Текст книги "Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье"

Автор книги: Том Шиппи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Люди и эльфы

Чтобы понять, как устроена третья часть «Сильмариллиона», стоит также обратить внимание на то, что центральными событиями, вокруг которых выстроен почти весь ее сюжет, являются падения трех Потаенных Королевств – Дориата, Нарготронда и Гондолина. Все они были созданы королями эльфов, чьи имена были соответственно Элу Тингол, Финрод Фелагунд и Тургон, причем последних двоих к такому шагу побудили сомнения в способности сыновей Феанора противостоять Морготу (Тингол принял это решение еще до возвращения нолдоров в Средиземье). Каждое из трех королевств какое-то, причем довольно длительное время успешно развивается и процветает, но затем туда находят дорогу смертные люди, соответственно Берен, Турин и Туор, которых там принимают – как добровольно, так и порой против своей воли.

Эти истории о дружбе людей с эльфами были особенно дороги Толкину. Кристофер Толкин ссылается на слова своего отца о том, что создание «Сильмариллиона» началось с истории Туора и падения Гондолина, которую он сочинил еще в конце 1916-го или в начале 1917 года, когда был отправлен из армии в тыл на лечение (см. «Книгу утраченных сказаний. Часть I»). Из нее впоследствии родилась история сына Туора, Эарендила, и как мы уже знаем, это имя впервые привлекло к себе внимание Толкина еще во время его учебы в Оксфорде: в результате в сентябре 1914 года появилось, вероятно, его самое первое произведение, с которого начался весь легендариум Толкина – поэма под названием «Странствие Эаренделя» (см. «Книгу утраченных сказаний. Часть II»). Но больше всего Толкин дорожил историей о Берене и Лютиэн, которую пронес с собой через всю жизнь: по его распоряжению, именно эти имена были выгравированы на надгробии их общей с женой могилы – все параллели напрашиваются сами собой. Эти истории действительно позволяют понять, что изначально двигало Толкином, когда он решился приступить к этой работе, и в чем заключалась самая главная тема как «Сильмариллиона», так и, возможно, вообще всех трудов Толкина.

В своем эссе «О волшебных сказках» (впервые опубликованном в 1947 году) Толкин пишет, что «есть еще желание самое древнее и глубокое», утолить которое помогают как раз волшебные сказки – это «Великое Бегство: Бегство от Смерти». Затем он добавляет фразу, которая в 1947 году выглядела как просто шутка, но в действительности была явной отсылкой к его собственному творчеству: «Эльфийские сказки про людей, вне всякого сомнения, насыщены Бегством от Бессмертия».

Такого рода сказки писал, разумеется, только сам Толкин, и нет ничего удивительного в том, что в них присутствуют обе эти темы. Берену удается убежать от смерти: он гибнет, но единственный из смертных восстает из мертвых благодаря песням Лютиэн, которые растопили даже суровое сердце Мандоса, владетеля Палат Мертвых. Лютиэн же, в свою очередь, бежит от бессмертия, потому что ей, как и Арвен в приложении А «Властелина колец», было дозволено выбрать смерть, чтобы отправиться со своим мужем в последний путь. Эарендил и его жена Эльвинг тоже по-своему ускользают от бренности бытия и достигают Бессмертных Земель, куда они отправились, чтобы просить валаров помочь Средиземью. И вновь нельзя не отметить и куда более масштабную обратную тенденцию: почти все эльфийские персонажи у Толкина в конечном счете отвергают собственное бессмертие (хотя для них смерть выглядит иначе, чем для людей), просто делая выбор в пользу возвращения в Средиземье. Возвращение не делает их автоматически смертными, но там они становятся уязвимы перед коварством Моргота, и их ждет судьба Средиземья, которое почти неизбежно обречено. Отчего же они выбирают именно этот путь? Почему Толкин вообще придумал для своих героев такой странный мотив?

Нетрудно понять, почему Толкин, начиная с 1916 года, проявлял такой интерес к теме смерти и побега от нее. К концу Первой мировой войны, по его собственным рассказам, самые близкие его друзья уже были мертвы. Сам он был сиротой с двенадцати лет, когда скончалась его мать, а своего отца он не помнил, потому что к моменту, когда тот ушел из жизни, маленькому Толкину исполнилось всего четыре года. Нет ничего удивительного в том, что человеку с такой судьбой оказалась очень близка тема бегства от смерти. Гораздо больше вопросов вызывает вторая тема, а именно бегство от бессмертия к смерти и глубокая любовь эльфов к миру смертных, который, с одной стороны, они называют «галадреммин эннорас», то есть «поросшее лесами Средиземье», а с другой – считают раем, утрату которого не может компенсировать даже дар бессмертия (см. слова Хэлдира, приведенные на стр. 327). Можно предположить, что, придумывая истории о народе, добровольно выбравшем судьбу смертных, Толкин пытался убедить себя в том, что конечность жизни имеет и свои преимущества, не очевидные для самих людей, у которых, в отличие от эльфов, нет другого выбора. На этом фоне весь «Сильмариллион» и особенно рассказанные в нем «истории людей» кажутся очень грустными, гораздо более грустными, чем «Властелин колец» (который, впрочем, далеко не настолько беспечален, как это пытаются представить некоторые ненаблюдательные критики), и уж точно чем это было принято в художественной литературе XX века. Герои «Сильмариллиона» постоянно задаются вопросом: «Почему? Почему нам даны смерть, боль и зло? Зачем они нужны?»

Ответы Толкина на эти вопросы, на которые, наверное, невозможно по-настоящему ответить, в наиболее полной форме даются в истории Турина, хотя и там их приходится собирать по крупицам, и окончательного объяснения мы все равно не находим. Эта история, как и многие другие сюжеты «Сильмариллиона», приводится в нескольких крупных (и менее крупных) произведениях, среди которых я назвал бы следующие:

1) повесть «Турамбар и Фоалокэ», написанная в середине 1919 года и напечатанная в «Книге утраченных сказаний. Часть II»;

2) «Песнь о детях Хурина» – незавершенная поэма, которая была написана в период с 1922 по 1925 год аллитерационным стихом в виде двух основных версий и напечатана в «Песнях Белерианда»;

3) повесть «О Турине Турамбаре», составляющая главу 21 «Сильмариллиона» 1977 года издания (восстановлена по нескольким источникам, но основная работа над ней велась, скорее всего, до 1937 года);

4) «Нарн и Хин Хурин», или «Песнь о детях Хурина», – значительно расширенная и при этом менее целостная версия, написанная в период с 1951 года (см. «Война за самоцветы») и напечатанная в «Неоконченных преданиях Нуменора и Средиземья»;

5) «Дети Хурина» в редакции Кристофера Толкина с иллюстрациями Алана Ли (2007).

Все пять повествований имеют некоторые различия, но общая сюжетная канва остается на удивление неизменной.

В очень кратком пересказе эта история выглядит следующим образом. Все начинается с того, что отец Турина Хурин пожертвовал собой во время битвы Нирнаэт Арноэдиад, позволив тем самым Тургону укрыться в Гондолине и одновременно возложив на него серьезное обязательство. Моргот захватил Хурина в плен живым и заставил его смотреть на тяжелую судьбу собственных детей. Мать Турина Морвен отправила сына к Элу Тинголу в Дориат, чтобы укрыть от возможной опасности, однако там Турин выходит из себя, когда один из советников короля Саэрос позволяет себе насмешки над его матерью, и в гневе убивает его, после чего бежит из Дориата и присоединяется к разбойникам. Благодаря помощи командира пограничной стражи Дориата по имени Белег, остававшегося Турину другом, он снова добивается немалых успехов, но затем попадает в плен к оркам, откуда его вызволяет Белег – который, однако, гибнет от рук самого Турина, в темноте принявшего его за врага.

После этого Турин отправляется в Нарготронд (короля Финрода к тому моменту уже не было в живых) и, взяв чужое имя, снова совершает немало подвигов. Он убеждает эльфов Нарготронда перестать скрываться и перейти в наступление, а дочь нового короля, Финдуилас, влюбляется в него. Тем временем Морвен со своей дочерью Ниэнор бежала, наконец, из Дор-Ломина, чтобы укрыться в Дориате, но опоздала: Турин к тому времени уже давно покинул владения Тингола. Однако его воинственность дорого обошлась Нарготронду, который в результате был обнаружен Морготом и уничтожен драконом по имени Глаурунг. «Чары драконьих глаз сковали» Турина, и пока он находился под властью заклятья, Финдуилас угнали в плен. Тем временем дракон, насмехаясь, рассказывал Турину, что его мать и сестра оказались в беде, потому что он бросил их одних. Турин предпринимает отчаянную попытку спасти свою мать, но когда он добирается до их старого жилища, то обнаруживает, что ее там уже нет, а в это время беззащитную Финдуилас убивают орки. Морвен же, в свою очередь пытаясь разыскать сына, встречается с драконом, который вгоняет охранявший ее отряд в панику, и следы Морвен надолго теряются. Ниэнор, сестра Турина, от ужаса теряет рассудок и мчится нагишом через лес, пока не падает без сил на могилу Финдуилас. Там ее и находит Турин, и поскольку они не узнают друга друга, он берет ее в жены и нарекает именем Ниниэль.

Его последним подвигом становится победа над Глаурунгом, которому он наносит смертельное ранение, но при этом и сам теряет сознание. Когда Ниниэль пытается привести его в чувство, Глаурунг возвращает ей память, и она осознает, что носит под сердцем дитя собственного брата. Несчастная кончает жизнь самоубийством, а Турин убивает Брандира, принесшего ему дурные вести, однако, выяснив, что все рассказанное Брандиром было правдой, тоже решает наложить на себя руки. В последней сцене он обращается к мечу (который когда-то был выкован Темным Эльфом Эолом) с вопросом о том, готов ли тот лишить его жизни, и меч отвечает (этот эпизод, который явно списан с финской «Калевалы», за период с 1919 по 1951 год остался практически неизменным):

«О да, я с радостью отведаю твоей крови, чтоб забыть вкус крови Белега, моего господина, и Брандира, убитого неправедно. Я дам тебе скорую смерть» («Сильмариллион», глава 21).

Турин погибает, бросившись грудью на меч, который в момент его гибели распадается надвое. Это происходит на глазах Хурина, которого Моргот в качестве изощренной пытки наделил способностью видеть все, что творится с его близкими, и когда Хурин наконец оказывается на свободе, его гнев и отчаяние в конечном счете отчасти предрешают падение и Дориата, и Гондолина.

Но что же стало главной причиной этой трагедии? Одно из объяснений напрашивается само собой: Турин сам навлек на себя свои беды, когда раз за разом давал выход неуемной ярости и убивал неповинного человека. Так от его руки погибли Саэрос, Белег, Брандир и ряд других. Корнем проблем можно считать и просто ужасающее невезение, если, конечно, существует такая вещь, как «просто невезение». Морвен и Турин разминулись, отправившись на поиски друг друга, а Ниэнор лишь по воле случая оказалась на могиле Финдуилас, где Турина особенно сильно терзали чувство вины и желание защитить слабых. А может, виной всему происки Моргота и его приспешника дракона Глаурунга, который специально пощадил Турина в Нарготронде, чтобы тот испил горькую чашу своей судьбы до дна. Все эти три версии представляют собой весьма убедительные, но слишком простые объяснения произошедшего. Как и в случае с историей Эола/Аредэль/Маэглина, о которой мы говорили выше, Толкина здесь особенно интересуют скрытые первопричины грядущей катастрофы или пробудившегося зла, когда незначительные на первый взгляд проявления эгоизма или беспечности вдруг влекут за собой ужасающие последствия и запускают целую лавину трагедий.

Эти идеи нашли наиболее полное отражение в самой последней версии сюжета, повести «Нарн и Хин Хурин», которая, впрочем, так и осталась неоконченной. Первая сцена присутствует во всех версиях истории о Турине. В «Книге утраченных сказаний. Часть II» Мелько (он же Моргот) проклинает Урина (то есть Хурина), насылая на его семью «роковой жребий и смертные скорби» и наделяя его способностью видеть все, что происходит с его близкими. Эта сцена повторяется и в «Песни о детях Хурина» (см. «Песни Белерианда»), где та же фраза звучит как «обрек их року страха и смерти». В «Сильмариллионе» 1977 года предлагается версия «прирек им темный и горестный жребий», и здесь Мелькор/Моргот называет себя «Властителем судеб Арды» (то есть Средиземья). В повести «Нарн и Хин Хурин», где эта сцена описана гораздо подробнее, Моргот также произносит следующие слова:

«Верховный Король – это я, Мелькор, первый и могущественнейший из валар, кто был до начала Арды и создал ее. Тень моего замысла лежит на Арде, и все, что в ней, склоняется на мою сторону, медленно, но верно. И над всеми, кого ты любишь, нависнет, подобно грозовой туче Рока, моя мысль, и низвергнет их в тяжкую тьму отчаяния»^[103] («Неоконченные предания Нуменора и Средиземья»).

Хурин не соглашается с этим утверждением или, по крайней мере, частично оспаривает его: «Ты был до Арды, но и другие тоже, и не ты ее создал». И добавляет, что, даже если Арда покорится его владычеству, Моргот все равно не будет властен над людьми и не сможет преследовать их «за пределами Кругов Мира». Моргот отвечает ему, что «за пределами Кругов Мира – Ничто». Последними словами Хурина были: «Ты лжешь», на что Моргот говорит: «Вот увидишь – и признаешь, что я не лгу».

Вопрос состоит в том, насколько велика ложь Моргота, и страшнее всего то, что часть его слов может быть правдой. Вполне возможно, что Моргот действительно является «князем мира сего» (и в словах Хурина есть намек на нечто, давным-давно ставшее причиной грехопадения людей, когда Моргот мог выступить в роли Сатаны). Толкин на личном опыте был хорошо знаком с «проблемой боли»^[104], как называл ее Льюис. Впрочем, если миру вдруг будет суждено оказаться во власти дьявола, то, как следует из истории «Нарн и Хин Хурин», это станет возможно лишь по воле самих людей.

Согласно сюжету «Нарн и Хин Хурин», часть ответственности, если уж на то пошло, лежит на матери Турина Морвен. Ее муж перед уходом дает ей очень четкие напутствия: «Не бойся» и «Не жди». Она не забыла эти слова, но предпочла не следовать совету супруга, потому что «ей самой гордость еще не позволяла жить на чужих хлебах, пусть даже у короля». Вместо этого она отправила к Элу Тинголу своего сына Турина, однако тот хорошо запомнил рассказ слуги своего отца, калеки по имени Садор, о том, что пришельцы, захватившие их страну, научились у орков обычаю травить рабов собаками. Очевидно, что для Турина нет ничего ужаснее, чем образ убегающей от погони раздетой догола женщины: его главный страх состоит в том, что так могут поступить с его матерью. Человек из свиты короля Тингола совершил роковую ошибку, попытавшись высмеять народ Турина словами: «Неужели они [женщины Хитлума] бродят, как дикие лани, прикрытые лишь волосами?» Этот намек вызвал у Турина первую вспышку неконтролируемой ярости: в приступе гнева он случайно убил обидчика и был вынужден вновь отправиться в изгнание. Глаурунг (в «Сильмариллионе» 1977 года) упрекает Турина в том, что тот бросил мать и сестру одних: «Ты одет как принц, они же ходят в лохмотьях», – и его уловка срабатывает – услышав эти слова, Турин бросается на поиски матери и сестры, обрекая тем самым Финдуилас на ту самую судьбу, которой он так страшится для других женщин. Однако и их эта судьба не минует, и все то, чего он так боится, неизбежно произойдет: Морвен потеряется в лесу, а Ниэнор орки будут преследовать до тех пор, пока она не помчится «быстрее, чем дикий олень», «обезумев от страха». Турин полюбил Ниэнор именно потому, что она стала для него живым воплощением всех замученных женщин, которые населяли его воображение, и когда он решил жениться на ней, то им двигали жалость и стремление защитить ее от невзгод, но именно это и стало причиной рокового инцеста. Всего этого можно было избежать, если бы Морвен не решила в свое время расстаться с сыном, и виной тому ее гордыня.

В числе причин, которые привели к этим трагедиям, можно назвать ряд «роковых» (как я назвал их выше) фраз и намеков, причем все они (кроме разве что произнесенных Глаурунгом) прозвучали по случайности. Но что такое «рок»? То же, что и «судьба»? Турин в детстве задавал Садору вопрос о том, «что такое судьба», но внятного ответа так и не получил. Однако смысл всей этой истории заключается в том, что Моргот вовсе не лгал, когда называл себя «Властителем судеб Арды», хотя, вероятно, и всю правду при этом тоже не говорил. Он не мог заставить людей совершать дурные поступки, потому что это означало бы, что они лишены собственной свободы воли. Однако ему было по силам вкладывать в их уста те или иные слова, а вот их ответы на эти слова лежат на их совести, равно как и все трагические и дурные решения, которые в конечном счете были приняты Турином.

В исландских сагах тем, кто не следил за своей речью или норовил задирать других, говорили: «Тебя словно тролли за язык тянут». Толкин выражает примерно ту же мысль, только в более изящной форме, когда Маблунг упрекает Саэроса за его насмешки: «Кажется мне, что сегодня коснулась нас Северная Тень [то есть Моргот]». Получается, что «рок» Моргота – это «тени» и намеки. Однако, как мы знаем из «Властелина колец», тень, то есть отсутствие, может самым парадоксальным образом проявляться, то есть присутствовать в реальности. В «Нарн и Хин Хурин» явно подчеркиваются и прямо обсуждаются те двойственные объяснения, которые мы видим во «Властелине колец» (см. выше стр. 250–252). Так, Садор стал калекой, потому что «нечаянно отрубил себе правую ступню» (возможно, его рука «нечаянно» соскользнула из-за происков Моргота, чтобы в конечном счете Садор оказался в обществе Турина и произнес те самые «роковые» слова). Турин добрался до Дориата, ведомый «судьбой и собственным мужеством» (но, возможно, его судьба – это опять дело рук Моргота, потому что лучше было бы ему умереть молодым). Садор говорит Турину, как в свое время Галадриэль Сэму, что, «убегая от своего страха, человек порой выбирает кратчайшую дорогу к нему». И хотя Турин называет себя Турамбаром, то есть «Властелином Судьбы», словно заявляя о свободе своей воли вопреки всем роковым предзнаменованиям, прощальные слова Ниэнор над его бесчувственным телом звучат как «А Турин Турамбар, турун амбартанен», что означает «Властелин Судьбы, сраженный судьбою!» Этот сюжет вновь заставляет нас вспомнить о несчастьях Макбета, которые, с одной стороны, произошли из-за пророчеств ведьм, а с другой – он навлек их на себя сам, когда начал действовать в соответствии с этими пророчествами.

Можно утверждать, что еще один значимый толкиновский сюжет с участием людей, легенда о Берене и Лютиэн, представляет собой полную противоположность истории Турина. Это история любви человека и эльфийки, а не рассказ об инцесте. В ней повествуется о поражении Моргота и возвращении Сильмарила, а не о достижении злодеем своих целей. Более того, эта история имеет счастливое продолжение, потому что именно внучка Берена и Лютиэн по имени Эльвинг становится женой Эарендила, который убеждает валаров вернуться в Средиземье, тогда как Турин не оставил потомства. Лютиэн побеждает и судьбу, и смерть, о чем Турин не мог и мечтать. И последним словом в поэтической версии этой истории, балладе, которую Арагорн поет в томе «Хранители» (глава 11 книги I), стало слово sorrowless (беспечальный). Впрочем, хотя в этой истории, как мы уже упоминали, есть и бегство от смерти (Берен восстает из мертвых, воскрешенный пением жены), и бегство от бессмертия (Лютиэн получает дозволение избрать смертный удел, чтобы присоединиться к своему супругу и пройти «за пределы Кругов Мира»), в ней нет ничего от «комедии» даже в том смысле, который в это слово вкладывал Данте.

Однако для Толкина она была особенно дорога, и все его версии этой легенды (а их даже больше, чем вариантов истории о Турине, если включить в этот список балладу в исполнении Арагорна и первую редакцию стихотворения, опубликованную отдельно, в 1925 году) в конечном счете наводят на мысль об избыточности элементов и даже об отклонении от основной линии повествования. В ней присутствует множество мотивов, явно заимствованных из старинных сказок: это и волколаки с вампирами, и целебная трава, и веревка, которую Лютиэн сплела из собственных волос, чтобы выбраться из башни (как в сказке про Рапунцель), и песенное состязание магов (как в финской «Калевале»). В основе всей истории, судя по всему, лежит обещание, которое Берен опрометчиво дает Тинголу: «И когда мы встретимся вновь, в руке моей будет Сильмарил!» Он свое слово сдержал, пусть и по форме, а не по содержанию: в итоге Берен продемонстрировал Тинголу обрубок своей правой руки, которую вместе с зажатым в кулаке Сильмарилом отгрыз волк Кархарот. Впрочем, смертные и обитатели волшебного царства частенько давали друг другу опрометчивые обещания: об этом свидетельствуют и история сэра Орфео (в которой смертный спасает свою жену из загробного мира благодаря слову, данному королем фэйри), и легенда про сэра Гавейна и Зеленого рыцаря (в которой смертный обещает вернуться, чтобы соперник смог нанести ему ответный удар), а с сюжетом об откушенной волком руке мы знакомимся еще в «Младшей Эдде» Снорри Стурлусона, где в схватке сошлись бог Тор и гигантский волк Фенрир.

Толкин, разумеется, с удовольствием обращался к старинным сказочным сюжетам, стараясь вдохнуть в них вторую жизнь, и в ответ на мои критические замечания (см. «Дорогу в Средьземелье») о том, что «Сильмариллион» 1977 года производит впечатление сборника отдельных легенд и отличается избытком персонажей и сюжетов, Кристофер Толкин отмечал: именно таким «Сильмариллион» изначально и задумывался – как сборник легенд, составленный в конце Третьей эпохи Средиземья. Часть более ранних материалов в нем была существенно сокращена, но некоторые их элементы, например цитата из Песни «Лейтиан», которая приводится в главе 19 «Сильмариллиона», все же сохранились (см. «Книга утраченных сказаний. Часть II»).

Возвращаясь к предыдущим комментариям по поводу трудов лорда Маколея, с легкостью можно допустить, что «Квента Сильмариллион» 1937 года была призвана выполнить те же задачи, что «История» Тита Ливия, а «Песни Белерианда» (включая «Лейтиан»), положенные в ее основу, представляли собой те самые утраченные «предания» и творения «старых поэтов», к которым потомки обращались «только для создания чего-то нового».

Таким образом, литературные устремления Толкина и его интерес к таким темам, как смерть и бессмертие, печаль и утешение, не вызывают никакого сомнения, а его верностью им на протяжении многих лет нельзя не восхищаться. Впрочем, следует также признать, что все эти темы и сюжеты явно не годились для привычных литературных форм и уж точно не могли претендовать на коммерческий успех. Когда Стэнли Анвин осторожно намекал на то, что материалы «Сильмариллиона» следовало бы использовать для написания новых книг, подобных «Хоббиту», он, несомненно, делал это из лучших побуждений, но трудно представить себе, как Толкин мог бы воспользоваться этим советом. Если Бильбо успешно сосуществовал на одних страницах с Торином Дубощитом, а Фродо – с Бродяжником, то свести истории Турина и Берена к «низкому миметическому модусу», характерному для современных романов, вряд ли представлялось возможным.

Ангелы и Евангелие

Все редакции «Сильмариллиона» завершаются повестью об Эарендиле, которая представляет собой еще одну историю побега из Средиземья, причем на сей раз речь идет сразу и о людях, и об эльфах, поскольку Эарендил является потомком и тех, и других. В этой повести Толкин вновь черпает вдохновение в древней мифологии, отказавшись от прежних форм жизнеописания героя. Подобно святому Брендану Эарендил беспрестанно исследует западные моря в надежде отыскать Бессмертные Земли. За время его отсутствия оставшиеся в живых сыновья Феанора нападают на Гавань, где живет народ Эарендила, стремясь заполучить назад Сильмарил, который достался его жене Эльвинг по наследству от ее бабушки Лютиэн. Им не удается добиться желаемого, потому что Эльвинг с Сильмарилом на груди бросается в море. Однако (и здесь мы видим, как мифологическая составляющая снова берет верх) валары превращают ее в птицу, и в этом обличье, по-прежнему с Сильмарилом на груди, она разыскивает корабль своего мужа далеко в море. Благодаря Сильмарилу им удается преодолеть преграды, возведенные валарами: их корабль проходит мимо Зачарованных Островов, через Затененные Моря, и достигает берегов Амана. Там Эарендил бросает якорь и в одиночку отправляется в Благословенные Земли, в Валинор, где его приветствует посланник Манвэ:

«Привет тебе, Эарендил, несущий свет предсолнечный и предлунный! Величье Детей Земных, звезда во тьме, алмаз заката и сиянье рассвета!» (‘the looked for that cometh at unawares, the longed for that cometh beyond hope! …bearer of light before the Sun and Moon… star in the darkness, jewel in the sunset, radiant in the morning!’) («Сильмариллион», глава 24).

За счет библейских оборотов и древних грамматических форм (таких как окончание – eth) это приветствие отчасти напоминает обращение Орла к народу Гондора в «Возвращении короля», когда тот возвещает жителям благую весть: оба текста написаны в стиле псалмов и отличаются явной двусмысленностью. Эта двусмысленность, судя по всему, присутствовала у Толкина с самого начала.

Имя или слово «Эарендель» заинтересовало Толкина еще в 1914 году, когда он впервые обнаружил его в древнеанглийской поэме, которую сегодня принято называть (весьма незатейливо) «Христос I». Там есть такие строки: «Привет тебе, Эарендель, ярчайший из ангелов над Средиземьем, посланный к людям» («Eala earendel…»), однако даже имеющийся контекст не позволяет понять, что означает слово «Эарендель» и является ли оно именем собственным.

Впрочем, Толкин вскоре осознал – и в этом ему, очевидно, помогли источники вроде классического издания этой поэмы и «Тевтонской мифологии» Гримма (как и в случае со Светлыми и Темными эльфами), – что в его распоряжении оказался готовый материал для творческой литературной реконструкции, причем такой, с помощью которого можно было вновь попытаться «сберечь свидетельства». Во-первых, древнеанглийская поэма (если не брать в расчет слово «эарендель») представляет собой перевод известного антифона, который написан на латыни и начинается словами «О Oriens…» («О Восход…»). Этот антифон как на латыни, так и на древнеанглийском наряду с несколькими другими символизирует восклицания патриархов и пророков, пребывающих во аде в ожидании пришествия Христа, Который освободит их, и взывающих к Спасителю о тех, кто «сидит во тьме и тени смертной», или звучит из уст пророка, предрекающего пришествие Спасителя. Антифон «О Oriens» обычно относится к Иоанну Крестителю. В любом случае, что бы ни значило слово «эарендель», оно ассоциируется с людьми, которые преисполнены печали и вглядываются в темноту в надежде на спасение и на проблеск света.

При этом, несмотря на явно библейский контекст, «Эарендель» имеет еще и языческие корни, если предположить, что речь идет про имя собственное. Некто Аурвандиль (древнескандинавский аналог слова «эарендель») фигурирует в «Младшей Эдде» Снорри Стурлусона в качестве спутника бога Тора. По легенде, Тор и Аурвандиль отправились вместе в путешествие, и когда им пришлось переходить ледяные воды Эливагара, Тор посадил Аурвандиля в корзину, чтобы тот не замерз. Однако Аурвандиль высунул наружу большой палец ноги и отморозил его, поэтому они отломили этот палец и бросили на небо, где он превратился в звезду. Эта аллюзия неизменно озадачивала многих исследователей мифологии, и один из них даже предположил, что раз жену Аурвандиля звали Гроа (to grow по-английски означает «расти»), то сам он, возможно, олицетворял зернышко, потому что в Скандинавии иногда начинали слишком рано сеять, и побеги гибли от мороза. Впрочем, благодаря всем этим историям Толкин, во-первых, мог убедиться в том, что Эарендель/Аурвандиль – это название звезды, а во-вторых, пришел к выводу о том, что само слово было символом надежды и добрых вестей как для язычников, так и для христиан.

Все это позволяет понять, откуда берет свое начало толкиновская история об Эарендиле и почему для вышеупомянутого обращения глашатая был выбран именно стиль библейского псалма. У Толкина вглядываются в темноту не ветхозаветные патриархи и пророки, а обитатели Средиземья, а «свет великий» для них не Христос, сошедший во ад, чтобы сокрушить его и освободить его узников, а Сильмарил, возвещающий, что валары идут на помощь Средиземью. Весь этот антураж действительно больше напоминает не христианство, а, скорее, язычество или как минимум дохристианские времена. Однако если язычникам было известно имя Аурвандиля, которое с лингвистической точки зрения является эквивалентом слова «Эарендель», а оно, в свою очередь, во времена раннего христианства использовалось как символ Христа, не означает ли это, что еще до вочеловечения Христа люди интуитивно предчувствовали приход истинного и предвечного Спасителя?

В своей работе под названием «Просто христианство» К. С. Льюис называет это «светлыми мечтами», имея в виду «те странные истории, встречающиеся почти во всех языческих религиях, в которых рассказывается о каком-то боге, который умирает и снова воскресает». Толкин, скорее всего, не одобрил бы такую формулировку, тем более что он вряд ли планировал смешивать Эарендила или валаров с Илуватаром, то есть Создателем. Однако «Сильмариллион» Толкина заканчивается своего рода молитвой о заступничестве, прощении и спасении, которые должны быть дарованы разрушенному Средиземью извне, равно как и его начало отчетливо ассоциируется с библейскими историями о падении ангелов и грехопадении человека, причем очевидные неполнота и незаконченность этих аллюзий являются явным умыслом автора.

На странице 374 мы уже задавались вопросами о том, не слишком ли это самонадеянно – пытаться пересказать христианскую мифологию на свой лад, и в чем смысл таких попыток, даже если автор привносит в них нечто свое? Логично, что ответ на этот вопрос будет звучать так же, как и ответ на схожий вопрос о «Властелине колец» (см. выше стр. 293–297). Всю свою жизнь Толкин пытался соединить воедино христианское вероучение, которое искренне исповедовал, и то немногое, что осталось от дохристианских верований его предков и нашло свое отражение в древней литературе, изучением которой он занимался на протяжении всей своей профессиональной деятельности. Толкин не испытывал к язычеству и идолопоклонству никаких ностальгических чувств; они вызывали у него, скорее, неприязнь (см. размышления по поводу Денэтора, стр. 290–291), однако, в отличие, например, от своего соотечественника Алкуина, он не был также готов отвергать все дохристианские традиции и верования как нечто не заслуживающее внимания (см. размышления по поводу Фродо, стр. 298–300). Таким образом, его переосмысление образа Эарендила – это вовсе не дерзость, а проявление уважения. Что касается отклонений от традиционной христианской мифологии, то по этому поводу можно сказать следующее.