Текст книги "Песенка для Нерона"

Автор книги: Том Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

– И что это может означать?

– Не гоношись, – ответила она. – Или мы никуда не продвинемся. Ты хочешь, чтобы я все объяснила, или нет?

С женщиной спорить невозможно. Это все равно, что тушить огонь маслом: чем больше ты споришь, тем жарче горит. Один старик говорил мне, что когда женщина в настроении побраниться, у тебя есть три пути: поцеловать ее, оглушить или уйти. Наверное, совет хороший, если есть возможность воспользоваться хотя бы одним из них, но у меня ее не было.

– Вперед, – вздохнул я.

– Большое спасибо. Так вот, – сказала Бландиния. – Это дом Луция Регалиана. Сейчас он на Крите, продает-покупает, но его домоправитель – мой старый друг еще со времен Золотого Дома. Может, ты даже узнаешь его, если увидишь, но вряд ли. Гости не замечают лакеев, а им он тогда и был. Пока все ясно?

Я кивнул.

– Прекрасно, – сказала она. – Видишь? Я знала, что у тебя достаточно ума, чтобы понять просто изложенную историю. Ты, надо думать, хочешь узнать, что приключилось с Лицинием Поллионом.

– Да, – сказал я.

– Произошло примерно следующее, – она зевнула. – Как ты уже догадался, я договорилась со Стримоном, бандитом. Как только он услышал, что я получила наводку на Каллиста...

– Секунду, – сказал я. – Ты прекрасно знаешь, что Каллист мертв.

– Естественно, – ответила она. – Но они-то нет. Они думают, что он жив и что Нерон Цезарь – это твой покойный брат. Точно так же, как Сцифакс и его банда, если уж на то пошло.

– И почему они так думают?

– Потому что я им так сказала, – ответила Бландиния. – Когда они узнали, что люди Поллиона и я питаем интерес к двум персонажам, которые, очевидно, были прихлебателями Нерона Цезаря – на самом деле они знали об отчетах, которые видел мой друг-писец, но не читали их, поэтому действовали в потемках. В общем, Стримон встретился со мной и спросил, правда ли, что я напала на след Каллиста и Галена? Я ответила: да, а что такое? И он предложил мне... ну, довольно много денег за то, чтобы я держала его в курсе. Потом с тем же предложением подкатил Сцифакс, – она вздохнула. – Что делать бедной вольноотпущеннице? Я сказала им обоим – да, пожалуйста. Затем, когда мы узнали, что вы на Сицилии, я сообщила об этом Стримону, и он рванул за вами. Как ни грустно признавать, он не самая яркая лампа в храме, если ты понимаешь, о чем я. Он действительно перехватил вас по пути на каменоломни, перебил солдат...

– Так это был Стримон, – перебил я. – Сицилийский бандит.

– Верно, – сказала она. – Как ни странно, он родился на Сицилии, хотя сейчас он такой же римлянин, как и любой другой грек в городе. В общем, он захватил вас, но не узнал, идиот, хотя у него было подробное описание, которое дала ему я, да к тому же любой дурак способен узнать Нерона Цезаря по лицу на монетах. Но увы, увы. Он принял за тебя и Каллиста двух других, а вас отпустил. Скоро он узнал об ошибке благодаря твоему идиоту-дружку, Нерону Цезарю, который ухитрился попасться на глаза самому наместнику, и тот его узнал. Честное слово, когда вы двое лажаете, то никогда не останавливаетесь на полпути.

– Он его узнал, – повторил я.

Она кивнула.

– Не сразу, конечно, – сказала она. – Он подумал, что где-то видел это лицо, а когда добрался до дворца наместника, то обнаружил на столе официальные бумаги из Рима с указанием всем провинциальным чиновникам искать двух человек, по всей видимости – близких друзей Нерона Цезаря, разыскиваемых для допроса, один из которых – точная копия самого Нерона.

– А, – сказал я. – Значит, наместник тоже думает, что Луций Домиций – это Каллист.

Она кивнула.

– Так или иначе, – продолжала она, – как только он сложил два и два, то отправил на поиски солдат, но к тому моменту вы уже пробрались на корабль. К счастью, люди Стримона на шаг или два опережали наместника. Они поспрашивали по окрестностям и выяснили, на каком корабле вы уплыли, зафрахтовали быстрое судно и понеслись в Остию, чтобы вас встретить.

Да только твой приятель, – продолжала она со вздохом, – этот шут гороховый все испортил, прыгнув за борт.

– Как неосмотрительно, – пробормотал я.

– Именно. А затем Стримон опять ошибся. Он проинструктировал своих людей искать Нерона Цезаря – точнее, как он думал, Каллиста – из вас двоих он заметнее. Поэтому они высматривали двух чужаков, у одного из которых лицо, как на монетах. Когда ты спустился на берег в одиночку, на тебя никто не обратил внимания. Даже Поллион – он получил те же новости, конечно, от меня – даже Поллион ожидал увидеть вас вдвоем, и когда столкнулся на улице с тобой, то не понял, что ты один из двух разыскиваемых им людей. Тем не менее он подкинул тебе денег, так что грех жаловаться?

– Мне грех жаловаться? О боги.

– В общем, – продолжала Бландиния, – Стримон понял, что произошло, и заметался по окрестностям. Он почти поймал вас на той ферме, только опять напортачил и понял, что вы там были, только после того, как вы подкинули ему подсказку, когда сбежали, не получив денег. Дурацкий поступок.

– В тот момент это показалось хорошей идеей, – сказал я.

– Правда? Занятные у вас идеи. И вот вы идете в Рим. Поллион, у которого мозгов было побольше, чем у Стримона, хотя он был ужасно наивен, особенно если вспомнить, как он сколотил свое состояние – Поллион догадался, что вы направляетесь в город и сосредоточился на том, чтобы перехватить вас на воротах. Тут в дело вступили Александр и Юлиан, которые выполнили свою часть работы на отлично.

– Я так понял, – сказал я, – что они все время работали на этого Стримона.

Она покачала головой.

– Не будь дураком, – сказала она. – Они работали на меня. О, они сами того не знали, но факт есть факт. Для девушки, желающей стать кем-то в мужском мире, очень полезно иметь под рукой двух самых крепких и самых умелых бойцов в городе, чтобы было кому решать примитивные проблемы. Так о чем я говорила? Ах, да. Поллион организовал дежурства на воротах, и то же самое сделал Сцифакс. Он умный парень, этот Сцифакс, мы его недооценивали. В результате он захватил вас обоих благодаря удачному стечению обстоятельств – стене, которая упала на тебя. Вот, собственно, и все, – сказала она. – Как только я узнала наверняка, что вы у нас, я послала за Стримоном, чтобы он пришел вас забрать. Ему пришлось избавиться от Лициния Поллиона, конечно, поскольку тот знал о вашем существовании. Это было необходимо так же и с моей точки зрения, – добавила она весело, – поскольку кроме тебя, меня – и, может быть, нескольких человек в правительстве, но насчет этого мы не уверены, – Поллион был единственным, кто знал, что твой друг на самом деле не грек Каллист, а Нерон Цезарь. Жаль, мне он нравился, несмотря ни на что.

Она не стала вдаваться в подробности – несмотря на что? – а я не уточнял. На самом деле я был совершенно потрясен: она организовала убийство этого человека, ее хозяина, просто потому, что он мог создать для нее неудобства. Его и всех его домашних. Ну, подобные дела в порядке вещей среди богов, царей и императоров, но для девушки, которая вам в дочери годится? В прекрасном мире мы живем, а?

– Значит, Луций Домиций – у Стримона, – сказал я.

Она кивнула.

– Если только он не ухитрился опять его потерять, – сказала она мрачно. – А еще надо подумать о Сцифаксе. Проблема в том, что в Стримоне столько же тонкости, сколько ее в слоне. Взять хотя бы тот случай, когда он попытался ворваться на постоялый двор и захватить вас. Сцифакс легко обыграл его тогда, но в команде Стримона есть я, а я умнее Сцифакса.

– Значит, вот так, да? Ты работаешь на Стримона?

Она вздернула голову.

– Нет, – сказала она. – Я работаю на себя, дурачок. Я всего лишь использую Стримона для переноски тяжестей, если ты понимаешь, о чем я. И держу Сцифакса в резерве, на случай, если он понадобится. Не так плохо для кухонной девчонки. Разумеется, – добавила она, покачав головой, – все еще может пойти не так и тогда меня с отставшим от костей лицом выловят длинным багром из Тибра. Но тут ничего не поделаешь. Реку не перейти, не замочив ног, как говорится.

Тон, которым она сказала это – беспечный, типа, «гори оно все огнем» – навел меня на подозрения, что в глубине души она перепугана до потери пульса, почти так же, как я. Ну что ж, и поделом ей. Возможно, конечно, я себя обманывал. Мы, греки, вообще к этому склонны, особенно когда рядом не оказывается никого, кого можно надуть. Кроме того, мы много разговариваем сами с собой, хотя вы и сами это заметили, наверное.

– Ладно, – сказал я. – Раз уж мы так мило и цивилизованно болтаем, может, ты мне скажешь, что будет с Луцием Домицием? И, – добавил я, вспомнив кое-что жизненно важное, – со мной. Можно ли считать нас мертвецами или есть какая-то вероятность, что мы выберемся их этого живыми?

Она обдумала вопрос с таким мрачным видом, что я едва не сходил под себя от страху.

– Думаю, твой друг недолго проведет в этом мире, – сказала она наконец, – а вот насчет тебя не уверена. Может, вывернешься, может, нет. Не хочу пробуждать ложные надежды, но пока рано говорить об этом.

– Ох, – сказал я. – Есть какие-нибудь соображения, когда ты будешь знать точно?

– Много от чего зависит, – сказала она, наморщив носик. – Впереди еще долгий путь. Если бы решала я, то, вероятно, отпустила бы тебя. Не знаю, почему – может, потому что ты столь жалок – и я говорю это не для того, чтобы тебя оскорбить, но давай смотреть правде в глаза: ты жалок. К несчастью, я мало что могу поделать.

Как это мило с твоей стороны, подумал я. Так, а если вскочить, схватить за горло и ткнуть под челюсть вон тем маленьким ножиком с костяной ручкой, который свисает у тебя с пояса? Облегчит ли это мое освобождение из этого дома, или же наоборот, мне никогда не добраться до улицы живым? Момент как раз из тех, когда хочется покритиковать богов. В подобных случаях они должны говорить нам прямо, что делать. Послушать старые поэмы – хоть «Гнев Ахилла», хоть «Многоопытный муж» – так боги, если что, не брезговали нашептать человеку на ушко полезный совет. Ну и где они, когда я так в них нуждаюсь? Вот именно. Хотите знать мое мнение, так боги – просто еще одна банда богатых ублюдков, которые живут вечно и умеют показывать фокусы. В жопу их всех, вот что я вам скажу.

– Ну, – сказал я, – ценю твое отношение, спасибо. И еще один вопрос. Какого хрена тебе, Стримону и Сцифаксу надо от меня и Луция Домиция? Особенно при том, что они не знают, кто он такой.

– А, – она усмехнулась. – А я-то считала тебя проницательным мужчиной. Не обращай внимания. Если подумать, «проницательный мужчина» – всего лишь фигура речи из набора софиста, так же как «горячий снег» или «холодный огонь». Ты правда не понимаешь, что ли?

– Я? Не, я ж просто тупой крестьянин. Придется тебе рассказать. Иначе, – добавил я, – если я не буду знать, чего ты хочешь, как я смогу тебе помочь?

Она посмотрела на меня, как на морского окуня, которого она подумывает купить.

– Я верю тебе, когда ты говоришь, что не знаешь, – сказала она. – И кстати, мне это ничего не стоит. Тебе что-нибудь говорит имя Дидоны, царицы Карфагена?

Проклятье, подумал я, так вот из-за чего весь кавардак. Это, оказывается, все лишь дурацкая охота за сокровищами. Целое состояние в золоте вроде как полеживает себе в пещере где-то на побережье Африки – хорошо, что Луций Домиций нашел нужным упомянуть о нем, а то сидел бы я сейчас дурак-дураком.

Соображал я быстро.

– Нет, – сказал я самым лживым своим тоном. – Прости, понятия не имею, о чем ты.

– Да ну? – она улыбнулась. – Очень жаль, потому что ты только что изрядно потерял в цене.

– Прекрасно, – сказал я. – Значит, нет никаких причин держать меня здесь.

– Хорошо, что ты так на это смотришь. Я сейчас позову Александра, чтобы он тебя убил.

Она сказала это таким тоном, что я живо представил Александра, сворачивающего мне шею, как куренку, чтобы затем нарезать и замариновать в чесночном масле эскалопов по-гречески.

– Пожалуйста, если хочешь, – ответил я, как будто не верил, что она на такое способна, хотя и понимал, что очень даже и запросто, если решит, что я и вправду не знаю (а я, разумеется, и не знал, по крайней мере в подробностях). – Но честно и откровенно, я ничего не знаю о царице Карфагена.

Она нахмурилась.

– Не будь глупцом, Гален, – сказала она. – Нам обоим известно, что Нерон Цезарь пытками выведал у одного всадника, где искать сокровища Дидоны. А иначе с какой радости вам позволяли странствовать по всей империи в течение десяти лет, чудесным образом избегая креста всякий раз, когда проваливалась очередная афера? Да только потому, что весь мир следил за вами, дожидаясь, когда вы доберетесь до сокровищ. Честное слово, единственное, чего мы не пониманием – это почему вы так долго ждали. Только одно объяснение приходит в голову: вы поняли, что как только вы дернетесь в ту сторону, вам конец; с другой же стороны, пока вы болтаетесь бесцельно туда-сюда, в интересах правительства сохранять вам жизнь и свободу. Конечно, – продолжала она, – это не объясняет, почему правительство не схватило вас и не развязало вам языки каленым железом; по-видимому, боялись, что вы умрете под пыткой или по другой такой же идиотской причине. Так или иначе, они терпеливы, как верблюды, но я-то нет. Больше всего меня пугает, что какой-нибудь шут гороховый, погонщик мулов, может совершенно случайно наткнуться на клад, и все наши труды вылетят в трубу. Ну или вы возьмете и умрете от голода или чумы, просто чтоб напакостить, – она наклонилась ко мне, как кошка перед прыжком на какого-нибудь мелкого грызуна. – Ну же, – сказала она. – Почему бы тебе не сказать мне, где оно? Только мне, чтобы ни с кем не надо было делиться. А потом я могу и отпустить тебя. Почему нет? Терять тебе нечего.

Ступай с опаской, сказал я себе, ты идешь по навесному мосту над озером дымящегося говна.

– А как же Луций Домиций? – – С ним тоже все будет в порядке?

Он скорчила что-то вроде ослепительной улыбки.

– Нет, – сказала она. – Боюсь, он не входит в мое щедрое предложение. Оно касается только тебя и меня. Ну так что? Договорились?

Я чувствовал, что она волнуется; в нашем поединке это было мне на руку.

– Почему бы тебе не рассказать, что у тебя против Луция Домиция? – спросил я. – Сдается мне, он тебе совсем не нравится.

Она рассмеялась сухим острым смехом.

– Ты совершенно прав, – сказала она. – Он мне не нравится. Если бы не сокровища Дидоны, я бы много лет назад предала его смерти, так или иначе. Но я не хочу об этом говорить.

– Прости, – сказал я. – Но я хочу знать. Иначе как мне понять, где серьезные вещи, а где просто мусор?

– Очень хорошо, – сказала она так, будто горгона только что превратила ее сердце в камень. Она побелела, как статуя после многих лет под солнцем и дождем, вымывших из мрамора все оттенки. – Я скажу тебе, хотя мог бы и сам сделать выводы из того, что уже знаешь. Тебе известно, что я выросла в Золотом Доме, а мои родители были рабами.

Я кивнул.

– И это все? – спросил я. – Просто обида?

– Просто обида, – она вздохнула. – Ты клоун, Гален. Ты же жил в Золотом Доме, ты в принципе не мог не знать, что там творилось. Ты должен был знать, в какие игры Нерон Цезарь любил играть с маленькими девочками и маленькими мальчиками. Богом клянусь, – пронзительно вскрикнула она. – Мне было семь лет. У меня до сих пор кошмары. Мои родители знали и ничего не могли поделать, потому что были рабами, собственностью. О, мне повезло, я осталась жива. Полагаю, это можно назвать удачей, – добавила она. – Хотя иногда мне так не кажется. Почему ты так на меня смотришь? Ты серьезно будешь утверждать, что не знал?

– Да, – сказал я. – То есть, нет, я не знал, для меня это полная неожиданность. Но я-то был просто не пришей кобыле хвост, брат Каллиста, никто мне ничего не говорил.

– Серьезно? Значит, ты даже не представлял, с каким человеком ты бродяжничал в течение десяти лет? Ты на самом деле такой тупой?

Я пожал плечами.

– Я и не отрицал этого, – сказал я. – Я не знал, и верю тебе, потому что зачем тебе врать мне? Но до меня вроде как не доходит, не складывается. То есть я знаю, что у Луция Домиция есть недостатки, Бог свидетель. Но... ну..., – сказал я. – Я тебе верю. Наверное.

Он некоторое время меня рассматривала.

– Да кому какое дело, веришь ты мне или нет? – сказала она, холодная, как труп. – Я могла бы выдать тебя на смерть на том обеде, да только ты брат Каллиста. О, уж он-то бы тебе все объяснил. Потому-то я и любила Каллиста больше, чем кого угодно. Понимаешь, это он меня спас. Он меня оттуда вытащил, – внезапно она встала. – Мне надо идти, – сказала она. – Тебе лучше оставаться здесь. Если ты попытаешься бежать, тебя, наверное, не убьют, но руки-ноги переломают. На твоем месте я бы подумала над тем, что я тебе только что сказала.

Да уж, подумал я. Это точно.

Двенадцать

Вы, может, помните мой рассказ о встрече с мудрейшим человеком на свете, великим Сенекой. Мы поболтали о стоической философии и всем таком прочем, а я посвятил его в некоторые тонкости моей профессии – воровства и аферизма.

Ну, в общем, извините, что я то и дело вспоминаю об этом, как будто выпендриваюсь, но правда в том, что тот разговор, наверное, очень меня впечатлил, потому что я даже сейчас помню его очень хорошо, включая все длинные слова. Частично я уже пересказывал, но про один интересный момент умолчал, потому что тогда он к делу не относился. Но сейчас я о нем рассажу; отчасти потому, что пока я сидел в саду Бландинии и раскидывал мозгами над тем, что она сказала мне про Луция Домиция, не говоря уж о собственной неминуемой смерти, он всплыл у меня в памяти, и я подумал: ага, ну вот; а отчасти потому, что я таскал его в голове все эти годы и теперь жалко выбрасывать его, не использовав. Ну и кроме того, вы терпели мою дурацкую болтовню все это время, и заслуживаете порцию умняка.

Как я рассказывал уже, мы со стариком Сенекой говорили о добре и зле, о правде и лжи и всем таком, и сдается мне, Сенека почти забыл, что я сижу рядом с ним и кто я такой – в конце концов, он был уже старенький. Я сообразил это позже. Разговор наш случился в том самом году, когда он умер, так что вряд ли ему было меньше шестидесяти, а в этом возрасте даже лучшие из нас теряют остроту восприятия.

В общем – не знаю, как именно, но беседа каким-то образом коснулась Великого Пожара, который произошел за год до этого. Думаю, Сенека привел его в качестве иллюстрации к какой-то своей мысли, а я, должно быть, спросил – ага, а что насчет пожара? —или – вот это было что-то, верно? Неважно, что я сказал; важно то, что после моих слов Сенека глубоко задумался, а может, у него случился приступ изжоги от хрустящих соленых штучек, которые он поедал, потому что он замолчал, некоторое время таращился сквозь меня, после чего углубился в историю.

Прекрасно, подумал я, да за такое люди деньги платят со всей охотой, а я спободился бесплатно, поэтому распахнул уши пошире и раскинул умишко, как ловец кроликов – свои силки, надеясь, что в них застрянет что-нибудь ценное.

К несчастью, моя левая нога выбрала именно этот момент, чтобы онеметь, а чертовски сложно сконцентрироваться на тонкостях, когда тебя от пятки до задницы колет, как иголками; так что я, наверное, прозевал много стоящего, и когда снова его догнал, обнаружил, что он успел сделать один весьма основательный вывод, а может быть, даже два или три, потому что сказал:

– И в качестве примера, разумеется, мы можем указать на Его Величество, самого Цезаря. Я полагаю, что его жизненные обстоятельства являются прекрасной иллюстрацией моей точки зрения. Ты согласен?

Ну, естественно, я сказал да, конечно, потому что уж никак не мне заявлять: прошу прощения, я все прослушал, нельзя ли повторить с начала?

– Совершенно согласен, – добавил я, дергая пальцами ноги. – И даже больше.

Помню, он улыбнулся – не мне, но скорее сквозь меня, как лучник, стреляющий в битве над головами своих, чтобы накрыть противника.

– Это довольно печально на самом деле, – сказал он. – История запомнит Нерона Цезаря как плохого человека, возможно, даже как своего рода чудовище; или же будут говорить, что он был безумен, что позволит избежать необходимости понять его. А меня – какая ирония! – будут помнить как хорошего человека, мудрого и гуманного, трагедия которого заключалась в том, что он родился не в свое время – цветок, распустившийся в мерзости запустения. Несправедливость этого расстраивает так меня, что я рад, что не проживу достаточно долго, чтобы стать ей свидетелем.

– Да уж точно, – согласился я неуклюже. – Эээ, а что ты имеешь в виду? – добавил я.

– Ох, да брось, – он слегка нахмурился. – Это же очевидно, – он посмотрел на меня. – Или нет, – добавил он, прищелкнув языком, – иначе бы ты не смотрел на меня так. Очень хорошо. Давай рассмотрим факты в ясном свете разума, как честные законники: обвинение и защита. Но для разнообразия, слушанья откроются выступлением защиты. Что ты думаешь по этому поводу?

Разумеется, я вообще ничего не думал, кроме того, каким идиотом себя выставляю и что ногу у меня свело. Поэтому я сказал:

– Отличная идея, почему нет? – и он ухмыльнулся и продолжил.

– Защита утверждает, – сказал он, садясь прямо, будто в задницу ему вставили дротик, – что Нерон Цезарь, унаследовав трон в шестнадцать лет, принялся немедленно избавляться от язв коррупции и зловещих обычаев, довлеющих в последние годы правления его дяди; негодяи, втайне контролировавшие империю, прикрываясь именем впавшего в старческое слабоумие Клавдия, были лишены власти, смещены и наказаны; похищенное вернулось в государственную казну, каковой и принадлежало; продажные провинциальные наместники преданы суду; даже его собственная мать – наихудший представитель этого паразитического сообщества – не избежала правосудия. Тем временем разрушенная экономика начала исцеляться, налоги снизились, Рим был надежно обеспечен зерном, а жизненные интересы италийского сельского хозяйства – защищены. В политической жизни применению методов террора, введенных Клавдием, был положен конец, в сенате восстановлена свобода слова, своеволие армии обуздано, бессмысленные агрессивные войны прекращены, и в то же время реальные угрозы, исходящие от парфян, армян и мятежных бриттов – эффективно устранены. В самом же городе условия жизни стали лучше, чем когда-либо на памяти живущих, и даже катастрофы, подобные прошлогоднему пожару, обращались ко благу – на месте ужасных трущоб, узких улиц и разрушающихся доходных домов ныне высятся строения, красота которых отражает истинную природу Рима и его народа.

Таким образом, мы живем в городе, где богатые и могущественные не угнетают простого человека, где иноземец имеет возможность восстановить попранную гражданином справедливость, где сенат и народ Римский крепко держат в руках бразды правления, не позволяя продажным греческим бюрократам и придворным фаворитам даже коснуться их, где хрупкий кирпич заменен на сверкающий мрамор – и все это достигнуто за какие одиннадцать лет правления Нерона Цезаря, и достигнуто только потому, что Нерон Цезарь оказался неуязвим для искушений власти и ради блага всего общества повернул ее против тех, кто иначе воспользовался бы ею ко злу. Натурально... – и Сенека скорчил забавную рожу, как будто пытался проглотить извивающегося слизняка. – Натурально, мы живем в лучшую из эпох. Золотой век вернулся.

Он остановился и посмотрел на меня, словно бы ожидая от меня какой-то реакции.

А я просто сидел там с разинутым ртом. Убей меня, он был прав, мы жили в прекрасное время, и все благодаря Луцию Домицию – ну, кто бы мог подумать?

– Видишь? – продолжал Сенека. – Только голые факты; чистая правда; можешь пойти и перечесть эдикты или засесть в библиотеке и просмотреть записи по запасам зерна и казенным тратам. Все правда – как и факты, которые представит обвинение, выступление которого, думаю, прозвучит как-то так...

Он сделал паузу, чтобы изменить выражение лица: нахмурил брови и поджал губы. Довольно пугающий вид он приобрел, совершенно недружелюбный.

– Мы живем, – сказал он, – в проклятом городе в самые гнусные времена, поверженные под пяту чудовища, имя которого вовеки веков будет служить символом дикости и порока. Убийца – слово безнадежно неподходящее, и нам нужно изобрести другое, чтобы поименовать человека, который убил сперва своего дядю, затем его верных советников, затем самый цвет знатнейших наших семей: Лепиду, Силана, Рубеллия Плавта, Корнелия Суллу, затем двоюродного брата, невинного Британника, а затем пролил кровь собственных жены и матери. Урод – а каким еще словом описать аристократа, сенатора, императора, который раскрашивает лицо, завивает волосы, выряжается в отвратительные наряды актеришки и выставляет себе перед на потеху всему миру, декламируя стихи и исполняя музыку в театре, куда силой загоняют сенаторов и простых римлян, под страхом каменоломен принуждая смотреть этот извращенный спектакль? Заурядный поджигатель – ужель вы столь наивны, что способны поверить, будто смертоносный ад, пожравший возлюбленный нами город, был случайностью, делом рук варваров или людоедов-христиан, если на еще неостывший пепел слетелись по зову тирана греческие архитекторы, греческие скульпторы, греческие садовники и консультанты по дизайну, чтобы, расшвыривая ногами обугленные кости невинно убиенных, приступить к закладке основания непристойного дворца деспота, святотатственного храма его гнусной мегаломании? Что до других обвинений – нечеловеческая извращенность, ненасытная похоть, беспечное мотовство, бессердечная жестокость – язык отказывает мне, у меня нет слов, сам Аполлон не смог бы выразить то, что зрят наши очи в каждом переулке, на каждом углу города, отравленного мерзостью этого чудовища.

Ну, я прямо обалдел. Все эти бедолаги, которых он убил, и Великий Пожар – ведь если подумать, слишком много совпадений, правильно? – и, конечно, нечеловеческая извращенность и ненасытная похоть. Проклятие, думал я. Вот же ублюдок!

– Все это правда, – спокойно продолжал Сенека, подкрепившись горстью острых крендельков из своей чаши. – И все ложь, как и утверждения защиты – факты те же самые, но слегка различается интерпретация – и золотой век превращается в царство террора со сменой пары прилагательных. Защитник улыбнется, признает убийства, указав, что с любой точки зрения мир стал гораздо лучше без Лепиды, Силана, Рубеллия Плавта, Корнелия Суллы, Нарцисса, Палласа, Британника, Октавии и Агриппины. Даже если и некоторые из них были невиновны – настолько, насколько вообще может быть невиновен римский аристократ – оставшись в живых, они могли стать символами восстания; тысячи могли погибнуть только потому, что Нерон Цезарь позволил себе роскошь милосердия. А обвинитель потребует вычеркнуть из списка заслуг запасы зерна, правосудие для провинциалов и искоренение коррупции: это деяния не Нерона, а Сенеки; Сенеки и Бурра – двух честных людей, которым выпала злая судьба служить тирану, и которые заплатили за мудрость и отвагу своими жизнями...

Тут Сенека осекся и ухмыльнулся мне, и сказал:

– О, я не говорил тебе? Я скоро умру. Это будет самоубийство, достойный способ уйти из жизни, избежав тягот суда и казни. Понимаешь, выяснилось – после всех этих лет – что за мной числятся кражи из казны и манипуляции политикой в угоду своей клике (как как бы дико это не звучало, но я бы не смог стать четвертым из самых богатых людей мира, сочиняя философские книги) и, наконец, участие в заговоре неописуемо гнусного Кальпурния Пизона с целью убить императора. На самом дело, – добавил он, подмигнув, – это мой шестой заговор за пять лет, но этот шут Тигеллин и слона не способен разглядеть, даже если тот начнет карабкаться по его носу – поэтому-то, собственно, я и сделал его префектом претория, ясное дело. Понимаешь? – продолжал он, сделав изящный жест. – Все правда и все ложь; поскольку я действительно сделал кое-что полезное – нет, мы с Нероном Цезарем вместе сделали кое-что полезное для наших сограждан, и каждый из нас по отдельности замешан в делах, о которых тебе придется составить собственное мнение. Например, Кальпурний Пизон – Пизон скажет тебе, что мы с ним планировали избавить Рим от чудовища, что мы освободители наподобие Брута и Кассия. Я могу сказать, что делал это ради власти и денег; мне до того нравится собственный профиль, что я совершенно уверен – на десятигрошовой монете он смотрелся бы чудесно, взирая на торговцев рыбой и чесноком поверх этого аристократического носа, – он вздохнул, поднялся, помедлил, чтобы растереть ногу (думаю, судорога). – Единственное, чего ни в коем случае не допустит ни защита, ни обвинение, так это чтобы ты поверил, что правда все – и все хорошее, и все плохое – и что человек может быть и хорош, и дурен в одно и то же время, и способен переходить из одного состояния в другое с той же скоростью, с какой гонец снует туда-сюда, доставляя поручения. И это, мой юный похититель плащей из раздевалок, самое глубокое философское заключение, которое ты сможешь купить в этом городе за аурус, даже неподдельный; но даже при этом оно не перестает быть конским дерьмом. Единственная истина... – он перестал улыбаться и просто посмотрел на меня, если вы понимаете, что я имею в виду. Один из этих взглядов. – Лишь тот ты настоящий, который выходит на берег после кораблекрушения, тот, который остается стоять после битвы на пороге собственного дома, тот, которого видит в тебе твой пес, когда ты возвращаешься домой. А теперь, – добавил он, – мне, кажется, нужно отлить, – и, забросив в рот последнюю горсть крендельков, он побрел в направлении уборной.

И вот, значит, я сижу в каком-то саду какого-то дома. Только я и мои мысли. Вы уже знаете, что мне довелось побывать в разных довольно поганых местечках – в камерах смертников, на крестах и бог знает, где еще – но этот сад мне вспоминать неприятнее всего.

Я потратил довольно много времени, пытаясь убедить себя, что какая мне разница? Какая разница, в чем там был замешан Луций Домиций в старые времена? Я тогда едва знал его, он был всего лишь человеком, который спас меня от смерти на кресте, поскольку ему приглянулся мой брат. В целом он мне тогда нравился, пожалуй. Да, он был богатым ублюдком – богатейшим ублюдком из всех богатых ублюдков, император Рима – и этим все сказано, конечно; от этих типов можно ждать чего угодно, любого поганства, которое только можно вообразить, потому что ничем другим богатые ублюдки не занимаются. Но с другой стороны, он снял меня с креста, которого я полностью заслуживал, поскольку был вором, который попался. Он меня снял оттуда, а то, что я вообще оказался на кресте – моя вина, никак не его. Так что, если подумать, решил я – он нормальный мужик, во всяком случае, по меркам богатых ублюдков.