот список можно продолжить. У Толкина центральным образом зла, на мой взгляд, является «призрак» (wraith) – слово, наполнившееся новой страшной силой. Вокруг этого неоднозначного образа выстроена концепция Кольца, которое само по себе воплощает два отдельных соперничающих друг с другом утверждения относительно природы зла: одно официально признанное (но не внушающее доверия), второе – опасно еретическое (но с легкостью принимаемое в современных условиях). Толкин не только ставит вопросы по поводу зла, но и предлагает ответы и решения – это один из тех факторов, которые обеспечили ему непопулярность среди профессиональных пессимистов или модных нигилистов.

Тем не менее, хотя Толкин и остальные упомянутые мною авторы писали не о частном и личном (излюбленные темы «модернистских» произведений), но об общественно-политическом, очевидно, что у всех людей, кроме тех, кто принадлежит к наиболее защищенным в этом веке классовым группам, самые важные события в частной жизни (и особенно в смерти) часто и носили общественно-политический характер. И «бежать от реальности» пытаются как раз те, кто отворачивается от этой мысли и предпочитает, как выразился Грейвз, оставаться в «гостиной» литературной традиции.

В четвертой главе при обсуждении темы зла отмечается, во-первых, очевидная связь между «Властелином колец» и современной историей (Толкин отрицал, что использовал аллегорию, но соглашался с тем, что книга «применима» в нашем мире), а во-вторых, попытка выйти за пределы актуальности и архаичности и дойти до того, что стоит над ними, – вневременности, «мифического пространства» и толкиновского своеобразного, но основанного на глубоких познаниях представления о литературной традиции.

Кроме того, в этой главе анализируется один из основных очевидных парадоксов «Властелина колец». Мы знаем, что эта книга была написана искренне верующим христианином и многими воспринимается как глубоко религиозное произведение. И в то же время там почти нет прямых отсылок к религии. Возвращаясь к теме, которая была поднята в первой главе, я постулирую это так: «Властелин колец» сам по себе может считаться мифом в том смысле, что он представляет собой опосредованное произведение, в котором сочетаются, казалось бы, несочетаемые вещи: язычество и христианство; эскапизм и реальность; миг победы, который в долговременной перспективе оборачивается поражением, – и разгромное поражение, которое в конечном счете несет победу.

В двух последних главах два основных произведения Толкина рассматриваются в контексте остальной его литературной деятельности, часть плодов которой была опубликована при его жизни, а часть – только посмертно. Основная задача пятой главы – снабдить читателя путеводителем по книге, опубликованной под названием «Сильмариллион». Эта книга не соответствует никаким современным канонам литературы, однако при этом она не получила внимания, обычно уделяемого «экспериментальным» произведениям. В этой главе также рассматриваются рост и развитие «сильмариллиона» (со строчной буквы), под которым я понимаю множество составляющих легендариума, опубликованного в конечном счете в виде двенадцатитомника «История Средиземья». В главе раскрываются две основные темы. Во-первых, это собственное многогранное представление Толкина о литературной «глубине», в соответствии с которым такая работа, как знаменитые «Песни Древнего Рима» лорда Маколея, приобретает особое очарование за счет того, что в ней чувствуется и древняя, ныне утраченная история, и более поздняя и менее правдивая история, известная нам сегодня. Во-вторых, это глубокая печаль, пронизывающая все версии сильмариллиона, – оглядываясь назад, эту печаль можно заметить даже у веселых хоббитов и в их эпосе «Властелин колец».

В шестой главе рассматриваются некоторые из причин этой печали и то, что можно узнать о внутреннем мире Толкина из его менее значимых работ (и то, что он, при всей своей нелюбви к биографиям, сам стремился нам о нем сообщить). Одной из особенностей этой главы является тезис о том, что по крайней мере два из его опубликованных коротких произведений, «Лист кисти Ниггля» и «Кузнец из Большого Вуттона», представляют собой две разные «автобиографические аллегории». Может показаться, что это утверждение не выдерживает критики – как известно, Толкин явно выражал неприязнь к аллегориям. Тем не менее я надеюсь, что мне удалось его доказать, причем даже в рамках узкого определения аллегории, данного самим Толкином. На мой взгляд, он считал, что у аллегории есть свое место и свои правила, и его насмешки были направлены на тех, кто использовал и искал ее за пределами отведенного ей пространства. В промежутке между разбором двух этих рассказов – одного раннего, другого позднего – я рассматриваю небольшой сборник стихотворений, опубликованный Толкином и выдержавший несколько прижизненных переизданий, и в некоторых случаях прослеживаю их связь с его личным мифом об утраченном пути, который встречается в двух разных заброшенных черновиках, написанных в попытке создать еще одно масштабное художественное произведение. Единственной безусловно успешной книгой Толкина помимо «Хоббита» и «Властелина колец», опубликованной при его жизни, стала необычно веселая сказка «Фермер Джайлз из Хэма». Далее я пытаюсь вписать эту работу вместе с двумя другими поэтическими произведениями в опять-таки своеобразное, но основанное на глубоких познаниях представление Толкина об истории литературы.

Наконец, в заключительной главе я вновь рассматриваю критику произведений Толкина, выплеснувшуюся в возмущение, о котором шла речь в начале вступительной главы. Во многом она похожа на игру в угадайку. Мало кто из критиков Толкина был готов облечь свое недовольство в структурированную форму, пригодную для обсуждения (все же некоторые достойные исключения существуют); один из самых яростных его противников даже признался мне в частном порядке по дороге из студии «БиБиСи», где мы участвовали в радиодебатах, что вообще не читал трилогию, на которую только что активно нападал. Поэтому иногда вместо доказывания мне приходится заниматься опровержением – не самый идеальный метод. Однако это явление отчасти можно объяснить постоянным выражением неприязни к влиятельному и четко определенному разделу литературы. Вполне вероятно, что причина такой неприязни во многом связана с причинами его успеха. Толкин бросил вызов самому авторитету «грамотных» людей, а такое никогда не прощают.

В рамках этого анализа также имеет смысл подробнее рассмотреть подражателей Толкина. Нельзя точно сказать, что именно нравится людям в его книгах, но можно посмотреть, что пытались повторить другие писатели, а от чего старались держаться подальше. Разумеется, некоторые из них отошли от замыслов Толкина, использовав его работы исключительно как отправную точку и избрав совершенно иные пути, – и даже в некоторых отношениях его превзошли. Можно сказать, что последнее – одна из лучших вещей, которые могут произойти с писателем-новатором. Толкин и сам сообщал (см. «Письма», № 131), что некогда надеялся составить циклы, которые должны были, «однако, оставлять место для других умов и рук». Но тут же самокритично отрекся от этой надежды: «Вот абсурд!» (это было в 1951 году, когда «Властелин колец» еще не был опубликован).

Тем не менее другие филологи-творцы добились аналогичных результатов. Сегодня ученые смотрят на «Калевалу» Лённрота с подозрением, поскольку он, как и Вальтер Скотт в своих «Песнях шотландской границы», не просто собрал и записал народные сказания, но дописал их, переписал и дополнил, так что уже нельзя понять, где заканчивается «подлинник» и начинается его собственное творчество. Тем не менее дата публикации «Калевалы» отмечается в Финляндии как национальный праздник, а сама эта работа стала краеугольным камнем национальной культуры. Аналогичные обвинения во вмешательстве в оригинальный текст выдвигались и в отношении «Сказок» братьев Гримм, однако на протяжении двух столетий они обогащали не только национальную, но и международную культуру и приводили в восторг сотни миллионов детей и взрослых. Датчанин Николай Грундтвиг настаивал на концепции levende ord, «живого слова». Филологу, «любителю слов», недостаточно быть просто ученым. Этот ученый должен претворять результаты своих изысканий в жизнь, в речь и в воображение всего мира.

В 1951 году Толкин, как и конунг Теоден при своем первом появлении в книге, вряд ли мог надеяться на подобный успех. Однако к своему смертному часу он, как и Теоден, мог сказать, отходя к (филологическим) праотцам: «Я не посрамил их памяти». Наследие Толкина не менее роскошно, чем у любого из его предшественников.

Глава I. «Хоббит»: как Толкин заново открыл Средиземье

Миг вдохновения?

История о том, как Дж. Р. Р. Толкин начал свою карьеру – карьеру не просто беллетриста (она началась за много лет до этого), но публикуемого писателя, – хорошо известна. По рассказу самого Толкина, однажды, уже будучи профессором кафедры англосаксонского языка в Оксфордском университете, он сидел дома, на Нортмур-роуд, и прилежно проверял студенческие экзаменационные работы. Заметим, это не входило в его обязанности, но тогда многие университетские преподаватели летом брали такую подработку, чтобы пополнить свой бюджет. Скучная работа не давала его интеллекту развернуться в полную силу, но из уважения к учащимся надо было делать ее тщательно, не отвлекаясь. Эдакая научная сдельщина, которая, в отличие от шитья или работы на конвейере, не позволяла занять свой ум чем-нибудь еще. Насколько она утомляет – знает только тот, кому доводилось проверять, скажем, пятьсот рукописных текстов на одну и ту же тему. И вот Толкин перевернул очередную страницу и обнаружил, что автор работы

великодушно оставил последний лист чистым (а это лучший подарок экзаменатору). И я написал на нем: «В норе на склоне холма жил да был хоббит». У меня из имен всегда вырастают истории. Я подумал и решил, что стоит выяснить, кто же такие хоббиты. Но это было только начало (см. «Биографию»).

Это действительно было только начало: причем для Толкина, как и для Бильбо, когда в пятой главе «Хоббита» он нашел на полу туннеля кольцо, то был еще и «поворотный момент в его карьере»^[10]. Сейчас нам известно, что Средиземье в каком-то смысле тогда уже существовало в воображении Толкина, ведь он по крайней мере с 1914 года писал эльфийские и человеческие легенды, которые много лет спустя, уже после его смерти, были опубликованы под названиями «Сильмариллион» и «Книга утраченных сказаний». Но не будь хоббитов, оно никогда бы не привлекло внимание читателей.

Так кто же такие хоббиты? И как так вышло, что в то краткое мгновение, когда внимание, сконцентрированное на монотонном деле, внезапно рассеялось и нечто давно подавляемое или давно зревшее наконец вырвалось на свободу, Толкин написал именно эту судьбоносную фразу? Откуда у него взялась мысль о хоббитах?

На этот последний вопрос есть несколько ответов разного уровня сложности и интереса. Пожалуй, самый простой и наименее удовлетворительный для меня способ – поискать слово «хоббит» в словаре, а точнее, в Оксфордском словаре английского языка. Этот словарь – плод колоссального коллективного труда, который ведется вот уже более столетия. В молодости Толкин и сам принимал в нем участие, внося свой вклад в составление словаря, но (возможно, как раз поэтому) постоянно не соглашался с составителями и даже высмеивал этот труд (в «Фермере Джайлзе из Хэма»). Во втором издании Оксфордского словаря, вышедшем в 1989 году, говорится лишь следующее: «В сказках Дж. Р. Р. Толкина… один из вымышленных народов (небольшое ответвление от человеческого рода), взявший себе такое название» (и так далее), что возвращает нас в исходную точку.

Впрочем, 31 мая 1979 года бывший редактор Оксфордского словаря Роберт Бёрчфилд не без гордости заметил, что хоббитов наконец удалось разыскать. Это слово существовало и до Толкина. Оно упоминается один раз в публикации под названием «Трактаты Денхэма» (Denham Tracts) – сборнике статей и набросков о фольклоре, составленном в 1840–1850-е годы йоркширским торговцем Майклом Денхэмом и переизданном Джеймсом Харди для Общества фольклора в 1890-е годы. «Хоббиты» появляются во втором томе (1895). По моим подсчетам, они упоминаются на 154-м месте в перечне 197 разновидностей сверхъестественных существ (иногда повторяющихся), в который наряду с относительно известными боггартами, хобтрастами и хобгоблинами входят также баргесты, шееломы, хобхауларды, Мельш Дик, тутготы, суэйты, мерзлячки, увальни, мавкины, Никневин и многие-многие другие. Никаких других упоминаний о хоббитах в издании нет, а в предметном указателе Харди снабдил это название такой же пометой, что и почти все остальные слова в этом перечне: «разновидность духов». Однако толкиновские хоббиты, конечно, кто угодно, только не «духи». Они чуть ли не с ослиным упрямством держатся за свою приземленность. Как пишет о них Толкин буквально на второй странице «Хоббита»,

волшебного в них тоже, в общем-то, ничего нет, если не считать волшебным умение быстро и бесшумно исчезать в тех случаях, когда всякие бестолковые неуклюжие верзилы, вроде нас с вами, с шумом и треском ломятся, как слоны.

Возможно, Толкин и правда прочел «Трактаты Денхэма», заметил там слово «хоббит» и забыл о нем до того момента, когда увидел в экзаменационной работе чистый лист, но, что бы там ни говорили в «Таймс», однократное предъявление слова вряд ли можно считать источником, тем более источником вдохновения. Филологи любят слова, это правда, но они все-таки способны увидеть разницу между словом и предметом, который оно обозначает.

Во всяком случае, источником вдохновения не могло стать слово само по себе. Как мы помним, Толкин живо интересовался словами, именами собственными и их этимологией; о некоторых из них он знал больше, чем кто-либо из ныне живущих (см. стр. 128–133 и 166–172). Эта мысль наводит на чуть более конструктивную теорию о том, откуда взялось название «хоббит»: оно созвучно английскому rabbit (кролик) и, возможно, между ними есть какая-то связь. Шестнадцатого января 1938 года, вскоре после того, как «Хоббит» вышел в свет, в газете «Обсервер» было опубликовано письмо неназванного автора, в котором совершенно неубедительно проводилась связь между хоббитами и другими настоящими и вымышленными пушистыми существами. В своем ответном письме (оно не предназначалось для публикации, но в «Обсервере» его все-таки напечатали) Толкин добродушно опроверг эти предположения, отрицая как мохнатость хоббитов, так и их связь с кроликами:

мой хоббит… вовсе он не покрыт шерстью, – вот только ступни мохнатые. И на кролика ничуточки не похож. <…> Обзывать его «мерззким крольчишкой» мог только вульгарный тролль, точно так же, как эпитет «крысеныш» подсказан гномьей злобой (см. «Письма», № 25).

Впрочем, приходится отметить, что так делали не только тролли. Орел, который несет на себе Бильбо в главе 7, говорит ему: «Что ты трусишь, как кролик? Хотя ты и впрямь смахиваешь на кролика». В предыдущей главе Бильбо принялся «размышлять… скоро ли он попадет вместо кролика орлам на ужин», а ближе к концу пребывания в гостях у Беорна тот приподнимает хоббита за шиворот, неуважительно тычет в живот и отмечает: «Кролик-то наш, похоже, отъелся на булке с медом». В главе 17 Торин трясет его «словно кролика». Так что мнение о сходстве хоббитов с кроликами, как мы видим, широко распространено среди тех, кому довелось с ними встречаться. При этом можно понять, почему Толкин так рьяно отрицал наличие связи между этими существами. Он не хотел, чтобы хоббитов, в частности Бильбо, равняли с кроликами или тем паче с «котиками», как называет их сам Бильбо, – маленькими безобидными пушистиками, безнадежно застрявшими в амплуа любимцев детворы. Возможно, слово rabbit интересовало Толкина с профессиональной точки зрения и было каким-то образом связано с отношением между хоббитами и другими народами Средиземья (причины такого заключения мы рассмотрим позже). Но что бы о них ни говорилось, хоббитам надо было позволить остаться людьми: не духами и не животными, а людьми.

Что же они за люди? Вполне ожидаемо, многое можно узнать из тщательного и на удивление полного намеков описания Бильбо на первых страницах книги. «Хоббит» начинается с того самого предложения, всплывшего из подсознания в момент вдохновения: «Жил-был в норе под землей хоббит». Впрочем, нам тут же сообщают, что эта фраза сама по себе может создать совершенно неверное впечатление. В земляных норах обычно обитают разные зверьки – кролики, кроты, змеи, суслики, барсуки, – а само слово «нора» отнюдь не ассоциируется с комфортным жилищем. «Это мой-то дворец вы называете мерзкой норой! – негодует Торин ближе к концу книги, в главе 13. – Погодите, вот ужо его приберут, почистят и отделают заново!» Но норка Бильбо не нуждается ни в генеральной уборке, ни в отделке. Описание продолжается ритмичной фразой, твердо опровергающей все представления, которые могли возникнуть после прочтения первого предложения:

не в какой-то там мерзкой грязной сырой норе, где со всех сторон торчат хвосты червей и противно пахнет плесенью, но и не в сухой песчаной голой норе, где не на что сесть и нечего съесть. Нет, нора была хоббичья, а значит – благоустроенная.

На самом деле, если не считать того, что обиталище хоббита находится под землей (и того, что в нем нет слуг), оно во всех отношениях напоминает дом Викторианской эпохи, принадлежащий кому-нибудь из верхушки среднего класса, каких было много в юношеские годы Толкина, на исходе XIX века: с множеством кабинетов, гостиных, погребов, кладовых, гардеробных и так далее.

Таким образом, определить общественное положение Бильбо и даже время, в которое он жил, совсем несложно. Если в распоряжении читателя имеется только начало книги, то по косвенным признакам можно понять, что действие происходит уже после открытия Америки, потому что Бильбо курит трубку, а сама книга завершается словом «табакерка» (по данным Оксфордского словаря, слово «табак» было зафиксировано в английском языке только в 1588 году). Можно определить эпоху еще точнее: в надежде избавиться от Гэндальфа Бильбо начинает читать «утреннюю почту», которую привык получать каждый день спозаранку. Это значит, что почтовая служба уже вовсю функционирует, а в Англии знакомая нам система была создана в 1837 году. Еще более опосредованно можно заключить, что в описываемую эпоху существует уже и железная дорога: когда у Бильбо сдают нервы, он вопит «точно свисток паровоза, вылетевшего из туннеля» (правда, это выражение автора, а не самого героя). Первая грузопассажирская железная дорога на паровой тяге открылась в Англии в 1825 году, первый туннель был построен пять лет спустя.

И, разумеется, все наши умопостроения оказываются совершенно неверными, поскольку нам прямо сообщают, что дело было «в те далекие времена, когда в мире было гораздо меньше шума и больше зелени». Впрочем, Толкин не забыл ничего из вышеизложенного и впоследствии приложил много усилий, чтобы объяснить или сгладить несоответствия. Однако дело в том, что в древнем мире Средиземья хоббиты являются и всегда остаются анахронизмом. Это и есть их основная функция – можно заметить, что за счет этого анахронизма решается задача, которая часто встает перед авторами исторических романов и к которой они иногда подходят аналогичным образом. Перенося действие в отдаленное время, автор может обнаружить, что между той эпохой и современными представлениями читателей существует слишком большой разрыв, который не так просто преодолеть. И поэтому в историческую эпоху вводится персонаж, чье мировоззрение и отношение по сути соответствуют современным, чтобы сориентировать читателя, помочь ему почувствовать, каково это – жить в то время.

Очевидным примером служит серия романов С. С. Форестера об офицере Хорнблоуэре, которая начала публиковаться ровно в то же время, что и «Хоббит». Те, кто с ними знаком, наверняка помнят, что норму для эпохи Нельсона олицетворяет твердолобый и бессердечный Буш, которому резко противопоставляется более интеллигентный и чувствительный Хорнблоуэр с его ужасом перед поркой, верой в пользу обливаний холодной водой и соблюдения чистоты и опасно демократическими взглядами – стоящий гораздо ближе к человеку ХХ века. Бильбо берет на себя такую же роль «отражателя» – даже в большей мере, чем те хоббиты, которые пошли по его стопам во «Властелине колец». Он обладает теми же недостатками, какими обладал бы читатель – будь то ребенок или взрослый, – если бы волшебным образом перенесся в Средиземье. Бильбо привык, что «мясник всегда доставлял ему мясо разделанным – только жарь», понятия не имеет, как «дважды крикнуть сычом, а один раз ухнуть филином», и вынужден скрывать свою неспособность разобрать хоть слово на птичьем языке, даже когда пернатый собеседник не тараторит «быстро и непонятно». Он современный человек – во всяком случае из ХХ века, – который вновь и вновь кажется не на своем месте в том архаичном и героическом мире, куда его втянул, а точнее, втолкнул Гэндальф.

В то же время Бильбо занимает прочное положение в хоббитовском обществе, что не нуждается ни в каких пояснениях (по крайней мере, для тех, кто читал книгу в 1937 году). Первое, что автор сообщает о Бильбо, покончив с описанием его «норы» и с исправлением всех некорректных представлений, которые могли возникнуть в связи с этим словом, – это общественное положение героя; причем оно указано с необычайной точностью. Итак, Бильбо был «состоятельный» хоббит, но это не значит, что он был «богатым»; большинство его родственников по отцовской линии богаты, но не настолько, как его родня по материнской линии. В данном случае Оксфордский словарь будет для нас отличным подспорьем, как в большинстве случаев, когда речь идет об эпохе королевы Виктории или короля Эдуарда. Слово well-to-do (состоятельный) определяется в нем как «обладающий достатком, не стесненный в средствах», и это прежде всего означает, что состоятельный человек может себе позволить не работать. А вот слово rich (богатый) в силу своей древности имеет несколько значений, самое подходящее из которых формулируется так: «обладающий значительным состоянием или имеющий средства с избытком», то есть избыток противопоставляется достатку.

Средств у Бильбо достаточно, и даже с запасом, но не более того. Но вот чем его семья обладает безоговорочно, так это «почтенностью». В английском обществе это понятие не имело и до сих пор не имеет никакой связи с имущественным положением. Вполне возможно и даже нормально быть почтенным тружеником, принадлежащим к рабочему классу, и столь же нормально быть человеком обеспеченным, но отнюдь не почтенным. Оксфордский словарь осторожно определяет слово «почтенный» как «пользующийся репутацией приличного или порядочного человека и обладающий нравственными качествами, естественно из этого проистекающими»: отметим здесь слово «порядочный», с которым Толкин наверняка бы согласился (семейство Скромби, несомненно, является почтенным и способным к перемещению между социальными слоями, но не обладает даже первичным «достатком»), и выражение «естественно из этого проистекающими», которое Толкин, вероятно, счел бы очередным проявлением неизлечимого самодовольства составителей словаря. Коротко говоря, Бильбо принадлежит к середине или верхушке среднего класса. Впрочем, есть один признак, который свидетельствует против этого, – его фамилия, Бэггинс.

В фамилии Бэггинс есть намек на вульгарность. Одного из троллей, которые, по словам Толкина, очень вульгарны (см. выше), зовут Хаггинс, Билл Хаггинс – не так уж далеко от Бильбо Бэггинса. Хаггинс – это уменьшительно-ласкательная форма от имени Хью, Хьюго (повторю: Толкин знал толк в именах собственных), как и другие распространенные фамилии: Уоткинс, Дженкинс, Диккенс и так далее. Но фамилия Бэггинс образована по иному принципу, хотя с двух точек зрения это вполне бытовое слово. «Бытовое» в том смысле, что оно употребляется в бытовой, а не в литературной речи, поэтому (в постсредневековом английском, но не ранее) считается вульгарным, просторечным, диалектным; кроме того, оно бытовало (то есть повсеместно использовалось) в Северной Англии для обозначения еды, которую берет с собой трудящийся, отправляясь на работу, или любого перекуса, но особенно, как гласит Оксфордский словарь, дневного чая «в сытном варианте». Толкин, разумеется, знал об этом, как и о том, что составители Оксфордского словаря исправили это слово с baggins (как на самом деле говорят люди) на bagging (а это уже гиперкоррекция), поскольку оно приводится и определяется в «Новом словаре хаддерсфилдского диалекта», к которому Толкин в 1928 году написал хвалебное предисловие, – сам он не был северянином, но всю жизнь испытывал благодарность к Лидсскому университету и «всей душой любил» его (см. «Письма», № 229) и ценил северный диалект. «Хоббит» даже заканчивается шуткой, основанной на статье из упомянутого словаря. В хаддерсфилдском диалекте есть слово okshen, созвучное английскому auction (аукцион), но означающее «беспорядок». Составитель словаря Уолтер Хейг зафиксировал выражение, которое, судя по всему, употребила женщина, неодобрительно отзываясь о другой: «Shu’z nout but e slut; er ees [her house] ez e feer okshen [a right mess]» («Да она просто неряха, дома у нее жуткий беспорядок!»). Бильбо, явившись домой, застает там okshen в обоих смыслах – и беспорядок, и аукцион.