Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

IV

Командир пролетерского батальона Ду́шан Павлович был еще молодой, стройный и высокий мужчина. Бывший студент университета, он оказался самым образованным человеком в батальоне. Был он молчалив и серьезен, успехи партизан составляли предмет его гордости. Первая седина, которая уже начала пробиваться в коротких черных бакенбардах, и уверенная походка говорили, что этот человек немало пережил на своем коротком веку.

Едва успел батальон остановиться на привал, Павлович со своим комиссаром пошел по ротам. Он хотел посмотреть, как отдыхают бойцы, у всех ли есть крыша над головой и солома для постелей. Встречаясь с командирами рот, Павлович показывал, где расставить часовых, куда послать сторожевое охранение, требовал, чтобы чистили оружие и передали в штаб сведения о наличии боеприпасов. Он все время «забывал» о проклятых фруктах, которые запрещалось трогать бойцам, но зато о них думал комиссар.

– Ду́шан, ты опять забыл напомнить Божичу насчет садов, – сказал комиссар и обернулся к командиру второй роты: – Смотри, герой, головой не шути. У тебя в роте есть босяки, которые любят шарить по чужим садам. Предупреди людей.

И хотя Божич хорошо знал, что комиссар полный хозяин в батальоне, он пропустил его слова мимо ушей, подошел к командиру и взглянул на него каким-то грустным, почти детским взглядом.

– Ты о чем-то хочешь доложить? – догадался Павлович.

Болезненный, усталый, иссохший и желтый, как покойник, Божич опирался на суковатую палку. Он украдкой взглянул на комиссара, словно хотел сказать: ничего я при нем не скажу. Всегда тихий, молчаливый и озабоченный, Божич пунктуально выполнял любой приказ начальства. Как настоящий солдат, он всегда носил застегнутую куртку, был подпоясан широким желтым ремнем с портупеей, всегда подстрижен, выбрит, от него даже пахло дешевым одеколоном. Одевался он, как и большинство бойцов, в трофейное или в то, что изредка подкидывали англичане: сейчас на нем были тяжелые горные ботинки на шипах, широкие английские брюки с глубокими карманами и голубоватая итальянская куртка. Но даже и эти пестрые обноски хорошо сидели на нем.

У него были кривые ноги, поэтому рядового Божича все дразнили: «На бочке верхом ездил». Но когда он стал командиром, об этой шутке позабыли. Среднего роста, с острыми плечами и длинной тонкой шеей, на которой качалась квадратная голова, он был не бог знает как красив.

Терпением он запасся с рождения, поэтому теперь молча выслушал политическую проповедь комиссара о необходимости сохранять хозяйство крестьян, о неприкосновенности садов и огородов, о партизанской чести, которую надо беречь как зеницу ока, за чем, разумеется, должны следить в первую очередь коммунисты.

– Я все это понимаю, товарищ комиссар, но, как бы это сказать, все это не совсем так, как вы понимаете… – начал Божич, но комиссар прервал его:

– Мне кажется, что ты ничего не понял.

– Я понимаю, что мои бойцы со вчерашнего утра маковой росинки во рту не имели, – огрызнулся Божич. – Я и не удивляюсь, что у меня Чу́рич упал по дороге. Ослабел человек от голода… Что это вы на меня так смотрите? Я никого не убил.

– Да, да, я знаю, – поддержал его Павлович, – труднее нам, кажется, никогда не приходилось.

– Еще бы, – ухватился Иво Божич за эти слова, – мы еще сами создаем трудности. Здесь от одного запаха фруктов с ума сойти можно.

– Оставь ты эти фрукты в покое. Ты что, не читал директиву? – недовольно перебил его комиссар.

– Извините, я эти бумажки знаю, – зло бросил Божич, – знаю, что нельзя нарушать указания, но их можно обойти, ведь обошли же мы на прошлой неделе командирскую верховую лошадь, обошли и съели, а потом сказали, что она пала.

Комиссар ответил не сразу. Да он и не знал, что ответить, сам видел, какое положение. Все были голодны, а продовольствия ни крошки. Запасы, какие были, отдали в санчасть для больных и раненых, а надежда раздобыть что-нибудь по дороге пропала, когда они увидели опустошенные села. Там, где они проходили за последние дни, все было разрушено, сожжено, а люди и скот прятались где-то далеко на летних пастбищах. Пока переходили Романию, нигде не встретили ни одного человека. И здесь, в Шиша́рке, ни души. Правда, ветки деревьев сгибаются от фруктов, но, проклятая директива, никто не смеет ее нарушить.

– Интендант уехал в бригаду, – после короткого молчания объяснил комиссар. – Подождем, не сегодня – завтра он должен привезти продукты. Да и боеприпасов у нас кот наплакал, мы будем здесь дожидаться обоза. Растолкуйте товарищам, бойцы у нас сознательные, еще немного потерпят. Вот перейдем в Сербию, там уж наверняка будет легче.

– Не подохни, ослик, до зеленой травки, – вздохнул Иво.

– Ну, а ты что предлагаешь?

– Мои предложения запрещены директивой.

Комиссар обиженно нахохлился. Губы у него иронически сжались, лицо стало таким, словно он съел дюжину горьких перцев.

– Посмотрите, как все в жизни меняется, – нервно заметил командир батальона. – Стойло русским подойти к нашим границам, как западные союзники сразу же забыли о нашем существовании. Раньше хоть изредка сбрасывали нам продовольствие и оружие, кое-когда поддерживали нас с воздуха, а теперь…

– Ворон ворону глаз не выклюет… А на нас все шишки валятся, – вздохнул Божич, грызя стебелек.

– Эх, а я и не думал, что вы так наивны, – улыбнулся комиссар в короткие пшеничные усы. – Раньше на Западе рассчитывали на Адриатику. Жили и во сне видели, как по нашему морю плывут их яхты и корабли… Всё на свете политика, даже хлебушек, что мы жуем, политикой пахнет, и наш голод…

– Может, скажешь, что это тоже политика, – уколол его Божич. – Я не верю, это дурные головы придумали.

– Помолчал бы лучше, разве директивы дураки пишут?

– Не люблю я, когда сядут на директиву верхом, как на старую клячу, а слезть вовремя не могут. – Божич сердито повернулся спиной к командиру и комиссару и, опустив голову, отправился в хижину, где расположилась его канцелярия. Ему было тяжело и досадно. Захотелось вдруг пойти к бойцам и поднять их в атаку на сады, а там будь что будет.

Пока он не скрылся из виду, командир и комиссар стояли на месте и молча глядели ему вслед. Потом хмуро уставились в землю. И никто не знает, сколько бы длилось это тягостное молчание, если бы не заговорил Павлович. Командир чувствовал свою ответственность перед бойцами, его мучила совесть. Даже встречаться с ними ему не хотелось, было больно смотреть на их изголодавшиеся лица и устало опущенные глаза.

– А я, по совести сказать, считаю, что Божич прав, – не глядя на комиссара, пробормотал Павлович. – Я знаю, конечно, что есть директивы, знаю, что запрещено, а что разрешается, что можно и чего нельзя, но… – он судорожно сжал кулаки, – тут ни одной собаки нет. И запомни мои слова, если интендант ничего не привезет из бригады, я не вижу другого выхода…

– Оставь, Душан, не будь ребенком, ты забыл, как расстреляли командира второго батальона? За два мешка картошки, которую он разрешил накопать для раненых. Нарушение директивы.

– Сейчас все нарушено, можно и директиву нарушить.

– Я вижу, тебе хочется вылететь из партии.

– Ты мне не угрожай, – огрызнулся командир. – Я не робкого десятка. Пугай женщин в деревнях, а не меня.

– А я и не знал, что ты такой остроумный!

Комиссар замолчал, разглядывая гору, с которой утром спустился батальон.

– Эх, черт побери, неужто до того дело дошло, что мы ругаться начали?

– Если я чувствую, что прав, я с отцом родным готов подраться, – резко ответил командир, снял шайкачу, скомкал ее и спустился с холма.

Ему хотелось остаться одному со своими мыслями, немного остыть, он чувствовал, что сейчас, назло комиссару, способен дать такой приказ, который будет противоречить директиве, а потом его, Павловича, поставят к стенке и расстреляют как преступника.

«Ну, ладно, мы запрещаем, так это наш долг, а куда смотрят эти наши дураки?.. Слишком уж честны наши парни, и кто их так воспитал? Подыхают с голодухи, а не крадут… Взяли бы потихоньку, чтоб никто не видел, да съели. Воспитали мы их на свою голову… А скажи это комиссару, от восторга задерет хвост, как кот…»

Через несколько минут командир спустился к быстрой горной речке. Сквозь воду виднелось неровное дно, покрытое зелеными камнями, по ним мчались торопливые струи. За крутым поворотом, где освещенная солнцем прозрачная река текла спокойно, словно по равнине и отражала крутые берега с купами деревьев, Павлович увидел несколько бойцов из хозвзвода, а на берегу валялись сливовые косточки и огрызки яблок.

– Котлы моете? – спросил он старшего повара. Этот кривой обозник раньше был храбрым бойцом. – Обед варить собрались?

– Какой там к дьяволу обед, мы забыли, как он пахнет, – ответил повар, засучивая рукава.

– Ва́са собирается компот варить, – объяснил кто-то из обозных. – Здесь слив много, да и яблоки есть.

– Вам, верно, понравились яблоки? – засыпая мелкой галькой брошенные солдатами огрызки яблок, спросил Павлович.

– Нет, не понравились.

– А почему?

– Червивые.

– Да откуда нам знать, какие они, товарищ командир, – нашелся повар Ва́са и бросил озорной взгляд на недогадливого бойца, словно говоря ему: «Эх, ты, дубина неотесанная, дурень, разболтался с командиром», – мы ведь их и не пробовали.

– Вот и хорошо, что не знаете. А то стоит вам попробовать, так после нас на деревьях и яблочка не останется.

«Грех, когда человек деньги украдет или убьет кого, но, если голодный возьмет поесть, так это просто доброе дело», – думая так, командир вышел на полянку, залитую солнцем, сбросил куртку и повалился на зеленую траву. Хотелось уснуть, но сон не шел. Из головы не выходила забота.

«Нет, сейчас не время отдыхать. Потом, потом…» Он вскочил с земли и через несколько минут уже скакал в сопровождении связного в штаб бригады.

V

– Хороша наша жизнь, ничего не скажешь, спи сколько угодно, а не хочется спать, можно в коло пойти поразмяться. Смотри, как веселятся наши в козарачком, – так говорил один из бойцов Космайца, подпирая костлявой спиной деревянный забор и глядя вдаль, где белели гори, освещенные солнцем. – И откуда только у них сила берется? Удивительный наш народ, право слово, удивительный! Какая-то чертова сила в нем. Постойте-ка, вы ничего не чувствуете? Будто хлебцем горячим запахло, – он глубоко втянул в себя воздух. – Эх, показалось, нет ничего… Съел бы сейчас кусок хлеба с солониной! Вот кончится война, я пойду работать в пекарню, честное слово! Это куда благороднее, чем людей убивать. Всегда тебе будет горячий пшеничный хлебушек, белый как вата, а уж пахнет-то… Ох, душу бы отдал!

– Да замолчи ты, несчастный, от твоего хлеба у меня живот разболелся, – Милович едва шевелит пересохшими губами, пытаясь смочить сухой рот, и, с трудом проглотив густую слюну, встает. – Пойдем лучше, повеселимся. Ишь как заливается гармошка, так прямо сердце и замирает.

Гармошки слышались в нескольких местах, кое-где, будто на крестьянской свадьбе, раздавались веселые выкрики. Мелодия звенела в тишине летнего дня, парила в воздухе и терялась вдали. Даже мертвым не спалось при звуках козарачкого коло. Их вынесли на голую вершину горы над селом, словно хотели показать, как веселятся живые. Рядом со старой заброшенной церквушкой с покосившимся крестом, облупленными стенами и выбитыми окнами дремал печальный деревенский погост. На самом краю его, на границе с селом, бойцы-санитары копали могилы для умерших. Хоронили тихо, без слез, на кладбище не провожали, не было ни ружейных залпов, ни воинских почестей. Покойников опускали в могилу без гробов, их просто завертывали в пестрые плащ-палатки, в каждой могиле хоронили двоих-троих. И многие из бойцов, что веселились сейчас в селе, не знали, что через несколько дней их тоже принесут на этот печальный холм и они будут мертвыми глазами глядеть на домишки, припавшие к земле, на высокие каменные стены, на узкие кривые улочки, по которым сейчас снуют бойцы, шагают патрули и уходят на задание разведчики.

На кладбище хоронили покойников, а по дворам в укромных уголках сидели бойцы и пели любимые песни, пронесенные сквозь страшные бои, песни, рожденные на марше, на привале у костра, песни, крещенные пулей и гранатой.

Рядом с юношами плясали девушки одна другой краше, одна другой моложе. Во второй роте их было четыре, самая младшая – босни́йка Здра́вкица. Сейчас она сидела в сторонке, крутила на пальцах длинные черные локоны и не сводила глаз с политрука Стевы, ожидая, когда он затянет: «Потому что жалко этих дней прекрасных, этих дней прекрасных, сладких поцелуев». Здравка первая принесла в роту эту песню, которую так любят петь парни. А потом песня полюбилась всем бойцам, и они часто пели ее тихо, на восточный лад, немного в нос. Девушка смотрела на политрука своими огромными, страстными, блестящими, как маслины, глазами, но Стева притворялся дурачком, делал вид, что ничего не замечает: ни белого девичьего лица, ни длинных черных кос, которые она нервно расплетает и заплетает. Стева развел часовых по постам (это важное дело он не доверял никому) и валялся на постели, сделанной из зеленых веток.

– Как эта зелень напомнила мне детство, – сказал Стева и глубоко вздохнул. – Отец всегда брал меня с собой в лес. Стоило мне остаться дома, я то с ребятишками подерусь, то с мачехой поссорюсь… Один раз я ей юбку подпалил… Хорошее было время, но каким далеким теперь оно мне кажется.

– Да, – согласился Космаец, растянувшийся рядом, и спросил: – Ты не слышал, как чувствует себя интендант?

– Жив еще, коли не подох.

– На войне интендантам лучше всего живется.

– В такой ситуации всякий осел может быть интендантом.

– Так же как и политруком, – пошутил Космаец.

Стева сначала взъерошился, потом побагровел, а взгляд у него стал тяжелым и серым, как туча.

– Вот только я не знаю, что бы ты, умник, делал, не будь на свете этого осла? – выдавил он. – Как жить бы стал?

– Уж во всяком случае не хуже, чем сейчас… И не голодал бы. И не будь ты ослом, то уж наверняка, нашел бы выход, – хладнокровно ответил взводный, продолжая глядеть на пушистое облачко, повисшее над горной вершиной, хотя отлично видел, что политрук обижен.

– Ах, так, значит, говоришь, не голодал бы, – политрук повесил планшетку через плечо, закинул на спину автомат, засунул руки в карманы, чтобы подтянуть брюки. – Нет, погоди, я тебе докажу, что я совсем не такой, как ты думаешь, уж сегодня мы попробуем жареного.

В детстве Стева почти никогда не выходил из дому через дверь. Он предпочитал выскочить в окно и показать мачехе язык. Теперь он тоже не искал калитку. Возьмет и пролезет между двумя кольями плетня или двумя жердинами, а чаще всего просто перепрыгнет ограду. Поэтому, наверное, брюки у него всегда имели такой вид, словно их собаки рвали. Вот и сейчас, он перепрыгнул через изгородь и задумался. Кто знает, удастся ли ему найти что-нибудь в этом мертвом селе. Его гнало злое упрямство, которое словно так и рождается вместе с сербами. «Я должен что-нибудь найти, если даже придется расстаться с этим черепком на плечах», – думал Стева, заглядывая во все уголки.

Но прошло больше часа, а ничего раздобыть так и не удалось. В лесочке он напрасно истратил несколько патронов, стреляя по фазанам, но это было все равно, что палить из пушки по солнцу. Он взбирался с холмика на холмик, перескакивал плетни, обходил сады, где дымили трубками часовые, нигде ничего… Был хороший, теплый, ясный августовский день, но из-за непривычной тишины он казался даже немного сонным. Устав от бесплодных поисков, с уныло поникшей головой, Стева случайно оказался на берегу реки, которая беззаботно петляла по лесу, закованная в каменистые берега.

«Эх я дурак набитый, – хлопнул он себя по макушке, – а где же партизанская смекалка?»

Он долго не шевелился, неподвижными глазами следил, как в воде сонно ходили жирные и ленивые рыбы, похожие на соленые огурцы в бочке. В детстве он вместе с чобанами часто ловил рыбу на Орляве и варил уху. Ее далекий густой запах защекотал ему ноздри, он даже облизнулся. Долго еще Стева смотрел на «живую уху», которая булькала в воде, и все не мог придумать, чем бы поймать рыбу. Эх, вот бы сейчас сеть, ну, на худой конец, удочку. На память опять пришло трудное детство, беспощадный отцовский ремень, подзатыльники, драные вихры. Больше всего на свете он ненавидел отцовский ремень и, уходя в партизаны, изрезал его на куски. Позднее он узнал, что фашисты схватили отца и шестерых братьев, спалили дом. Матери он не помнил, она умерла, родив ему девятого брата. Отец снова женился, привел в дом сербку католичку, она рожала каждый год по ребенку, а то и по двое. Наверное, поэтому Стева так и не знал точно, сколько у него братьев и сестер, иногда говорил, что семнадцать, иногда девятнадцать. Он считал себя самым счастливым из всех, а счастливому рыба сама идет в руки.

– Товарищ политрук, что это ты тут колдуешь? Как идут дела? – Стева оглянулся и увидел на берегу Владу Штефека с перекинутой через плечо мокрой рубахой.

– Ты, знаешь, вовремя пришел, – ответил политрук и утер со лба крупные капли пота. – Снимай штаны, сам увидишь, как пойдут дела.

– Мокрые штаны у рыбака, да на ужин рыбки нет пока, – пошутил пулеметчик. – Я предпочитаю сухие штаны.

– Не просись потом в долю… Смотри, сколько я наловил. Думаю, на ужин хватит.

– Брось, Стева, пустое это дело…

– А ну не болтай, не пугай мне рыбу… Вот, смотри, как бьется… мать ее за ногу. Неплохой ужин выйдет.

– После дождичка в четверг, – усмехнулся Влада.

– Меньше языком мели, пойди лучше позови товарищей.

– Я уж лучше помоюсь. От меня так потом и разит.

– Я тебе приказываю, слышишь? Понятно?

– Ну, раз приказ, приходится выполнять. – Тихонько посвистывая, Штефек отправился в село, совсем потеряв надежду на ужин. Сейчас он даже не так сильно чувствовал голод. Желудок от долгого поста сделался как хорошая подметка, только вот зубы просили работы, челюсти все время механически жевали.

Штефек нашел товарищей там же, где оставил их полчаса назад. Одни лежали с закрытыми глазами, другие чистили оружие и переговаривались вполголоса.

– Звонара, беги скорей на реку, тебя политрук зовет… Мрконич, и тебя тоже. Он ловит рыбу на ужин.

– Не умею я ловить рыбу. Никогда этим не занимался, – ответил Мрконич, но встал одним из первых.

– И людей ты тоже никогда раньше не убивал, а на войне пришлось, вот и рыбу ловить научишься. – Штефек позвал еще нескольких бойцов, остальные поднялись сами.

– Влада, а нас политрук не приглашает уху мешать? – спросила всегда веселая Катица. – Не забудьте, я исконная рыбачка. До войны только этим и занималась. Девочки, – она повернулась к санитаркам, – пошли на рыбалку.

Девушки пришли к реке, когда вдоль берега уже задорно потрескивали костры. Воздух был полон шума и запаха рыбы. Бойцы с веселыми лицами сновали туда-сюда, одни мастерили сошки для костра, другие готовили воду, третьи чистили рыбу, а Милович и Звонара устроились у костра и нанизывали выпотрошенную рыбу на шомполы от карабинов. Скоро потянуло густым, сладким запахом, так пахнет в деревнях в дни храмовых праздников и на сла́ву[16]16
  Сла́ва – праздник святого – покровителя дома.


[Закрыть], когда счастливые люди жарят поросят и барашков.

Запах жареной рыбы был таким приятным и сытным, что у Мрконича перехватило дыхание, а в желудок словно черти забрались и стали щекотать кишки и рвать их на части. Он лежал на полянке в каком-то непонятном полусне, а над ним шуршали листья, рядом шумела река, голова кружилась, и ему казалось, будто что-то страшное громыхает рядом; он испуганно дернулся и очнулся. Открытыми глазами он смотрел в небо, голубое, как море, и глубокое, как жизнь. В голову упорно лезли мысли, от которых никак не удавалось спрятаться. «Боже милостивый, видишь ли ты мои мучения, смилуйся надо мной. Если я в долгу перед тобой – расплачусь, если виноват – так ведь все виноваты… Прости меня, сохрани мне жизнь. Видишь, я подыхаю с голоду, как бешеная собака… И за что, боже, ты загнал меня сюда? Спасешь ты меня или мне не сносить головы?.. Нет, больше я не могу терпеть, не могу. Только бы попасть в Сербию, где меня никто не знает, мать моя милая, а там уж я смажу салом пятки. Ни я для вас, ни вы для меня…»

Глубоко задумавшись, он не заметил, как к нему подошел Звонара с чуть подгоревшей рыбой на шомполе.

– Ох, такие страшные мучения мне даже и во сне не снились, – вздохнул Мрконич, мутными глазами глядя на Звонару. – Спасибо тебе, брат, если бы ты не вспомнил, никто бы обо мне не подумал, – он протянул дрожащую руку и схватил еще горячий шомпол.

Звонара ничего не ответил. Крупный, широкоплечий, как все черногорцы, он с облегчением сбросил тяжелые ботинки и растянулся на мягкой траве. От реки долетал веселый гомон, на западе уже опускалось солнце. Быстро вытягивались тени деревьев, хмурились горы, в ущелья сползал колеблющийся вечерний туман.

Как славно, как красиво, когда солнце, будто сияющий медный котел, катится сквозь редкие перистые облака, а его лучи сверкают, словно острия кинжалов, и все пылают, пылают, хотя солнце уже скрылось за горизонтом.