Текст книги "Космаец"

Автор книги: Тихомир Ачимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

III

Ветер свистел в разбитых окнах так недовольно, будто бы пролетал через ад. Полночь давно миновала, но никто в роте не спал. Бой, который начался еще в сумерки, заметно слабел, и с обеих сторон теперь слышались редкие выстрелы.

И партизанам и немцам это затишье было на руку: первые отдыхали и собирали силы, чтобы на заре подняться в атаку, а вторые давали своим истощенным частям возможность отойти. Только тяжелый пулемет, поставленный на разъезде у станции, не переставал лаять, он выплевывал свинец, тяжело и глубоко вздыхая. Из пламегасителя веерами вырывался огонь, снопы трассирующих пуль разлетались в разные стороны, разбивали стекла, стучали по крышам, подожгли сеновал недалеко от железнодорожной станции. Пламя пожара тянулось к небу и, как гигантская свеча, освещало ближайшие домишки; даже в пустом зале ожидания было так светло, что на стенах были видны дыры от пуль и белые куски штукатурки на полу, которые хрустели под ногами бойцов, как сухой валежник в лесу. На массивной дубовой скамье под разбитым окном лежал Космаец с сумкой под головой, он походил на крестьянина, который мирно дремлет, потеряв надежду дождаться своего поезда.

– Вот черт, бьет, как сумасшедший, – прислушиваясь к непрестанному тявканью пулемета на площади перед станцией, задумчиво сказал Стева. – Удивляюсь, как у него ствол не лопнет. Раскалился небось.

– А он меняет стволы. С тех пор как бой начался, вот уже три сменил, – ответил Космаец. – Через пять минут опять будет ствол менять.

– Откуда ты знаешь, сколько раз он сменил ствол? – удивился комиссар.

– А я слежу за ним. Каждые сорок минут меняет. На это он тратит две с половиной минуты. А нам достаточно, чтобы он на минуту замолчал, и мы перемахнем это пространство перед станцией.

– Они, собаки, хитрые. Могут нас обмануть. Риск большой, если вся рота сразу выйдет на простреливаемое пространство…

– Я тоже так думаю, поэтому решил послать Дачича и Швабича, чтобы они его сняли. Мы сделаем это за полчаса до атаки, а начнем атаку в пять часов.

Длинная пулеметная очередь рассыпалась по залу, с потолка и со стен посыпалась штукатурка. В окнах задребезжали остатки стекол. С другого конца станции ответил партизанский пулемет. Где-то близко взорвалась бомба, закашлялись, но быстро успокоились винтовки.

– Ну что за подлый народ, – с трудом поднимая сонную голову и выглядывая в окно, пробормотал комиссар. – Глаз не дадут сомкнуть.

– Пошли связного, пусть сообщит, что комиссару хочется спать, – фыркнул Космаец. – Они немного помолчат.

– Удивляюсь, как это люди могут спать под такую стрельбу, – сказал комиссар. – Я сейчас прошел по роте, по взводам организовали отдых, пятьдесят процентов спят, а я не могу.

– Да ведь это мужики, они могут и в церкви спать, такая уж у них философия – спи, когда можно.

– Я тоже был когда-то крестьянином, но…

– У тебя нервы испорчены, ты ни крестьянин, ни городской.

– Не в этом дело. Мне кажется, что эти деревенские ребята сегодня хватили немножко ракии в той деревне, где мы отдыхали, вот им сейчас и спится.

– Ей-богу, я бы тоже не прочь выпить. – Космаец повернул голову к комиссару и спросил: – У тебя не найдется несколько глоточков?

– Нет, брат, даже если бы тебе раны промыть надо было, ничего нет.

– Ну, не скаредничай, сейчас ракии всюду сколько угодно. Дай-ка мне фляжку…

– Какую тебе фляжку? Ты разве не видел, что я ее больше не ношу?

– С каких же это пор, приятель?

– Вот уже целую неделю.

Космаец улыбнулся:

– Это с тех пор, как ты стал комиссаром?

– С того самого дня. Ты сам говорил, что я показываю плохой пример молодым бойцам.

– Пока ты был маленьким руководителем, ты здорово выпивал, а стал птицей поважнее, перестал себя баловать. Ей-богу, я этого и не подозревал, но я думаю, что если так и дальше будет, ты далеко пойдешь, может, еще министром сделаешься.

– Министр, наверное, может хорошо выспаться. – Стева вытянулся на лавке и сладко зевнул.

Космаец занялся трофейной немецкой зажигалкой, которая никак не хотела давать огня. Стева лежал с закрытыми глазами, старался ни о чем не думать и считал шепотом, чтобы поскорее уснуть. Ветер гулял на чердаке, хлопал открытой дверью, завывал по углам и стучал ветками по крышам. Он пел колыбельную. Песня ветра успокоила комиссара, и он стал погружаться в чуткий сон.

«Опять меняет ствол, – подумал Космаец, когда затих пулемет на площади, и поглядел на часы со светящимися стрелками. – Нарушил свое расписание, теперь он меняет через сорок три минуты… И почему это нигде больше не стреляют, а только у станции?» – подумал он и увидел, как через окно со стороны перрона в зал влез какой-то человек.

– Тебе чего здесь надо? – строго спросил Космаец пришедшего и поднял автомат.

– Это я, товарищ потпоручник, – отозвался тот и, шагая прямо через лавки, направился к командиру.

– Шустер?.. Что ты там болтаешь, какой я тебе потпоручник?

– Да, товарищ командир, сейчас только звонили из бригады и командир батальона приказал мне передать вам его поздравления.

– Да иди ты к черту, нашел время шутки шутить…

– Честное слово. Вот вам, это комбат отрезал с рукава у одного штабного и вам передал нашивки. – Связной протянул Космайцу два треугольника из сукна; на них было позолоченное шитье и латунные звезды. – Он приказал, чтобы вы сейчас же пришили на куртку.

– Ей-богу, раз так, сейчас же и пришью, не солить же мне их, – Космаец с улыбкой взял нашивки и приложил их к рукавам. – Эх, потпоручник… Неплохо… Говоришь, у штабного с рукавов отпорол? А ты не врешь, Шустер?

– Ей-богу, не вру, пусть мне ворон глаза выклюет.

– Знаю я вас, мужиков. – Космаец погрозил ему пальцем и примирительно продолжал: – Видишь, как здорово. Академий я не кончал, а потпоручника получил.

– Да ведь вы воевали.

– Все мы воюем, а чин получил один я.

– Вы заслужили.

– Ну, чем уж это так я заслужил… Ты, парень, тоже можешь заслужить. Будь хорошим человеком, честно воюй. Если почувствуешь, что тебе очень трудно, запой песню. Если ты устал и автомат вываливается из рук, разбуди свою злость и возьми пулемет… А комиссару не дали чин?

– Командир только для вас передал.

– У тебя нет иголки и нитки, чтобы пришить? Разбуди санитарку Здравкицу, у нее всегда есть.

Космаец еще раз взглянул на звезды, улыбнулся и окликнул Стеву. – Вставай, вставай, чудо увидишь.

– Чего тебе?

– Я звание получил… честное слово, командир и звезды мне прислал. Посмотри, золотые, как на небе.

– Ух ты, здорово, так ты и до генерала дойдешь, – Стева, еще не проснувшись хорошенько, стал обнимать и целовать командира. – Давай пришивай скорей, пройдешь по роте, пусть бойцы видят, какой у них командир.

– Видишь, Стева, вот теперь хорошо бы иметь фляжку ракии. По такому поводу можно устроить пир под самым носом у немцев.

– Эх, жалко, что я раньше времени сделался трезвенником, – Стева почесал за ухом.

Связной Шустер хитро взглянул на командира.

– Товарищ потпоручник, мы находимся в той части Сербии, где в каждом погребе бочек по десять ракии… Разрешите проявить находчивость?

Не прошло и получаса, как связной вернулся с полной сумкой провианта и четвертью ракии.

– Счастливому и черти чулки вяжут, – еще издалека закричал он. – У нас будет буржуйский ужин.

Он притащил несколько ломтей сала, копченое мясо, два больших куска жареного поросенка на вертеле, большой слоеный пирог, кулек печенья, кастрюлю тушеной капусты со свининой и белую миску с голубцами.

– Попался мне дом, где люди празднуют славу, – встретив удивленные взгляды партизан, объяснил связной. – Они мне стали жаловаться, что из-за всех этих беспорядков гости не пришли, а я им объяснил, что гостей лучше, чем мы, им не найти, а еще я им сказал, что нашему командиру присвоили звание…

– Не знаю, что ты там им наговорил, но вижу, что постарался, – заметил комиссар.

– Для своего командира старался.

– Молодец парень, не растерялся. А теперь зови сюда взводных и политруков, – приказал Космаец. – Пусть запомнят этот день. Я не скряга, все, что есть, давай на стол. Здравкица, устрой все это хорошенько, вы, женщины, умеете. Разбуди-ка этих бездельников, что здесь спят, пусть поищут столы, будем пировать, как буржуи.

В какой-то канцелярии рядом с валом ожидания нашлось несколько столов с ящиками, набитыми толстыми книгами и бумагой. Бойцы быстро освободили их и вытащили в зал. Вместо рюмок Здравкица раздобыла крышки от фляжек. Шустер принес свою гармошку и сунул ее в руки музыканта, который раньше играл в валевских кафанах. Тот долго пробовал клавиши, откашливался, массировал горло и поглядывал на бутыль.

– Не могу, горло надо промочить, – сказал гармонист.

– За чем же дело стало? Промочи на здоровье. – Шустер, который хозяйничал за столом, протянул ему крышку от фляжки, наполненную водкой.

Гармонист завел глаза под потолок, отчаянно махнул головой, сдвинул шайкачу на затылок и веером развернул волнистые меха. Длинные тонкие пальцы забегали по клавишам.

– Давай, давай, побратим, пусть буржуазия слышит, как умеют веселиться партизаны, – закричало несколько голосов.

Когда громко запела гармошка, на площади еще лихорадочнее защелкал немецкий пулемет, и ему сразу же ответили пулеметными очередями партизаны.

– Лай, сука, чтоб тебя лихорадка задавила, – крикнул Космаец и затянул любимую партизанскую:

 
Разболелась партизанка Мара,
Просит Мара мать свою родную:
Разбуди меня на зорьке, мама,
И придвинь постель мою к окошку,
Я проснусь до зорьки, на рассвете,
Чтоб мне видеть отряд партизанский,
Впереди отряда своего милого,
Пролетерской роты знаменосца.
 

– Товарищи, – крикнул комиссар, когда оборвалась песня, и взобрался на стол, чтобы все лучше видели и слышали его, – слышите, как лает на площади эта собака? Она голодна, и мы должны накормить ее. Только вместо хлеба мы накормим ее свинцом… Вы знаете, больше всего надежды на нашу роту, поэтому нам и дали автоматическое оружие. И мы перед целым миром должны показать наше геройство. И еще я вас спрошу, товарищи, почему наш командир получил звание потпоручника? Он это давно заслужил. Чины партизанам зря не дают. Поэтому я вас, товарищи, призываю, показать всю свою силу, пусть, когда мы уйдем, в этом городе рассказывают о наших подвигах, о нашем героизме.

– Не подкачаем, товарищ комиссар, – закричали партизаны.

– А раз так, давайте выпьем еще по одной – и на свои места. В пять часов атака! – закончил комиссар.

Несколько рук протянулись к комиссару, они хотели помочь ему спуститься, но он повернулся к ним спиной и сам спрыгнул со стола.

– В пять атака? – шепотом спросила Катица Космайца, когда почти все разошлись, и незаметно потянула его за руку. – Теперь я могу тебя поздравить. Хочешь я тебя поцелую? Мой потпоручник!..

Космаец смотрел на знакомый профиль, на густые волосы, которые сделались длиннее за месяц, что прошел со дня, когда они двинулись из Боснии, и сердце его заплеснула горячая волна любви.

– Я пойду в атаку с вашим взводом, – проводив ее, сказал Космаец, – а сейчас мне пора, надо послать гранатометчиков на дзот. Если мы не уничтожим этот пулемет, он нам бед наделает.

К рассвету на небе замерцали первые звезды. Ветер разогнал облака и стих, после него осталась свежая осенняя прохлада, и еще явственнее слышался треск винтовок. Пулеметы, которые всю ночь стреляли вдоль линии, сейчас слышались реже.

Джока и Иоца, которых послали как гранатометчиков, осторожно пробирались вдоль низкой каменной ограды, часто останавливались, утирая пот со лба.

– Джока, я больше не могу, – заныл Иоца, когда до дзота осталось меньше ста метров.

– Должен. – Дачич побагровел от злости. – Вспомни, как ты уничтожал партизанские пулеметные гнезда…

– Врешь ты, не делал я этого…

– Не важно, что ты делал, важно, что я все знаю… Вот тебе две гранаты, ползи вперед, – приказал Джока.

– Я?

– Ты, а я буду тебя прикрывать.

– Без тебя не пойду.

Дачич сорвал автомат и направил на Швабича.

– Вперед, если тебе дорога твоя дурацкая башка.

Иоца икнул и плотно прижался к земле, словно хотел врасти в нее, потом протянул вперед руки и на животе пополз к дзоту. Он полз, прикрытый каменной стеной ограды, перебирался через колючую проволоку, иногда останавливался и даже не смел обернуться, чувствуя за своей спиной дуло автомата.

Из дзота, не переставая, строчил пулемет. Иоце казалось, что из земли вылетают красные кровавые струи и поливают площадь, спеша напоить смертью дома вокруг. Иногда огонь менял направление, и раскаленные струи хлестали над его головой. Швабич не привык к таким операциям, но привык беречь свою жизнь, поэтому он, используя паузы, подползал все ближе и ближе к чудищу, которое раскорячилось на широком перекрестке над самой привокзальной площадью. Наконец он очутился в заброшенном окопе, который вел к дзоту, и, забыв о своем страхе, бросился вперед. Он даже не заметил, как подобрался к бетонному гнезду и очнулся, только увидев черный зев бойницы. Едкий смрад пороха перехватил ему горло. Он машинально выхватил гранату и швырнул ее в дзот. Сильный взрыв отбросил его назад. И как раз в тот момент, когда замолчал немецкий пулемет, откуда-то со стороны станции раздались крики партизан, они отдались нестройным эхом и полетели по цепи вдоль дороги, смешавшись с треском выстрелов.

Иоца очнулся, выскочил из окопа и побежал к Дачичу, который стоял за толстым стволом акации.

– Джока, ты видел, как надо воевать? – еще издали закричал Иоца. – Я не трус, не трус!

– Слушай, – Дачич схватил его за плечо, – ты должен сказать командиру, что это я уничтожил дзот. Ты понял?

Швабич с удивлением взглянул на него.

– Это я уничтожил, я… Теперь иди и говори, что я был в четниках, никто тебе не поверит. Мне теперь будут верить, погоди только…

Иоца не договорил последнее слово, он не заметил, как Дачич нажал на спуск и только почувствовал, как невидимое жало вонзилось под левый сосок и что-то теплое потекло по груди. Он сник, автомат выскользнул у него из рук и упал в грязь, ноги подкосились, голова склонилась на грудь, и он рухнул на землю.

Когда подошла санитарка, чтобы перевязать Швабича, она увидела его тело, искусанное пулями. Дачич сидел рядом с мертвым, сжимал виски ладонями и плакал сухо и скупо, как плачут крестьянки над умершей свекровью.

IV

Городок, где было тысяч двадцать жителей, проснулся опустелый. Протрещали, словно на прощание, последние пулеметные очереди, только кое-где перед государственными учреждениями горели костры, пожирая архивы. Ветер срывал желтые листья и вместе с клочками бумаги неслышно гнал по узким грязным улицам. Из предрассветного тумана все яснее выступали некрасивые, грязные, мощенные булыжником улицы с уродливыми ободранными домишками, которые лепились один к другому, как бусины в ожерелье. Из-за опущенных занавесок и горшков с цветами из окошек осторожно смотрели заспанные и боязливые лица. На площади перед трехэтажным зданием срезского управления дремало несколько лошадей с торбами, они были запряжены в телеги, нагруженные разнообразным имуществом. У покинутых домов вынюхивали добычу бездомные тощие псы; ветер хлопал-открытыми дверями. Этот городишко, который казался символом «старого времени» и где не было других достопримечательностей, кроме пяти кафан и чесмы, весь был окутан колючей проволокой, опоясан рвами, наполненными водой, а на его перекрестках торчали из земли дзоты с холодными черными бойницами.

В центре стояла гордость горожан – кафана «Хайдук», в ней всегда были выбиты окна, поломаны стулья, а хозяин вечно ходил с разбитой головой. За кафаной был рынок, с двух сторон теснились лавки с поломанными ступеньками и спущенными ставнями. Перед «Хайдуком», ближе к чесме, которая поила весь город, стояла закопченная кузница, рядом с ней пекарня, а на углу, у самого вокзала, как невеста, красовалась парикмахерская. На другом конце города, на берегу реки, как передовое охранение виднелось несколько новых кирпичных зданий, покрытых красной черепицей и огороженных густыми рядами колючей проволоки и дзотов. Это были авиационные казармы, построенные, как и аэродром, во время войны. В густом сливовом саду виднелись землянки, в которых расположились солдаты Недича, охранявшие аэродром и немцев от нападений партизан. Когда начались бои за город, они не сделали ни одного выстрела.

Ветер развевал белый флаг, поднятый на высоком шесте у распахнутой калитки, закрывавшей раньше проход в колючей проволоке. На земле лежал голландский карабин, рядом с ним валялись полотняные обоймы и пояс со штыком.

– Будьте осторожны, нет ли тут ловушки, – вырвавшись к калитке, предупредил товарищей Звонара и стоя дал короткую очередь поверх деревьев.

Из землянки, расположенной ближе к дороге, вышел недичевец без ремня, в расстегнутой куртке, словно хотел показать – вот, отдаю вам свою раскрытую душу. В окошечки, расположенные на уровне земли, выглядывали испуганные лица.

– Руки вверх! – приказал Звонара и направил пулемет на недичевца.

– Здесь все свои, – ответил недичевец» и на всякий случай поднял руки вверх. – Мы не стреляли…

– Кто ты такой? – спросил его комиссар, подходя поближе.

– Мы теперь никто.

– Как это никто?

– Раньше мы были солдаты Недича, а сейчас сдаемся и, если вы не примете нас в свои ряды, будем пленными, – ответил недичевец без особого страха. – Вчера к нам прибыли парни из Валева, рассказывали, что вы пленных не расстреливаете, даже к себе берете, и мы решили сдаться. Два офицера у нас сбежали, а троих мы арестовали… двух на́редников[49]49
  На́редник – сержант.


[Закрыть]… тоже. Мы охраняли аэродром и не вступали в бои с партизанами. – Недичевца бросало в жар от напряженного молчания партизан. Он не знал, что делать, говорить дальше или замолчать. – Оружие и боеприпасы сдаем… Я из крестьян, меня, как и всех, заставили, а теперь поступайте, как знаете, а я бы пошел воевать вместе с вами.

Подошли несколько партизан. Они рассматривали недичевца с откровенным любопытством. Подошел и Космаец с третьим взводом, который уже успел обыскать немецкие казармы. И сейчас за взводом поскрипывало несколько тяжелых телег, нагруженных офицерскими чемоданами, солдатскими ранцами и ящиками с имуществом.

– Ну, что вы столпились около этой падали, – подъезжая на коне, крикнул Космаец. – Гоните его отсюда. Он врет, а вы и уши развесили. Спросите его, может, он коммунист?

Партизаны засмеялись.

– Товарищ, я не коммунист…

– Марш отсюда, проходимец, какой я тебе товарищ, – оборвал его Космаец и подошел к Стеве: – Меня требуют в штаб. Рота получила приказ собраться на аэродроме, отдохнем немного, а потом будем готовить посадочную площадку для приема русских самолетов.

– Прилетают русские самолеты?

– Да. Может быть, сегодня, но не позднее, чем завтра.

– Хорошо, только надо еще разоружить этих негодяев, – заторопился комиссар Стева и, едва дождавшись ухода Космайца, направился к землянкам.

Их было больше десятка, они стояли тесно одна к другой. По команде открылись двери, и во двор выбежали, будто псы, сорвавшиеся с цепи, солдаты в зеленых мундирах, без ремней, многие без фуражек. Тот, что первым встретил партизан, стоял перед землянками и указывал, как построиться. Звонара с легким пулеметом на груди, в длинной немецкой шинели шел вдоль строя и пересчитывал пленных, тыкая в грудь каждому пальцем, на котором были видны мозоли от гашетки пулемета.

– Сто двадцать два, – выкрикнул Звонара, дойдя до конца строя.

– Еще есть офицеры и сержанты, которых мы арестовали, они отдельно сидят, – объяснил первый недичевец.

– Товарищ Звонара, возьми свое отделение, отведи их в штаб батальона и сразу же возвращайся, – приказал комиссар. – Мы будем на аэродроме.

– Офицеров и сержантов не забудьте, товарищи, – крикнул недичевец и, выйдя из строя, подбежал к комиссару: – Прошу вас, оставьте меня, я хочу с вами, я хочу бороться за…

– Хватит кричать, тебе лучше со своими, – ответил ему комиссар и повернул коня к аэродрому.

Пленных вывели на улицу и повели к центру города, а рота построилась в колонну по одному, миновала замолкшие немецкие дзоты на берегу реки, перешла мостик, вышла на открытое поле аэродрома, где, как настоящая широкая река, тянулась взлетная дорожка. По грязным улицам из города выходили колонны бойцов и неторопливо направлялись на север. Где-то вдалеке раздавались редкие винтовочные выстрелы, иногда тявкал пулемет.

В Шумадию вместе с партизанами вступила холодная дождливая осень. Леса и сады пожелтели раньше обычного, осиротели деревья, и только на лугах вдоль рек еще зеленела трава, а на нивах чернела вспаханная земля. После нескольких пасмурных дней из-за гор выглянуло солнце. Его мягкие лучи пробились сквозь голубой туман, окутавший долину, засверкали в крупных каплях обильной росы. Ветер запел веселее в еще не опавшей листве кустарников.

– Стой, – приказал комиссар, когда рота вышла на небольшую поляну, устланную опавшими желтыми листьями, – привал, здесь будем ждать командира.

Бойцы рассыпались вдоль реки, сняли оружие, амуницию, сняли шинели и куртки, и сразу же послышался плеск воды. Комиссар стреножил коня и пустил пастись, не снимая с него седла, а сам, стоя на берегу, равнодушно смотрел, как умываются партизаны, слушая их незамысловатые крестьянские шутки. Свежий утренний ветерок опьянил его. Голова кружилась от пряного запаха увядших листьев. Стева глубоко вздохнул и улыбнулся краем губ: сколько дней и ночей он не испытывал такого ощущения спокойствия, чувства мирной, беззаботной жизни. Постоянная спешка то в бою, то на марше, человек даже и не замечает жизни, что течет мимо него, не видит мягкой красоты голубого неба, раскинувшегося бескрайним шатром.

– Стева, ты что, сердечный, задумался? – вывел его из раздумья голос Здравки.

Девушка стояла перед ним умытая, аккуратно причесанная, с еще мокрыми кончиками волос. Только сейчас он заметил, что на ней новые широкие брюки английского сукна и черные начищенные ботинки.

– Как ты принарядилась, – улыбнулся Стева.

Здравкица опустила длинные черные ресницы и тихонько вздохнула.

– Я пришла проститься, – шепнула она.

– Ты разве куда-нибудь уезжаешь?

– Меня оставляют на работе в тылу.

Только теперь Стева ощутил какую-то пустоту в душе. Красота осени, которая окружала его, больше не радовала.

– Что поделаешь, такова наша жизнь, – прошептал комиссар, глядя, как у самого берега весело журчит и прыгает по камням вода. – Сегодня мы стоим здесь и не знаем, что ждет нас завтра.

– Стева, мне пора идти, меня ждут, – прошептала Здравкица, но не двигалась с места.

Неожиданный отъезд санитарки взволновал Стеву, он не знал, как ему проститься с ней. Не может же он сказать ей сейчас все, что чувствует, да и какая от этого польза? О чем она сейчас думает, почему не уходит? Увидятся ли они еще когда-нибудь? Война, люди гибнут. Вот перед ним стоит девушка, девушка-солдат в короткой защитной куртке и в брюках. За поясом у нее пистолет и две круглые гранаты с латунными головками. Почему у нее такое печальное лицо, почему она смотрит в землю? Остается на работе в тылу, будет жить в городе, спать на мягкой постели, обедать каждый день. И не надо все время опасаться за свою жизнь. Почему у нее такой огорченный вид?..

– Когда кончится война, увидимся, Здравкица. Если ты, конечно, меня не забудешь, – Стева почувствовал, как комок подкатил к горлу, а щеки покраснели.

– Проводи меня хотя бы до города. – Здравкица незаметно взяла его за руку и почувствовала, как рука дрожит, но уже не могла ее выпустить.

Ни он, ни она не знали, что это их последняя встреча, последние в жизни минуты вместе. Теплый осенний день навсегда разделял их. Прижавшись к плечу комиссара, с печальными потухшими глазами Здравкица тихо запела любимую партизанскую песню:

 
Уж и жаль тебе, что разлучаемся,
Разлучаемся, не встречаемся?
 

– А я никогда не думал, что мы так скоро расстанемся, – сказал Стева, печально глядя на горизонт, когда Здравкица замолчала. – Я надеялся, что мы до конца будем вместе… Оставайся с нами, Здравкица.

– Я бы рада, да не могу. Как мне жалко, столько опасностей вместе прошли, стольких товарищей схоронили. Мы с Катицей прощались, так обе плакали.

– А тебя далеко посылают?

– В этот город, что мы взяли. Ристича назначили председателем народного комитета; а меня секретарем срезского комитета молодежи.

– Ты, наверное, счастлива?

– Как тебе сказать, мне больше хотелось бы остаться в роте.

– Я понимаю тебя… Кого мы теперь выберем секретарем СКОЮ в роте?

– Много хорошей молодежи. Звонара был моим заместителем, можно его, а еще лучше выберите Катицу. Она политрук…

– Катицу мы выбрали секретарем партячейки… И почему мы говорим сейчас об этом? – комиссар замолчал. Шаги его становились все короче и медленнее. Он хотел растянуть время прощания.

Солнце было уже высоко и неподвижно висело над городом, над которым голубела, как паутина, легкая дымка осеннего тумана.

Недалеко от моста, где только час назад прошла рота, Стева заметил, как гнутся молодые кустики, и услышал треск сухих ветвей и тростника у берега. Ему и в голову не могло прийти, что это пробираются немцы, но, привыкнув быть осторожным, он на всякий случай вынул руку из ладони Здравки, расстегнул кобуру и заслонил девушку спиной.

– Спрячься вон за ту вербу, – сказал ей Стева и тихонько толкнул ее в плечо, а сам осторожно приблизился к берегу.

Из густого кустарника появился зеленый остроконечный шлем, за ним, другой, третий. Стева стиснул рукоятку револьвера и, не выходя из-за укрытия, крикнул:

– Хальт!

Немец, шедший первым, нажал на курок и дал очередь наугад. Пули защелкали по веткам вербы. И в тот же момент заговорили пистолеты комиссара и Здравкицы. Немец с автоматом развел руками, будто хотел ухватиться за воздух, и повалился под тяжестью своего жирного тела. Упал и еще один немец, он так и не успел бросить приготовленную гранату.

– Партишан, коммуништ… ми золдат австриен… Них германец, них! – завопил перепуганный немец и пополз к вербе, за которой стояли Здравкица и Стева. – Хитлер капут, никс викториен… Я, я, капут.

– Тебе капут, – выходя из укрытия и держа пистолет, закричал комиссар.

– Хитлер капут, фатерланд капут, золдат фатерланд капут!

Немец был напуган. Он весь дрожал… Худой, морщинистый, белый как лунь, он, вытаращив глаза, смотрел на партизан, протягивая к ним руки. На выстрелы прибежали партизаны. Несколько человек с автоматами окружили немца. Остойич схватил его за воротник шинели и поставил на ноги.

– Товарищ комиссар, посмотрите, какие у него хорошие сапоги, – закричал Остойич, – разрешите я сниму. У нас несколько человек босиком ходят.

– Гоните его с глаз моих долой, – сердито ответил Стева, и когда бойцы ушли с пленным, он, взглянув на Здравку, увидел, что по ее лицу бежит алая тоненькая струйка крови.

– Зацепил немного, – глядя в зеркало, усмехнулась девушка. – Чуть было голову не снял в последний день… Ничего страшного, – она вытерла кровь платком. – Идем, мне надо успеть на митинг.

Когда перешли мост, Здравкица остановилась и улыбнулась через силу. Ей хотелось только одного – не заплакать. До боли стискивала зубы. Смотрела мимо Стевы, на дорогу, бегущую между двух рядов деревьев.

– Напиши мне из Белграда, – прошептала она. – Передай с оказией. Напиши, как вы с русскими встретитесь… Жаль мне, что я не смогу быть с вами в этот момент… Стева, вспомни тогда обо мне…

Стева еще крепче сжал ее руку, словно хотел этим передать все то, что накопилось у него в душе. Но он так и не успел шепнуть ей, как собирался в последнее мгновение: «Здравкица, я люблю тебя». К ним скакал всадник. Еще издали он узнал лошадь Космайца и, держа Здравкицу за руку, сошел с дороги. Всадник заметил их и придержал коня.

– Товарищ комиссар, потпоручник послал коня для товарища, – доложил связной, соскочил с лошади и протянул поводья девушке: – Здравкица, скорее, тебя ждет комиссар батальона. Вот лошадь. Командир остался в городе, ему поручили выступить на митинге… Что там только творится, люди прямо с ума сошли. Я едва пробился, демонстрация! И сколько цветов… Вынесли столы на мостовую и пьют ракию… Тебе длинны стремена?.. Погоди, я подтяну ремни… Так хорошо?.. Торопись, тебя ждут у срезского управления.

Здравкица, уже сидя в седле, еще раз взглянула на Стеву, смущенно улыбнулась.

– Прощай, Стева… Счастливого пути, – крикнула она и, отпустив поводья, полетела, точно птица.

– Товарищ комиссар, потпоручник приказал, чтобы рота занялась очисткой посадочной площадки, – сообщил связной, когда Здравкица была уже далеко. – До вечера должны прилететь русские самолеты.

Стева не слушал его, он стоял на обочине и долго смотрел на дорогу; даже тогда, когда силуэт всадницы исчез среди домиков за поворотом, комиссар не сразу пришел в себя. Он ощущал в душе какую-то тягостную пустоту, так бывает, когда человек невозвратно теряет что-то самое дорогое.