Текст книги "Песенка для Нерона"

Автор книги: Том Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

Я совершенно не желал все это слушать.

– Продолжай, – сказал я.

– Ох, да это и все, – сказала она. – Нечего больше рассказывать. Ну вот, смотри, амфора пуста. Ты собираешься рассиживать тут или все-таки сделаешь что-нибудь полезное хоть раз в жизни?

Я принес новую амфору и сломал печать.

– Ты, конечно, права, – сказал я как можно небрежнее. – Она пытается вообразить, будто похожа на тебя хоть капельку? Невероятная наглость, если хочешь знать мое мнение.

– Это так, – она ударила по столу кулаком. – Когда я связалась с Гнеем Домицием, мне было всего пятнадцать, я никогда не была с мужчиной, никогда не покидала дом и все говорили, что я хороша, как картинка. А уж он-то как был хорош – в этой своей броне, верхом на огромном черном коне. И так добр, так благороден, не то что эти запердыши, которые нынче выдают себя за аристократов. Нет, у него был характер...

– Мама, – попытался я перебить ее, но она не слушала.

– У него был характер, – продолжала она. – Он мог быть гнусным ублюдком, когда на него находило настроение, но таковы уж благородные – им не надо гнуться и лизать дерьмо, как заурядным людям. Никогда не платил долгов, если мог; был один случай, мы тогда были в Риме – тот жирный старый всадник подкатил к нему на рыночной площади и стал ныть насчет денег, как какой-нибудь сраный грек. Так вот он схватил его за шарф одной рукой, а другой рукой – большим пальцем – выдавил толстяку глаз, будто горошину из стручка. О, это был прекрасный мужчина, как могучий лев. Я любила его, Гален, Богом клянусь. Я любила этого мужчину как никого до него и после него.

– Как ты сказала его звали? – спросил я. – Гней кто?

Она меня не слышала.

– Как я была горда в тот день, – продолжала она, – когда родился наш сын. Это произошло сразу после того, как его жена родила маленького Луция. Он подхватил нашего сына на руки и понес через двор. Я спросила – куда ты идешь? Он сказал – собираюсь представить нашего мальчика брату. Вот так вот. Мой маленький Каллист и его собственный полноправный сын; ему было все равно, они для него были одинаковы, его сыновья. Он любил меня, видишь ли, как я любила его. И вина целиком моя.

Я нахмурился.

– Какая вина? – спросил я.

– Ох, – она снова плюнула, на сей раз никуда не целясь. – Твой проклятый отец, вот какая. Один Бог знает, почему я была так глупа, когда у меня было все, что только можно пожелать: такой мужчина, и такая жизнь, как у царевны. Я была свободна и безгрешна, у меня не было никаких проблем; и я умудрилась запасть на этого вонючего ублюдка, твоего отца, простого слугу – да что там, грязного раба. Когда он узнал, мне было ужасно стыдно; я правда хотела, чтобы он убил и меня тоже, я этого заслуживала. Но нет, он сказал, что не сделает этого; ради малыша Каллиста, сказал он. Понимаешь? – Она рыдала и крупные слезы падали в ее выпивку. – Он спас мою жизнь, мой милый малыш, а вы ее просрали – ты и твой отец, грязный ублюдок. Он вышвырнул меня в тот же день, меня и Каллиста – и тебя, конечно, только ты еще не родился и прятался у меня внутри, как отравленный шип. Если бы он только убил и меня тоже, с моим малышом все было бы хорошо – он бы позаботился о нем, достойно воспитал его, и теперь Каллист был бы благородным господином, как и заслуживал. Но теперь он мертв – он мертв, а ты жив, мелкое дерьмо – а я осталась с тобой и этой шлюхой. И это называется жизнь? Зачем вообще так жить? О да, конечно, я сама виновата, я заслужила, чтобы меня швырнули в эту дыру с сыном-безотцовщиной и еще одним на подходе, и чтобы папаша орал на меня, называл грязными словами и заставлял отскабливать двор от коровьего дерьма. Но было и другое время, – она опустошила чашу и швырнула на пол. – Он любил меня, а я любила его и сама все это растоптала.

– Так как его звали? – спросил я. – Гней...

– Гней Домиций, – она смотрела прямо сквозь меня, будто меня тут и не было. – Гней Домиций Агенобарб, внук Марка Антония, отец Нерона Цезаря; Нерона Цезаря, брата моего малыша. Он их познакомил, понимаешь, в тот самый день, когда родился Каллист. Жаль, я этого не видела. Вот, должно быть, было зрелище.

– Ладно, – сказал я. – А мой отец? Тот, которого убил Гней Домиций. Как его звали?

– Его? Ох, – она усмехнулась. – Он был просто грек или фракиец, что-то такое. И вообще он был раб и откликался на любое имя, каким бы его не звали. Собственного имени он и не заслуживал. Гней Домиций так ударил его мечом, что разрубил почти пополам. И поделом ему. Он был силен, мой Гней, как медведь.

– Извини меня на минуточку, – сказал я, поднимаясь. – Я только выскочу, чтобы проблеваться.

Так я и сделал, после чего почувствовал себя получше, но не слишком. А тоненький голосок откуда-то из глубины, не умолкая, твердил, что это лучше всего объясняет сходство Каллиста и Луция Домиция, самое простое объяснение – самое лучшее. Наверное, у моего папы был длинный, острый нос, как у крысы или у хорька. Поразительная эта штука – наследственность.

Когда я вернулся, она дрыхла на полу, скатившись с кушетки. Я смотрел на нее, на острые осколки чаши, и мельком подумал, что не худо бы довести до конца дело, которым пренебрег Гней Домиций Агенобарб много лет назад, раскрыв горло, как гороховый стручок, осколком. (Гней Домиций Агенобарб, старик Луция Домиция – кем он мне приходится, интересно? Отчимом? Есть ли для этого соответствующий термин в геральдике? Должен быть, это ж такая дотошная наука). Но я решил не пачкать рук.

Не мой стиль, да и не стоило из-за нее связываться с Фуриями. Я оставил ее лежать, где лежала, пересек двор и завалился спать.

Вы, наверное, дивитесь, как после такого я ухитрился заснуть. Но день был долгий, провел я его под жарким солнцем, а вечером употребил известный объем вина. В общем, я сразу провалился в сон, и снилось мне, что я снова в Золотом Доме, в маленьком дворе с пятью персиковыми деревьями, сижу на стуле слоновой кости, а Сенека объясняет мне, рисуя тростью в пыли сложные диаграммы, как одно уравновешивает другое: любовь мамы и Гнея Домиция и любовь Луция Домиция и Каллиста. Гней Домиций убил моего отца, но я убил Каллиста, чтобы спасти Луция Домиция. Я любил Луция Домиция, но он оставил меня ради флейстиста, поэтому было бы совершенно правильно и математически необходимо, чтобы я убил Луция Домиция; оставалась мать, как остаток при делении. Он попытался доказать свои выводы вычислениями, и дошел до утверждения, будто насилие, учиненное Луцием Домицием над Бландинией в детстве, получилось из разности суммы меня и Гнея Домиция и Каллиста, возведенной в квадрат, когда гигантская коровья лепешка вдруг шлепнулась с небес и совершенно погребла его под собой – только кончик крысиного носа остался торчать наружу. Тут мать позвала нас на ужин и я проснулся.

Двадцать

Каждый, говаривала моя старушка-матушка, к чему-нибудь да годен; в целом, я склонен с ней согласиться. Например, знавал я как-то одного парня, тупого, как деревянная лопата. Спроси его, сколько будет два плюс два – и он беспомощно вылупится в ответ; чудо, что он научился говорить, до того был тупой. Но дай ему ему долото, молоток и пилу, и с их помощью он сотворит что угодно. Или возьмите Луция Домиция: по большому счету не что иное, как перевод места и провианта и чистое наказание для любого, кто его знал, но на арфе он играл очень неплохо.

Или возьмите меня. Список занятий, в которых я ни уха ни рыла, практически бесконечный, но в пахоте мне нет равных. Это, разумеется, легко объяснимо: я маленький, тощий и легкий, так что должен упираться одной ногой в подножку, чтобы плуг не вылезал из грязи. Это означает, что я должен прыгать вслед за ним на второй ноге, как разборчивый дрозд, выклевывающий из борозды червяков. Но при этом мне всегда удается выдержать прямую линию, а следующую борозду положить строго параллельно предыдущей. Бывало, старики из Филе подходили ко мне, чтобы сказать, что у меня получается почти так же хорошо, как у них в мои годы – а это дорогой комплимент.

Итак, на следующее после визита к маме утро я запряг мулов (я ведь уже говорил, вроде, что ненавижу мулов?) и отправился на полуакровый участок в самом конце дороги. Занятный это был участок. Насколько я знал, он всегда принадлежал нашей семье – вплоть до времен старого Эвпола. Со всех сторон его окружала чужая земля, так что надо было пробираться по межам, чтобы попасть на него, а располагался он далеко-далеко от всех прочих наших клочков. Но он давал пять к одному даже в самый скверный год, а однажды, когда я был ребенком, дед получил с него восемь к одному, Бог знает, как ему это удалось. Это длинная, узкая терраса с крутой стеной, так что надо выбирать – либо оставлять нераспаханной добрую четверть в дальнем конце, либо не расслабляться ни на секунду – потому что в противном случае вы рисковали угодить под плуг, причем на террасе уровнем ниже.

Мне это подходило как нельзя лучше, поскольку я намеревался сконцентрироваться, как маньяк, чтобы полностью оградить свой ум о непрошенных мыслях о предыдущем вечере.

Я пахал все утро, прокладывая каждую борозду впритык к соседней, добиваясь, чтобы они получались прямыми, как стрелы. Закончив с этим, я вернул мулов и плуг на место, взял в сарае мотыгу и еще раз отправился на участок, чтобы разбить комья и вообще подготовить его к севу. Плеяды сели несколько дней назад, так что я уже отстал от расписания, а что поделаешь – надо было собрать оливки и отжать масло, прежде чем оно начало из них сочиться.

Как я, наверное, уже сообщал, разбивание комьев – не самое любимое мое занятие; нисколько не облегчала моего положения и мотыга Смикрона, которую я схватил по ошибке. Ладони у Смикрона были гораздо крупнее и шире моих, так что я едва мог обхватить рукоять. Как вы прекрасно понимаете, работать было крайне неловко, и очень скоро запястья и предплечья у меня заныли, как зубы. Разумный чувак на моем месте бросил бы это дело и сходил за своей собственной мотыгой, но я не таков. Я решил не сдаваться, как будто решил, что и поделом мне, пускай все болит. Уже наступили сумерки, когда мне удалось закончить работу примерно на треть; я решил, что на один день достаточно и направился домой.

На полпути через владения моего соседа Эсхина росла маленькая смоковница. Когда я проходил мимо, она вдруг громким шепотом обратилась ко мне по имени.

Я не привык, чтобы деревья разговаривали со мной в таком тоне, а потому остановился и посмотрел на нее.

– Гален! – повторило дерево. – Это я! – и из-за него выполз не кто иной, как Луций Домиций.

Поставили себя на мое место? По правде говоря, мысли, заполнившие в тот момент мою голову, были слишком запутаны, чтобы можно было их передать. Я даже не знал, с чего начать – настоящий клубок. И что, скажите на милость, я должен был ему сказать? Прежде всего, я по-прежнему зверски злился на него, за то что он променял меня на этого своего дружка-флейтиста – выкинул меня в канаву сразу же, как смог отскрести от подошвы своего башмака.

Учитывая и это, и рассказ мамы, можно смело утверждать, что я произнес блестящую речь.

– Привет, – сказал я.

– Заткнись и слушай, – ответил он, оглядываясь через плечо. – Я не знаю, проследили ли за мной досюда; вообще это только вопрос времени. Послушай, мне надо где-то спрятаться, а ты должен найти корабль, на котором я мог бы добраться до Гибернии, и как можно скорее.

Я ничего не понимал.

– Гиберния? – переспросил я. – Какого хрена тебе понадобилось в Гибернии?

Он нахмурился.

– Это самая далекая страна в мире, – сказал он, как будто это было совершенно очевидно даже для такого тупореза, как я. – Ты мне поможешь или что?

– Притормози на секундочку, а? – сказал я. – Кто за тобой гонится? Что происходит?

Он оскалился.

– Мы обязательно должны вести эту беседу посреди поля? – сказал он. – Почему ты неспособен сделать ничего, не разводя споров и разговоров?

– Ладно, – сказал я. – Хорошо. Пошли.

Он устроил настоящий спектакль – всю дорогу крался, пригнувшись, вдоль обочины; полагаю, пытался сделаться незаметным, но в итоге выглядел подозрительней некуда. Если бы мы напоролись на кого-нибудь из соседей, тому хватило бы одного взгляда, чтобы кинуться домой и рассказать семье, что он видел Галена в компании странного типа, который то и дело нырял к самой земле, а к утру эта история обошла бы всю Филу.

– Итак, – сказал я, пытаясь не обращать внимания на его идиотское поведение, – можешь ты наконец рассказать, что произошло?

– Проблема, – сказал он. – Филократа арестовали.

До чего же грустно слышать, подумал я; о, не обращайте внимания.

– Да не может быть? И чего он натворил? Спер столовый прибор на одном из выступлений?

– Не говори ерунды, – прошипел Луций Домиций. – Он никогда ничего подобного не делал, он человек искусства. Нет, я должен был встретиться с ним на рынке, но опоздал, а когда пришел, его уже не было. Я спросил одного знакомого, не видел ли он его, и знакомый сказал – да, он стоял у колодца, никого не трогал, когда его схватили двое солдат и здоровенный уродливый мужик, с виду похожий на гладиатора. Скрутили ему руки за спину, ни слова не говоря, и потащили прочь.

Я не был уверен, что мне понравилась эта история – и не потому, что я так уж волновался за Филократа, ясное дело.

– Есть предположения, почему? – спросил я.

– Заткнись и узнаешь. В общем, я пошел к префектуре; думал испробовать одну из наших старых схем – с помощью которых я обычно вытаскивал тебя из каталажки, когда тебя прихватывали. Видит Бог, у меня богатая практика. Хотел попробовать ту, где я хозяин, а ты мой никчемный раб, который постоянно попадает в неприятности. Я зашел в сторожку и спросил, нет ли у них такого-то и такого-то и рассказал свою историю; мне сказали, что никого похожего у них нет. Что ж, это означало, что его забрала не обычная стража, а значит, дело не в заурядной краже или антиобщественном поведении. Но я, конечно же, понятия не имел, с чего начинать поиски. Поэтому я пошел шататься по городу, пытаясь придумать план действий – и тут, просто по случайности, кое-кого увидел.

– Ладно, – сказал я. – Кого?

Он вздохнул.

– Помнишь, когда мы были на Сицилии, – сказал он, – и напоролись на кортеж наместника, ты устроил дурацкое представление, когда он стал задавать тебе вопросы?

Я не был уверен, что именно так все было, но не стал спорить.

– Да, – сказал я.

– Так вот, помнишь того верхового, который зарубил наших мулов? Это был он.

Потребовалось некоторое время, чтобы переварить его слова.

– Здесь, – задал я дурацкий вопрос. – В Афинах?

Луций Домиций энергично кивнул.

– Никаких сомнений, – сказал он. – Я разглядел его отчетливо, не больше чем с пяти шагов. Слава Богу, он с кем-то разговаривал и не видел меня. По крайней мере, я так думаю. В общем, я свалил оттуда так быстро, как только смог. Выбрался из города и сразу сюда, по дороге спросил двух старикашек, где ты живешь; когда я добрался до твоего дома, тебя там не оказалось, разумеется, но во дворе торчал работник, и он сказал мне, где тебя можно найти. Суть в том, – продолжал он, – что если я без труда тебя разыскал, то он найдет еще быстрее. Как я понимаю, его люди уже могут поджидать нас там. Я имею в виду, всем известно, что вы с братом – из Филы. И это единственная причина, по которой наместник явился в Афины.

Я чувствовал себя так, будто меня пнули в живот.

– И что, по-твоему, мы должны делать? – спросил я его.

Он пожал плечами.

– Невозможно сказать наверняка, – заявил он. – Но есть одна идея. Я спрячусь вон в той оливковой рощице у начала дороги, а ты сходишь домой и посмотришь, все ли чисто. Если ты вскорости не вернешься назад, я пойму, что ты попался, и смоюсь. Если все в порядке, ты сможешь меня спрятать, а потом найти мне место на корабле. Как только я свалю отсюда, сиди тихо и жди их появления. Они обыщут твой дом, конечно, и допросят тебя, так что тебе надо будет наврать им что-нибудь: типа, да, он был тут пару дней назад и говорил что-то про Коринф с заездом в Мегару; что угодно, лишь бы сбить их со следа, – он немного подумал. – Лучше всего дать им немного тебя побить сначала, чтобы они думали, что выколотили из тебя эти сведения. При таком раскладе они с большей вероятностью в них поверят.

Я кивнул.

– Я могу спровоцировать их сжечь мои сараи и вырубить виноградники, – сказал я. – А может, даже переломать мне ноги или отрубить правую руку.

– Как угодно, – сказал он. – Детали я оставляю на твое усмотрение. Но всем известно, что ты от рождения трус, поэтому, может, не стоит заходить так далеко. Ровно настолько, чтобы получилось достоверно. Думаю, мне надо надо оторваться по крайней мере на четыре дня – после этого, даже если они выяснят, на каком корабле я уплыл, то не смогут догнать меня посуху. А, и еще мне нужны деньги, конечно, смена одежды и все такое.

Я посмотрел на него.

– Можешь забрать мою рубашку, – сказал я, – только она на тебя не налезет.

Он только кивнул.

– Тот работник, которого я видел, – сказал он. – Он примерно моего размера. Наверное, его шмотки мне подойдут, я не брезгливый.

– Ты ублюдок, – сказал я. – Ты самовлюбленный тупой козел.

Этого он не ожидал.

– Да что я такого сделал? – жалобно сказал он.

– Ох, да ради всего святого, – сказал я. – Ты появляешься в городе, практически восстав из мертвых – и как ты меня встречаешь? Да знать меня не желаешь, вот как. О нет, типа, ну ладно, пару минут я могу на тебя потратить, а лучше заскочи попозже, сейчас мы с моим новым дружком Филократом страшно заняты, так что проваливай. Ты слышал, что он сказал? – добавил я в бешенстве. – Он назвал меня фермером! Кто этот фермер, сказал он, и это при том, что я стоял тут же!

Луций Домиций удивился.

– Но ты же и есть фермер, – сказал он.

– Это не... – я подавил желание заорать на него. – Дело не в этом, – сказал я. – Дело в том, что ты возникаешь и обращаешься со мной, как будто от меня воняет, а теперь ты хочешь, чтобы я позволил римлянам себя запытать ради того, чтобы ты успел сбежать. Ну так вот: пошел ты в жопу, потому что я не собираюсь этого делать. Ни за что, – добавил я на тот случай, если он еще сомневался.

Он нахмурился.

– Дурацкая позиция, – сказал он. – Давай будем реалистами. Они явятся сюда, а сюда они явятся, разыскивая меня – неважно, хочешь ты мне помогать или нет. Возможно, тебя немного поколотят независимо от того, что ты им скажешь. В конце концов, ты прославился на весь обитаемый мир, как неисправимый лжец. Вряд ли они ожидают узнать от тебя правду безо всяких мер убеждения, – он вздернул голову. – Так вот, раз уж это все равно произойдет, ты мог бы с тем же успехом оказать мне услугу. Нет, меня беспокоит только то, насколько ты подходишь для этой задачи. Но мне придется положиться на тебя, потому что больше не на кого. Я только надеюсь, что у тебя получится, вот и все.

Ну, что я мог на это сказать? Остаток пути до дома я дулся. Он остался в оливковой роще, а я пошел по дороге к моей прекрасной ферме, чувствуя себя так, будто выхожу на арену в Риме, на которой меня поджидают ревущие львы.

Но с виду все было спокойно. Никаких солдат, готовящихся меня схватить.

Никаких лошадей, привязанных во дворе. Вообще никого вокруг – все как и должно быть. Я подошел к сараюшке, из-под двери которой пробивался свет.

Смикрон и Птолемей спокойно готовили ужин. С тех пор, как я ворвался к ним в самый неподходящий момент, я стал проявлять особую деликатность, когда знал, что они внутри – стучал три раза и ждал, когда мне откроют. Я спросил, не видели ли они незнакомцев поблизости, и они сказали – нет.

Звучало хорошо, но я решил, что лучше перебдеть, чем недобдеть; глубоко вдохнув, я пошел через двор к дому. Очень мне не хотелось туда заходить; в конце концов, в последнюю встречу с мамой я услышал такое, что чуть все кишки не выблевал во дворе. Но она или не помнила ничего, или решила притвориться, что ничего не произошло. Меня устраивало и то, и другое. Она была, разумеется, не совсем чтобы трезва, но по крайней мере не валялась на полу, распевая Гармодия. Так или иначе, она сказала, что никаких незнакомцев на ферме сегодня не видела, а кроме того (как будто мне было до этого дело) Бландиния чувствовала себя лучше, но все еще нездорова.

Что ж, поблагодарим за это Бога, сказал я себе, закрывая за собой дверь; то, что Бландиния в теме, совершенно вылетело у меня из головы. Я потрусил назад и сказал Луцию Домицию, что бояться нечего и можно идти. Вообще-то он просил дважды ухнуть филином, если все спокойно, но я был не в настроении.

Оставалось только понять, куда его деть. Определенно, о доме можно было забыть. Наш сарай тоже не годился, потому что чем меньше народу его увидит, тем лучше. Оставался амбар, конюшня и хлев. Я выбрал хлев, в основном из вредности. Потом я вернулся в сарай и перекусил супом и хлебом в компании парней. Суп оказался хорош, и я решил, что не худо бы угостить и Луция Домиция. Но это означало необходимость придумывать какое-то объяснение для Смикрона и Птолемея, а я и так весь день грел голову.

На следующее утро, впрочем, я встал пораньше (из-за всех этих дел спалось все равно не очень) и смог завладеть горбушкой хлеба и набрать кувшин воды из корыта во дворе, не привлекая внимания этих двоих. Луций Домиций дрых, зарывшись в сухую бобовую ботву, что твой котенок. Я пихнул его сапогом и сказал:

– Завтрак.

Он определенно был голоден, потому что почти не гундел по поводу черствости хлеба и странного цвета воды. Он даже поблагодарил меня, что прозвучало весьма необычно.

– Да пустяки, – сказал я неловко. – Слушай, насчет корабля. Это будет непросто, если ты настаиваешь на Гибернии. Это не самый обычный пункт назначения.

Он кивнул.

– Я тоже об этом думал, – сказал он. – Даже если из Афин и ходят туда корабли, ждать их придется месяцы. Так вот, я подумал, что ты мог бы найти борт до Массилии – это не должно быть трудно – а там я либо сяду на следующий корабль, либо пересеку Галлию и уже оттуда переберусь в Британию. На самом деле, – продолжал он, – неважно, куда бежать, лишь бы подальше. Посмотри, что сейчас есть в гавани Пирея и выбери на свой вкус.

В устах Луция Домиция эта речь звучала почти как извинение. Я чуть не растрогался. – Конечно, – сказал я. – Съезжу сегодня в город и попробую что-нибудь сделать.

– Спасибо. – Воцарилось неловкое молчание, но он, казалось, испытывал большую неловкость, чем я, так что я не стал его нарушать. Наконец он глубоко вздохнул и сказал: – Просто убраться подальше – и все. Не так уж много я прошу, а?

Я подумал над этим.

– Нет, – сказал я. – И правда немного.

Он покачал головой.

– Я правда думал, – сказал он, – после того, как единственный уцелел в кораблекрушении... ну, я тогда не знал про тебя... на самом деле убедил себя, что боги сохранили мне жизнь с какой-то целью, как будто доиграли в свою игру и освободили меня наконец. Я честно думал, что свободен и безгрешен.

– И все твои проблемы остались позади?

– Что-то в этом духе. И вот я сижу здесь и собираюсь отчалить на край земли. Забавно, правда?

– Оборжаться, – ответил я. – Хочешь, поеду с тобой?

Не знаю, кто был больше потрясен этими словами, он или я. Бьюсь об заклад, что я. Я вовсе не собирался этого говорить, но когда слова прозвучали, я понял, что думал об этом. И вот это меня потрясло.

– Чего? Ты имеешь в виду – бросить дом и отправиться со мной в Гибернию?

– Да. Или куда там ты собрался.

Он посмотрел на меня.

– Зачем? – спросил он.

Я чуть не ударил его.

– Ну, – сказал я, – просто подумалось, может, ты не откажешься от компании, мало ли.

– Но мне казалось, ты здесь счастлив. Остепенился. Делаешь то, что всегда хотел делать и так далее.

Я кивнул.

– Это верно, – сказал я. – Так и есть.

– Тогда зачем, Бога ради, бросать все это ради того, чтобы сбежать в какое-то богом забытое место, о котором ты даже не слышал?

– Потому что... – проклятье, подумал я, будь я проклят, если скажу, почему. – Значит, не хочешь?

– Я этого не говорил, – произнес он чуть-чуть слишком быстро. – Но какой в этом смысл?

Совершенно никакого смысла, подумал я и поэтому решил соврать. Да простит меня Бог, при желании я способен быть совершенным ничтожеством.

– Слушай, – сказал я. – Я тут родился и вырос. Прекрасно. На ум мне не приходит ни единого места, где бы я предпочел оказаться. Когда этот... когда капитан судна, который подобрал меня, спросил, куда я хочу отправиться, я сказал – сюда. И вот я здесь. Я сплю в сарае с двумя рабами-сирийцами, потому что не решаюсь войти в дом, потому что я не могу находиться в одном помещение со своей бухой матерью дольше, чем требуется, чтобы проглотить оливку. Я начинаю работать на восходе, пашу, как вол, вырубаюсь на закате. Думаю, я все-таки не создан для этой жизни.

Он посмотрел на меня.

– Понимаю, – сказал он. – Видишь ли, именно в этом мы с тобой и различаемся. Всю жизнь я хотел только одного – играть; не важно, где, и неважно, кому, да что там, мне было неважно, слушает ли меня кто-нибудь вообще. И всю жизнь это было единственное, чего я делать не мог – ни в Золотом Доме, потому что это было неприлично, ни бродягой – из страха быть узнанным – пока, как я думал, боги не передумали и не инсценировали мою смерть, чтобы все в мире были уверены, что я мертв. После этого я был уверен, что освободился: я оказался в Афинах, лучшем городе мира для музыкантов и поэтов, я зарабатывал на жизнь – на честную жизнь, будь я проклят – просто играя музыку в компании друга, которые любил ее так же, как я, друга, с которым я мог поговорить о поэзии, искусстве и всех важных для меня вещах. Все стало правильно, если ты понимаешь, что я имею в виду. И одна мысль, что все вернется к тому же – мы с тобой опять бродяжничаем, лжем, обманываем, находясь всего на какой-то шаг впереди преследователей, если повезет – проклятье, Гален, да я лучше умру. Это не жизнь, это настоящая пытка. Сам царь Плутон не мог бы выдумать ничего ужаснее. Нет, я поеду один; а что касается тебя, Бога ради, попытайся использовать выпавший тебе шанс и будь тем, кем и должен был стать. Может, это и не идеальное место в жизни. Жизнь вообще не идеальна. Ради всего святого, Гален, ты сам не понимаешь, какой ты счастливец. Знаешь что? Я тебе завидую. Серьезно, завидую, веришь ли? Ты вернулся домой. Как будто заснул в шестнадцать, проснулся двадцать четыре года спустя, встал и пошел работать, как будто ничего и не произошло. Тебе так, мать твою, повезло, что невозможно поверить.

Я поднялся.

– Прекрасно, – сказал я. – Поеду в город и устрою тебя на корабль. А после этого я тебя никогда тебя не увижу, а ты никогда не увидишь меня, – я отвернулся. – Наверное, ты прав. Так будет лучше для нас обоих.

– Я так думаю, – сказал он. – В конце концов, десять лет на дороге – и можешь вспомнить хоть один хороший день? Я не могу. Смотри на это так, что Каллист умер ради того, чтобы мы оба могли жить. Если мы не используем нынешнюю возможность, не решим, что мы должны делать и не будем следовать потом этому решению вечно, то получится, что он умер ни за что, – он вздохнул. – Знаешь что? Когда я подумал, что ты утонул, то сначала по-настоящему расстроился.

Расстроился, подумал я. Ну что же. Это же почти так же неприятно, как опоздать на корабль или потерять ручного кролика.

– Но потом, – продолжал он, – поразмыслив над этим, я решил, что надо смотреть фактам в лицо. Мы с тобой ничего хорошего друг от друга не видели. Мы были как два человека посреди моря, которые пытались друг друга спасти и в результате оба утонули. Когда я понял, что наконец сам по себе... знаю, звучит ужасно, но ты понимаешь, что ничего плохого я в виду не имею... я вдруг почувствовал себя как раб, который получил свободу по завещанию хозяина. Мне было грустно, конечно, и в каком-то смысле я испытывал благодарность; но в основном это было такое ощущение, как с ноги моей сняли огромный груз, и я снова могу плыть и дышать. Наверное, у тебя были похожие ощущения, да?

Я повернулся и посмотрел на него.

– Сказать по правде, – произнес я. – Я больше беспокоился о собственной шкуре. Мысль о тебе пришла мне в голову гораздо позже.

– Что ж, – сказал он. – Вот видишь. Ну, то есть, мы же друзья – думаю, друзья, после всего, через что нам пришлось пройти; что-то вроде армейских приятелей, если угодно. Но у нас никогда не было ничего общего, кроме опасностей, с которыми мы сталкивались, жуткой говенности жизни и людей, которых мы потеряли. Но не больше этого; товарищи, союзники в общем деле; в наших интересах было держаться друг друга, пока мы, наконец, не станем свободны и безгрешны. Вот и все. Мы друг другу не принадлежим, ты и я; мы не любовники и не братья. Теперь мы достигли этой общей цели и можем разбежаться к обоюдной выгоде. Ты же понимаешь это, не так ли?

– Да, – сказал я.

– Я так и думал. Это же само собой разумеется. И я хочу, чтобы ты знал – было очень любезно с твоей стороны предложить отправиться со мной, хотя я догадываюсь, что на самом деле ты не хотел идти, но думал, что ты мне нужен или типа того. Полагаю, ты думал, что так захотел бы Каллист. Но это не так, уверяю тебя. Он хотел чтобы двое, о ком он больше всего заботился, нашли свое место в жизни и остались на нем. Разве ты не согласен?

– Конечно, – сказал я.

– Тогда все в порядке, – он ухмыльнулся. Знаешь, что? Я беспокоился, что ты смотришь на это по-другому. Лишний раз показывает, что всякий раз выясняется, что мы совсем не знаем тех, кого вроде бы знаем очень хорошо. Я почему-то забрал себе в голову, что приглядывать за тобой – мой долг; наверное, из-за Каллиста – в смысле, раз я стоил тебе твоего брата, то должен занять его место. Но это же глупо, да?

– Очень глупо, – сказал я. – Все обстоит так, как ты только что описал. Армейские приятели, именно так. То есть, так всегда и происходит, верно? Они демобилизуются и разбегаются в разные стороны, клянясь всегда поддерживать связь. А потом, через два или пять лет, они или полностью забывают друг друга, или встречаются и обнаруживают, что им совершенно нечего сказать друг другу, потому что у них никогда и не было ничего общего. Вот это тупость, да.

Он кивнул.

– Давай просто притворимся, что мы десять лет провели вместе в армии, и так и оставим, – он выглянул из-за косяка. – Не хочу тебя подгонять, но если ты собираешься добраться до города, найти корабль и вернуться дотемна, то тебе пора в путь.

– Ты прав, – сказал я.

Я взнуздал лошадь и направился к городу; и всю дорогу думал о том, что мне, по крайней мере, не пришлось идти пешком. Как бы скверно не обстояли дела, они всегда могут стать еще хуже – хотя бы на самую малость. Не могу припомнить, от кого я это слышал в детстве. Вероятно, от матери – выражение в ее духе.